Страница:
Тогда вышло постановление Совета Министров – 15% от сданного государству хлеба выдавать колхозникам. Я своему счетоводу Леониду Гаврилову велю: «Лучше считай, чтобы не обидеть народ». Мало, однако, получается. Я приказал: «Дадим по два килограмма на день». В тот год район недосдал 2000 центнеров. Раскидывали по хозяйствам. Я не могу наскрести еще 500 центнеров. Осталось на семена, на фураж и вот малость на трудодни. А Егоров: «Добренький какой, по два кг хочешь дать каждому».
В Шерагул, кричит, задвинем тебя, там в «Чапаева» запоешь не так...
И точно, привозят сюда какого-то Конусенку, собрание собрали. Из райкома посланец велит народу голосовать за него, а народ по-другому решил – чтоб Белов остался. Я-то, дурень, сижу и молчу. Мне бы самоотвод, а и злость взяла – за что меня снимать? Ну, за что?! Госпоставки я выполнил, а район нет, так почему я должен за район отвечать... Я и молчал, не отводил себя. Мне потом это в вину поставили: «Линию партии нарушил». Егоров посылает комиссию к нам, те все ходят, вынюхивают и считают, что порезал я устав сельхозартели. Тогда мода такая шла. Зовут на бюро. Еду – «Исключить из партии, сдать под суд как врага колхозного строя». Тут же сидит из обкома представитель, думаю, хоть слово скажет, нет, молчит. Вечер поздний, тихо за городом. Ковыляю на лошадке домой, к отцу заехал, рассказал ему. А отец велит: «Вернись в Тулун, у райбольницы старый прокурор живет, обратись за советом, теперь он на пенсии храбрый». Я – в Тулун, нашел прокурора, мнусь у порога. А он ровно священник: «Не таись, всю правду расскажи». Я коньяк и шампанское достал, говорю, выпьем чуть-чуть, а то я стесняюсь. Он рассмеялся. Мы выпили по стопочке, я рассказал все, как есть. Он сразу сел за отдельный стол и от моего имени бумагу написал, на Маленкова, в Москву, конверт отыскал, запечатал. Иди, говорит, к поезду. Не вздумай на почте бросить, за твоими письмами следят. А транзитным дойдет... Письмо бросил я в почтовый ящик московского поезда третьего мая 1952 года, семнадцатого мая приезжает в колхоз Алексей Иванович Хворостухин, первый секретарь обкома партии. Вижу – через поле черная легковая идет, у нас таких машин нет. Я – под козырек. Рядом с Хворостухиным второй секретарь райкома Иванченко.
Хворостухин руку на плечо мне положил:
– Ну, как дела? Когда отсеешься?
– На утро, снега не будет, осталось семнадцать гектаров.
А весна тяжелая была, холодная. Проехали по полям. К одному только подобрались, Хворостухин спрашивает: что на этом поле сеять будем? Овес, отвечаю, но не будем, а уж кончили.
Хворостухин – Иванченке:
– По многим хозяйствам проехал и заметил, что пшеницу хуже сеют, чем он посеял овес.
Тут как раз солнце выглянуло, Хворостухину оно понравилось, он улыбнулся.
Осенью решением бюро обкома отменили решение райкома, но оставили выговор. Я заявление на стол Егорову: «Отпустите меня, потому что все равно зло затаили». Зимой меня отпустили... Оказался я в тридцать два года молотобойцем, а потом бригадиром в Евгеньевке...
Далее Николай Илларионович Белов поведал историю, как он с помощью водки спас мужиков от голодной зимы; слушая басовитый голос, повествующий быль о 50-х годах, я ни разу не прервал Белова. Послушайте и вы.
– Уполномоченных хватало. Иной раз по двое, по трое явятся: один за картошку, другой за пшеницу отвечает, а третий – за подписку на заем. Лезут в дело, сами же мало че понимали. Я и надул одного. Он служил замполитом Никитаевской МТС, сам из учителей, звали его Тимофей Отрохов... Да, а как раз уборочная была. На перекрестке дорог в Евгеньевку и в 3-е отделение совхоза «Сибиряк» массив сильный был, взяли до 16 центнеров с гектара. И тут Егоров нагрянул. Увидел ворох хлеба, походил вокруг и велит: «Знатная пшеница, сдай государству». Я в ответ: «Иван Тихонович, этот ворох последний, что на трудодни осталось». А Егоров: «Интересы государства превыше всего». Промолчал я. Утром по приказу Егорова прибыл Отрохов, исполнение наблюдать. Среднего росточка, белоголовый, кирзовые сапоги, в телогрейке. Приехал в ходке МТС, тогда МТС держали лошадей. Не успел с ходка сойти, спрашивает:
– В заготзерно начали возить?
– Начали, – отвечаю. А у самого думы, что колхозникам на трудодни давать. Пшеничные отходы?
Прошу Отрохова проехаться по полю, а сам собрал бригадиров Павла Поплевка, Дубравского, заусаевского Ивана Андреевича Сенько, ныне покойного, и Шахматова. «Людям хотите помочь с голоду не пухнуть?» – «Да, мы готовы помочь, но как?» – «А так. Отрохова увезу водкой поить, а вы за день, сколько можете, уберите пшеницу на склад. Не меряная она. Но чтоб с весу прятали. Георгий Алексеевич Дятловский, заведующий током, будет взвешивать. Поняли?» – «Поняли».
Отрохов скоро явился – не запылился. Подобострастно докладываю: «Видишь, – мы на „ты“ с ним были, – грузят подводы. Пока они до Тулуна и обратно и снова повезут, надо отобедать». Отрохов поверил мне: за обед не управятся, подгоним после обеда, отвечает. Сели мы в его ходок, в Заусаево поехали, я тогда на квартире жил, у старичка, налогового агента райфо. Звали старичка Евдоким Кондратьевич Серпилов, шустрый старичок. Я велю Евдокиму втихаря: «Мигом за бутылкой». Он как тут и был. Сели мы за стол, по маленькой выпили, закусили, разговор заплели, заплели. Еще выпили. Смотрю, клонит Отрохова от еды и выпивки ко сну. «Может, отдохнешь?» – «Отдохну». Я уложил его на свою койку, накрыл одеялом. Подождал. Спит. Я – в поле. К вечеру с Отроховым подъехали к Дятловскому. «Георгий Алексеевич, вывезли на заготзерно?» – спрашивает Отрохов. Тот, не моргнув глазом: «Так точно». Отрохов говорит – надо доложить Егорову. Едем в сельсовет, звонит, докладывает, просит разрешения домой вернуться. Егоров разрешает.
