Страница:
Вот по молоку картина ясная: подняли надои на 1 фуражную корову с 1900 до 3213 кг молока, соответственно себестоимость снизилась в четыре с лишним раза, то есть молоко стало дешевле.
По большинству других показателей напрашивается аналогия из... авиации: самолеты стали выпускаться с конвейера все в большем количестве, скорости возросли, но в полтора раза и возросла стоимость билета. Нелогично? Разумеется. Но в авиации понятно: там государство решило откровенно обогатиться за счет ни в чем не повинных граждан, которые некогда предпочли поезд телеге, а теперь самолет – поезду.
Но как бы там ни было, колхоз имени Кирова достиг некоторых высот при Петре Цареве. Теперь уже стабильно, каждый год, получают земледельцы с огромной площади (пять тысяч гектаров) по 23–24 центнера в круговую. Не ахти какие почвы достались кировчанам: серые лесные – 40%, дерново-подзолистые – 38%, болотные – 10%, лугово-черноземные – 31%, пойменные – 2,6%. Но, установив рациональную структуру пашни и структуру посевов, кировчане сделали шаг вперед. Они стараются, чтобы пшеница в структуре посевов занимала 35–40%, а овес и ячмень – 15–20%. В последние годы, под пристальным оком Царева, под контролем главного агронома Виктора Зуева, введены и освоены лучшие типы севооборотов.
Разработать севообороты – полдела. Внедрить агросистему севообороте сложнее, но агрономы выполнили эту задачу. Очищение почвы от сорняков, оптимальные сроки внесения удобрений, семеноводство – все эти технологические вопросы решены в течение также последних лет. Высоки надои молока и привесы на фермах крупного рогатого скота и свиноводческих, ведется большое строительство – прибыль помогает без задержки получать кредиты, и на наших глазах благоустраиваются деревни, вырастают животноводческие комплексы; постоянно расширяется машинный парк – по энерговооруженности колхоз может потягаться со всей Иркутской областью кануна коллективизации.
Гарантированный заработок вместо мифических палочек на трудодни пришел в дома рядовых колхозников. По хозяйственным книгам я подсчитал поголовье домашнего скота и птицы в четырех деревнях: на 400 дворов приходится более тысячи голов скота, только учтенного, и несколько тысяч голов птицы. Похозяйственные книги не учитывают домашнюю обстановку и утварь, а также силу надворных построек, но подворный обход помог мне составить неопровержимое представление о достатке, в котором живут ныне колхозники. В районной сберкассе мне не сказали (так, дескать, велит закон) общей суммы денежных вкладов, зато вот любопытные данные, взятые на почте в Никитаеве: каждый месяц уходит денежных переводов на сумму более 2300 рублей и столько же приходит. В год никитаевцы отправляют более 400 посылок и получают 800.
Только в один месяц никитаевцы и афанасьевцы получают 421 экземпляр журналов и 6116 экземпляров газет. По Заусаеву и Дубраве я не вытребовал данных у Котикской почты, но и там картина наверняка такая же.
В каждом доме, разумеется, есть телевизор и в большинстве домов электроприемники. Об электроосвещения не поминаю, керосин и свечи забыты, лучину помнят глубокие старики.
Одним словом, мы имеем право говорить о нашей деревне – сытая деревня.
В сытой деревне есть свои решенные проблемы и есть противоречия, о них стоит поговорить. На протяжении всего повествования, небесспорного, но искреннего, я не раз спотыкался на этом вопросе: во имя чего мы затеяли невиданный в мире опыт так называемой коллективизации?
Рассказывая о крестьянском труде на той, одинокой, полосе, я давал возможность читателю поразмыслить о духовных ценностях, которые рождались и сохранялись тогда. Но не случайно я процитировал в своем месте из Александра Герцена: «Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании».
Вещие слова русским эмигрантом сказаны в письме «К старому товарищу». Там же он написал: «Твердыню собственности и капитала надобно потрясти расчетом, двойной бухгалтерией, ясным балансом дебита и кредита».
В моем колхозе только при Петре Цареве двойная бухгалтерия и баланс дебита и кредита заняли место бездумного, безоглядного движения, которое оказалось топтанием на месте. Сорок лет ни заусаевцы, ни афанасьевцы, ни никитаевцы не умели вырваться вперед, опередить забытые показатели 20-х годов. И вот пришел Петр Царев. Что же это за человек?
Работа и вызревание таланта хозяйственника Царева пали на годы, последовавшие за мартовским Пленумом ЦК КПСС. Сейчас документы и саму идею Пленума безраздельно приписывают не тому человеку. Н. С. Хрущев должен быть назван также автором решений марта 1965 года. Это он в конце своего странного царствования понял необходимость кардинальных перемен в сельском хозяйстве; человек одаренный, он понял – пусть с опозданием – здравость тех идей, которые, увы, провозгласили без него.
Петр Николаевич Царев, тогда юноша, пришелся ко двору эпохе, крестьянские навыки и ум, знания, почерпнутые в техникуме и институте, сметка природная – все свое призвание хлебороба и бойца он вложил в дело.
Старая гвардия ветеранов не долго поспешала вслед быстроногому Цареву – Беловы, Юрченки, Судариковы уступили место молодым. Молодой главный инженер Валерий Григорьевич Фоминых (его жена Надя помогала мне в сборе материала), молодой Виктор Андреевич Зуев, молодой зампредседателя Николай Михайлович Вологдин, молодой парторг Юрий Васильевич Псарев (затем – Кузнецов), молодой председатель сельсовета Нелля Петровна Куроедова – эти люди взвалили на себя ношу и повезли, в коренники поставили Царева. Все они имеют высшее образование, явление в тулунской деревне невиданное. До Царева ни один из председателей (а их прошло перед нами с добрый десяток, а то и два) не имел той вооруженности знанием, какую имеет Петр Николаевич и его соратники.
Незаменимую роль в подъеме экономики колхоза имени Кирова играет бухгалтерская служба во главе с многоопытным Н.А.Горбатенко.
Нынче есть в управленческом штате экономисты с высшим образованием, но долгих два десятилетия анализом хозяйственной деятельности колхоза занимался только бухгалтер Горбатенко, на его совести несметная работа, и планово-расчетные операции, и вычисление себестоимости готовой продукции.
Добросовестная и въедливая работа главного бухгалтера не раз отмечалась правлением колхоза и сыскала уважение товарищей.
