Страница:
«Саша, если у тебя останутся деньги, купи мне пеньковые перчатки – большие, на мои руки» (апрель 1872 года).
«Посылаю за тобой лошадей. Ради Бога не перегоняйте к станции, делайте для них терпимые (переходы)... Приехавши в Венев, возьмите у Николая Ивановича Глухова покупку – маслину, да посмотри, все ли он отправил, особенно чтобы судак был крупный, а не мелкий... Потом заезжай в Грыбовку к Петру Ильичу и возьми мои теплые сапоги, которые отдавал валять... Прощай. Твой Лаврентий Иванович. Февраля 12 дня 1873 года» (Приписка – «Тульской духовной семинарии ученику 11 класса Александру Преображенскому».)
В 1873 году отец делает первую проговорку о пошатнувшемся здоровье: «Мною было замечено, что ты отправился из Дома (с большой буквы! – Б. Ч.) с грустными печатками сердечными.
Извини меня за холодное провожание, потому что в то время было самому не до себя... Но все кончилось (кровотечение, как можно догадаться, от физической надсады. – Б.Ч.) благодарность Всевышнему» (май, 1873), – следом: «Здоровье переменчиво, кой-когда прихворну... Больше писать нечего, да и голова что-то дурна от разных фантазий» (июнь 1873 г.).
В приведенных строчках много сказано о той жизни, о тяготах тех. Вот еще сокрушительная правда – «Чтобы лошади не пришли понапрасну, это составит лишний хозяйственный расход», видно, как зажат суровыми обстоятельствами отец многодетной семьи. И косвенно узнается ложь советских учебников о попах-мироедах. Они были тружениками, священники, не только на ниве духовной. А у крестьян не было никого ближе, чем сельские батюшки, вместе бедовали, вместе праздновали.
«В Похожем сего июня 10 числа был сильный пожар, сгорело дворов до 150 до последнего дерна, в числе других несчастных не миновал пожар и духовенство, у которых все строение погорело до последней чурочки», – опять проговаривается и летнем письме от 1875 года отец, не сразу раскрывая случившуюся катастрофу, но в процессе писания письма решается на прямое признание: «К нам в Мочилы долетали тучи горелой соломы, пожар начался в 1 часу дня и окончился в 10 часу ночи».
Пожар подкосил Лаврентия Ивановича. Сыновья оказались сиротами. Здесь было бы уместно процитировать письма Саши Преображенского. Но прежние, ранние, письма пожрало, очевидно, пламя пожара, а поздние сохранились, они написаны в совсем другие времена, впрочем, не менее трагические, когда уже не Мочилы и Похожее горели, а полыхала вся Россия. Но надо отдать должное породе Преображенских. Жена Лаврентия Ивановича и мать шестерых сыновей взяла бразды управления пошатнувшимся хозяйством в свои руки и вместе со старшими сыновьями подняла усадьбу из праха. И письма пошли Саше, но писанные уже рукой вдовы.
В 1877 году будущий митрополит учится в Московской духовной Академии (того хотел покойный отец, и сын не нарушил его воли), а восставшая из пепла мать пишет: «Крышу у дома переделала, купила соломы 20 копен по 50 копеек и покрыла, теперь нигде не протекает, перестроила сарай и конюшню, взяла земли десять десятин с лугами на 5 лет ценою за все 43 рубля в год, еще посеянного десятину ржи, заплатила заранее 17 рублей, но не знаю, как Господь пошлет урожай» – чувствуется сила в слове, дух восстановлен и являет мужество: «Я по милости Бога здорова. Ржи навеяли мало, только одиннадцать четвертей, из двадцати копен, овса обмолотили только десять мер, и хочу продать, цена у нас три рубля за четверть, яблок продала двенадцать мер по рублю двадцати копеек за меру, здесь, дома, что еще тебе сказать? Да, у нас скоро будет освящение Храма, певчие из Михайлова, потому там подешевле веневских (певчих).
Затем, милый Саша, будь здоров, да пошлет тебе Бог силы и крепость. Целую тебя нещетно раз. Остаюсь многолюбящая мать Анна Преображенская. 14 сентября 1878 года».
В одном из писем мать невольно перекликнется с письмом покойного мужа: «Ты поехал от меня в таком грустном положении, я никогда не провожала тебя такого». И я подумал, что юный Александр Преображенский с болью отторгается от родного дома и близких. Но во имя чего придется и, собственно, уже пришлось, уйти из дома и в какие Палестины?
Александр Преображенский блистательно завершает Академию. Он кандидат богословия. Недолго он преподает древние языки в Раненбургском духовном училище, избирается помощником смотрителя Скопинского духовного училища, женится, у молодых родится первенец. И тут удар настигает Преображенского: сын и юная жена умирают скоропостижно. Испытанию, посланному свыше, Александр Преображенский отвечает достойно. Он навсегда порывает связи со светской жизнью, теряет родовое имя и становится иноком Агафангелом. 10 марта 1885 года архиепископ рязанский Феоктист посвящает инока в сан иеромонаха. Начинается долгая работа отца Агафангела на пространствах России. Фраза эта несколько выспренная, тогда как труд, который будет исполнен Агафангелом, окажется не только праздничным, но и рутинным. В Томской духовной семинарии инспектор отец Агафангел великолепно справляется с возложенными на него Святейшим Синодом обязанностями, и его назначают ректором Иркутской духовной семинарии. Он, игумен, возведен в сан архимандрита. А 14 июня 1889 года ему Высочайше повелено стать Епископом Киренским и викарием Иркутской епархии. Десять должностей и работ придется совмещать Агафангелу в Восточной Сибири, он не отказывается ни от одного поручения, тянет воз исправно. Иркутяне, спохватившись, воздают ему должное в последний момент, когда пришло новое назначение. Агафангел в самом деле заслужил высоких похвал уже потому, что инородцам посвящал много времени, зная: Сибирь станет опорой России, если инородцы породнятся с русскими духовно.
