Страница:
Осталась и кличка – Вонока. Вонока блажил не круглый год, а только осенью. Будто дали, просвечивающие в лесах осенью, навевали ему мысли – осенью Вонока становился злоязычным провидцем, походку обычную свою менял на припрыгивание и кривлялся, не понять – здоров ли, болен. Так, кулаку Михаилу Валтусову (мы поминали его) он при народе однажды, перекосив лицо, под сумеречным небом прошипел:
– Тебя никто не любит. Жена тебя не любит, дети тебя не любят. И я, Вонока, не люблю тебя.
Валтусов, всегда барственно спокойный и сдержанный, побелел и молча почти бегом ушел домой.
С Вонокой никитаевцы старались жить в ладу, не решались ссориться: беду напророчит...
Глава шестая
– Тебя никто не любит. Жена тебя не любит, дети тебя не любят. И я, Вонока, не люблю тебя.
Валтусов, всегда барственно спокойный и сдержанный, побелел и молча почти бегом ушел домой.
С Вонокой никитаевцы старались жить в ладу, не решались ссориться: беду напророчит...
Глава шестая
Перекос
Сгодами я все больше сомневаюсь в нашей правомочности предвосхищать будущее, когда прошлое не преодолено и не осмыслено всерьез. Что это за спешка такая выдумана – убегать от самих себя и каждый раз хвост свой ухватывать в зубы?
Да, едва прописались мы в 20-х годах, начали жить и здравствовать, праздновать новые праздники, не отвергая силком старые... Едва начали мы наживать опыт, опомнились от войн мировой и Гражданской... Подумывали о том, как потихоньку изживать силу рутинной привычки... Разбуженное в наших дедах достоинство личности едва обозначило протест против домашнего (самого цепкого) произвола Гаврилы Долгих; едва крестьянский мир взялся судить себя сам... – и грянул 1930 год, не имеющий аналогов в мировой истории.
Но и 30-му году предшествовали события из ряда вон, мы притормозим еще в 20-х годах, чтобы галопом их не проскочить. Они неоднозначны, мажорны и печальны, они противоречивы, эти события, но, какие бы они ни были, они суть пережитого нашими героями.
Ну, прежде всего снова обратимся к хронике. Ранее мы сказали, что в 1926 году произошел поворот от мирных взаимоотношений государства с деревней к отношениям субъективным.
В письме от 15 мая 1926 года Тулунский уездный исполком (УИК) декретировал:
«Препровождаю при сем представленные произведенным обследованием Евгеньевского и Заусаевского сельсоветов уполномоченным Бурденюком два списка:
1) на недоимщиков Евгеньевского с/совета по с. х. налогу и
2) на недоимщиков того же сельсовета по страховым платежам, – уисполком предлагает принять меры к срочному погашению недоимок в означенном с/совете и вообще обратить внимание на работу в области проведения налоговой кампании как в Евгеньевском с/совете, так и в особенности в Заусаевском, в коем по отзыву тов. Бурденюка работа эта проводится очень слабо.
Пред. УИКа Луконин».
В этой же описи рядышком хранится «отчет о командировке тов. Бурденюка». Маята уполномоченного, его заботы, даже его характер передает этот отчет. И все написанное рукой Бурденюка имеет прямое отношение к нашим селам.
«Уисполкому с. Тулун [45], Тулуновского уезда. Я был командирован по сельхозналогу по удостоверению от 7.IV.26 года по Заусаевскому и Евгеньевскому сельсоветам. Приехал в Заусаевский сельсовет, первым потребовал в них поселенные списки и лицевые счета неплательщиков как по сельхозналогу, так и по страховке. Оказалось нижеследующее – всего с. х. налогу с недоимкой было 3449 рублей 53 коп., уплачено к 12 апреля 1.1 часов дня 2855 руб. 39 коп., осталось за населением 693 руб. 74 коп.
Страховки было с недоимками 1001 руб. 99 коп., поступило 623 руб. 92 коп., осталось не уплачено 378 руб. 07 коп.
Я собрал членов сельсовета, сделал им информацию, дал им формы описи имущества и 9 апреля взял с собой предсельсовета и уехал по его участкам. Вечером я с ним в Малой Кондари делал описи имущества (здесь и далее Бурденюк показывает добросовестную работу – вечерами и ночами-де описывал у мужиков добро, – Автор). Хотя некоторые и говорили, что мы уплатили. Но если у него не было на руках окладного листа, то мы делали описи имущества.
9 апреля ночью мы были в Большом Кондарике, где я позвал члена сельсовета и сельисполнителя и Заусаевского представителя. 10 апреля они начали делать опись имущества, а я уехал в Евгеньевский сельсовет. Когда приехал, собрал членов и ревизионную комиссию, пришли, была халатность предсельсовета, которую я оформил протоколом. С. х. налогу было 1597 руб. 03 коп., уплачено 624 руб. 84 коп. Осталось за населением 232 рубля 06 коп. Страховки было с недоимками 496 руб. 49 коп. [46], уплачено 264 рубля 10 коп, осталось за населением 232 руб. 39 коп. Я дал задание, чтоб 12 апреля со всеми описями был в Тулунском ВИКе, что было им и сделано: 12 апреля в 12 часов дня он, т. е. предсельсовета, был в ВИКе, с деньгами. 70 рублей привез, а остальные описи имущества. 11 апреля я приехал обратно в Заусаевский сельсовет, где захватил инструктора Тулунского ВИКа тов. Чалых, где его оставил, сам поехал в Тулун, привез денег 129 рублей с коп. И здесь на уездном съезде ККов (очевидно – крестьянских комитетов) был избран кандидатом в Тулунский УКК-ов и делегатом на губернский съезд ККОв, поэтому я свою задачу, порученную мне, считаю невыполненной. Мне приходилось вести беседы с крестьянами, почему они не платили за это время. Они мне говорили, что нас никто не тормошил, и другие дожидались цены на хлеб [47].
При сем препровождаю протокол №13 от 10 апреля Евгеньевского сельсовета и список недоимщиков с/х налога и страховых платежей.
Уполномоченный по с. х. налогу Бурденюк».
И точно, в описи подшит протокол заседания Евгеньевского сельсовета от 10 апреля 1926 года:
«Присутствовали: Краснощеков С. Е. – председатель сельсовета и члены сельсовета М. П. Гультяев, Л. П. Дегтярев, Ф. К. Бушунов, М. А. Краснощеков, член ревизионной комиссии Соколов К. Д.
Повестка
1.Ударная работа по сельхозналогу и страховым сбором за 1925/26 г. г.
2.По рассмотрению лицевых счетов по с. х. налогу и страховых сборов и о состоянии делопроизводства. 3. Разное.