Необходимо особо отметить таких специалистов, как Зуев или Николай Вологдин. Они многому учатся у председателя и со временем, несомненно, сами возглавят крупные хозяйства [78].
Мужики и бабы всех поколений вносят лепту в общее дело: и механик А. Н. Шаров, и главный энергетик В. А. Новиков, и заслуженный механизатор Российской Федерации В. Е. Михайлов, и брат его картофелевод А. Е. Михайлов. И старый комбайнер А. Д. Шолохов – справедливость требует отметить и его. Не забудем назвать имена умнейших бригадиров С. А. Желтобрюха и И. Ф. Табакова, П. И. Болохина, заведующего фермой крупного рогатого скота Н. Д. Королева.
Отметим красной строкой механизаторов В.М.Башуна и Н.А.Курбатова, доярок А. В. Макович, Е. Л. Терновых, Е. Н. Аксенову, Л. В. Решетник... Всех не перечислить!
Но – но уровень образованности в деревне остался чрезвычайно низким, где-то чуть выше пятого класса, если в среднем поделить. И такая диспропорция не может не сказываться. Да и велика ли цена семи или восьми классам, надо еще проверить. Думаю, немногие имеют понятия и знания на уровне тех классов, что выставила в документах школа. Кстати, гуманитарная оснащенность соратников Царева и его самого оставляет также желать лучшего: все они заядлые хозяйственники, инженеры, агрономы, экономисты, но все они поверхностные педагоги, исключая Царева, обладающего интуитивным талантом учителя, мыслителя. Постоянные хлопоты, текучка, масштабы физических усилий, соизмеримые с масштабами огромного хозяйства, съедают свободное время, и они мало занимаются самообразованием, пренебрегая такими областями знания, которые – наряду с экономикой – вскоре станут решающими: история, социология, собственно педагогика.
Поэтому сейчас можно наблюдать поразительные сцены: молодые вожди разучиваются слышать негромкую жизнь стариков, забывают их горький и иной опыт, обижают их невниманием, непониманием их простых запросов. Возрастают случаи жестокосердия, но не того, шахматовского, а дежурного.
Самое печальное, соратники Царева полагают, что в колхозе главное – энерговооруженность, в то время как определяющими являются производственные и бытовые отношения. Плохо представляют молодые эволюцию колхозного строительства и превратно, в силу привнесенных обстоятельств, толкуют основы народоправства; впрочем, они и не понимают его проблем во всей глубине. Не раз я наблюдал, как принимались решения, противоречащие сути народоправства. Например, кричащий пункт в «Мероприятиях по укреплению трудовой дисциплины в колхозе имени Кирова на 1977»: «Правление колхоза, партком и исполком с/совета отмечают, что дети некоторых членов колхоза нерегулярно посещают занятия, плохо учатся в школе или совсем ее бросили и нигде не работают. При начислении дополнительной оплаты родителям будет учитываться успеваемость детей. Родители, дети которых плохо учатся или совсем не учатся, могут быть лишены дополнительной оплаты полностью или частично». – Здесь следствия поставлены впереди причин.
Воспитательная, идеологическая, политическая работа отдает формализмом. Вот факт – я опросил десятки рядовых колхозников, педагогов, специалистов, даже учащихся (ребят опрашивал классами), и никто не мог сказать, какие лозунги и плакаты висят на бригадных конторах, у клубов, на сельсовете. Плакатам же и парадным цифрам несть числа, они меняются время от времени, но никто ими не интересуется. Да ведь так и по всей стране.
Среди четырехсот журналов, получаемых ежемесячно, нет «Проблем мира и социализма», «Педагогики», «Вопросов истории», «Вопросов философии», «Нового мира», «Нашего современника». Зато в глазах рябит от «Экрана», «Советской эстрады», «Крокодила»; «Здоровья» и т. д. – изданий небесполезных, но вторичных. По библиотечным формулярам я узнал, что качество чтения художественной и научной литературы оставляет – мягко сказать – желать лучшего. Имеющийся книжный фонд используется едва ли на 10 процентов и бессистемно. Учителя утратили роль духовных поводырей. Обидно вдвойне, ибо в деревнях живут талантливые люди – певцы, актеры, художники, сказочники. Разросшийся объем труда не позволил мне привести примеры народного творчества, кроме песен...
Спиртное становится страшным спутником всех слоев населения: пьют женщины, пьют дети, пьют старики... Но еще классик не случайно обронил слова: «Мужик, идущий повеся голову в кабак и возвращающийся оттуда навеселе, может многое объяснить, доселе необъяснимое, в истории государства Российского» [79]. Уровень нравственности понизился – это видно по семьям, разрушающимся на глазах. Случайные связи, случайные браки, случайные дети и случайные родители несчастных детей. И никогда не было столько самоубийств. Церковь пала под прессом безбожного государства.
Винить здесь кого-то конкретно нельзя: ни Царев, ни Куроедова, ни молоденькая завклубом в Никитаеве Люда Данилович (громче – «заведующая Домом культуры») не осилят махину, именуемую Надстройкой.
Так во имя чего мы затеяли коллективизацию?
Нелля Петровна Куроедова, председатель сельсовета в Никитаеве, педагог по образованию, женщина совестливая, резонно считает, что именно сейчас, когда достигнуто благополучие и сильна техническая оснащенность колхоза, пора все задачи, сугубо производственные и духовные, решать комплексно, не отдавая предпочтение материальным заботам. Не секрет, что роль учителя на селе оказалась заведомо приниженной, тракторист с шестью классами позволяет себе выкаблучиваться перед женщиной, которая учила его грамоте, проверяла его тетрадки и старалась удержать на уроках. Не секрет, что нашу трудовую интеллигенцию, плоть от плоти народа, на властных этажах все еще считают людьми второго сорта; так протягивается из 30-х годов неправильное отношение к людям, призванным помогать народу хранить и приумножать исторические традиции.
Опыт коллективизации, доставшийся нам дорогой ценой, должен бы нынче взывать к полному самоуправлению, когда не только структуру посевов, но и все другие внутренние дела пристало решать коллективу через выборных и подотчетных ему вождей.