Но истоки подвижнического поведения Агафангела, истовых трудов его были не только в следовании догматам. Вот речь священника, донесенная до нас домашним сундучком Алевтины Владимировны Преображенской. С этой речью пастырь обратился к иркутской пастве: «Живо помню, как будучи еще учеником низшей духовной школы, я любил часто и подолгу оставаться на кладбище, и здесь, среди могил и крестов – безмолвных, но красноречиво свидетельствующих знаков, что вся персть, весь пепел, вся сень здесь, – со слезами на глазах молил Господа, чтобы он, милосердный, сподобил меня быть служителем алтаря и приносить бескровную умилостивлительную жертву... – Когда, по окончании училища, представилась полная возможность поступить в одно привилегированное столичное учебное заведение, я с настойчивостью, непонятной в отроке, и несмотря на советы, убеждения и принуждения, отказался и вступил в рассадник духовного просвещения. Годы шли, возрастало тело, укреплялся дух, но – увы – не возрастало, не укреплялось, а скорее умалялось желание послужить церкви Христовой. Дух времени, модные идеи, свободная наука туманили неокрепший ум, пленяли воображение, и я готовился сделаться не врачом духовным, а врачом телесным. Уже готов был я стучаться в двери светского заведения. Но здесь было сделано мне первое предостережение. Серьезная продолжительная болезнь заставила на цельй год прекратить всякие занятия. Когда и после этого я не забыл своего намерения, явилось второе предостережение – смерть моего родителя.
Тогда я согласился быть преемником своего отца, сельского пастыря. Но готовился иной путь»...
Далее отец Агафангел рассказывает, что он «пошел скитаться по стогнам градов и весей», но внезапная смерть юной супруги и младенца уведомили героя, что избранный путь – «не мой жребий». Тогда, «преклоняясь перед неисповедимою волею Божией, я поспешил оставить мир и взять свой крест и приобщиться к миру иноческому»... Речь Агафангела поразила слушателей откровением, но епископ не дал передохнуть внимавшим и вдруг сказал, что теперь-то и «начинаются настоящие скорби, ибо слишком горд и надменен своими познаниями стал ум; слишком ослабли нравственные узы, связующие волю, слишком много явилось непризванных учителей, слишком многоглаголивы стали уста их. Чтобы смутить гордый ум и подчинить его слову Божию, нужно иметь ум Григория Богослова; чтобы обуздать волю человеческую и направить ее по заповедям Евангелия, нужно иметь силу Василия Великого; чтобы заградить непризванных учителей, надобно иметь красноречие Иоанна Златоуста... Мне ли не трепетать пред высотою подвига»...
Речь, но скорее проповедь, Агафангела кажется программной (и не случайно она сохранилась, вовсе не случайно) еще и потому, что он, будто обращаясь ко всей России, не утаил беды, влекомые «иноземцами, склонными к огульному порицанию всего русского и родного». Задолго до знаменитого коллективного выкрика «Вех» [15], по существу предсмертного, ибо уже шел на Россию вал и остановить его было невозможно, мировая война лишь усугубила кризис, – за двадцать лет до веховского протеста этот священнослужитель в далеком Иркутске понял именно смертельный исход борьбы и неизбежное, неуклончивое участие в борьбе на стороне р о д и т е л ь с к о й: ежели отец его, сельский батюшка, умер в духовных и пашенных трудах, то куда сыну преклонить сердце, как не ко кресту на могиле отца...
Далее Агафангела ждал Тобольск. В Тобольске он учредил кассу взаимопомощи, улучшил быт воспитанников общежития при духовной семинарии, неустанно помогал школам народного образования, организовал чтения для общественности. Заложил в Кургане храм Александра Невского в память Александра II – и замыслил еще немало богоугодных дел, но последовал указ ехать в Ригу, «где ветры инакомыслия потрясали веру отеческую». Там, в борьбе против воинствующего католицизма, владыка учредил миссионерский комитет и устроил миссионерские курсы. Вот что писала газета «Прибалтийский край» в «Рижском дневнике» за 21 августа 1910 года: «В тяжкие годы революционного движения высокопреосвященнейший Агафангел, как истый пастырь, помог многим и словом, и делом, не отличая православных от иноверцев. Каждый в лице владыки мог найти защиту, и ни один десяток иноверцев, по недоразумению попавших в водоворот революционного движения, обязаны заступничеству владыки... Слышно, латышские приходы собираются преподнести владыке адреса, об этом поговаривают и среди местных старообрядцев.
В бытность высокопреосвященнейшего Агафангела местные старообрядцы не ощущали каких-либо притеснений со стороны православного духовенства, и за все это время не произошло ни одного недоразумения между старообрядцами и православным духовенством на религиозной почве. Дай Бог побольше таких епископов на святой Руси... Благодарные потомки со временем сумеют оценить и понять труды владыки», – прямо-таки в наше время адресованы последние строки. В Прибалтике Агафангел «имел дерзновение ходатайствовать за осужденных на смерть».
Но владея миротворным смычком, владыка не уставал заниматься прагматическими вещами. В Вильно Агафангел создал столовую и школу для обездоленных русских детей, повторяя, как истинный сеятель добра, что «школа есть главная пособница церкви в деле насаждения и укрепления в народе начал Христовой веры и евангельской нравственности. Семена слова Божия дают добрый плод тогда в особенности, когда сеются они в детские души». Видимо, было что-то святоотеческое в душе этого пастыря, что заставляло тянуться к нему сердца, и стоило стронуться ему с места, как раздавались вопли и сожаления. Но усталость давала себя знать, поэтому последнее назначение Агафангел принял с великой благодарностию – дорога выпала наконец-то домой, в коренную Россию. Ярославщина пленила его речными окоемами, устойчивой жизнью маленьких городов и сел. Он свиделся с родными и близкими. Но грянуло тяжелое испытание – война с германцем, и на закате лет митрополит оказался вовлеченным в неусыпные труды и дни. Агафангел не смог усидеть в епископской обители и все время проводил в дороге. Летопись называет места, куда ступала неунывная нога Агафангела. «В Югской пустыне (это 17 верст от города Рыбинска) владыка совершил всенощное бдение в Успенском храме монастыря. Вечером беседовал с пятью священниками ближайших к Югскому монастырю сел. Священник села Болобанова доложил, между прочим, владыке, что в его приходе строится новый храм, главный строитель – крестьянин Болобановского прихода»...