А мы составили ведомость на спасенное зерно, смололи и быстро раздали 250 тонн. Снова собрал бригадиров: «Сболтнете – вместе в лагерь пойдем». И вот сколько лет прошло – больше двадцати? Молчим. Правда, теперь-то нас бы, может, и не покарали за людскую заботу... А может, и нынче досталось бы...
Белов встал, прошелся по горнице. Половицы скрипнули под ним. Богатырского сложения фигура, мощные руки, уверенный голос – и такая суетливая история с хлебом, спасенным для крестьян... Припомнил я, как и предшественник Белова, жестокосердый Шахматов, попадал в переплет. Однажды влепили Шахматову выговор за то, что раньше райкомовских сроков посеял горох, а когда осенью горох оказался лучше всех в округе, в райкоме и не вспомнили про зряшное наказание.
После Белова стал председательствовать Автушенко. Впервые в колхозе оказался вожак, который более десяти лет бессменно руководил хозяйством. Один этот факт вызывает пристальное к себе внимание.
Записная книжка, сохранившаяся у Шолохова, не передаст характер человека, который добросовестно работал в беспокойную хрущевскую эпоху. Но кое-какие детали мы узнаем из жизни Автушенко.
«Уплочено за сапоги 390 рублей», – читаем в одном месте.
22 мая 1954 года запись: «Рюмин Василий Иванович работает в Ермаках – с марта месяца. Вернуть в колхоз».
Ермаки – рабочий поселок.
«Срезать трудодни сторожу. Пьет».
«На собрании сказать – “Шахматов, составляйте акты на тех, кто выходов не имеет”» (на работу).
«Жигачеву выписать стекло, 114 руб.».
«Выписать муки 50 кг Филатовой Фекле». «В МТС просверлить жернова к мельнице». «66 литров молока должны Дьячкову».
«Исправить дорогу к ферме», – записная книжка толстенная, а рабочих записей мало; видно, Автушенко не любил писать, доверяясь памяти. Но сохранились данные по планируемой урожайности в первой, Заусаевской, бригаде: со 137 гектаров посева хотели взять в 1954 году по 16 центнеров озимой ржи, с 240 га взять по 15 центнеров овса, пшеница должна была уродить до 18 центнеров с каждого из 300 гектаров. Просо, гречиха, горох – всего по 10. Лен – 4 центнера. Картофель (с 22 га) – по 160 центнеров. Однолетних трав хотели накосить по 24 центнера с 10 га, и столько же многолетних, но с 59 гектаров.
К сожалению, по другим бригадам планы свои Автушенко почему-то не сообщил, но вот что посеял (фактически) колхоз:
пшеницы – 869 гектаров,
овса – 816,
ячменя –195,
гречихи – 72,
проса – 2,5,
гороха – 20,
картофеля – 39... В графе «Личный состав работающих на животноводческих фермах» (заметьте, язык сталинских времен, военный – «Личный состав») встречаем знакомые фамилии: доярку Дьячкову, сторожа Горюнова, пастуха Ивана Казакевича (сына Пахома), Наталью Непомнящих и многих других. Впрочем, вот и истинная урожайность отыскалась, на странице 136:
озимая рожь – 10,6 ц с га (планировали 16 ц),
яровая пшеница – 16,7 ц с га (планировали 18 ц),
овес– 12 ц с га (планировали 15 и),
ячмень – 12,4 ц с га (планировали 17 ц),
гречиха – 1,3 (по всем планировали 10 ц).
горох – 2,4
просо – 0.
Картофеля взяли мало – 47,6 центнера с га, а планировали 160 центнеров. Капуста уродила: 25,8 ц с га, огурцы 89 центнеров.
Незавидные урожаи. Посмотрим, как Автушенко завершит свою карьеру. В 1965 году по тем же культурам колхоз имени Кирова взял:
пшеница – 19,00 (было 16,7),
ячмень – 19,00 (было 12,4),
овес – 18,00 (было 12),
горох – 9,98 (было 2,4),
картофель – 81,1 (было 47,6),
овощи – 54,00 (было 32),
однолетние травы – 19 (было 24),
многолетние травы – 13,00 (было 24).
Было бы интересно сравнить себестоимость продукции на начало и конец автушенковской деятельности, но мы не найдем в его записной книжке данных начала (этого показателя не было у той поры), но заглянем в финал:
себестоимость зерна – 4–15 (в руб.),
–”– овощей – 12–80,
–”– картофеля – 6–38,
–”– сена однолетних трав – 5–13,
–” – сена многолетних трав – 5–13,
–”– молока – 22–50,
–”– привеса к. р. с. – 154–30,
–”– привеса свиней – 167–80.
Разумеется, многое познается в сравнении. Нет у меня под рукой данных по себестоимости начала работы Автушенко, зато есть данные по урожайности, по животноводству. По зерновым и картофельно-овощным культурам прогресс (эх, выскочило словцо!)... разница ощутимая в урожаях, но по пшенице за 12 лет поднять урожайность с 16,7 до 19 ц с га – это далеко не победа. Упали урожаи по травам – следствие хрущевской «антитравной» политики.
Выросли удои молока, но в других графах по животноводству... толкли воду в ступе.
Все же автушенковские показатели без сильного стыда можно обнародовать, и Царев действительно начинал не на пустом месте. Сам же Автушенко к 60-м годам, хотя и было ему всего сорок лет, стал сильно уставать и злоупотреблял горькой. На людях пить стеснялся, поэтому прятался в дальний угол – в Евгеньевку. Александр Дмитриевич Шолохов составлял ему частенько компанию, почему и книжка Георгия Степановича оказалась однажды забытой в чужом дому и ждала своего часа.