Да, именно сейчас материальная база в колхозе достигла уровня, при коем можно предпринять небесполезные – и обязательно соборные усилия, чтобы возродить здоровую моральную атмосферу на производстве и в быту. Какие это шаги – разговор специальный. Но то, что они диктуются временем, абсолютно неопровержимо, мы уже подошли к роковой черте. Не случайно и сами правленцы во главе с Царевым заказали мне Историю колхоза: они захотели увидеть не только прошлый день с его драмами и трагедиями, но и определить перспективы, – это внушает добрые надежды.
Коль скоро я повел такую речь и надеюсь на возможные духовные перемены в колхозе, значит, и историю колхоза имени Кирова, тяжелую и драматичную, я понимаю как нелегкие, но все-таки поиски национального идеала. Я и сейчас вижу пути, какими надо идти, чтобы мужик все более забывал посторонность, болел сердцем за дело...
Многое я не сказал – сроки, на труд мой отпущенные, истекли и силы иссякли.
1974–1978
Тулунский район Иркутской области –
город Иркутск
Озими
Письмо первое
По большинству других показателей напрашивается аналогия из... авиации: самолеты стали выпускаться с конвейера все в большем количестве, скорости возросли, но в полтора раза и возросла стоимость билета. Нелогично? Разумеется. Но в авиации понятно: там государство решило откровенно обогатиться за счет ни в чем не повинных граждан, которые некогда предпочли поезд телеге, а теперь самолет – поезду.
Но как бы там ни было, колхоз имени Кирова достиг некоторых высот при Петре Цареве. Теперь уже стабильно, каждый год, получают земледельцы с огромной площади (пять тысяч гектаров) по 23–24 центнера в круговую. Не ахти какие почвы достались кировчанам: серые лесные – 40%, дерново-подзолистые – 38%, болотные – 10%, лугово-черноземные – 31%, пойменные – 2,6%. Но, установив рациональную структуру пашни и структуру посевов, кировчане сделали шаг вперед. Они стараются, чтобы пшеница в структуре посевов занимала 35–40%, а овес и ячмень – 15–20%. В последние годы, под пристальным оком Царева, под контролем главного агронома Виктора Зуева, введены и освоены лучшие типы севооборотов.
Разработать севообороты – полдела. Внедрить агросистему севообороте сложнее, но агрономы выполнили эту задачу. Очищение почвы от сорняков, оптимальные сроки внесения удобрений, семеноводство – все эти технологические вопросы решены в течение также последних лет. Высоки надои молока и привесы на фермах крупного рогатого скота и свиноводческих, ведется большое строительство – прибыль помогает без задержки получать кредиты, и на наших глазах благоустраиваются деревни, вырастают животноводческие комплексы; постоянно расширяется машинный парк – по энерговооруженности колхоз может потягаться со всей Иркутской областью кануна коллективизации.
Гарантированный заработок вместо мифических палочек на трудодни пришел в дома рядовых колхозников. По хозяйственным книгам я подсчитал поголовье домашнего скота и птицы в четырех деревнях: на 400 дворов приходится более тысячи голов скота, только учтенного, и несколько тысяч голов птицы. Похозяйственные книги не учитывают домашнюю обстановку и утварь, а также силу надворных построек, но подворный обход помог мне составить неопровержимое представление о достатке, в котором живут ныне колхозники. В районной сберкассе мне не сказали (так, дескать, велит закон) общей суммы денежных вкладов, зато вот любопытные данные, взятые на почте в Никитаеве: каждый месяц уходит денежных переводов на сумму более 2300 рублей и столько же приходит. В год никитаевцы отправляют более 400 посылок и получают 800.
Только в один месяц никитаевцы и афанасьевцы получают 421 экземпляр журналов и 6116 экземпляров газет. По Заусаеву и Дубраве я не вытребовал данных у Котикской почты, но и там картина наверняка такая же.
В каждом доме, разумеется, есть телевизор и в большинстве домов электроприемники. Об электроосвещения не поминаю, керосин и свечи забыты, лучину помнят глубокие старики.
Одним словом, мы имеем право говорить о нашей деревне – сытая деревня.
В сытой деревне есть свои решенные проблемы и есть противоречия, о них стоит поговорить. На протяжении всего повествования, небесспорного, но искреннего, я не раз спотыкался на этом вопросе: во имя чего мы затеяли невиданный в мире опыт так называемой коллективизации?
Рассказывая о крестьянском труде на той, одинокой, полосе, я давал возможность читателю поразмыслить о духовных ценностях, которые рождались и сохранялись тогда. Но не случайно я процитировал в своем месте из Александра Герцена: «Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании».
Вещие слова русским эмигрантом сказаны в письме «К старому товарищу». Там же он написал: «Твердыню собственности и капитала надобно потрясти расчетом, двойной бухгалтерией, ясным балансом дебита и кредита».
В моем колхозе только при Петре Цареве двойная бухгалтерия и баланс дебита и кредита заняли место бездумного, безоглядного движения, которое оказалось топтанием на месте. Сорок лет ни заусаевцы, ни афанасьевцы, ни никитаевцы не умели вырваться вперед, опередить забытые показатели 20-х годов. И вот пришел Петр Царев. Что же это за человек?
Работа и вызревание таланта хозяйственника Царева пали на годы, последовавшие за мартовским Пленумом ЦК КПСС. Сейчас документы и саму идею Пленума безраздельно приписывают не тому человеку. Н. С. Хрущев должен быть назван также автором решений марта 1965 года. Это он в конце своего странного царствования понял необходимость кардинальных перемен в сельском хозяйстве; человек одаренный, он понял – пусть с опозданием – здравость тех идей, которые, увы, провозгласили без него.
Петр Николаевич Царев, тогда юноша, пришелся ко двору эпохе, крестьянские навыки и ум, знания, почерпнутые в техникуме и институте, сметка природная – все свое призвание хлебороба и бойца он вложил в дело.
Старая гвардия ветеранов не долго поспешала вслед быстроногому Цареву – Беловы, Юрченки, Судариковы уступили место молодым. Молодой главный инженер Валерий Григорьевич Фоминых (его жена Надя помогала мне в сборе материала), молодой Виктор Андреевич Зуев, молодой зампредседателя Николай Михайлович Вологдин, молодой парторг Юрий Васильевич Псарев (затем – Кузнецов), молодой председатель сельсовета Нелля Петровна Куроедова – эти люди взвалили на себя ношу и повезли, в коренники поставили Царева. Все они имеют высшее образование, явление в тулунской деревне невиданное. До Царева ни один из председателей (а их прошло перед нами с добрый десяток, а то и два) не имел той вооруженности знанием, какую имеет Петр Николаевич и его соратники.