«...Совершил Божественную литургию в Толгском монастыре, праздновавшем в текущем году 600-летие своего существования».
«...В Епархиальном училище состоялся выпуск воспитанниц. Владыка совершил благодарственное молебствие. 14 воспитанниц VI класса, сироты, получили подарки: несколько смен белья, 2 платья, драповое пальто, теплый платок, шляпу, ботинки и галоши»... И так далее – Ростов, Борисоглеб, Романов...
Его сердце иногда не выдерживало нагрузок, тогда он недолго отлеживался и вновь пускался в дальние и ближние обители, творя везде добрые дела и молитву. С ним пытались соперничать за влияние на умы пропагандисты социал-демократии, они часто ходили по следам Агафангела, но всегда проигрывали заочное сражение, а в очное боялись вступать.
Несмотря на военное лихолетье, гражданские и военные власти тем не менее видели бессонный подвиг, свершаемый Агафангелом. К 1918 году митрополит был увенчан множеством наград. На одном из снимков мы видим Агафангела с братьями Иваном (он по правую руку от Агафангела) и Владимиром. Скоро дочь Владимира, Аля, оставшись сиротой, станет помогать дяде в совершении крестного пути. День этот близится. Уже большевики прорвались к власти. Сила государства надломилась, страна покатилась в пропасть.
Ему было шестьдесят пять лет, когда отчаявшиеся русские люди подняли в Ярославле мятеж против большевиков – добрая половина паствы митрополита Агафангела встала в ряды мятежников, лучше сказать, восставших (или сочувствующих им). Агафангел понимал, что в кровавой междоусобице брат пошел против брата, сердце его трепетало, однако это было сердце православного священника, и он благословил праведных, но не предал анафеме красных.
Итоги той битвы оказались опустошительными. Центр старинного Ярославля лежал в руинах, разбиты храмы и прекрасные, классической архитектуры, здания. Людские жертвы исчислялись тысячами. Из города начался исход несогласных с большевиками. Политические репрессии приобрели дежурный характер, шли расстрелы. Агафангела власти не трогали, у него был слишком большой авторитет. Но следом за мятежом и жесткими волевыми выводами Ленина и Ко начались гонения на саму Церковь, и это тоже понятно: внешние (или дальние) фронты, на которых действовали добровольческие армии, – они были полюсами открытого противостояния, а внутри метрополии единственной и несокрушимой силой, скреплявшей гонимых и несогласных в тихий хор, по-прежнему оставалась Церковь Православная. Большевики приступили к закрытию монастырей и изъятию церковных ценностей. Протестовавших пастырей арестовывали и высылали в Сибирь.
Патриарх Московский и Всея Руси Тихон удерживал, сколько хватало сил, церковный ковчег на плаву, но ЧК и компартия прибегли к расколу Церкви изнутри. Чекисты создали группу так называемых обновленцев. В пропагандистских целях эта группа провозгласила себя «Живой Церковью» и объявила о сотрудничестве с атеистическими властями. Тихон ответил призывом ко всем иерархам и пастырям противостоять ереси. Он назначил своими преемниками трех иерархов, в том числе старейшего митрополита Агафангела. Тихон думал о том, что будет, если завтра его арестуют, и Церковь окажется обезглавленной. ГПУ действительно взяла под арест Патриарха. «Живцы», – пишет журнал «Московская Патриархия» (№3, 1994 год), – во главе с протоиереями Красницкйм и Введенским захватывают жилище Патриарха и канцелярию церковного управления.
И тогда митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел прорезает голос, он напрямую обращается с посланием к Архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви, там есть поразительные слова:
«Возлюбленные о Господе Преосвященные Архипастыри. Лишенные на время высшего руководства, вы управляете теперь своими епархиями самостоятельно, сообразуясь с Писанием, священными канонами; впредь до восстановления Высшей Церковной Власти окончательно решайте дела, по которым прежде испрашивали разрешения Святейшего Синода, а в сомнительных случаях обращайтесь к нашему смирению...
Честные пресвитеры и все о Христе служители алтаря и Церкви. Вы близко стоите к народной жизни, вам должно быть дорого ее преуспеяние в духе православной веры. Умножьте свою священную ревность. Когда верующие увидят в вас благодатное горение духа, они никуда не уйдут от своих святых алтарей».
В Толгский монастырь, где находился Высокопреосвященный, прибыл красный протоиерей Красницкий с требованием подписать воззвание «инициативной группы духовенства» – эта сколоченная на Лубянке группа обвиняет Тихона в том, чем надо бы гордиться истинным русским священникам: в контрреволюционной деятельности. Агафангел ответил чекистскому провокатору резким «нет». Тотчас вступило в действие ГПУ: допрос, обыск, домашний арест. Затем арест всамделишный. У стен Спасского монастыря, где Агафангела содержали под тройной охраной, толпы ярославцев собирались, демонстрируя любовь к своему Архипастырю. Напуганные власти переводят Владыку в каземат Ярославского ГПУ, а оттуда, по готовому сценарию, в столицу, на Лубянку. В эти же дни без суда и следствия расстреливают викарных епископов Ярославской епархии.
Предписанием ГПУ (назовем имя сотрудника ГПУ, подписавшего приговор, – Чапурин) Агафангела ссылают в Нарымский край, в глухой поселок на Томи. И – чудо! – там рядом со старцем оказывается юная племянница Аля Преображенская. Аля берет на себя домашние заботы. «Истинно верующая Аля служит старику как апостолу, видно, она понимает, сколь высок его подвиг. Но едва ли понимает собственный подвиг, хотя родные пишут Алевтине Владимировне: „Так угодно Богу, чтобы именно на твою долю выпало трудное и тяжелое путешествие в Сибирь и счастие разделить с Преосвященным его изгнание“. Подпись – С. Литвинова (тетка Али).