То ли Автушенко был добр, то ли эпоха стала теплее – никто не рассказал мне о его грубости или насилии, а уж про тюрьмы вообще не вспоминали. Если Шахматов посадил после войны семерых, если Белов бывал резок, а то и локтем в гневе мог двинуть (невинный грех после шахматовского), то Автушенко рядом с ними кроткий человек. Разумеется, за работу он спрашивал, и штрафовал, и голос повышал – куда денешься в колхозе без этого... Но простим и самому Шахматову беды: он умом-то всегда понимал, что круто берет, но считает, иначе тогда и нельзя было. И если бы он не был крут, то с ним бы круто поступили, как вот с Николаем Илларионовичем Беловым.
Хочу рассказать об Иване Александровиче Сударикове, из новых председателей он прошел самую долгую школу жизни, многие страницы ее трагичны: припомните 1937 год в его жизни, разрыв с женой, после угрозу тюрьмы, гибель отторженного сына в войну...
Родился Иван Александрович в 1904 году в Брянской, ранее Черниговской, губернии. Он помнит ясно родное село Верещаки – белые хаты, деревянную церковь, просторную площадь.
Из 750 дворов родных Верещаков у Судариковых двор был беднее бедных: отец Александр Павлович помер, когда дети еще малые были, а в 1919 году умерла Марфа Семеновна, мать. Тиф косил людей косяком в теплых российских краях. Болел и Ваня, но судьба вызволила его из лап смерти. Изба Судариковых освещалась лучиной да каганцом масляным.
Мальчишкой-подростком встретил Иван Судариков годы революции и Гражданской войны. Приходили красные, потом гайдамаки, потом снова красные.
Но мир установился, переделили землю. Досталось Ивану полторы десятины, мало; стал батрачить – пас коров и коней, вывозил назем на поля. В 1922 году, восемнадцати лет от роду, женился. Жил у тестя Якова Ивановича Иванишка, крепкий он был мужик, так издалека кажется сейчас Сударикову: крупорушка имелась, маслобойня, две коровы. Венчали молодых в Верещакской церкви, скоро они отделились. Кинулся Иван Судариков по вербовке денег заработать в Донбасс, на Северный рудник. Там по тем временам (это середина 20-х годов) прилично получал – чистыми 30 рублей на руки. Фунт колбасы в Донбассе стоил тогда пять копеек. Пятидневка, шестичасовой рабочий день. Техника – обушок, сани... Собрал Судариков 800 рублей, на побывку явился. А тестя уговорили уже ехать в Сибирь, с тестем поехали и молодые Судариковы. С 1928 года жизнь Ивана Александровича оказалась связанной с нашими краями.
Церковно-приходская школа еще в детстве вооружила грамотой будущего колхозного активиста, почему ходил он то в секретарях сельсовета, то в председателях промколхоза «Колесник». Промколхоз процветал, снабжая округу ходовым товаром – колесами, бочками, столярными изделиями. В 1937 году промартель имела свою полуторку с деревянной кабиной. Но скоро перебросили Сударикова в артель «Новая жизнь», оттуда в Какучей, оттуда в Зиму на артель кинули – лыжи делали для фронта. Фронт. Под Ржевом ранило; полгода в госпитале. Затем запасной артполк, учил парней пушкарному делу. После войны – снова Какучей, до 1957 года. В 1957 году райком направил коммуниста Сударикова в «18-й партсъезд» в Никитаево. «18-й партсъезд» объединил «Максима Горького» и «Обновленный путь». До Сударикова председательствовал в Никитаеве Андрей Томашев, да проворовался, приехал суд из Тулуна, в никитаевском клубе, некогда Народном доме, заседал. Все жители участвовали в небывалом для села зрелище. Жители Никитаева по-разному судили Томашева и товарищей его: одни сочувствовали явно, другие были его приятелями и процесс встретили враждебно, а третьи хотели бы правду рассказать, да боялись. Но ревизия поставила все на место – обнаружилось 78 тысяч рублей недостачи, а прокурор Рылов сказал, что «три раза по 78»...
По тем временам «18-й партсъезд» был немаленький колхоз: под пшеницей 860 га, под овсом 400, ячменя – 50 га [76]. Травы занимали около 100 гектаров. Стадо общественное было слабовато – всего 45 дойных коров и... три свиньи (накануне рожа опустошила свиноферму, что поставили тоже в начет Томашеву). Имелись и овцы – 60 голов, птицеферма на 800 несушек. Конный парк насчитывал пятьдесят сытых лошадей (не впервые я слышу – лошадей содержали в добром обиходе, по всем деревням. Видно, традиция требовала того). Бегал «ЗИСок», единственный на колхоз. Поля колхоза обслуживались Гуранской МТС: пахали, сеяли, обрабатывали межрядья.
Когда Судариков принял дела, на расчетном счету колхоза не было ни копейки, хуже того – собралось 700 тысяч рублей долгу. При Сударикове грянула реорганизация– эмтээсовскую технику передали колхозам; наконец-то, через четверть века, поняли, что техникой должны владеть колхозы. Долг возрос еще, ибо государство не бесплатно трактора отдавало колхозам. Но у Сударикова оказалось 10 тракторов и 3 комбайна «Сталинец».
В первый год колхоз, руководимый новым председателем, сдавал по три фляги молока в день, а осенью 10 центнеров хлеба с гектара. 1957 и 1958 годы стояли засушливые, урожай был около 12 центнеров с гектара, так что на трудодни не оставалось, засыпали семена и оставляли малость на фураж. Никитаевцы сносили беду благодаря подсобному хозяйству – и с долгами рассчитывались, и сами себя кормили, как умели, с огорода.
Помощником у Сударикова в полеводстве была девчушка агроном Гололобова. Пока жили МТС, советами помогал эмтээсовский агроном Маркин. За полями, правда, хорошо ухаживали, глубоко пахали и глушили сорняки. Пытались вести безотвальную обработку полей, да бросили. Пошла дурная волна из Москвы – перестали сеять клевер, ни одного гектара не осталось, навалились на зеленку, с кормами стало хуже. Судариков пытался на селекционной станции разжиться семенами люцерны, добыл, да засуха помешала взять урожай.