Незаменимую роль в подъеме экономики колхоза имени Кирова играет бухгалтерская служба во главе с многоопытным Н.А.Горбатенко.
Нынче есть в управленческом штате экономисты с высшим образованием, но долгих два десятилетия анализом хозяйственной деятельности колхоза занимался только бухгалтер Горбатенко, на его совести несметная работа, и планово-расчетные операции, и вычисление себестоимости готовой продукции.
Добросовестная и въедливая работа главного бухгалтера не раз отмечалась правлением колхоза и сыскала уважение товарищей.
Необходимо особо отметить таких специалистов, как Зуев или Николай Вологдин. Они многому учатся у председателя и со временем, несомненно, сами возглавят крупные хозяйства [78].
Мужики и бабы всех поколений вносят лепту в общее дело: и механик А. Н. Шаров, и главный энергетик В. А. Новиков, и заслуженный механизатор Российской Федерации В. Е. Михайлов, и брат его картофелевод А. Е. Михайлов. И старый комбайнер А. Д. Шолохов – справедливость требует отметить и его. Не забудем назвать имена умнейших бригадиров С. А. Желтобрюха и И. Ф. Табакова, П. И. Болохина, заведующего фермой крупного рогатого скота Н. Д. Королева.
Отметим красной строкой механизаторов В.М.Башуна и Н.А.Курбатова, доярок А. В. Макович, Е. Л. Терновых, Е. Н. Аксенову, Л. В. Решетник... Всех не перечислить!
Но – но уровень образованности в деревне остался чрезвычайно низким, где-то чуть выше пятого класса, если в среднем поделить. И такая диспропорция не может не сказываться. Да и велика ли цена семи или восьми классам, надо еще проверить. Думаю, немногие имеют понятия и знания на уровне тех классов, что выставила в документах школа. Кстати, гуманитарная оснащенность соратников Царева и его самого оставляет также желать лучшего: все они заядлые хозяйственники, инженеры, агрономы, экономисты, но все они поверхностные педагоги, исключая Царева, обладающего интуитивным талантом учителя, мыслителя. Постоянные хлопоты, текучка, масштабы физических усилий, соизмеримые с масштабами огромного хозяйства, съедают свободное время, и они мало занимаются самообразованием, пренебрегая такими областями знания, которые – наряду с экономикой – вскоре станут решающими: история, социология, собственно педагогика.
Поэтому сейчас можно наблюдать поразительные сцены: молодые вожди разучиваются слышать негромкую жизнь стариков, забывают их горький и иной опыт, обижают их невниманием, непониманием их простых запросов. Возрастают случаи жестокосердия, но не того, шахматовского, а дежурного.
Самое печальное, соратники Царева полагают, что в колхозе главное – энерговооруженность, в то время как определяющими являются производственные и бытовые отношения. Плохо представляют молодые эволюцию колхозного строительства и превратно, в силу привнесенных обстоятельств, толкуют основы народоправства; впрочем, они и не понимают его проблем во всей глубине. Не раз я наблюдал, как принимались решения, противоречащие сути народоправства. Например, кричащий пункт в «Мероприятиях по укреплению трудовой дисциплины в колхозе имени Кирова на 1977»: «Правление колхоза, партком и исполком с/совета отмечают, что дети некоторых членов колхоза нерегулярно посещают занятия, плохо учатся в школе или совсем ее бросили и нигде не работают. При начислении дополнительной оплаты родителям будет учитываться успеваемость детей. Родители, дети которых плохо учатся или совсем не учатся, могут быть лишены дополнительной оплаты полностью или частично». – Здесь следствия поставлены впереди причин.
Воспитательная, идеологическая, политическая работа отдает формализмом. Вот факт – я опросил десятки рядовых колхозников, педагогов, специалистов, даже учащихся (ребят опрашивал классами), и никто не мог сказать, какие лозунги и плакаты висят на бригадных конторах, у клубов, на сельсовете. Плакатам же и парадным цифрам несть числа, они меняются время от времени, но никто ими не интересуется. Да ведь так и по всей стране.
Среди четырехсот журналов, получаемых ежемесячно, нет «Проблем мира и социализма», «Педагогики», «Вопросов истории», «Вопросов философии», «Нового мира», «Нашего современника». Зато в глазах рябит от «Экрана», «Советской эстрады», «Крокодила»; «Здоровья» и т. д. – изданий небесполезных, но вторичных. По библиотечным формулярам я узнал, что качество чтения художественной и научной литературы оставляет – мягко сказать – желать лучшего. Имеющийся книжный фонд используется едва ли на 10 процентов и бессистемно. Учителя утратили роль духовных поводырей. Обидно вдвойне, ибо в деревнях живут талантливые люди – певцы, актеры, художники, сказочники. Разросшийся объем труда не позволил мне привести примеры народного творчества, кроме песен...
Спиртное становится страшным спутником всех слоев населения: пьют женщины, пьют дети, пьют старики... Но еще классик не случайно обронил слова: «Мужик, идущий повеся голову в кабак и возвращающийся оттуда навеселе, может многое объяснить, доселе необъяснимое, в истории государства Российского» [79]. Уровень нравственности понизился – это видно по семьям, разрушающимся на глазах. Случайные связи, случайные браки, случайные дети и случайные родители несчастных детей. И никогда не было столько самоубийств. Церковь пала под прессом безбожного государства.
Винить здесь кого-то конкретно нельзя: ни Царев, ни Куроедова, ни молоденькая завклубом в Никитаеве Люда Данилович (громче – «заведующая Домом культуры») не осилят махину, именуемую Надстройкой.
Так во имя чего мы затеяли коллективизацию?
Нелля Петровна Куроедова, председатель сельсовета в Никитаеве, педагог по образованию, женщина совестливая, резонно считает, что именно сейчас, когда достигнуто благополучие и сильна техническая оснащенность колхоза, пора все задачи, сугубо производственные и духовные, решать комплексно, не отдавая предпочтение материальным заботам. Не секрет, что роль учителя на селе оказалась заведомо приниженной, тракторист с шестью классами позволяет себе выкаблучиваться перед женщиной, которая учила его грамоте, проверяла его тетрадки и старалась удержать на уроках. Не секрет, что нашу трудовую интеллигенцию, плоть от плоти народа, на властных этажах все еще считают людьми второго сорта; так протягивается из 30-х годов неправильное отношение к людям, призванным помогать народу хранить и приумножать исторические традиции.