Издалека за ними смотрят любящие глаза. «Сначала немножко промелькнуло в газетах, а теперь опять ничего не знаем», – спустя два года пишет снова она же, С. Литвинова. Агафангел заболевает но перемогается, ему надо вернуться к церковным делам, в Россию, он ничего не знает, что происходит в Патриархии, почту фильтруют и пропускают лишь невинные письма. Но уже позади Гражданская война, и умер Патриарх Тихон, и жизнь народная как бы входит в русло, предложенное ей насильниками, но НЭП (хочется сказать – пресловутый, ибо он и есть пресловутый, ибо построен на обмане и на уловке политической) еще дышит на ладан. Разгромив все, что поддалось разгрому, власти припудривают лицо; играют в новые игры, и больной Агафангел неожиданно получает обратную «визу» – Архипастырю разрешают вернуться в Ярославль; Агафангел догадывается, что все идет по готовому сценарию. Но он же понимает, что ему, единственному остающемуся на призрачной свободе местоблюстителю Патриаршего престола, доведется сказать последнее вещее слово, и оно прорастет зерном.
Едва добравшись до родных мест, Агафангел обращается к pусскому духовенству и мирянам с посланием о своем вступлении в управление Русской Церковью. Юродствующие во Христе раздувают страсти. Митрополит Сергий, уже обвыкший на захваченном престоле в роли самозванца, грозит Агафангелу смутой, которую якобы несет законное звание Высокопреосвященного; душа Агафангела страждет ,колеблясь, он отступает за стены Толгского монастыря, отказывается от местоблюстительства во имя единства церкви! Даже и сейчас, когда пишутся эти замедленные строки, понятно, какое мучительное решение принято Агафангелом. Но другого пути сохранить Церковь от раскола нет.
Современным ревнителям новшеств в нашей Церкви будет полезно поразмышлять над сими строками – прошедшая через ад наша Церковь, говорят, не сохранила себя нравственно. И в адовой атмосфере мужественный Агафангел соглашается на трудный компромисс, соглашаясь же на все будущие испытания и провидя, что придет день, и новые революционеры от алтаря станут упрекать старослуживых пастырей в грехах, коими покрыты все мы, яко струпьями. Агафангел сумел преподнести еще один урок героического стояния на миру. Но скоро некому будет стоять. Героизм имеет свои пределы, за которыми он перестает быть нравственным.
А митрополит Сергий шлет к больному старцу посланцев увещевает, пишет ему.
Есть резоны в Сергиевых увещеваниях. Например, пассаж: «...Во имя нашего общего упования и блага Св. Церкви прошу Вас и молю, не разрывайте общения с нами, не переходите на сторону наших врагов...» – Агафангел ответил на это молчанием. И сохранил целостность Церкви, и сохранил себя, но приуготовил физический уход с арены: сердце его не выдержало напряжения борьбы.
В последние недели у изголовья Агафангела снова становится светлый ангел – Аля Преображенская, его племянница. Аля выдерживает стойко длительные бдения у одра. Таинственный сундучок ее сохранил дневниковые страницы, написанные теплой девической рукой. Старец держится стойко, но учащаются ночи, когда невозможно сомкнуть глаз, когда надо держать наготове кислородные подушки. Аля Преображенская не просто помогает Агафангелу достоять, она еще и духовно любуется пастырем, который уплывает в иные миры, она называет его Святым...
Агафангел умер 3(16) октября 1928 года. При огромном стечении прихожан – свидетели называют до 50 тысяч – Агафангела хоронят в склепе Леонтьевской церкви. Скоро советские власти посмертно отомстят Владыке за любовь народа к нему: церковь отдадут под склад, а склеп завалят мусором. Поэтому взрослая Алевтина Владимировна Преображенская уже вместе с дочерью Еленой десятилетиями будет ходить к Леонтьевской церкви и молча у стены вспоминать прошлое. Алевтина Владимировна не забудет никогда слов, сказанных при погребении одним из протоиереев: «Его (Агафангела) последние годы напоминают нам библейское. Ибо когда спросит нас, где были вы и где есть, – мы ответим: „Мы на месте, и мы стоим“.
И ныне у нас, воцерковленных, есть основания сказать: наши пастыри на месте, и они стоят.
Ярославль, декабрь 1995 года.
P.S. Ныне прах Владыки захоронен не Леонтьевском кладбище. – Примечание 2005 года.
Краснодеревщик
«Посылаю за тобой лошадей. Ради Бога не перегоняйте к станции, делайте для них терпимые (переходы)... Приехавши в Венев, возьмите у Николая Ивановича Глухова покупку – маслину, да посмотри, все ли он отправил, особенно чтобы судак был крупный, а не мелкий... Потом заезжай в Грыбовку к Петру Ильичу и возьми мои теплые сапоги, которые отдавал валять... Прощай. Твой Лаврентий Иванович. Февраля 12 дня 1873 года» (Приписка – «Тульской духовной семинарии ученику 11 класса Александру Преображенскому».)
В 1873 году отец делает первую проговорку о пошатнувшемся здоровье: «Мною было замечено, что ты отправился из Дома (с большой буквы! – Б. Ч.) с грустными печатками сердечными.
Извини меня за холодное провожание, потому что в то время было самому не до себя... Но все кончилось (кровотечение, как можно догадаться, от физической надсады. – Б.Ч.) благодарность Всевышнему» (май, 1873), – следом: «Здоровье переменчиво, кой-когда прихворну... Больше писать нечего, да и голова что-то дурна от разных фантазий» (июнь 1873 г.).
В приведенных строчках много сказано о той жизни, о тяготах тех. Вот еще сокрушительная правда – «Чтобы лошади не пришли понапрасну, это составит лишний хозяйственный расход», видно, как зажат суровыми обстоятельствами отец многодетной семьи. И косвенно узнается ложь советских учебников о попах-мироедах. Они были тружениками, священники, не только на ниве духовной. А у крестьян не было никого ближе, чем сельские батюшки, вместе бедовали, вместе праздновали.