Слушали – постановили:
Краснощеков С. Н. сообщил, что вынуждали (т. е. конечно, «выжидали». – Автор) поднятия цен на хлеб весной с. г., а также могущей быть скидки по примеру прошлых лет, хотя объяснили им, что никакой скидки в настоящем году быть не может» [48].
Трудности с взиманием налога вынуждают припомнить, а какие налоги и как брало государство не рабоче-крестьянское, а то, самодержавное?
С крестьян взималась подать на волостные расходы, на обеспечение священников, на жалованье писарю. Платежи казенные состояли из:
оброчной подати,
подушного оклада,
губернской повинности, – по каждой из этих статей семья вносила до 2 рублей в год.
Шли копейки на пожарный инвентарь и межеванье.
Кроме того, платили на тюрьму и больницу в уезде, в фонд погребения безродных, сельскому фельдшеру (один фельдшер на 3–4 села), рассыльному.
Кроме того, в распоряжение волости каждое село давало несколько подвод (это называли гужповинностью).
В целом из всех этих податей складывалась средняя постоянная цифра, в меру отягощавшая сибирского крестьянина. Были недоимщики и тогда, до революции, но по разным причинам – один заболел, другой состарился и тоже обессилел, третий запил. В отчаянных случаях община приходила на помощь, пьяниц наказывала высылкой на дальние работы или прогоняла совсем, дети от непутевых родителей шли в чужие семьи – к богатеям, к мироедам, – как правило, прислуживать и батрачить.
После революций, когда угар анархического своеволия прошел, когда минула пора суровой и беспощадной продразверстки, крестьяне снова начали платить налоги, натурой, а следом и деньгами. Сохранился и старый принцип самообложения: надо было ремонтировать сельсовет, или почту, иль магазин, платить пастуху и землемеру, – тут мужики быстро собирали копейки и рубли.
Не отказывались они и от трудовой повинности, дружно выходя на прокладку дорог и строительство мостов, заготавливали лес для пожарной каланчи и т. д. Жертвовали с явной пользой для себя на кооперацию – по продаже, например, домашних продуктов району и городу.
Все эти pаботы, совокупно исполняемые, способствовали товариществу на селе.
Уместно припоминается великолепное – с гиком, с пылом! – построение миром клуба в Никитаеве. По тем временам событие это грандиозное, оно говорит о том, что 20-е годы были отнюдь не пасмурными, хотя холодных ветров хватало.
«Сложимся по копеечке, а кто зерна принесет, купим угол, вот и есть у нас гулеванное место», – помните, не забыли эти слова Александры Ивановны Огневой, теперь-то уже не Огневой, а Сопруненко? Клуб молодые Сопруненки строили уже семьей.
Откупать угол оказалось в 20-х годах несподручно, нравы раскрепощались, молодежи хотелось свободы, а какая ж свобода в чужой избе, под присмотром стариков? И уездная столица пример подала – тулунчане смотрели в Народном доме первые советские кинофильмы, никитаевцы немедленно заручились согласием УИКа и РИКа: построят клуб – киноаппарат будут присылать время от времени. Поинтересней казалась такая перспектива, чем случайный заезд ухарь-купца. Собрали всех взрослых, сделали расклад – каждая семья уронит в тайге по десять лесин, ошкурит и вывезет в деревню. Федор Татаринов, отпущенный с поста председателя сельсовета, на сей раз не отрекся от роли прораба. Установили сроки.
Дело пошло споро, коллектив сложился сам собой. Женщины стали готовить обед для мужиков, несли плошки и чашки к сельсовету, выставляли горячее – получился общий стол, уже праздник. Но за общим столом мужики не засиживались – торопились сруб кончить к зиме.
У Федора Татаринова проекта на бумаге никакого не было, но уговор был – строить просторно, на полную длину лесин. Чтобы не только кино «казать» можно было, но и закут отгородить для избы-читальни.
И работа всем миром покатилась яро. Скоро поняли мужики: поднажать чуток – и успеют к ноябрьской годовщине.
И точно в первых числах ноября стеклили окна и сцену подняли на полметра, доморощенные печники в разных углах две печи поставили. Оштукатурить же стены не сумели, и клуб зимовал, оглушающе источая запах смолы.
Шестого ноября густо набилось народу в клуб, мужики помялись, помялись и враз закурили – махорочный дым будто в небо уходил под высокий потолок.
На сцену вынесли стол, накрыли белой скатертью, поставили скамейку для исполкома сельсовета. Приглашен был и гость из райисполкома по фамилии Самойлов, его тоже попросили пройти на сцену.
Никитаевцы же сели прямо на некрашеный пол.
Сохранились две странички в укромной папке; по всем правилам освоенного уже канцелярского стиля, завезенного из Тулуна, приняли повестку дня.
1. Об открытии Никитаевского Народного дома (мода называть клубы Народными домами, вовсе не худая, пошла издалека тоже).
2. Доклад о пятилетнем плане советского строительства.
3. Разное. ...Заслушав приветствия, общее собрание постановило:
1. Просить РИК присвоить Никитаевскому Народному дому имя XII годовщины Октября.
2. Избрать комиссию из пяти человек:
а) Клоков Владимир Васильевич,
б) Татаринова Просковья Дмитриевна,
в) Выборов Илья Данилович,
г) Логинов Евгений Степанович,
д) Сопруненко Вера Борисовна [49], Кандидатами избрать:
а) Абакумову Анну Георгиевну,
б) Умарова Алексея Осиповича.
3. Поручить комиссии установить порядок в Нардоме и изыскание средств на содержание и обеспечение Нардома»...
Пятилетку никитаевцы одобрили: «Прочный союз рабочих и крестьянства – оплот рабоче-крестьянской армии и флота...» Решили участвовать в дополнительной сдаче хлеба – в так называемый Красный эшелон для Дальневосточной Особой Армии по принципу: один фунт отчислений с каждого пуда товарных излишков...
Здесь и далее опять видна умелая рука уполномоченного РИКа – момент использован ловко и удачно. Едва ли, однако, никитаевцы собирались плясать под чужую дуду, но читаем далее.
Далее никитаевцы, в целях создания продовольственного фонда, постановили отчислить к 20 ноября с каждой полдесятины бедняка по 3 кг, середняка по 7 кг, «с кулацко-зажиточной части» – по 13 кг.
Кроме того, в фонд кресткома (кресткомы решали бедняцкие дела, прежде чем передать их сельсовету) с каждой посевной десятины бедняка решили брать по 3 кг, с десятины середняка – 6 кг, кулацко-зажиточной – по 11 кг. А в фонд неприкосновенный на случай неурожая: с бедноты по 10 кг единообразно, 16 кг – с середняка, 22 кг с зажиточных крестьян (каждая доля с посевной десятины).