Опыт коллективизации, доставшийся нам дорогой ценой, должен бы нынче взывать к полному самоуправлению, когда не только структуру посевов, но и все другие внутренние дела пристало решать коллективу через выборных и подотчетных ему вождей.
Да, именно сейчас материальная база в колхозе достигла уровня, при коем можно предпринять небесполезные – и обязательно соборные усилия, чтобы возродить здоровую моральную атмосферу на производстве и в быту. Какие это шаги – разговор специальный. Но то, что они диктуются временем, абсолютно неопровержимо, мы уже подошли к роковой черте. Не случайно и сами правленцы во главе с Царевым заказали мне Историю колхоза: они захотели увидеть не только прошлый день с его драмами и трагедиями, но и определить перспективы, – это внушает добрые надежды.
Коль скоро я повел такую речь и надеюсь на возможные духовные перемены в колхозе, значит, и историю колхоза имени Кирова, тяжелую и драматичную, я понимаю как нелегкие, но все-таки поиски национального идеала. Я и сейчас вижу пути, какими надо идти, чтобы мужик все более забывал посторонность, болел сердцем за дело...
Многое я не сказал – сроки, на труд мой отпущенные, истекли и силы иссякли.
1974–1978
Тулунский район Иркутской области –
город Иркутск
Озими
Письма из провинции
Марине Павловской
И страждут озими от бешеной забавы…
А. Пушкин. «Баллада о доме»
Письмо первое
Баллада о доме
Весной минувшего года в Ярославской городской газете я прочитал о том, что продается в Даниловском районе дом, отыскал объявителя, намереваясь осесть на хуторе и дописать заветное («Минувший год» – 1992-й. –
Б.Ч.) Помнил я обещание свое рассказать Тебе – в лицах – драму, частью которой была и Ты.
Дом, давно лелеемый мной, мог стать явью еще в 70-х, когда Валентин Распутин водил меня по порту Байкал. Стоял тогда сухой полдень, стрекозы садились на плечо, в мареве тонули горы. Мы чуть было не выбрали особняк на семи ветрах; вид открывался с холма далекий и солнечный. Но притяжение Дмитрия Сергеева, писателя-фронтовика, победило притяжение Распутина, избу на Байкале я не купил.
Прошло девять лет. В камере штрафного изолятора, коротая холодные ночи, я рисовал будущую мою обитель кусочком проволоки на бетонном столе. Стол охранники окрасили коричневой краской. Слегка царапая поверхность, я чертил домок, не думая о последствиях, хотя они грянули: за порчу лагерного имущества к десяти суткам изолятора подполковник Федоров добавил еще семь. Но дело было сделано – дом с высокими окнами смотрел с бетонного стола и угревал косточки. Оно, конечно, безумие – внутри ада рисовать картины радужного грядущего. Но – рисовал, но – планировал.
И вот по реабилитации, весной 91 года, я получил материальную компенсацию, раскидал долги. На руках осталась толика. И тут объявление в городской газете. Я отыскал Серафиму Николаевну К-ву, подавшую объявление. Оказалось, четверо покупателей уже претендуют на дом. Один с Северного Кавказа не торговался. Соперничая с конкурентами, он готов добавить пять тысяч.
В очередной раз пересчитал я денежку. Поставивший себя в неприязненные отношения с государством, я никогда не имел на руках таких денег – шесть тысяч! подумать только! – но хозяйка просила десять тысяч, и немедленно. При этом говорила, что там один сад окупит расходы мои в сезон.
Делая вид состоятельного человека, я поехал смотреть дом. В дороге я неожиданно понял, что мои шансы предпочтительнее, и вот почему. В Ярославле, Марина, я оказался волею случая. Местный Совет объявил всероссийский конкурс на замещение поста главного редактора новой губернской газеты. Бездомный, я написал в Ярославский Совет о готовности участвовать в конкурсе, вызван был телеграммой, и консервативным большинством избран редактором. Почему консервативным, об этом как-нибудь позже. А сейчас вернемся на тракт Ярославль – Данилов.
Мы едем на «Жигулях» втроем. За рулем Сеня, зять Серафимы Николаевны. Сеня отслужил в Афганистане военным топографом. «Жигули», впрочем, и дом, на смотрины которого я еду, – двухгодичный, или трехгодичный, заработок Сени в фронтовых условиях.
По дороге мы чуть потолковали о том, о сем. Серафима Николаевна трудится завпроизводством в областной типографии, где мы печатаем новую газету, и кое-что обо мне знает. А благодаря союзному и местному радио, «Известиям», среди типографских гуляла неблагая весть о бывшем политзэке, и Серафима Николаевна сказала:
– Борис Иванович, если дом понравится, мы продадим его Вам, – мне оставалось только благодарить хозяев.
В Саркове, притрактовом селе, оставили мы легковушку, чтобы далее идти пешком. У Кравцовых, деревенских, я выпросил резиновые сапоги с суконными портянками. Я натянул их и был готов к путешествию. Тропа повела через льняное поле, не паханое еще, в лес, полный запахов прели и талой воды, гомоном птиц. Чем глубже уходили мы по тропе, тем все больше нравилась мне заброшенность хутора, тишина, первородство трав, вышедших из-под снега. Соперники же мои шли с явным недоумением: зачем их влекут в глухомань? И как добираться сюда зимой или в долгое ненастье летом?
А меня заняла и стала точить диковинная дума. Убежденный противник афганской войны (разящие строки о том есть в приговоре), отбояривший за противление войне, сжимая тощий кошель, я иду вслед фронтовику, который получил отнюдь не гроши за то, что вызвался добровольцем в пекло, рисковал жизнью, как рисковал и я, уходя на другую передовую; и он заработал не только орден и медаль, но и деньги, вложил в этот дом, чтобы нынче я передал ему праведные рубли за его, праведное ли, богатство. В России не заскучаешь. Но мы шли, учтиво вежливые, и каждый думал о своем.
Внезапно лес расступился, поля в золотой стерне возрадовали глаз. Вскоре на покатом холме черно увиделись крыши двух или трех изб. С тоской подумал я – вспомнив лагерные мечтания – какую из старых изб суждено купить мне, чтобы, не мешкая, копать огород, а по вечерам сидеть у стола.