«В Похожем сего июня 10 числа был сильный пожар, сгорело дворов до 150 до последнего дерна, в числе других несчастных не миновал пожар и духовенство, у которых все строение погорело до последней чурочки», – опять проговаривается и летнем письме от 1875 года отец, не сразу раскрывая случившуюся катастрофу, но в процессе писания письма решается на прямое признание: «К нам в Мочилы долетали тучи горелой соломы, пожар начался в 1 часу дня и окончился в 10 часу ночи».
Пожар подкосил Лаврентия Ивановича. Сыновья оказались сиротами. Здесь было бы уместно процитировать письма Саши Преображенского. Но прежние, ранние, письма пожрало, очевидно, пламя пожара, а поздние сохранились, они написаны в совсем другие времена, впрочем, не менее трагические, когда уже не Мочилы и Похожее горели, а полыхала вся Россия. Но надо отдать должное породе Преображенских. Жена Лаврентия Ивановича и мать шестерых сыновей взяла бразды управления пошатнувшимся хозяйством в свои руки и вместе со старшими сыновьями подняла усадьбу из праха. И письма пошли Саше, но писанные уже рукой вдовы.
В 1877 году будущий митрополит учится в Московской духовной Академии (того хотел покойный отец, и сын не нарушил его воли), а восставшая из пепла мать пишет: «Крышу у дома переделала, купила соломы 20 копен по 50 копеек и покрыла, теперь нигде не протекает, перестроила сарай и конюшню, взяла земли десять десятин с лугами на 5 лет ценою за все 43 рубля в год, еще посеянного десятину ржи, заплатила заранее 17 рублей, но не знаю, как Господь пошлет урожай» – чувствуется сила в слове, дух восстановлен и являет мужество: «Я по милости Бога здорова. Ржи навеяли мало, только одиннадцать четвертей, из двадцати копен, овса обмолотили только десять мер, и хочу продать, цена у нас три рубля за четверть, яблок продала двенадцать мер по рублю двадцати копеек за меру, здесь, дома, что еще тебе сказать? Да, у нас скоро будет освящение Храма, певчие из Михайлова, потому там подешевле веневских (певчих).
Затем, милый Саша, будь здоров, да пошлет тебе Бог силы и крепость. Целую тебя нещетно раз. Остаюсь многолюбящая мать Анна Преображенская. 14 сентября 1878 года».
В одном из писем мать невольно перекликнется с письмом покойного мужа: «Ты поехал от меня в таком грустном положении, я никогда не провожала тебя такого». И я подумал, что юный Александр Преображенский с болью отторгается от родного дома и близких. Но во имя чего придется и, собственно, уже пришлось, уйти из дома и в какие Палестины?
Александр Преображенский блистательно завершает Академию. Он кандидат богословия. Недолго он преподает древние языки в Раненбургском духовном училище, избирается помощником смотрителя Скопинского духовного училища, женится, у молодых родится первенец. И тут удар настигает Преображенского: сын и юная жена умирают скоропостижно. Испытанию, посланному свыше, Александр Преображенский отвечает достойно. Он навсегда порывает связи со светской жизнью, теряет родовое имя и становится иноком Агафангелом. 10 марта 1885 года архиепископ рязанский Феоктист посвящает инока в сан иеромонаха. Начинается долгая работа отца Агафангела на пространствах России. Фраза эта несколько выспренная, тогда как труд, который будет исполнен Агафангелом, окажется не только праздничным, но и рутинным. В Томской духовной семинарии инспектор отец Агафангел великолепно справляется с возложенными на него Святейшим Синодом обязанностями, и его назначают ректором Иркутской духовной семинарии. Он, игумен, возведен в сан архимандрита. А 14 июня 1889 года ему Высочайше повелено стать Епископом Киренским и викарием Иркутской епархии. Десять должностей и работ придется совмещать Агафангелу в Восточной Сибири, он не отказывается ни от одного поручения, тянет воз исправно. Иркутяне, спохватившись, воздают ему должное в последний момент, когда пришло новое назначение. Агафангел в самом деле заслужил высоких похвал уже потому, что инородцам посвящал много времени, зная: Сибирь станет опорой России, если инородцы породнятся с русскими духовно.
Но истоки подвижнического поведения Агафангела, истовых трудов его были не только в следовании догматам. Вот речь священника, донесенная до нас домашним сундучком Алевтины Владимировны Преображенской. С этой речью пастырь обратился к иркутской пастве: «Живо помню, как будучи еще учеником низшей духовной школы, я любил часто и подолгу оставаться на кладбище, и здесь, среди могил и крестов – безмолвных, но красноречиво свидетельствующих знаков, что вся персть, весь пепел, вся сень здесь, – со слезами на глазах молил Господа, чтобы он, милосердный, сподобил меня быть служителем алтаря и приносить бескровную умилостивлительную жертву... – Когда, по окончании училища, представилась полная возможность поступить в одно привилегированное столичное учебное заведение, я с настойчивостью, непонятной в отроке, и несмотря на советы, убеждения и принуждения, отказался и вступил в рассадник духовного просвещения. Годы шли, возрастало тело, укреплялся дух, но – увы – не возрастало, не укреплялось, а скорее умалялось желание послужить церкви Христовой. Дух времени, модные идеи, свободная наука туманили неокрепший ум, пленяли воображение, и я готовился сделаться не врачом духовным, а врачом телесным. Уже готов был я стучаться в двери светского заведения. Но здесь было сделано мне первое предостережение. Серьезная продолжительная болезнь заставила на цельй год прекратить всякие занятия. Когда и после этого я не забыл своего намерения, явилось второе предостережение – смерть моего родителя.
Тогда я согласился быть преемником своего отца, сельского пастыря. Но готовился иной путь»...