Многое в этом документе заставляет задуматься: так, при беглом подсчете (взятом в сторону уменьшения!), одна деревня Никитаево единообразно и безвозмездно должна была отказаться от 800 пудов хлеба, а все наши деревни – от 3000 пудов. Хлеб этот, разумеется, не вместился бы в общественный амбар, и тешить себя иллюзией не следует – он должен был поступить на государственный ток...
Закончим, однако, цитирование документа: по суровому настроению уполномоченного райисполкома совсем недавно избранного председателя кресткома А.С.Пушмина заменили другим, да другого не нашли, прямо так и записали. Но А.С.Пушмина все равно вывели из кресткома за то, что он якобы подкулачник.
Вот этот пункт уже совсем опасный: и термин сам, бездоказательно пущенный в оборот, – «подкулачник», легонькое, вполсилы словцо, но отравное; и согласие – в новом, самим же отстроенном Народном доме – отдать Александра Пушмина на распыл... Не есть ли это роковой признак Перекоса, исподволь, как крот, вырывшего ходы под наши деревни?
Нет, далеко не все устроит убежденного демократа в праздничном документе. Я прям-таки с опаской перечитал его трижды и только потом переписал в тетрадь.
А рядом, в Афанасьеве, в канун 1930 года мужики пытались решать незатейливые крестьянские дела: о ремонте моста через ключ Сатай, избирали в селькрестком (приставка «сель» непроизвольно выскочила у писаря) пятерых, в том числе знакомого нам Иллариона Николаевича Белова, давнего приятеля Семена Зарубина, и незнакомых Семена Логинова и Петра Устинова. Избрали. Вскоре, всего лишь через 3 месяца, хотели постановить «выселить из пределов Афанасьевского сельсовета Семена Логинова, Устинова, Долгих», обвинив их в... терроре деревни. Но народу на собрание пришло мало, 78 человек из 300 взрослых, а за выселение Логинова голосовали всего 20 человек, а остальные кандидаты вообще не прошли на высылку.
Что и говорить – тоже многозначительный документ, вызывающий недоуменные вопросы: почему мир приветил трех террористов, избрал их в крестком? И почему так скоро вроде бы собирается выгнать их, но согласия сам же, оказывается, не дает на это? Или 100 мужиков, переживших угар двух войн, боятся трех и вправду разбойников?.. Нет, и здесь, в Афанасьеве, что-то неладно. Кто-то посторонний навязывает мужикам, как им жить и что решать. Кто?
Одновременно заседали мужики и в Евгеньевке, тоже решали хозяйственные вопросы. Архив сохранил нервный, даже злой выкрик Пахома Казакевича.
«Протокол №5 общего собрания граждан Евгеньевки 11 марта 1926 года, присутствовало 47 домохозяев из 70-и. Повестка: 1.О проведении посевной кампании.
2. Об организации Красного обоза.
3. О создании фонда по лесам местного значения... По пункту 2 член сельсовета Казакевич Пахом говорит, что пошли они подальше с ихним обозом, т. к. приедешь с Красным обозом в (Тулун) и жди до вечера, пока что примут хлеб, а могут и не принять».
Постановили несколько странно, этак раньше не постановляли евгеньевцы:
«Не везти ни одного фунта на базар (то есть для собственной наживы не везти. Это бы ладно, по-государственному решили, но далее, далее...)
...Мы будем следить друг за другом и доносить в с/совет на тех граждан, кои будут замечены в вывозке хлеба на базар, для принятия соответствующих мер».
Через пару месяцев еще отчаянней закрутилось.
«Протокол №10 заседания Евгеньевского сельсовета от 22 мая 1929 года.
Постановили: каждый член сельсовета должен подумать, кто же должен являться явно – кулацким хозяйством, и на следующем заседании должен сказать, кто должен являться кулацким хозяйством».
Вот оно, открытое и грозное свидетельство Перекоса, хотя теплятся еще в этом документе моральные заповеди евгеньевских старожилов – из последних сил не поддаются они нажиму из Тулуна, никого не предают, а в немоте взывают к небу: «Кто же должен являться?..» Евгеньевцы пытаются сохранить единство.
До сентября месяца район еще трижды требовал разоблачения «кулацких элементов», а Евгеньевка тянула и отмалчивалась, платила сельхозналог, сообща решала насущные проблемы – правила мосты через Илирку, крепила поскотину. Чуть было не создала животноводческое товарищество, но гуртом, вспомнив былую мудрость, вновь записали:
«Население не понимает важности означенного товарищества, решили разъяснять, а посля создавать».
В двух этих строчках хорошо, на мой взгляд, видна природа сибирского крестьянина – он хитрит и ловчит, обучился писать бумаги, полные уверток. Можно понять евгеньевцев – зажиточные были среди них, но кулака не было ни одного; оторванные от других сел расстоянием, евгеньевцы научились жить в дружбе, терпеливо сносили наезды уполномоченных, подписывались на займы, платили враскачку увеличивающиеся оброки и налоги; но обнажатся страсти и в этом заповедном углу... Крик Пахома Казакевича – не случайный крик.
Хочу нарисовать поэтапно картину Перекоса, в очередной раз воспользовавшись крохами, подаренными хранилищем областного Архива. Ноябрь 1923 года.
«Секретно. Председателям волисполкомов Тулуновского уезда. При проведении трехнедельника по ликвидации недоимок обратить внимание на взыскание трудгужналога за 1922 год, причем в первую очередь сделать нажим на лиц, имеющих 3-х и более лошадей, взыскав с них налог полностью к 15 апреля. Всю налоговую работу поставьте ударной. Подтяните сельсоветы. Помните, что для контроля за вашей деятельностью будут посланы уполномоченные от УИК.
Предуисполкома Мохов. Секретарь УИКа Часовитин».
Мохов сообщает, что губисполком установил предельный срок уплаты не 15 апреля, а 1 июня с. г., с обязательством, чтобы к 15 апреля было взыскано 50%. 14 мая 1923 года. «Срочно-циркулярно
Никаких отсрочек для уплаты не давать, а на неуплативших начислять пеню в 100% к 1 февраля, в 200% – к 1 марта. У лиц, злостно уклоняющихся, описывать имущество и описи представлять в УФО (уездный финансовый отдел) для назначения продажи с торгов имущества... Настоящее распоряжение является последним... Виновных в бездеятельности и халатности привлекать к судебной ответственности за неисполнение чрезвычайного задания».