Украдкой я посмотрел на афганца. Он симпатичен, Сеня, с матовым белозубым лицом, с синими глазами. У меня родилось ощущение отцовское: парень давно понял, в каком тупике пребывал он, и вырвался из тупика невредимый, зарубки на сердце остались, но мир на земле, золотая стерня убегает, трубно зверь кричит из лесу посреди России, не в чужих горах...
Скоро миновали мы, следуя нижней тропой, худые дома, и из-за риги и огромного древнего тополя наплыл с холма терем. Я остановился и всмотрелся. Терем тоже, но свысока, смотрел на меня. Нет, подумать не мог я, что в заброшенном селе, на отшибе может сохраниться лиственичный дворец, ни в сказке сказать, ни пером описать. Афганец оглянулся и грустно смотрел на пришельцев: зачем мы тут, на тропе, посторонние люди?
Серафима Николаевна, вздохнув, призналась:
– Кабы не даль, да еще брести от тракта, дом наш не отдала бы в чужие руки.
Чужими руками хозяйка подчеркнула жестокость происходящего.
Взяв топор, я вошел в испод, именно вошел, ибо дом на высоком фундаменте, и двери в рост ведут туда. Я простучал обухом каждое бревно и всякий раз слышал звон. За тридцать лет грибок не подточил ни одного бревна. Затем поднялся на чердак, там стояли кадушки, набитые пухом птицы. На стропилах висели листы самосада. Я помял лист и услышал дух моршанской махорки – Ваня Додонов, с Тамбовщины, угощал моршанской на зоне.
Сойдя, не утерпел я и порылся в хламе огромного сарая, прирубленного к дому. Сарайные окошки тусклы, но скоро взгляд пообвык, я обнаружил старинные оклады, в позолоте и серебре, они красивы и тяжелы. Здесь же конская упряжь и ботала. Я потрогал – ботала издали мягкий и густой звук, вернувший меня на родимую улицу Шатковскую, в город Свободный.
Хозяева затопили печь, приготовили чай. Чечен отказался пить чай, отвел меня в дальнюю комнату.
– Ти, – молвил он, – купишь етот дом? Но у тебя одна жина? И «Волги» у тибя нет.
– Волга у меня есть, – сказал я, – это у тебя нет Волги.
– Дарагой, моя «Волга» лучче. Но если ти не купишь дом, я куплю. У меня три жины, они справятся тута. До свидания, дарагой...
За чаем мы договорились, что найду я деньги, кровь из носа.
Назавтра звоню Фазилю Искандеру. Он не отказывает мне в житейских делах, мы говорим с ним в открытую, как и положено мужчинам. Но совпало, что в Подмосковье присмотрели Искандеры усадьбу, надоело ютиться по казенным дачам, а «усадьба в Подмосковье, Боря, стоит не десять тысяч, сам понимаешь, – сказал Фазиль и добавил: – Пусть они потерпят, я найду для тебя четыре тысячи. Да, а что “Совпис”?»
Я объяснил Искандеру, что книга, пока единственная в жизни моей, выходит в издательстве «Советский писатель» к концу года, а сейчас апрель, и «дом уведут, как уводят в твоей Абхазии, Фазиль, доброго коня», – Фазиль горячо сочувствовал. Но я понял – придется пасть ниц перед другом отроческим, он – предприниматель, он не откажет, поди. Не отказал.
И началось обморочное лето. Опять я вернулся к самому себе, забытому, ибо взрастить огород в Даниловском уезде – это не на газетной полосе приплясывать. А дожди все падают на землю, но мы то и делаем всю жизнь, что выгребаем из ненастья.
Местные крестьяне с усмешкой слушают мои вопросы, когда я иду к ним, но не отталкивают. Две беды ждут хуторянина, если верить мужикам: на картофель падет колорадский жук и пожрет ботву. А устоит ботва и вызреют клубни, – явится вторая угроза: дикие кабаны. Испытующе всматриваюсь я в лица мужиков (не разыгрывают ли, не подтрунивают ли?), но, совершая набеги в ближнее Серково за молоком, увидел стайку девчонок – посреди поля они обирают картофельную ботву цыплячьими ручонками, выносят нечисть на тропу, давят босыми ногами. Боже, обереги хутор мой от заморской напасти!
А небо все никак не проморгается, все плачет, и на капусту села тля. Пытаюсь согнать оккупантов раствором золы, но не тут-то было. Тогда вдруг припоминаю – на чердаке у меня табак, и догадываюсь, зачем. Лезу на чердак, снимаю табачные листы, запариваю. Я надеюсь настоем самосада выжить тлю, и что же – на ночь глядя тля уходит неизвестно куда, а поутру облепливает гряды еще гуще вчерашнего, издевается надо мной. В отчаянии пришел в Некрасовскую библиотеку, поднял документы за прошлое столетие, попутно вычитывая любопытные приметы былого, и отыскал варварское свидетельство: даниловские мужики побарывали тлю... керосином. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Да нравственно ли применять против тли ядерное оружие? Не лучше ли отступить, сдаться на милость природы? У нее свои установления, свое дыхание, негоже вторгаться в природу произвольно. Притом, злополучный керосин-то был, наверное, кондиции почище нынешнего. Но ноги все равно влекут на рынок, к лавке, где покупаю я бачок горючего. Завидев дворец мой, вздыхаю, ибо понимаю кощунственность поступка. Но омерзительный вид нашествия подзудил испробовать забытый дедовский способ: я наливаю плошку жидкости, нюхаю – Россия ты моя, не избыть тебе керосиновой горечи – подношу к нежным лепесткам капусты, закрываю глаза, выплескиваю на гряду, мысленно осеняя капусту знамением...
А клубнику видимо-невидимо осадили лягушки. Со школьных лет я помнил, что нормальные земноводные не едят домашней ягоды, но то нормальные земноводные, а ныне, в десятом поколении, плодится порода советских лягушек. Впрочем, когда вызреют на огороде красные виноградины помидор (сорт тамбовский, скороспелые) и вороны станут воровать помидоры, мне придется признать, что Октябрьская революция возымела действие и на ворон. Стало быть, и вороны у нас советские, говоря языком ленинградского репортера – «наши».