Далее отец Агафангел рассказывает, что он «пошел скитаться по стогнам градов и весей», но внезапная смерть юной супруги и младенца уведомили героя, что избранный путь – «не мой жребий». Тогда, «преклоняясь перед неисповедимою волею Божией, я поспешил оставить мир и взять свой крест и приобщиться к миру иноческому»... Речь Агафангела поразила слушателей откровением, но епископ не дал передохнуть внимавшим и вдруг сказал, что теперь-то и «начинаются настоящие скорби, ибо слишком горд и надменен своими познаниями стал ум; слишком ослабли нравственные узы, связующие волю, слишком много явилось непризванных учителей, слишком многоглаголивы стали уста их. Чтобы смутить гордый ум и подчинить его слову Божию, нужно иметь ум Григория Богослова; чтобы обуздать волю человеческую и направить ее по заповедям Евангелия, нужно иметь силу Василия Великого; чтобы заградить непризванных учителей, надобно иметь красноречие Иоанна Златоуста... Мне ли не трепетать пред высотою подвига»...
Речь, но скорее проповедь, Агафангела кажется программной (и не случайно она сохранилась, вовсе не случайно) еще и потому, что он, будто обращаясь ко всей России, не утаил беды, влекомые «иноземцами, склонными к огульному порицанию всего русского и родного». Задолго до знаменитого коллективного выкрика «Вех» [15], по существу предсмертного, ибо уже шел на Россию вал и остановить его было невозможно, мировая война лишь усугубила кризис, – за двадцать лет до веховского протеста этот священнослужитель в далеком Иркутске понял именно смертельный исход борьбы и неизбежное, неуклончивое участие в борьбе на стороне р о д и т е л ь с к о й: ежели отец его, сельский батюшка, умер в духовных и пашенных трудах, то куда сыну преклонить сердце, как не ко кресту на могиле отца...
Далее Агафангела ждал Тобольск. В Тобольске он учредил кассу взаимопомощи, улучшил быт воспитанников общежития при духовной семинарии, неустанно помогал школам народного образования, организовал чтения для общественности. Заложил в Кургане храм Александра Невского в память Александра II – и замыслил еще немало богоугодных дел, но последовал указ ехать в Ригу, «где ветры инакомыслия потрясали веру отеческую». Там, в борьбе против воинствующего католицизма, владыка учредил миссионерский комитет и устроил миссионерские курсы. Вот что писала газета «Прибалтийский край» в «Рижском дневнике» за 21 августа 1910 года: «В тяжкие годы революционного движения высокопреосвященнейший Агафангел, как истый пастырь, помог многим и словом, и делом, не отличая православных от иноверцев. Каждый в лице владыки мог найти защиту, и ни один десяток иноверцев, по недоразумению попавших в водоворот революционного движения, обязаны заступничеству владыки... Слышно, латышские приходы собираются преподнести владыке адреса, об этом поговаривают и среди местных старообрядцев.
В бытность высокопреосвященнейшего Агафангела местные старообрядцы не ощущали каких-либо притеснений со стороны православного духовенства, и за все это время не произошло ни одного недоразумения между старообрядцами и православным духовенством на религиозной почве. Дай Бог побольше таких епископов на святой Руси... Благодарные потомки со временем сумеют оценить и понять труды владыки», – прямо-таки в наше время адресованы последние строки. В Прибалтике Агафангел «имел дерзновение ходатайствовать за осужденных на смерть».
Но владея миротворным смычком, владыка не уставал заниматься прагматическими вещами. В Вильно Агафангел создал столовую и школу для обездоленных русских детей, повторяя, как истинный сеятель добра, что «школа есть главная пособница церкви в деле насаждения и укрепления в народе начал Христовой веры и евангельской нравственности. Семена слова Божия дают добрый плод тогда в особенности, когда сеются они в детские души». Видимо, было что-то святоотеческое в душе этого пастыря, что заставляло тянуться к нему сердца, и стоило стронуться ему с места, как раздавались вопли и сожаления. Но усталость давала себя знать, поэтому последнее назначение Агафангел принял с великой благодарностию – дорога выпала наконец-то домой, в коренную Россию. Ярославщина пленила его речными окоемами, устойчивой жизнью маленьких городов и сел. Он свиделся с родными и близкими. Но грянуло тяжелое испытание – война с германцем, и на закате лет митрополит оказался вовлеченным в неусыпные труды и дни. Агафангел не смог усидеть в епископской обители и все время проводил в дороге. Летопись называет места, куда ступала неунывная нога Агафангела. «В Югской пустыне (это 17 верст от города Рыбинска) владыка совершил всенощное бдение в Успенском храме монастыря. Вечером беседовал с пятью священниками ближайших к Югскому монастырю сел. Священник села Болобанова доложил, между прочим, владыке, что в его приходе строится новый храм, главный строитель – крестьянин Болобановского прихода»...
«...Совершил Божественную литургию в Толгском монастыре, праздновавшем в текущем году 600-летие своего существования».
«...В Епархиальном училище состоялся выпуск воспитанниц. Владыка совершил благодарственное молебствие. 14 воспитанниц VI класса, сироты, получили подарки: несколько смен белья, 2 платья, драповое пальто, теплый платок, шляпу, ботинки и галоши»... И так далее – Ростов, Борисоглеб, Романов...
Его сердце иногда не выдерживало нагрузок, тогда он недолго отлеживался и вновь пускался в дальние и ближние обители, творя везде добрые дела и молитву. С ним пытались соперничать за влияние на умы пропагандисты социал-демократии, они часто ходили по следам Агафангела, но всегда проигрывали заочное сражение, а в очное боялись вступать.
Несмотря на военное лихолетье, гражданские и военные власти тем не менее видели бессонный подвиг, свершаемый Агафангелом. К 1918 году митрополит был увенчан множеством наград. На одном из снимков мы видим Агафангела с братьями Иваном (он по правую руку от Агафангела) и Владимиром. Скоро дочь Владимира, Аля, оставшись сиротой, станет помогать дяде в совершении крестного пути. День этот близится. Уже большевики прорвались к власти. Сила государства надломилась, страна покатилась в пропасть.
Ему было шестьдесят пять лет, когда отчаявшиеся русские люди подняли в Ярославле мятеж против большевиков – добрая половина паствы митрополита Агафангела встала в ряды мятежников, лучше сказать, восставших (или сочувствующих им). Агафангел понимал, что в кровавой междоусобице брат пошел против брата, сердце его трепетало, однако это было сердце православного священника, и он благословил праведных, но не предал анафеме красных.