Зоотехника не числилось, покойный теперь Михаил Федорович Ломакин служил при Сударикове завфермой, но был он уже порядком уставший и, говорит Иван Александрович, заглядывал частенько в рюмку. Держится, бывало, держится, но мужики, свои же, замутят самогоном. В конце 58-го прислали молодого зоотехника Лысенко, но парень косорукий оказался, заворовался. Привесы были: 400 граммов у крупного рогатого скота и 250 граммов у свиней. С одной коровы не надаивали 2000 литров молока в год...
Много ли успел сделать Судариков, прежде чем слили «18-й партсъезд» с колхозом имени Кирова? Нет, срок отпущен малый, в три года что успеешь... Но с именем Сударикова никитаевцы связывают славные страницы. Иван Александрович положил силы, провел в деревню электрический свет и радио; впервые у доярок оказались сносные условия – воду качали из колодца электронасосом и зимой (особенно зимой) стало в коровниках светло будто днем. Эпопея, затеянная Судариковым, оказалась нелегкой вдвойне, потому что мужики смирились с керосиновыми лампами и враз заворчали, когда председатель позвал их на маленький подвиг: провода тянуть, столбы ставить. И не все согласились, чтобы в их домах повесили лампочки, – пожара боялись. Зато потом, когда брызнуло ярко из окон клуба, сельсовета, домов, стали бегать вокруг Сударикова, а он чуть важничал, говоря: «Вы же сами противились доброму делу...»
Сейчас, наверное, смешно и слушать эту историю; а Судариков облазил Братские ГЭС и ЛЭП, вымаливал обрывки провода. Но и маялись после – от дизеля, от движка брали энергию. Дежурил на дизеле знатный электрик, бывший тракторист Николай Дмитриевич Е-ко. Этот Е-ко выпить любил. Выпьет он сверх нормы – замигали и погасли лампочки в избах, на фермах кричи кукареку, да и что толку кричать: жди, когда протрезвится дизелист...
А радио тянули, конечно, от Тулуна. Репродукторы по пять рублей штука закупили, обчистив тулунские магазины.
Когда Иван Александрович Судариков, лежа в постели (худо себя чувствовал), рассказывал эти страницы, блуждала по лицу его улыбка; я понимал, ему приятно – такое добро должны запомнить односельчане. Урожаи не поднял, надои – тоже; зато пришел в дома свет. И вся долгая и временами несуразная жизнь Сударикова должна, по-моему, через свет этот просматриваться. Кстати, век свой доживает последний никитаевский председатель в доме, некогда принадлежавшем кулаку Михаилу Валтусову, и дом этот – тоже страница истории деревни...
На виду всех ныне живущих и здравствующих старых председателей – Зарубина и Татарникова, Жигачева и Шахматова, Белова и Сударикова, под пристальным и суровым их оком начал свою биографию Петр Царев, последний отпрыск фамильного древа Фурмановых и Царевых, белорусских переселенцев, еще в начале века ходивших в крепостной зависимости.
К Цареву я подбирался долго, немало чаев выпил, вечера напролет говорил, в работе месяцами наблюдал, одного и с товарищами его, в райкоме слушал и на областных активах, читал его статьи и о нем в областных иркутских газетах, даже в книжках уже [77]. Надоел расспросами Пелагее и жене Нине, да и самому Петру Николаевичу.
Но каждый раз, оставаясь с чистым листом бумаги наедине, я в тупик приходил: не ложился он в строку, Петр Царев.
Плакатно писать – человека скомпрометировать, да и себя; да и не умею я плакатно писать.
Однажды я и сказал: не могу я писать о тебе, Петя, не ухватистый ты. Он посочувствовал и забыл тут же о немочи моей.
А сейчас приспела пора – не отступиться. Но и тут я вон какую цепочку потянул: вокруг да около ходил, о родителях рассказал, о предшественниках поведал...
Припоминаю я разные встречи с председателями, с которыми приятельствовал и даже очерки печатал о которых. Эх, и легкомысленные вещи говорил я подчас. На Одесщине как-то познакомился с матерым Чорбой, Чорба отобрал у меня блокнот и ручку и нарисовал две схемы. Одна называлась: «Связи неправильные», другая – «Связи правильные».
Эта схема первая.
А вот другая, «связи правильные»:
Видите, разница существенная. Обратите внимание на односторонность связи второй схемы: колхозное собрание – председатель, и на двустороннюю связь: правление колхоза – председатель.
Сказал мне по секрету Чорба: «Настоящий председатель колхоза только тот, кто сумеет поставить себя по схеме второй», но, продолжал Чорба, пока на всю страну едва отыщется десяток председателей, которые живут с приближением к идеалу, с приближением, делаю ударение. А все остальные крутятся, как уж на сковородке, пытаясь забронировать право на самостоятельность и подотчетность единственному верховному судье – народу, то есть, по Чорбе, колхозному собранию; но – тут свидетельствуют десятки колхозов, изученных мной эмпирично, – народу-то никто не подотчетен у нас, а и народ холопствует.
Один из знакомцев на Владимирщине, известный председатель, как-то попал в счетную комиссию по выборам в Верховный Совет СССР. Стали считать голоса, поданные за Героя Социалистического Труда Акима Горшкова (он ходит в России в основоположниках колхозного строя). Что же оказалось? Своя деревня, свой колхоз дружно проголосовали против Акима; избиратели один за другим вычеркнули имя его из бюллетеней. Но Аким стал депутатом Верховного Совета. Подтасовали итоги.
Эта доподлинная правда открыла мне глаза на механизм «выборов» в Советы. Но то, что мужики могут совокупно не принимать председателя как председателя, а он сидит себе преспокойно в кресле и почивает на лаврах, тут-то задумаешься горько... Петр Николаевич Царев в отличие от Акима Горшкова пока пользуется доверием большинства колхозников. Подворный опрос по всем четырем деревням показал: мужчины и женщины принимают, пусть с оговорками, Царева. Но уже есть и другие симптомы...
Он начинал с тех цифр, которые приведены ранее.