Но по утрам к овсяным просыпям выходит лосиха с лосенком, стоит по грудь в тумане, краем поля крадется лиса к помойке, по ночам слышу трезвон (картофельный участок увесил я гирляндами консервных банок, обнаружив запас банок в сарае), выпроваживаю палкой кабанов, явились, не запылились, – жизнь идет на закат, Черных, но это и есть жизнь, а не та, что длил ты в городских коридорах. И если каждый из нас, русских, вернется домой, на подворье, если вспомнит себя в грушевых аллеях сада, – то благо. Демократы тщатся наладить бегущий день, но бегущий день пришел из ночи минувшей. А в той ночи я хочу видеть, пусть призрачно, лики пращуров, и доподлинно надо мне знать, кого выбрал в жены прапрадед Яков и почему на второй срок станичники не избрали деда моего Василия атаманом. И зачем второй дед, Митя, привез из-за Аргуни китаянку, уж не затем ли, чтобы потом, на рубеже 25-го года, рассориться с советской властью впрах и уйти за кордон?..
Дом, давно лелеемый мной, мог стать явью еще в 70-х, когда Валентин Распутин водил меня по порту Байкал. Стоял тогда сухой полдень, стрекозы садились на плечо, в мареве тонули горы. Мы чуть было не выбрали особняк на семи ветрах; вид открывался с холма далекий и солнечный. Но притяжение Дмитрия Сергеева, писателя-фронтовика, победило притяжение Распутина, избу на Байкале я не купил.
Прошло девять лет. В камере штрафного изолятора, коротая холодные ночи, я рисовал будущую мою обитель кусочком проволоки на бетонном столе. Стол охранники окрасили коричневой краской. Слегка царапая поверхность, я чертил домок, не думая о последствиях, хотя они грянули: за порчу лагерного имущества к десяти суткам изолятора подполковник Федоров добавил еще семь. Но дело было сделано – дом с высокими окнами смотрел с бетонного стола и угревал косточки. Оно, конечно, безумие – внутри ада рисовать картины радужного грядущего. Но – рисовал, но – планировал.
И вот по реабилитации, весной 91 года, я получил материальную компенсацию, раскидал долги. На руках осталась толика. И тут объявление в городской газете. Я отыскал Серафиму Николаевну К-ву, подавшую объявление. Оказалось, четверо покупателей уже претендуют на дом. Один с Северного Кавказа не торговался. Соперничая с конкурентами, он готов добавить пять тысяч.
В очередной раз пересчитал я денежку. Поставивший себя в неприязненные отношения с государством, я никогда не имел на руках таких денег – шесть тысяч! подумать только! – но хозяйка просила десять тысяч, и немедленно. При этом говорила, что там один сад окупит расходы мои в сезон.
Делая вид состоятельного человека, я поехал смотреть дом. В дороге я неожиданно понял, что мои шансы предпочтительнее, и вот почему. В Ярославле, Марина, я оказался волею случая. Местный Совет объявил всероссийский конкурс на замещение поста главного редактора новой губернской газеты. Бездомный, я написал в Ярославский Совет о готовности участвовать в конкурсе, вызван был телеграммой, и консервативным большинством избран редактором. Почему консервативным, об этом как-нибудь позже. А сейчас вернемся на тракт Ярославль – Данилов.
Мы едем на «Жигулях» втроем. За рулем Сеня, зять Серафимы Николаевны. Сеня отслужил в Афганистане военным топографом. «Жигули», впрочем, и дом, на смотрины которого я еду, – двухгодичный, или трехгодичный, заработок Сени в фронтовых условиях.
По дороге мы чуть потолковали о том, о сем. Серафима Николаевна трудится завпроизводством в областной типографии, где мы печатаем новую газету, и кое-что обо мне знает. А благодаря союзному и местному радио, «Известиям», среди типографских гуляла неблагая весть о бывшем политзэке, и Серафима Николаевна сказала:
– Борис Иванович, если дом понравится, мы продадим его Вам, – мне оставалось только благодарить хозяев.
В Саркове, притрактовом селе, оставили мы легковушку, чтобы далее идти пешком. У Кравцовых, деревенских, я выпросил резиновые сапоги с суконными портянками. Я натянул их и был готов к путешествию. Тропа повела через льняное поле, не паханое еще, в лес, полный запахов прели и талой воды, гомоном птиц. Чем глубже уходили мы по тропе, тем все больше нравилась мне заброшенность хутора, тишина, первородство трав, вышедших из-под снега. Соперники же мои шли с явным недоумением: зачем их влекут в глухомань? И как добираться сюда зимой или в долгое ненастье летом?
А меня заняла и стала точить диковинная дума. Убежденный противник афганской войны (разящие строки о том есть в приговоре), отбояривший за противление войне, сжимая тощий кошель, я иду вслед фронтовику, который получил отнюдь не гроши за то, что вызвался добровольцем в пекло, рисковал жизнью, как рисковал и я, уходя на другую передовую; и он заработал не только орден и медаль, но и деньги, вложил в этот дом, чтобы нынче я передал ему праведные рубли за его, праведное ли, богатство. В России не заскучаешь. Но мы шли, учтиво вежливые, и каждый думал о своем.
Внезапно лес расступился, поля в золотой стерне возрадовали глаз. Вскоре на покатом холме черно увиделись крыши двух или трех изб. С тоской подумал я – вспомнив лагерные мечтания – какую из старых изб суждено купить мне, чтобы, не мешкая, копать огород, а по вечерам сидеть у стола.
Украдкой я посмотрел на афганца. Он симпатичен, Сеня, с матовым белозубым лицом, с синими глазами. У меня родилось ощущение отцовское: парень давно понял, в каком тупике пребывал он, и вырвался из тупика невредимый, зарубки на сердце остались, но мир на земле, золотая стерня убегает, трубно зверь кричит из лесу посреди России, не в чужих горах...
Скоро миновали мы, следуя нижней тропой, худые дома, и из-за риги и огромного древнего тополя наплыл с холма терем. Я остановился и всмотрелся. Терем тоже, но свысока, смотрел на меня. Нет, подумать не мог я, что в заброшенном селе, на отшибе может сохраниться лиственичный дворец, ни в сказке сказать, ни пером описать. Афганец оглянулся и грустно смотрел на пришельцев: зачем мы тут, на тропе, посторонние люди?