В мае же 23-го года председатель Тулунского волостного исполнительного комитета Кузнецов и секретарь ВИКа Покровский предписали всем сельсоветам, в том числе Афанасьевскому, Евгеньевскому (с Наткой), Заусаевскому (с Дубравой), Никитаевскому (с Порогом) и т. д.:
«Последний раз предлагается взыскать недоимки, числящиеся за сельсоветами. На лиц, могущих уплатить, но не желающих, составьте акты с указанием имущественного и хозяйственного положения для привлечения к ответственности».
Разъяснение уездного исполнительного комитета:
«Предположим, что плательщик должен был внести 100 рублей к 30/IV, а внес только 4 ноября, в таком случае с него следует взыскать пени: за первые 15 дней июля 10% – т. е. 10 руб. за вторые – 15% т. е. – 15 руб. за август по 25% за каждые 15 дней, всего – 50 руб. за сентябрь– 50 руб. за октябрь – 50 руб.
За 4 дня ноября, как за полные 15 дней, 25%– 25 руб. Всего 200% – 200 рублей.
Неполные 15 дней считаются за полные. Таким образом, плательщик должен уплатить 100 рублей налога и 200 рублей штрафа (пени), а всего 300 рублей [50].
Настоящее сообщается к точному неукоснительному исполнению и руководству. Вр. Предисполкома Одинцов. Зав. УФО Миронов
Зав. налоговой частью Иванов Делопроизводитель Ивановский».
В русле нашего рассказа и скупые строчки Хроники:
«...Надо отметить скрытие населением оружия казенного образца и случаи избиения председателя Перфиловского волисполкома Дубровина – коммунара на почве недовольства единым сельхозналогом кулаками деревни Манут...»
И еще:
«...настроение и отношение к соввласти удовлетворительное, если не считать некоторого недовольства в связи с ускоренным выполнением сельхозналога при настоящем бездорожье». (Это 1924 год.)
И еще:
«...Настроение населения в данное время возбужденное благодаря высокому налогу, краткости срока, уплаты 20% его и дешевизны цен на хлеб...
Надежды на скидку и льготы...»
(Это 1925 год.)
И еще – по 26-му году – героический рейд уполномоченного Бурденюка по нашим селам, повторяться не будем.
И еще: из личных анкет председателей сельсоветов.
Владимир Оржеховский:
– Большой вред в отсутствии твердых сроков в соблюдении уплаты. Объявленные сроки то отменяются, то вновь объявляются. Для выполнения налога недавно был 3-дневный срок вместо 3-месячного.
Михаил Максимович Засорин:
– Расчет ставок налога по земле, едокам, скоту не всегда согласуется с действительной мощностью хозяйства.
Анонимные ответы председателей сельсоветов на вопрос: «Есть ли преимущество продналога перед продразверсткой?»
– Не заметил.
– Есть, но незначительные.
– Тяжелый налог.
– Не по силам мужику.
(Это 1927 год.)
И еще:
«...Открытое недовольство страховкой. Этот вопрос является самым основным неудовольствием крестьян, которые говорят открыто, зачем нам» Советская власть навязывает то, что нам совсем нынче не с руки и материально тяжелое. Пусть страхует себя тот, кто может и желает.
Залепо Лука, середняк, с иронией говорит: «Надо же служащим дать службу, поэтому и выдумали страховку, а мужик знай плати». Всякие разъяснения по этому вопросу ни к чему не приводят. Население страдает от безмолья, т. к. мельницы частные позакрывали». (Это тоже 1927 год.)
И еще из 1927 года:
«На участке Добчур вопросов не задавали, а захватывая слово, выступал, например, гражданин Никита Мороз, середняк: „Нас грабят, я знай плати налоги, при царе было легче“».
После того дьявольского набега Бурденюка прошло два года, и вот, например, как вели себя наши милые евгеньевцы – в 1928 году.
Посеяно по Евгеньевскому участку (собственно Евгеньевка плюс Натка и 22 хутора) – 700 десятин.
«Платить должны сельхозналог 2466 рублей, сложено 419, осталось в конце года к уплате 2017. На конец года выполнено 1986 рублей. Страховки причиталось 1041 – выполнено 826 рублей. По распространению 4 займа укрепления крестьянского хозяйства внесено 125 руб. вместо 750.
Самообложение на вывозку лесоматериалов для постройки школы: 805 бревен – вывезли 765. Самообложение на ремонт мостов – выполнено. Отобрано самогонных аппаратов 15, добровольно сдали 2».
Обратите внимание – вовсю старались евгеньевцы не быть должниками перед государством, но то, что казалось им от лукавого (подписка на очередной заем), выполняли вразвалку: спустили план подписаться на 700 рублей, а они подписались на 125; зато по другим статьям их не упрекнешь, даже самогонные аппараты начали добровольно сдавать, невидаль явная.
Заглянем в Никитаево. Из протокола:
«...Неретин: дела с хлебозаготовками идут слабо. Нужно женщинам поддержать Красный обоз. Кто-то: По самообложению несвоевременно вносят план. В том видна недоверчивость к советской власти, говорят о неправильном использовании самообложения».
Заглянем в Заусаево. Из докладной, неизвестно кем составленной:
«Лесоустройство прошло за счет зажиточного населения. Были случаи укрытия объектов обложения. Некоторые зажиточные не молотят хлеб, задерживают хлебосдачу». (Это 1929 год.)
А ведь и так случалось – степень обложения оказывалась столь великой, что подчас сильнее била по бедняку и середняку; многие крестьяне, не только зажиточные, всякими правдами и неправдами укрывали иногда объекты обложения: производили фиктивный раздел имущества, записывали меньшее число десятин, показывали уровень урожайности более низкий, нежели на самом деле. Ухищрения появились разные, но все равно они мало помогали укрыться, спрятаться от обложения.
И наконец, 1930 год. Некая станция назначения, куда поезда въезжали не по своему хотению.
Пока проиллюстрирую 30-й год одним документом, красноречиво передающим атмосферу той поры.
«В Тулунский РИК от Автушко Григория Андреевича, с. Едогон. В феврале месяце с. г. местным сельским Советом в порядке трудгужповинности я был мобилизован на лесоразработки и для выполнения таковых отправлен на местное тагна.
За моим отсутствием сельсовет совместно с уполномоченным РИКа т. Богдановым почему-то конфисковал все до основания мое имущество, не говоря о живом и мертвом инвентаре, изъяли семенной и продуктовый хлеб, который мне выдан был тем с/советом на месячное довольствие, изъяли даже картошку и капусту... А семью, состоящую из жены и малолетних детей, выгнали из дома, поместив в дом на краю села без стекол, разломана печь и дверь, и пр. Через 20 дней я вернулся с работы, ничего не зная о происшедшем, заехал в свой дом, где при входе увидел сидящих граждан Ковалева Филиппа и Резниченко Дмитрия, бездельников, которые изрядно выпивши...