Итоги той битвы оказались опустошительными. Центр старинного Ярославля лежал в руинах, разбиты храмы и прекрасные, классической архитектуры, здания. Людские жертвы исчислялись тысячами. Из города начался исход несогласных с большевиками. Политические репрессии приобрели дежурный характер, шли расстрелы. Агафангела власти не трогали, у него был слишком большой авторитет. Но следом за мятежом и жесткими волевыми выводами Ленина и Ко начались гонения на саму Церковь, и это тоже понятно: внешние (или дальние) фронты, на которых действовали добровольческие армии, – они были полюсами открытого противостояния, а внутри метрополии единственной и несокрушимой силой, скреплявшей гонимых и несогласных в тихий хор, по-прежнему оставалась Церковь Православная. Большевики приступили к закрытию монастырей и изъятию церковных ценностей. Протестовавших пастырей арестовывали и высылали в Сибирь.
Патриарх Московский и Всея Руси Тихон удерживал, сколько хватало сил, церковный ковчег на плаву, но ЧК и компартия прибегли к расколу Церкви изнутри. Чекисты создали группу так называемых обновленцев. В пропагандистских целях эта группа провозгласила себя «Живой Церковью» и объявила о сотрудничестве с атеистическими властями. Тихон ответил призывом ко всем иерархам и пастырям противостоять ереси. Он назначил своими преемниками трех иерархов, в том числе старейшего митрополита Агафангела. Тихон думал о том, что будет, если завтра его арестуют, и Церковь окажется обезглавленной. ГПУ действительно взяла под арест Патриарха. «Живцы», – пишет журнал «Московская Патриархия» (№3, 1994 год), – во главе с протоиереями Красницкйм и Введенским захватывают жилище Патриарха и канцелярию церковного управления.
И тогда митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел прорезает голос, он напрямую обращается с посланием к Архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви, там есть поразительные слова:
«Возлюбленные о Господе Преосвященные Архипастыри. Лишенные на время высшего руководства, вы управляете теперь своими епархиями самостоятельно, сообразуясь с Писанием, священными канонами; впредь до восстановления Высшей Церковной Власти окончательно решайте дела, по которым прежде испрашивали разрешения Святейшего Синода, а в сомнительных случаях обращайтесь к нашему смирению...
Честные пресвитеры и все о Христе служители алтаря и Церкви. Вы близко стоите к народной жизни, вам должно быть дорого ее преуспеяние в духе православной веры. Умножьте свою священную ревность. Когда верующие увидят в вас благодатное горение духа, они никуда не уйдут от своих святых алтарей».
В Толгский монастырь, где находился Высокопреосвященный, прибыл красный протоиерей Красницкий с требованием подписать воззвание «инициативной группы духовенства» – эта сколоченная на Лубянке группа обвиняет Тихона в том, чем надо бы гордиться истинным русским священникам: в контрреволюционной деятельности. Агафангел ответил чекистскому провокатору резким «нет». Тотчас вступило в действие ГПУ: допрос, обыск, домашний арест. Затем арест всамделишный. У стен Спасского монастыря, где Агафангела содержали под тройной охраной, толпы ярославцев собирались, демонстрируя любовь к своему Архипастырю. Напуганные власти переводят Владыку в каземат Ярославского ГПУ, а оттуда, по готовому сценарию, в столицу, на Лубянку. В эти же дни без суда и следствия расстреливают викарных епископов Ярославской епархии.
Предписанием ГПУ (назовем имя сотрудника ГПУ, подписавшего приговор, – Чапурин) Агафангела ссылают в Нарымский край, в глухой поселок на Томи. И – чудо! – там рядом со старцем оказывается юная племянница Аля Преображенская. Аля берет на себя домашние заботы. «Истинно верующая Аля служит старику как апостолу, видно, она понимает, сколь высок его подвиг. Но едва ли понимает собственный подвиг, хотя родные пишут Алевтине Владимировне: „Так угодно Богу, чтобы именно на твою долю выпало трудное и тяжелое путешествие в Сибирь и счастие разделить с Преосвященным его изгнание“. Подпись – С. Литвинова (тетка Али).
Издалека за ними смотрят любящие глаза. «Сначала немножко промелькнуло в газетах, а теперь опять ничего не знаем», – спустя два года пишет снова она же, С. Литвинова. Агафангел заболевает но перемогается, ему надо вернуться к церковным делам, в Россию, он ничего не знает, что происходит в Патриархии, почту фильтруют и пропускают лишь невинные письма. Но уже позади Гражданская война, и умер Патриарх Тихон, и жизнь народная как бы входит в русло, предложенное ей насильниками, но НЭП (хочется сказать – пресловутый, ибо он и есть пресловутый, ибо построен на обмане и на уловке политической) еще дышит на ладан. Разгромив все, что поддалось разгрому, власти припудривают лицо; играют в новые игры, и больной Агафангел неожиданно получает обратную «визу» – Архипастырю разрешают вернуться в Ярославль; Агафангел догадывается, что все идет по готовому сценарию. Но он же понимает, что ему, единственному остающемуся на призрачной свободе местоблюстителю Патриаршего престола, доведется сказать последнее вещее слово, и оно прорастет зерном.
Едва добравшись до родных мест, Агафангел обращается к pусскому духовенству и мирянам с посланием о своем вступлении в управление Русской Церковью. Юродствующие во Христе раздувают страсти. Митрополит Сергий, уже обвыкший на захваченном престоле в роли самозванца, грозит Агафангелу смутой, которую якобы несет законное звание Высокопреосвященного; душа Агафангела страждет ,колеблясь, он отступает за стены Толгского монастыря, отказывается от местоблюстительства во имя единства церкви! Даже и сейчас, когда пишутся эти замедленные строки, понятно, какое мучительное решение принято Агафангелом. Но другого пути сохранить Церковь от раскола нет.