За десять лет цифры эти (не по всем видам продукции) скакнули вверх. Сделаем подробную выписку из документов (взяты они в Иркутском областном управлении сельского хозяйства).
Общая земельная площадь колхозных угодий 19 479 га, в том числе сельскохозяйственных угодий 9423 га, пашни 8656 га. В колхозе трудоспособных 614 человек. Направление хозяйства – зерновое–мясомолочное. Сведем в сравнительную таблицу прежние и царевские показатели.
Данные по животноводству:
Сравним себестоимость выпускаемой продукции:
Во всех этих показателях есть не только противоречия, но и явные несоответствия. Например, урожайность овощей резко возросла: казалось, себестоимость должна понизиться, а она возросла почти в два раза. То же самое с зерном: урожайность подняли с 18 центнеров до 24, себестоимость должна была уменьшиться, а она возросла... И это внушает тревогу: а есть ли подлинный экономический рост хозяйства? Не превалируют ли, как выражаются ученые, масштабы над подлинным, экономическим прогрессом?
В Шерагул, кричит, задвинем тебя, там в «Чапаева» запоешь не так...
И точно, привозят сюда какого-то Конусенку, собрание собрали. Из райкома посланец велит народу голосовать за него, а народ по-другому решил – чтоб Белов остался. Я-то, дурень, сижу и молчу. Мне бы самоотвод, а и злость взяла – за что меня снимать? Ну, за что?! Госпоставки я выполнил, а район нет, так почему я должен за район отвечать... Я и молчал, не отводил себя. Мне потом это в вину поставили: «Линию партии нарушил». Егоров посылает комиссию к нам, те все ходят, вынюхивают и считают, что порезал я устав сельхозартели. Тогда мода такая шла. Зовут на бюро. Еду – «Исключить из партии, сдать под суд как врага колхозного строя». Тут же сидит из обкома представитель, думаю, хоть слово скажет, нет, молчит. Вечер поздний, тихо за городом. Ковыляю на лошадке домой, к отцу заехал, рассказал ему. А отец велит: «Вернись в Тулун, у райбольницы старый прокурор живет, обратись за советом, теперь он на пенсии храбрый». Я – в Тулун, нашел прокурора, мнусь у порога. А он ровно священник: «Не таись, всю правду расскажи». Я коньяк и шампанское достал, говорю, выпьем чуть-чуть, а то я стесняюсь. Он рассмеялся. Мы выпили по стопочке, я рассказал все, как есть. Он сразу сел за отдельный стол и от моего имени бумагу написал, на Маленкова, в Москву, конверт отыскал, запечатал. Иди, говорит, к поезду. Не вздумай на почте бросить, за твоими письмами следят. А транзитным дойдет... Письмо бросил я в почтовый ящик московского поезда третьего мая 1952 года, семнадцатого мая приезжает в колхоз Алексей Иванович Хворостухин, первый секретарь обкома партии. Вижу – через поле черная легковая идет, у нас таких машин нет. Я – под козырек. Рядом с Хворостухиным второй секретарь райкома Иванченко.
Хворостухин руку на плечо мне положил:
– Ну, как дела? Когда отсеешься?
– На утро, снега не будет, осталось семнадцать гектаров.
А весна тяжелая была, холодная. Проехали по полям. К одному только подобрались, Хворостухин спрашивает: что на этом поле сеять будем? Овес, отвечаю, но не будем, а уж кончили.
Хворостухин – Иванченке:
– По многим хозяйствам проехал и заметил, что пшеницу хуже сеют, чем он посеял овес.
Тут как раз солнце выглянуло, Хворостухину оно понравилось, он улыбнулся.
Осенью решением бюро обкома отменили решение райкома, но оставили выговор. Я заявление на стол Егорову: «Отпустите меня, потому что все равно зло затаили». Зимой меня отпустили... Оказался я в тридцать два года молотобойцем, а потом бригадиром в Евгеньевке...
Далее Николай Илларионович Белов поведал историю, как он с помощью водки спас мужиков от голодной зимы; слушая басовитый голос, повествующий быль о 50-х годах, я ни разу не прервал Белова. Послушайте и вы.
– Уполномоченных хватало. Иной раз по двое, по трое явятся: один за картошку, другой за пшеницу отвечает, а третий – за подписку на заем. Лезут в дело, сами же мало че понимали. Я и надул одного. Он служил замполитом Никитаевской МТС, сам из учителей, звали его Тимофей Отрохов... Да, а как раз уборочная была. На перекрестке дорог в Евгеньевку и в 3-е отделение совхоза «Сибиряк» массив сильный был, взяли до 16 центнеров с гектара. И тут Егоров нагрянул. Увидел ворох хлеба, походил вокруг и велит: «Знатная пшеница, сдай государству». Я в ответ: «Иван Тихонович, этот ворох последний, что на трудодни осталось». А Егоров: «Интересы государства превыше всего». Промолчал я. Утром по приказу Егорова прибыл Отрохов, исполнение наблюдать. Среднего росточка, белоголовый, кирзовые сапоги, в телогрейке. Приехал в ходке МТС, тогда МТС держали лошадей. Не успел с ходка сойти, спрашивает:
– В заготзерно начали возить?
– Начали, – отвечаю. А у самого думы, что колхозникам на трудодни давать. Пшеничные отходы?
Прошу Отрохова проехаться по полю, а сам собрал бригадиров Павла Поплевка, Дубравского, заусаевского Ивана Андреевича Сенько, ныне покойного, и Шахматова. «Людям хотите помочь с голоду не пухнуть?» – «Да, мы готовы помочь, но как?» – «А так. Отрохова увезу водкой поить, а вы за день, сколько можете, уберите пшеницу на склад. Не меряная она. Но чтоб с весу прятали. Георгий Алексеевич Дятловский, заведующий током, будет взвешивать. Поняли?» – «Поняли».