Серафима Николаевна, вздохнув, призналась:
– Кабы не даль, да еще брести от тракта, дом наш не отдала бы в чужие руки.
Чужими руками хозяйка подчеркнула жестокость происходящего.
Взяв топор, я вошел в испод, именно вошел, ибо дом на высоком фундаменте, и двери в рост ведут туда. Я простучал обухом каждое бревно и всякий раз слышал звон. За тридцать лет грибок не подточил ни одного бревна. Затем поднялся на чердак, там стояли кадушки, набитые пухом птицы. На стропилах висели листы самосада. Я помял лист и услышал дух моршанской махорки – Ваня Додонов, с Тамбовщины, угощал моршанской на зоне.
Сойдя, не утерпел я и порылся в хламе огромного сарая, прирубленного к дому. Сарайные окошки тусклы, но скоро взгляд пообвык, я обнаружил старинные оклады, в позолоте и серебре, они красивы и тяжелы. Здесь же конская упряжь и ботала. Я потрогал – ботала издали мягкий и густой звук, вернувший меня на родимую улицу Шатковскую, в город Свободный.
Хозяева затопили печь, приготовили чай. Чечен отказался пить чай, отвел меня в дальнюю комнату.
– Ти, – молвил он, – купишь етот дом? Но у тебя одна жина? И «Волги» у тибя нет.
– Волга у меня есть, – сказал я, – это у тебя нет Волги.
– Дарагой, моя «Волга» лучче. Но если ти не купишь дом, я куплю. У меня три жины, они справятся тута. До свидания, дарагой...
За чаем мы договорились, что найду я деньги, кровь из носа.
Назавтра звоню Фазилю Искандеру. Он не отказывает мне в житейских делах, мы говорим с ним в открытую, как и положено мужчинам. Но совпало, что в Подмосковье присмотрели Искандеры усадьбу, надоело ютиться по казенным дачам, а «усадьба в Подмосковье, Боря, стоит не десять тысяч, сам понимаешь, – сказал Фазиль и добавил: – Пусть они потерпят, я найду для тебя четыре тысячи. Да, а что “Совпис”?»
Я объяснил Искандеру, что книга, пока единственная в жизни моей, выходит в издательстве «Советский писатель» к концу года, а сейчас апрель, и «дом уведут, как уводят в твоей Абхазии, Фазиль, доброго коня», – Фазиль горячо сочувствовал. Но я понял – придется пасть ниц перед другом отроческим, он – предприниматель, он не откажет, поди. Не отказал.
И началось обморочное лето. Опять я вернулся к самому себе, забытому, ибо взрастить огород в Даниловском уезде – это не на газетной полосе приплясывать. А дожди все падают на землю, но мы то и делаем всю жизнь, что выгребаем из ненастья.
Местные крестьяне с усмешкой слушают мои вопросы, когда я иду к ним, но не отталкивают. Две беды ждут хуторянина, если верить мужикам: на картофель падет колорадский жук и пожрет ботву. А устоит ботва и вызреют клубни, – явится вторая угроза: дикие кабаны. Испытующе всматриваюсь я в лица мужиков (не разыгрывают ли, не подтрунивают ли?), но, совершая набеги в ближнее Серково за молоком, увидел стайку девчонок – посреди поля они обирают картофельную ботву цыплячьими ручонками, выносят нечисть на тропу, давят босыми ногами. Боже, обереги хутор мой от заморской напасти!
А небо все никак не проморгается, все плачет, и на капусту села тля. Пытаюсь согнать оккупантов раствором золы, но не тут-то было. Тогда вдруг припоминаю – на чердаке у меня табак, и догадываюсь, зачем. Лезу на чердак, снимаю табачные листы, запариваю. Я надеюсь настоем самосада выжить тлю, и что же – на ночь глядя тля уходит неизвестно куда, а поутру облепливает гряды еще гуще вчерашнего, издевается надо мной. В отчаянии пришел в Некрасовскую библиотеку, поднял документы за прошлое столетие, попутно вычитывая любопытные приметы былого, и отыскал варварское свидетельство: даниловские мужики побарывали тлю... керосином. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Да нравственно ли применять против тли ядерное оружие? Не лучше ли отступить, сдаться на милость природы? У нее свои установления, свое дыхание, негоже вторгаться в природу произвольно. Притом, злополучный керосин-то был, наверное, кондиции почище нынешнего. Но ноги все равно влекут на рынок, к лавке, где покупаю я бачок горючего. Завидев дворец мой, вздыхаю, ибо понимаю кощунственность поступка. Но омерзительный вид нашествия подзудил испробовать забытый дедовский способ: я наливаю плошку жидкости, нюхаю – Россия ты моя, не избыть тебе керосиновой горечи – подношу к нежным лепесткам капусты, закрываю глаза, выплескиваю на гряду, мысленно осеняя капусту знамением...
А клубнику видимо-невидимо осадили лягушки. Со школьных лет я помнил, что нормальные земноводные не едят домашней ягоды, но то нормальные земноводные, а ныне, в десятом поколении, плодится порода советских лягушек. Впрочем, когда вызреют на огороде красные виноградины помидор (сорт тамбовский, скороспелые) и вороны станут воровать помидоры, мне придется признать, что Октябрьская революция возымела действие и на ворон. Стало быть, и вороны у нас советские, говоря языком ленинградского репортера – «наши».
Но по утрам к овсяным просыпям выходит лосиха с лосенком, стоит по грудь в тумане, краем поля крадется лиса к помойке, по ночам слышу трезвон (картофельный участок увесил я гирляндами консервных банок, обнаружив запас банок в сарае), выпроваживаю палкой кабанов, явились, не запылились, – жизнь идет на закат, Черных, но это и есть жизнь, а не та, что длил ты в городских коридорах. И если каждый из нас, русских, вернется домой, на подворье, если вспомнит себя в грушевых аллеях сада, – то благо. Демократы тщатся наладить бегущий день, но бегущий день пришел из ночи минувшей. А в той ночи я хочу видеть, пусть призрачно, лики пращуров, и доподлинно надо мне знать, кого выбрал в жены прапрадед Яков и почему на второй срок станичники не избрали деда моего Василия атаманом. И зачем второй дед, Митя, привез из-за Аргуни китаянку, уж не затем ли, чтобы потом, на рубеже 25-го года, рассориться с советской властью впрах и уйти за кордон?..