Современным ревнителям новшеств в нашей Церкви будет полезно поразмышлять над сими строками – прошедшая через ад наша Церковь, говорят, не сохранила себя нравственно. И в адовой атмосфере мужественный Агафангел соглашается на трудный компромисс, соглашаясь же на все будущие испытания и провидя, что придет день, и новые революционеры от алтаря станут упрекать старослуживых пастырей в грехах, коими покрыты все мы, яко струпьями. Агафангел сумел преподнести еще один урок героического стояния на миру. Но скоро некому будет стоять. Героизм имеет свои пределы, за которыми он перестает быть нравственным.
А митрополит Сергий шлет к больному старцу посланцев увещевает, пишет ему.
Есть резоны в Сергиевых увещеваниях. Например, пассаж: «...Во имя нашего общего упования и блага Св. Церкви прошу Вас и молю, не разрывайте общения с нами, не переходите на сторону наших врагов...» – Агафангел ответил на это молчанием. И сохранил целостность Церкви, и сохранил себя, но приуготовил физический уход с арены: сердце его не выдержало напряжения борьбы.
В последние недели у изголовья Агафангела снова становится светлый ангел – Аля Преображенская, его племянница. Аля выдерживает стойко длительные бдения у одра. Таинственный сундучок ее сохранил дневниковые страницы, написанные теплой девической рукой. Старец держится стойко, но учащаются ночи, когда невозможно сомкнуть глаз, когда надо держать наготове кислородные подушки. Аля Преображенская не просто помогает Агафангелу достоять, она еще и духовно любуется пастырем, который уплывает в иные миры, она называет его Святым...
Агафангел умер 3(16) октября 1928 года. При огромном стечении прихожан – свидетели называют до 50 тысяч – Агафангела хоронят в склепе Леонтьевской церкви. Скоро советские власти посмертно отомстят Владыке за любовь народа к нему: церковь отдадут под склад, а склеп завалят мусором. Поэтому взрослая Алевтина Владимировна Преображенская уже вместе с дочерью Еленой десятилетиями будет ходить к Леонтьевской церкви и молча у стены вспоминать прошлое. Алевтина Владимировна не забудет никогда слов, сказанных при погребении одним из протоиереев: «Его (Агафангела) последние годы напоминают нам библейское. Ибо когда спросит нас, где были вы и где есть, – мы ответим: „Мы на месте, и мы стоим“.
И ныне у нас, воцерковленных, есть основания сказать: наши пастыри на месте, и они стоят.
Ярославль, декабрь 1995 года.
P.S. Ныне прах Владыки захоронен не Леонтьевском кладбище. – Примечание 2005 года.
Краснодеревщик
Несколько упреждающих цитат.
В день выборов в Государственную Думу (а голосовали мы за Примакова) решили мы потратиться на четыре билета и посмотреть во Дворце профсоюзов «Цирюльника», тем паче накануне замечательный актер местного драматического театра Юрий Николаевич Щербинин успел сказать о новом фильме Михалкова запальчивую речь:
– Там, знаете ли, такая Русь – душу щемит. Есть сцены с явным китчем. Но выходишь из зала – боль и радость в сердце…
«Когда власть не опирается на интеллигенцию, она превращается в насилие рано или поздно…Некрасивая власть становится безобразной. Выступал юноша-танкист, который назвал трех „великих людей“ – Елену Боннэр, Хазанова и Ельцина, и это стало образом революции: Боннэр, Хазанов, Ельцин»…
Н.Михалков о событиях августа 1991 года.
«Они не знают Ильина, они не знают Бердяева, они не знают Струве (далее называет имена Леонтьева, Мережковского, Соловьева, Розанова). Они не знают всего, что создано русской философской мыслью как резюме исторического пути державы. Слово „перестройка“ я нашел в бумагах Александра I, которые подготавливал ему Сперанский. А мы считаем, что это слово, которое придумал Горбачев. Это все было!»
«Выросли целые поколения людей, которым не стыдно сделать плохо. А как учат детей, на чем их учат? Учат, что история начинается с 17 года, с Ленина, что Толстой – „зеркало русской революции“, что Герцен – демократ»…
Н.Михалков о нравственности в России.
«В России все гигантское – гигантские просторы, гигантские глупости, гигантские таланты, гигантское хамство и гигантская нежность. А выедешь из Костромы в Финляндию – все есть, а удивляться нечему. Можно удивиться один раз, очень быстро понять – и все. Дальше технология, технология, технология».
Н.Михалков о России, земле обетованной.
«Когда я прихожу в Париже или в Италии куда бы то ни было, я себя чувствую человеком, который давно это все знал. Поверьте, это не снобизм: „а это мы видали, это мы знаем“, „а у нас лучше“…Просто я вижу, что на Западе уровень мышления и ассоциативный уровень настолько поверхностны»…
Н.Михалков о Европе, о Западе.
«Продолжается борьба западников и славянофилов, основанная на идеях Киреевского, демократов и так далее. По сегодняшнему образу жизни – довольно бессистемная борьба, потому что принципиально изменились обстоятельства. Но борьба эта необходима, потому что вызревает вот этот новый тип мышления: континентальное, евразийское сознание. Полагаю, разворот к востоку, к Сибири невероятно помог бы обретению национальных идей».А теперь приступим. С некоторых пор в нашей жизни присутствует великан. Он не досаждает своим великанством и не взывает к почтительному обмиранию. Как старый и битый солдат наполеоновских войн притягивал к себе односельчан, хочется посидеть с ним на бревнах, покурить и помолчать в ожидании, что он поделится пережитым, – так Михалков вызывает жгучий интерес у соотечественников, особливо в провинции, и «Сибирский цирюльник» добавил огня в полымя.
Н.Михалков о поиске национального пути.
В день выборов в Государственную Думу (а голосовали мы за Примакова) решили мы потратиться на четыре билета и посмотреть во Дворце профсоюзов «Цирюльника», тем паче накануне замечательный актер местного драматического театра Юрий Николаевич Щербинин успел сказать о новом фильме Михалкова запальчивую речь:
– Там, знаете ли, такая Русь – душу щемит. Есть сцены с явным китчем. Но выходишь из зала – боль и радость в сердце…