Отрохов скоро явился – не запылился. Подобострастно докладываю: «Видишь, – мы на „ты“ с ним были, – грузят подводы. Пока они до Тулуна и обратно и снова повезут, надо отобедать». Отрохов поверил мне: за обед не управятся, подгоним после обеда, отвечает. Сели мы в его ходок, в Заусаево поехали, я тогда на квартире жил, у старичка, налогового агента райфо. Звали старичка Евдоким Кондратьевич Серпилов, шустрый старичок. Я велю Евдокиму втихаря: «Мигом за бутылкой». Он как тут и был. Сели мы за стол, по маленькой выпили, закусили, разговор заплели, заплели. Еще выпили. Смотрю, клонит Отрохова от еды и выпивки ко сну. «Может, отдохнешь?» – «Отдохну». Я уложил его на свою койку, накрыл одеялом. Подождал. Спит. Я – в поле. К вечеру с Отроховым подъехали к Дятловскому. «Георгий Алексеевич, вывезли на заготзерно?» – спрашивает Отрохов. Тот, не моргнув глазом: «Так точно». Отрохов говорит – надо доложить Егорову. Едем в сельсовет, звонит, докладывает, просит разрешения домой вернуться. Егоров разрешает.
А мы составили ведомость на спасенное зерно, смололи и быстро раздали 250 тонн. Снова собрал бригадиров: «Сболтнете – вместе в лагерь пойдем». И вот сколько лет прошло – больше двадцати? Молчим. Правда, теперь-то нас бы, может, и не покарали за людскую заботу... А может, и нынче досталось бы...
Белов встал, прошелся по горнице. Половицы скрипнули под ним. Богатырского сложения фигура, мощные руки, уверенный голос – и такая суетливая история с хлебом, спасенным для крестьян... Припомнил я, как и предшественник Белова, жестокосердый Шахматов, попадал в переплет. Однажды влепили Шахматову выговор за то, что раньше райкомовских сроков посеял горох, а когда осенью горох оказался лучше всех в округе, в райкоме и не вспомнили про зряшное наказание.
После Белова стал председательствовать Автушенко. Впервые в колхозе оказался вожак, который более десяти лет бессменно руководил хозяйством. Один этот факт вызывает пристальное к себе внимание.
Записная книжка, сохранившаяся у Шолохова, не передаст характер человека, который добросовестно работал в беспокойную хрущевскую эпоху. Но кое-какие детали мы узнаем из жизни Автушенко.
«Уплочено за сапоги 390 рублей», – читаем в одном месте.
22 мая 1954 года запись: «Рюмин Василий Иванович работает в Ермаках – с марта месяца. Вернуть в колхоз».
Ермаки – рабочий поселок.
«Срезать трудодни сторожу. Пьет».
«На собрании сказать – “Шахматов, составляйте акты на тех, кто выходов не имеет”» (на работу).
«Жигачеву выписать стекло, 114 руб.».
«Выписать муки 50 кг Филатовой Фекле». «В МТС просверлить жернова к мельнице». «66 литров молока должны Дьячкову».
«Исправить дорогу к ферме», – записная книжка толстенная, а рабочих записей мало; видно, Автушенко не любил писать, доверяясь памяти. Но сохранились данные по планируемой урожайности в первой, Заусаевской, бригаде: со 137 гектаров посева хотели взять в 1954 году по 16 центнеров озимой ржи, с 240 га взять по 15 центнеров овса, пшеница должна была уродить до 18 центнеров с каждого из 300 гектаров. Просо, гречиха, горох – всего по 10. Лен – 4 центнера. Картофель (с 22 га) – по 160 центнеров. Однолетних трав хотели накосить по 24 центнера с 10 га, и столько же многолетних, но с 59 гектаров.
К сожалению, по другим бригадам планы свои Автушенко почему-то не сообщил, но вот что посеял (фактически) колхоз:
пшеницы – 869 гектаров,
овса – 816,
ячменя –195,
гречихи – 72,
проса – 2,5,
гороха – 20,
картофеля – 39... В графе «Личный состав работающих на животноводческих фермах» (заметьте, язык сталинских времен, военный – «Личный состав») встречаем знакомые фамилии: доярку Дьячкову, сторожа Горюнова, пастуха Ивана Казакевича (сына Пахома), Наталью Непомнящих и многих других. Впрочем, вот и истинная урожайность отыскалась, на странице 136:
озимая рожь – 10,6 ц с га (планировали 16 ц),
яровая пшеница – 16,7 ц с га (планировали 18 ц),
овес– 12 ц с га (планировали 15 и),
ячмень – 12,4 ц с га (планировали 17 ц),
гречиха – 1,3 (по всем планировали 10 ц).
горох – 2,4
просо – 0.
Картофеля взяли мало – 47,6 центнера с га, а планировали 160 центнеров. Капуста уродила: 25,8 ц с га, огурцы 89 центнеров.
Незавидные урожаи. Посмотрим, как Автушенко завершит свою карьеру. В 1965 году по тем же культурам колхоз имени Кирова взял:
пшеница – 19,00 (было 16,7),
ячмень – 19,00 (было 12,4),
овес – 18,00 (было 12),
горох – 9,98 (было 2,4),
картофель – 81,1 (было 47,6),
овощи – 54,00 (было 32),
однолетние травы – 19 (было 24),
многолетние травы – 13,00 (было 24).
Было бы интересно сравнить себестоимость продукции на начало и конец автушенковской деятельности, но мы не найдем в его записной книжке данных начала (этого показателя не было у той поры), но заглянем в финал:
себестоимость зерна – 4–15 (в руб.),
–”– овощей – 12–80,
–”– картофеля – 6–38,
–”– сена однолетних трав – 5–13,
–” – сена многолетних трав – 5–13,
–”– молока – 22–50,
–”– привеса к. р. с. – 154–30,
–”– привеса свиней – 167–80.
Разумеется, многое познается в сравнении. Нет у меня под рукой данных по себестоимости начала работы Автушенко, зато есть данные по урожайности, по животноводству. По зерновым и картофельно-овощным культурам прогресс (эх, выскочило словцо!)... разница ощутимая в урожаях, но по пшенице за 12 лет поднять урожайность с 16,7 до 19 ц с га – это далеко не победа. Упали урожаи по травам – следствие хрущевской «антитравной» политики.
Выросли удои молока, но в других графах по животноводству... толкли воду в ступе.