Я приехал в указанное помещение и увидел жалкую трагедию – плачущих детей голодных и в доме 20 градусов мороза. Не прошло и 2-х дней, я подвергаюсь аресту, не успев устроить семьи, в каковом положении нахожусь до настоящего времени. ...Трудового права (очевидно, избирательного права) я не лишался, хозяйство мое средняцкое, обыкновенное: деревянные постройки, необходимый инвентарь для обработки земли, две лошади, одна корова, семь овец и четверо едоков. Налог платил вовремя».
Да, едва прописались мы в 20-х годах, начали жить и здравствовать, праздновать новые праздники, не отвергая силком старые... Едва начали мы наживать опыт, опомнились от войн мировой и Гражданской... Подумывали о том, как потихоньку изживать силу рутинной привычки... Разбуженное в наших дедах достоинство личности едва обозначило протест против домашнего (самого цепкого) произвола Гаврилы Долгих; едва крестьянский мир взялся судить себя сам... – и грянул 1930 год, не имеющий аналогов в мировой истории.
Но и 30-му году предшествовали события из ряда вон, мы притормозим еще в 20-х годах, чтобы галопом их не проскочить. Они неоднозначны, мажорны и печальны, они противоречивы, эти события, но, какие бы они ни были, они суть пережитого нашими героями.
Ну, прежде всего снова обратимся к хронике. Ранее мы сказали, что в 1926 году произошел поворот от мирных взаимоотношений государства с деревней к отношениям субъективным.
В письме от 15 мая 1926 года Тулунский уездный исполком (УИК) декретировал:
«Препровождаю при сем представленные произведенным обследованием Евгеньевского и Заусаевского сельсоветов уполномоченным Бурденюком два списка:
1) на недоимщиков Евгеньевского с/совета по с. х. налогу и
2) на недоимщиков того же сельсовета по страховым платежам, – уисполком предлагает принять меры к срочному погашению недоимок в означенном с/совете и вообще обратить внимание на работу в области проведения налоговой кампании как в Евгеньевском с/совете, так и в особенности в Заусаевском, в коем по отзыву тов. Бурденюка работа эта проводится очень слабо.
Пред. УИКа Луконин».
В этой же описи рядышком хранится «отчет о командировке тов. Бурденюка». Маята уполномоченного, его заботы, даже его характер передает этот отчет. И все написанное рукой Бурденюка имеет прямое отношение к нашим селам.
«Уисполкому с. Тулун [45], Тулуновского уезда. Я был командирован по сельхозналогу по удостоверению от 7.IV.26 года по Заусаевскому и Евгеньевскому сельсоветам. Приехал в Заусаевский сельсовет, первым потребовал в них поселенные списки и лицевые счета неплательщиков как по сельхозналогу, так и по страховке. Оказалось нижеследующее – всего с. х. налогу с недоимкой было 3449 рублей 53 коп., уплачено к 12 апреля 1.1 часов дня 2855 руб. 39 коп., осталось за населением 693 руб. 74 коп.
Страховки было с недоимками 1001 руб. 99 коп., поступило 623 руб. 92 коп., осталось не уплачено 378 руб. 07 коп.
Я собрал членов сельсовета, сделал им информацию, дал им формы описи имущества и 9 апреля взял с собой предсельсовета и уехал по его участкам. Вечером я с ним в Малой Кондари делал описи имущества (здесь и далее Бурденюк показывает добросовестную работу – вечерами и ночами-де описывал у мужиков добро, – Автор). Хотя некоторые и говорили, что мы уплатили. Но если у него не было на руках окладного листа, то мы делали описи имущества.
9 апреля ночью мы были в Большом Кондарике, где я позвал члена сельсовета и сельисполнителя и Заусаевского представителя. 10 апреля они начали делать опись имущества, а я уехал в Евгеньевский сельсовет. Когда приехал, собрал членов и ревизионную комиссию, пришли, была халатность предсельсовета, которую я оформил протоколом. С. х. налогу было 1597 руб. 03 коп., уплачено 624 руб. 84 коп. Осталось за населением 232 рубля 06 коп. Страховки было с недоимками 496 руб. 49 коп. [46], уплачено 264 рубля 10 коп, осталось за населением 232 руб. 39 коп. Я дал задание, чтоб 12 апреля со всеми описями был в Тулунском ВИКе, что было им и сделано: 12 апреля в 12 часов дня он, т. е. предсельсовета, был в ВИКе, с деньгами. 70 рублей привез, а остальные описи имущества. 11 апреля я приехал обратно в Заусаевский сельсовет, где захватил инструктора Тулунского ВИКа тов. Чалых, где его оставил, сам поехал в Тулун, привез денег 129 рублей с коп. И здесь на уездном съезде ККов (очевидно – крестьянских комитетов) был избран кандидатом в Тулунский УКК-ов и делегатом на губернский съезд ККОв, поэтому я свою задачу, порученную мне, считаю невыполненной. Мне приходилось вести беседы с крестьянами, почему они не платили за это время. Они мне говорили, что нас никто не тормошил, и другие дожидались цены на хлеб [47].
При сем препровождаю протокол №13 от 10 апреля Евгеньевского сельсовета и список недоимщиков с/х налога и страховых платежей.
Уполномоченный по с. х. налогу Бурденюк».
И точно, в описи подшит протокол заседания Евгеньевского сельсовета от 10 апреля 1926 года:
«Присутствовали: Краснощеков С. Е. – председатель сельсовета и члены сельсовета М. П. Гультяев, Л. П. Дегтярев, Ф. К. Бушунов, М. А. Краснощеков, член ревизионной комиссии Соколов К. Д.
Повестка
1.Ударная работа по сельхозналогу и страховым сбором за 1925/26 г. г.
2.По рассмотрению лицевых счетов по с. х. налогу и страховых сборов и о состоянии делопроизводства. 3. Разное.
Слушали – постановили:
Краснощеков С. Н. сообщил, что вынуждали (т. е. конечно, «выжидали». – Автор) поднятия цен на хлеб весной с. г., а также могущей быть скидки по примеру прошлых лет, хотя объяснили им, что никакой скидки в настоящем году быть не может» [48].
Трудности с взиманием налога вынуждают припомнить, а какие налоги и как брало государство не рабоче-крестьянское, а то, самодержавное?
С крестьян взималась подать на волостные расходы, на обеспечение священников, на жалованье писарю. Платежи казенные состояли из:
оброчной подати,
подушного оклада,
губернской повинности, – по каждой из этих статей семья вносила до 2 рублей в год.