То ли Автушенко был добр, то ли эпоха стала теплее – никто не рассказал мне о его грубости или насилии, а уж про тюрьмы вообще не вспоминали. Если Шахматов посадил после войны семерых, если Белов бывал резок, а то и локтем в гневе мог двинуть (невинный грех после шахматовского), то Автушенко рядом с ними кроткий человек. Разумеется, за работу он спрашивал, и штрафовал, и голос повышал – куда денешься в колхозе без этого... Но простим и самому Шахматову беды: он умом-то всегда понимал, что круто берет, но считает, иначе тогда и нельзя было. И если бы он не был крут, то с ним бы круто поступили, как вот с Николаем Илларионовичем Беловым.
Хочу рассказать об Иване Александровиче Сударикове, из новых председателей он прошел самую долгую школу жизни, многие страницы ее трагичны: припомните 1937 год в его жизни, разрыв с женой, после угрозу тюрьмы, гибель отторженного сына в войну...
Родился Иван Александрович в 1904 году в Брянской, ранее Черниговской, губернии. Он помнит ясно родное село Верещаки – белые хаты, деревянную церковь, просторную площадь.
Из 750 дворов родных Верещаков у Судариковых двор был беднее бедных: отец Александр Павлович помер, когда дети еще малые были, а в 1919 году умерла Марфа Семеновна, мать. Тиф косил людей косяком в теплых российских краях. Болел и Ваня, но судьба вызволила его из лап смерти. Изба Судариковых освещалась лучиной да каганцом масляным.
Мальчишкой-подростком встретил Иван Судариков годы революции и Гражданской войны. Приходили красные, потом гайдамаки, потом снова красные.
Но мир установился, переделили землю. Досталось Ивану полторы десятины, мало; стал батрачить – пас коров и коней, вывозил назем на поля. В 1922 году, восемнадцати лет от роду, женился. Жил у тестя Якова Ивановича Иванишка, крепкий он был мужик, так издалека кажется сейчас Сударикову: крупорушка имелась, маслобойня, две коровы. Венчали молодых в Верещакской церкви, скоро они отделились. Кинулся Иван Судариков по вербовке денег заработать в Донбасс, на Северный рудник. Там по тем временам (это середина 20-х годов) прилично получал – чистыми 30 рублей на руки. Фунт колбасы в Донбассе стоил тогда пять копеек. Пятидневка, шестичасовой рабочий день. Техника – обушок, сани... Собрал Судариков 800 рублей, на побывку явился. А тестя уговорили уже ехать в Сибирь, с тестем поехали и молодые Судариковы. С 1928 года жизнь Ивана Александровича оказалась связанной с нашими краями.
Церковно-приходская школа еще в детстве вооружила грамотой будущего колхозного активиста, почему ходил он то в секретарях сельсовета, то в председателях промколхоза «Колесник». Промколхоз процветал, снабжая округу ходовым товаром – колесами, бочками, столярными изделиями. В 1937 году промартель имела свою полуторку с деревянной кабиной. Но скоро перебросили Сударикова в артель «Новая жизнь», оттуда в Какучей, оттуда в Зиму на артель кинули – лыжи делали для фронта. Фронт. Под Ржевом ранило; полгода в госпитале. Затем запасной артполк, учил парней пушкарному делу. После войны – снова Какучей, до 1957 года. В 1957 году райком направил коммуниста Сударикова в «18-й партсъезд» в Никитаево. «18-й партсъезд» объединил «Максима Горького» и «Обновленный путь». До Сударикова председательствовал в Никитаеве Андрей Томашев, да проворовался, приехал суд из Тулуна, в никитаевском клубе, некогда Народном доме, заседал. Все жители участвовали в небывалом для села зрелище. Жители Никитаева по-разному судили Томашева и товарищей его: одни сочувствовали явно, другие были его приятелями и процесс встретили враждебно, а третьи хотели бы правду рассказать, да боялись. Но ревизия поставила все на место – обнаружилось 78 тысяч рублей недостачи, а прокурор Рылов сказал, что «три раза по 78»...
По тем временам «18-й партсъезд» был немаленький колхоз: под пшеницей 860 га, под овсом 400, ячменя – 50 га [76]. Травы занимали около 100 гектаров. Стадо общественное было слабовато – всего 45 дойных коров и... три свиньи (накануне рожа опустошила свиноферму, что поставили тоже в начет Томашеву). Имелись и овцы – 60 голов, птицеферма на 800 несушек. Конный парк насчитывал пятьдесят сытых лошадей (не впервые я слышу – лошадей содержали в добром обиходе, по всем деревням. Видно, традиция требовала того). Бегал «ЗИСок», единственный на колхоз. Поля колхоза обслуживались Гуранской МТС: пахали, сеяли, обрабатывали межрядья.
Когда Судариков принял дела, на расчетном счету колхоза не было ни копейки, хуже того – собралось 700 тысяч рублей долгу. При Сударикове грянула реорганизация– эмтээсовскую технику передали колхозам; наконец-то, через четверть века, поняли, что техникой должны владеть колхозы. Долг возрос еще, ибо государство не бесплатно трактора отдавало колхозам. Но у Сударикова оказалось 10 тракторов и 3 комбайна «Сталинец».
В первый год колхоз, руководимый новым председателем, сдавал по три фляги молока в день, а осенью 10 центнеров хлеба с гектара. 1957 и 1958 годы стояли засушливые, урожай был около 12 центнеров с гектара, так что на трудодни не оставалось, засыпали семена и оставляли малость на фураж. Никитаевцы сносили беду благодаря подсобному хозяйству – и с долгами рассчитывались, и сами себя кормили, как умели, с огорода.
Помощником у Сударикова в полеводстве была девчушка агроном Гололобова. Пока жили МТС, советами помогал эмтээсовский агроном Маркин. За полями, правда, хорошо ухаживали, глубоко пахали и глушили сорняки. Пытались вести безотвальную обработку полей, да бросили. Пошла дурная волна из Москвы – перестали сеять клевер, ни одного гектара не осталось, навалились на зеленку, с кормами стало хуже. Судариков пытался на селекционной станции разжиться семенами люцерны, добыл, да засуха помешала взять урожай.