Шли копейки на пожарный инвентарь и межеванье.
Кроме того, платили на тюрьму и больницу в уезде, в фонд погребения безродных, сельскому фельдшеру (один фельдшер на 3–4 села), рассыльному.
Кроме того, в распоряжение волости каждое село давало несколько подвод (это называли гужповинностью).
В целом из всех этих податей складывалась средняя постоянная цифра, в меру отягощавшая сибирского крестьянина. Были недоимщики и тогда, до революции, но по разным причинам – один заболел, другой состарился и тоже обессилел, третий запил. В отчаянных случаях община приходила на помощь, пьяниц наказывала высылкой на дальние работы или прогоняла совсем, дети от непутевых родителей шли в чужие семьи – к богатеям, к мироедам, – как правило, прислуживать и батрачить.
После революций, когда угар анархического своеволия прошел, когда минула пора суровой и беспощадной продразверстки, крестьяне снова начали платить налоги, натурой, а следом и деньгами. Сохранился и старый принцип самообложения: надо было ремонтировать сельсовет, или почту, иль магазин, платить пастуху и землемеру, – тут мужики быстро собирали копейки и рубли.
Не отказывались они и от трудовой повинности, дружно выходя на прокладку дорог и строительство мостов, заготавливали лес для пожарной каланчи и т. д. Жертвовали с явной пользой для себя на кооперацию – по продаже, например, домашних продуктов району и городу.
Все эти pаботы, совокупно исполняемые, способствовали товариществу на селе.
Уместно припоминается великолепное – с гиком, с пылом! – построение миром клуба в Никитаеве. По тем временам событие это грандиозное, оно говорит о том, что 20-е годы были отнюдь не пасмурными, хотя холодных ветров хватало.
«Сложимся по копеечке, а кто зерна принесет, купим угол, вот и есть у нас гулеванное место», – помните, не забыли эти слова Александры Ивановны Огневой, теперь-то уже не Огневой, а Сопруненко? Клуб молодые Сопруненки строили уже семьей.
Откупать угол оказалось в 20-х годах несподручно, нравы раскрепощались, молодежи хотелось свободы, а какая ж свобода в чужой избе, под присмотром стариков? И уездная столица пример подала – тулунчане смотрели в Народном доме первые советские кинофильмы, никитаевцы немедленно заручились согласием УИКа и РИКа: построят клуб – киноаппарат будут присылать время от времени. Поинтересней казалась такая перспектива, чем случайный заезд ухарь-купца. Собрали всех взрослых, сделали расклад – каждая семья уронит в тайге по десять лесин, ошкурит и вывезет в деревню. Федор Татаринов, отпущенный с поста председателя сельсовета, на сей раз не отрекся от роли прораба. Установили сроки.
Дело пошло споро, коллектив сложился сам собой. Женщины стали готовить обед для мужиков, несли плошки и чашки к сельсовету, выставляли горячее – получился общий стол, уже праздник. Но за общим столом мужики не засиживались – торопились сруб кончить к зиме.
У Федора Татаринова проекта на бумаге никакого не было, но уговор был – строить просторно, на полную длину лесин. Чтобы не только кино «казать» можно было, но и закут отгородить для избы-читальни.
И работа всем миром покатилась яро. Скоро поняли мужики: поднажать чуток – и успеют к ноябрьской годовщине.
И точно в первых числах ноября стеклили окна и сцену подняли на полметра, доморощенные печники в разных углах две печи поставили. Оштукатурить же стены не сумели, и клуб зимовал, оглушающе источая запах смолы.
Шестого ноября густо набилось народу в клуб, мужики помялись, помялись и враз закурили – махорочный дым будто в небо уходил под высокий потолок.
На сцену вынесли стол, накрыли белой скатертью, поставили скамейку для исполкома сельсовета. Приглашен был и гость из райисполкома по фамилии Самойлов, его тоже попросили пройти на сцену.
Никитаевцы же сели прямо на некрашеный пол.
Сохранились две странички в укромной папке; по всем правилам освоенного уже канцелярского стиля, завезенного из Тулуна, приняли повестку дня.
1. Об открытии Никитаевского Народного дома (мода называть клубы Народными домами, вовсе не худая, пошла издалека тоже).
2. Доклад о пятилетнем плане советского строительства.
3. Разное. ...Заслушав приветствия, общее собрание постановило:
1. Просить РИК присвоить Никитаевскому Народному дому имя XII годовщины Октября.
2. Избрать комиссию из пяти человек:
а) Клоков Владимир Васильевич,
б) Татаринова Просковья Дмитриевна,
в) Выборов Илья Данилович,
г) Логинов Евгений Степанович,
д) Сопруненко Вера Борисовна [49], Кандидатами избрать:
а) Абакумову Анну Георгиевну,
б) Умарова Алексея Осиповича.
3. Поручить комиссии установить порядок в Нардоме и изыскание средств на содержание и обеспечение Нардома»...
Пятилетку никитаевцы одобрили: «Прочный союз рабочих и крестьянства – оплот рабоче-крестьянской армии и флота...» Решили участвовать в дополнительной сдаче хлеба – в так называемый Красный эшелон для Дальневосточной Особой Армии по принципу: один фунт отчислений с каждого пуда товарных излишков...
Здесь и далее опять видна умелая рука уполномоченного РИКа – момент использован ловко и удачно. Едва ли, однако, никитаевцы собирались плясать под чужую дуду, но читаем далее.
Далее никитаевцы, в целях создания продовольственного фонда, постановили отчислить к 20 ноября с каждой полдесятины бедняка по 3 кг, середняка по 7 кг, «с кулацко-зажиточной части» – по 13 кг.
Кроме того, в фонд кресткома (кресткомы решали бедняцкие дела, прежде чем передать их сельсовету) с каждой посевной десятины бедняка решили брать по 3 кг, с десятины середняка – 6 кг, кулацко-зажиточной – по 11 кг. А в фонд неприкосновенный на случай неурожая: с бедноты по 10 кг единообразно, 16 кг – с середняка, 22 кг с зажиточных крестьян (каждая доля с посевной десятины).
Многое в этом документе заставляет задуматься: так, при беглом подсчете (взятом в сторону уменьшения!), одна деревня Никитаево единообразно и безвозмездно должна была отказаться от 800 пудов хлеба, а все наши деревни – от 3000 пудов. Хлеб этот, разумеется, не вместился бы в общественный амбар, и тешить себя иллюзией не следует – он должен был поступить на государственный ток...
Закончим, однако, цитирование документа: по суровому настроению уполномоченного райисполкома совсем недавно избранного председателя кресткома А.С.Пушмина заменили другим, да другого не нашли, прямо так и записали. Но А.С.Пушмина все равно вывели из кресткома за то, что он якобы подкулачник.
Вот этот пункт уже совсем опасный: и термин сам, бездоказательно пущенный в оборот, – «подкулачник», легонькое, вполсилы словцо, но отравное; и согласие – в новом, самим же отстроенном Народном доме – отдать Александра Пушмина на распыл... Не есть ли это роковой признак Перекоса, исподволь, как крот, вырывшего ходы под наши деревни?
Нет, далеко не все устроит убежденного демократа в праздничном документе. Я прям-таки с опаской перечитал его трижды и только потом переписал в тетрадь.
А рядом, в Афанасьеве, в канун 1930 года мужики пытались решать незатейливые крестьянские дела: о ремонте моста через ключ Сатай, избирали в селькрестком (приставка «сель» непроизвольно выскочила у писаря) пятерых, в том числе знакомого нам Иллариона Николаевича Белова, давнего приятеля Семена Зарубина, и незнакомых Семена Логинова и Петра Устинова. Избрали. Вскоре, всего лишь через 3 месяца, хотели постановить «выселить из пределов Афанасьевского сельсовета Семена Логинова, Устинова, Долгих», обвинив их в... терроре деревни. Но народу на собрание пришло мало, 78 человек из 300 взрослых, а за выселение Логинова голосовали всего 20 человек, а остальные кандидаты вообще не прошли на высылку.
Что и говорить – тоже многозначительный документ, вызывающий недоуменные вопросы: почему мир приветил трех террористов, избрал их в крестком? И почему так скоро вроде бы собирается выгнать их, но согласия сам же, оказывается, не дает на это? Или 100 мужиков, переживших угар двух войн, боятся трех и вправду разбойников?.. Нет, и здесь, в Афанасьеве, что-то неладно. Кто-то посторонний навязывает мужикам, как им жить и что решать. Кто?
Одновременно заседали мужики и в Евгеньевке, тоже решали хозяйственные вопросы. Архив сохранил нервный, даже злой выкрик Пахома Казакевича.
«Протокол №5 общего собрания граждан Евгеньевки 11 марта 1926 года, присутствовало 47 домохозяев из 70-и. Повестка: 1.О проведении посевной кампании.
2. Об организации Красного обоза.
3. О создании фонда по лесам местного значения... По пункту 2 член сельсовета Казакевич Пахом говорит, что пошли они подальше с ихним обозом, т. к. приедешь с Красным обозом в (Тулун) и жди до вечера, пока что примут хлеб, а могут и не принять».
Постановили несколько странно, этак раньше не постановляли евгеньевцы:
«Не везти ни одного фунта на базар (то есть для собственной наживы не везти. Это бы ладно, по-государственному решили, но далее, далее...)
...Мы будем следить друг за другом и доносить в с/совет на тех граждан, кои будут замечены в вывозке хлеба на базар, для принятия соответствующих мер».
Через пару месяцев еще отчаянней закрутилось.
«Протокол №10 заседания Евгеньевского сельсовета от 22 мая 1929 года.
Постановили: каждый член сельсовета должен подумать, кто же должен являться явно – кулацким хозяйством, и на следующем заседании должен сказать, кто должен являться кулацким хозяйством».
Вот оно, открытое и грозное свидетельство Перекоса, хотя теплятся еще в этом документе моральные заповеди евгеньевских старожилов – из последних сил не поддаются они нажиму из Тулуна, никого не предают, а в немоте взывают к небу: «Кто же должен являться?..» Евгеньевцы пытаются сохранить единство.
До сентября месяца район еще трижды требовал разоблачения «кулацких элементов», а Евгеньевка тянула и отмалчивалась, платила сельхозналог, сообща решала насущные проблемы – правила мосты через Илирку, крепила поскотину. Чуть было не создала животноводческое товарищество, но гуртом, вспомнив былую мудрость, вновь записали:
«Население не понимает важности означенного товарищества, решили разъяснять, а посля создавать».
В двух этих строчках хорошо, на мой взгляд, видна природа сибирского крестьянина – он хитрит и ловчит, обучился писать бумаги, полные уверток. Можно понять евгеньевцев – зажиточные были среди них, но кулака не было ни одного; оторванные от других сел расстоянием, евгеньевцы научились жить в дружбе, терпеливо сносили наезды уполномоченных, подписывались на займы, платили враскачку увеличивающиеся оброки и налоги; но обнажатся страсти и в этом заповедном углу... Крик Пахома Казакевича – не случайный крик.
Хочу нарисовать поэтапно картину Перекоса, в очередной раз воспользовавшись крохами, подаренными хранилищем областного Архива. Ноябрь 1923 года.
«Секретно. Председателям волисполкомов Тулуновского уезда. При проведении трехнедельника по ликвидации недоимок обратить внимание на взыскание трудгужналога за 1922 год, причем в первую очередь сделать нажим на лиц, имеющих 3-х и более лошадей, взыскав с них налог полностью к 15 апреля. Всю налоговую работу поставьте ударной. Подтяните сельсоветы. Помните, что для контроля за вашей деятельностью будут посланы уполномоченные от УИК.
Предуисполкома Мохов. Секретарь УИКа Часовитин».
Мохов сообщает, что губисполком установил предельный срок уплаты не 15 апреля, а 1 июня с. г., с обязательством, чтобы к 15 апреля было взыскано 50%. 14 мая 1923 года. «Срочно-циркулярно
Никаких отсрочек для уплаты не давать, а на неуплативших начислять пеню в 100% к 1 февраля, в 200% – к 1 марта. У лиц, злостно уклоняющихся, описывать имущество и описи представлять в УФО (уездный финансовый отдел) для назначения продажи с торгов имущества... Настоящее распоряжение является последним... Виновных в бездеятельности и халатности привлекать к судебной ответственности за неисполнение чрезвычайного задания».
В мае же 23-го года председатель Тулунского волостного исполнительного комитета Кузнецов и секретарь ВИКа Покровский предписали всем сельсоветам, в том числе Афанасьевскому, Евгеньевскому (с Наткой), Заусаевскому (с Дубравой), Никитаевскому (с Порогом) и т. д.:
«Последний раз предлагается взыскать недоимки, числящиеся за сельсоветами. На лиц, могущих уплатить, но не желающих, составьте акты с указанием имущественного и хозяйственного положения для привлечения к ответственности».
Разъяснение уездного исполнительного комитета:
«Предположим, что плательщик должен был внести 100 рублей к 30/IV, а внес только 4 ноября, в таком случае с него следует взыскать пени: за первые 15 дней июля 10% – т. е. 10 руб. за вторые – 15% т. е. – 15 руб. за август по 25% за каждые 15 дней, всего – 50 руб. за сентябрь– 50 руб. за октябрь – 50 руб.
За 4 дня ноября, как за полные 15 дней, 25%– 25 руб. Всего 200% – 200 рублей.
Неполные 15 дней считаются за полные. Таким образом, плательщик должен уплатить 100 рублей налога и 200 рублей штрафа (пени), а всего 300 рублей [50].
Настоящее сообщается к точному неукоснительному исполнению и руководству. Вр. Предисполкома Одинцов. Зав. УФО Миронов
Зав. налоговой частью Иванов Делопроизводитель Ивановский».
В русле нашего рассказа и скупые строчки Хроники:
«...Надо отметить скрытие населением оружия казенного образца и случаи избиения председателя Перфиловского волисполкома Дубровина – коммунара на почве недовольства единым сельхозналогом кулаками деревни Манут...»
И еще:
«...настроение и отношение к соввласти удовлетворительное, если не считать некоторого недовольства в связи с ускоренным выполнением сельхозналога при настоящем бездорожье». (Это 1924 год.)
И еще:
«...Настроение населения в данное время возбужденное благодаря высокому налогу, краткости срока, уплаты 20% его и дешевизны цен на хлеб...
Надежды на скидку и льготы...»
(Это 1925 год.)
И еще – по 26-му году – героический рейд уполномоченного Бурденюка по нашим селам, повторяться не будем.
И еще: из личных анкет председателей сельсоветов.
Владимир Оржеховский:
– Большой вред в отсутствии твердых сроков в соблюдении уплаты. Объявленные сроки то отменяются, то вновь объявляются. Для выполнения налога недавно был 3-дневный срок вместо 3-месячного.
Михаил Максимович Засорин:
– Расчет ставок налога по земле, едокам, скоту не всегда согласуется с действительной мощностью хозяйства.
Анонимные ответы председателей сельсоветов на вопрос: «Есть ли преимущество продналога перед продразверсткой?»
– Не заметил.
– Есть, но незначительные.
– Тяжелый налог.
– Не по силам мужику.
(Это 1927 год.)
И еще:
«...Открытое недовольство страховкой. Этот вопрос является самым основным неудовольствием крестьян, которые говорят открыто, зачем нам» Советская власть навязывает то, что нам совсем нынче не с руки и материально тяжелое. Пусть страхует себя тот, кто может и желает.
Залепо Лука, середняк, с иронией говорит: «Надо же служащим дать службу, поэтому и выдумали страховку, а мужик знай плати». Всякие разъяснения по этому вопросу ни к чему не приводят. Население страдает от безмолья, т. к. мельницы частные позакрывали». (Это тоже 1927 год.)
И еще из 1927 года:
«На участке Добчур вопросов не задавали, а захватывая слово, выступал, например, гражданин Никита Мороз, середняк: „Нас грабят, я знай плати налоги, при царе было легче“».
После того дьявольского набега Бурденюка прошло два года, и вот, например, как вели себя наши милые евгеньевцы – в 1928 году.
Посеяно по Евгеньевскому участку (собственно Евгеньевка плюс Натка и 22 хутора) – 700 десятин.
«Платить должны сельхозналог 2466 рублей, сложено 419, осталось в конце года к уплате 2017. На конец года выполнено 1986 рублей. Страховки причиталось 1041 – выполнено 826 рублей. По распространению 4 займа укрепления крестьянского хозяйства внесено 125 руб. вместо 750.
Самообложение на вывозку лесоматериалов для постройки школы: 805 бревен – вывезли 765. Самообложение на ремонт мостов – выполнено. Отобрано самогонных аппаратов 15, добровольно сдали 2».
Обратите внимание – вовсю старались евгеньевцы не быть должниками перед государством, но то, что казалось им от лукавого (подписка на очередной заем), выполняли вразвалку: спустили план подписаться на 700 рублей, а они подписались на 125; зато по другим статьям их не упрекнешь, даже самогонные аппараты начали добровольно сдавать, невидаль явная.
Заглянем в Никитаево. Из протокола:
«...Неретин: дела с хлебозаготовками идут слабо. Нужно женщинам поддержать Красный обоз. Кто-то: По самообложению несвоевременно вносят план. В том видна недоверчивость к советской власти, говорят о неправильном использовании самообложения».
Заглянем в Заусаево. Из докладной, неизвестно кем составленной:
«Лесоустройство прошло за счет зажиточного населения. Были случаи укрытия объектов обложения. Некоторые зажиточные не молотят хлеб, задерживают хлебосдачу». (Это 1929 год.)
А ведь и так случалось – степень обложения оказывалась столь великой, что подчас сильнее била по бедняку и середняку; многие крестьяне, не только зажиточные, всякими правдами и неправдами укрывали иногда объекты обложения: производили фиктивный раздел имущества, записывали меньшее число десятин, показывали уровень урожайности более низкий, нежели на самом деле. Ухищрения появились разные, но все равно они мало помогали укрыться, спрятаться от обложения.
И наконец, 1930 год. Некая станция назначения, куда поезда въезжали не по своему хотению.
Пока проиллюстрирую 30-й год одним документом, красноречиво передающим атмосферу той поры.
«В Тулунский РИК от Автушко Григория Андреевича, с. Едогон. В феврале месяце с. г. местным сельским Советом в порядке трудгужповинности я был мобилизован на лесоразработки и для выполнения таковых отправлен на местное тагна.
За моим отсутствием сельсовет совместно с уполномоченным РИКа т. Богдановым почему-то конфисковал все до основания мое имущество, не говоря о живом и мертвом инвентаре, изъяли семенной и продуктовый хлеб, который мне выдан был тем с/советом на месячное довольствие, изъяли даже картошку и капусту... А семью, состоящую из жены и малолетних детей, выгнали из дома, поместив в дом на краю села без стекол, разломана печь и дверь, и пр. Через 20 дней я вернулся с работы, ничего не зная о происшедшем, заехал в свой дом, где при входе увидел сидящих граждан Ковалева Филиппа и Резниченко Дмитрия, бездельников, которые изрядно выпивши...
Я приехал в указанное помещение и увидел жалкую трагедию – плачущих детей голодных и в доме 20 градусов мороза. Не прошло и 2-х дней, я подвергаюсь аресту, не успев устроить семьи, в каковом положении нахожусь до настоящего времени. ...Трудового права (очевидно, избирательного права) я не лишался, хозяйство мое средняцкое, обыкновенное: деревянные постройки, необходимый инвентарь для обработки земли, две лошади, одна корова, семь овец и четверо едоков. Налог платил вовремя».