Зоотехника не числилось, покойный теперь Михаил Федорович Ломакин служил при Сударикове завфермой, но был он уже порядком уставший и, говорит Иван Александрович, заглядывал частенько в рюмку. Держится, бывало, держится, но мужики, свои же, замутят самогоном. В конце 58-го прислали молодого зоотехника Лысенко, но парень косорукий оказался, заворовался. Привесы были: 400 граммов у крупного рогатого скота и 250 граммов у свиней. С одной коровы не надаивали 2000 литров молока в год...
Много ли успел сделать Судариков, прежде чем слили «18-й партсъезд» с колхозом имени Кирова? Нет, срок отпущен малый, в три года что успеешь... Но с именем Сударикова никитаевцы связывают славные страницы. Иван Александрович положил силы, провел в деревню электрический свет и радио; впервые у доярок оказались сносные условия – воду качали из колодца электронасосом и зимой (особенно зимой) стало в коровниках светло будто днем. Эпопея, затеянная Судариковым, оказалась нелегкой вдвойне, потому что мужики смирились с керосиновыми лампами и враз заворчали, когда председатель позвал их на маленький подвиг: провода тянуть, столбы ставить. И не все согласились, чтобы в их домах повесили лампочки, – пожара боялись. Зато потом, когда брызнуло ярко из окон клуба, сельсовета, домов, стали бегать вокруг Сударикова, а он чуть важничал, говоря: «Вы же сами противились доброму делу...»
Сейчас, наверное, смешно и слушать эту историю; а Судариков облазил Братские ГЭС и ЛЭП, вымаливал обрывки провода. Но и маялись после – от дизеля, от движка брали энергию. Дежурил на дизеле знатный электрик, бывший тракторист Николай Дмитриевич Е-ко. Этот Е-ко выпить любил. Выпьет он сверх нормы – замигали и погасли лампочки в избах, на фермах кричи кукареку, да и что толку кричать: жди, когда протрезвится дизелист...
А радио тянули, конечно, от Тулуна. Репродукторы по пять рублей штука закупили, обчистив тулунские магазины.
Когда Иван Александрович Судариков, лежа в постели (худо себя чувствовал), рассказывал эти страницы, блуждала по лицу его улыбка; я понимал, ему приятно – такое добро должны запомнить односельчане. Урожаи не поднял, надои – тоже; зато пришел в дома свет. И вся долгая и временами несуразная жизнь Сударикова должна, по-моему, через свет этот просматриваться. Кстати, век свой доживает последний никитаевский председатель в доме, некогда принадлежавшем кулаку Михаилу Валтусову, и дом этот – тоже страница истории деревни...
На виду всех ныне живущих и здравствующих старых председателей – Зарубина и Татарникова, Жигачева и Шахматова, Белова и Сударикова, под пристальным и суровым их оком начал свою биографию Петр Царев, последний отпрыск фамильного древа Фурмановых и Царевых, белорусских переселенцев, еще в начале века ходивших в крепостной зависимости.
К Цареву я подбирался долго, немало чаев выпил, вечера напролет говорил, в работе месяцами наблюдал, одного и с товарищами его, в райкоме слушал и на областных активах, читал его статьи и о нем в областных иркутских газетах, даже в книжках уже [77]. Надоел расспросами Пелагее и жене Нине, да и самому Петру Николаевичу.
Но каждый раз, оставаясь с чистым листом бумаги наедине, я в тупик приходил: не ложился он в строку, Петр Царев.
Плакатно писать – человека скомпрометировать, да и себя; да и не умею я плакатно писать.
Однажды я и сказал: не могу я писать о тебе, Петя, не ухватистый ты. Он посочувствовал и забыл тут же о немочи моей.
А сейчас приспела пора – не отступиться. Но и тут я вон какую цепочку потянул: вокруг да около ходил, о родителях рассказал, о предшественниках поведал...
Припоминаю я разные встречи с председателями, с которыми приятельствовал и даже очерки печатал о которых. Эх, и легкомысленные вещи говорил я подчас. На Одесщине как-то познакомился с матерым Чорбой, Чорба отобрал у меня блокнот и ручку и нарисовал две схемы. Одна называлась: «Связи неправильные», другая – «Связи правильные».
А вот другая, «связи правильные»:
Сказал мне по секрету Чорба: «Настоящий председатель колхоза только тот, кто сумеет поставить себя по схеме второй», но, продолжал Чорба, пока на всю страну едва отыщется десяток председателей, которые живут с приближением к идеалу, с приближением, делаю ударение. А все остальные крутятся, как уж на сковородке, пытаясь забронировать право на самостоятельность и подотчетность единственному верховному судье – народу, то есть, по Чорбе, колхозному собранию; но – тут свидетельствуют десятки колхозов, изученных мной эмпирично, – народу-то никто не подотчетен у нас, а и народ холопствует.
Один из знакомцев на Владимирщине, известный председатель, как-то попал в счетную комиссию по выборам в Верховный Совет СССР. Стали считать голоса, поданные за Героя Социалистического Труда Акима Горшкова (он ходит в России в основоположниках колхозного строя). Что же оказалось? Своя деревня, свой колхоз дружно проголосовали против Акима; избиратели один за другим вычеркнули имя его из бюллетеней. Но Аким стал депутатом Верховного Совета. Подтасовали итоги.
Эта доподлинная правда открыла мне глаза на механизм «выборов» в Советы. Но то, что мужики могут совокупно не принимать председателя как председателя, а он сидит себе преспокойно в кресле и почивает на лаврах, тут-то задумаешься горько... Петр Николаевич Царев в отличие от Акима Горшкова пока пользуется доверием большинства колхозников. Подворный опрос по всем четырем деревням показал: мужчины и женщины принимают, пусть с оговорками, Царева. Но уже есть и другие симптомы...
Он начинал с тех цифр, которые приведены ранее.
Общая земельная площадь колхозных угодий 19 479 га, в том числе сельскохозяйственных угодий 9423 га, пашни 8656 га. В колхозе трудоспособных 614 человек. Направление хозяйства – зерновое–мясомолочное. Сведем в сравнительную таблицу прежние и царевские показатели.
Данные по животноводству: