Страница:
— Никуда он не мог поехать, — грустно закончила Софья Владимировна. — Ему было восемьдесят два года… А вот малоизвестный портрет Григория Ефимовича, путешественника… Взгляните, какое одухотворенное лицо!
Это был портрет, относящийся ко времени первых экспедиций путешественника, — казенная тужурка, «чехозская» бородка, внимательный, ищущий взгляд скво:ь стекла очков. Совсем молодым, едва за двадцать, он уже побывал с энтомологическими экспедициями в Среднем Поволжье, изучал лепидоптерологическую фауну в Прибалтике, провел комплексные научные исследования а Средней Азии, два сезона изучал Памир — его географии), геологию, ископаемую и живую фауну, флору… Все эти годы его ждала та, которой он поклялся в вечной любви.
— К сожалению, портрет его жены вместе со множеством документов, книг и картин погиб в 1941 году — в наш дом попала фашистская бомба. А она была чрезвычайно интересным человеком, Евгения Дмитриевна, урожденная Без-Корнилович.
— ???
— Да, он женился на двоюродной сестре. Она окончила консерваторию по классу пения, прошла курс у известной итальянской певицы Превости. Как писал Алексой Григорьевич, однажды имела честь исполнять романсы Чайковского под аккомпанемент их автора. И вообще была человеком незаурядным и в молодости, как тогда водилось, много поработала над собой. Сдала экстерном экзамены в университете, получив право заниматься педагогической деятельностью. Владела языками, самоотверженно помогала мужу…
Новые и новые портреты.
Михаил Ефимович Грум-Гржимайло. Облик воина. Офицерский мундир, погоны, кожаный темляк, резольверная портупея. Он был участником экспедиции старшего брата на Памир, в Тянь-Шань, в Центральную Азию. Военный изобретатель — знаменитое «горное седло Грум-Гржимайло» и другое, что не популяризировалось.
— В начале века под Парижем был устроен военный смотр. Присутствовали Пуанкаре, Вильгельм, Георг Пятый и Николай Второй, — говорит Софья Владимировна. — Вильгельм был особенно доволен тем, что его установленные и наведенные заранее пушки бьют точнее французских и английских. И вот на горизонте артиллерийского полигона появилась туча пыли — беспорядочные казачьи сотни ворвались на поле с гиком и свистом. Все оживились, но с недоумением и пренебрежением смотрели на конницу, которая совсем смешалась перед смотровыми трибунами. Казаки вдруг развернулись и ускакали, а когда пыль улеглась, на полигоне остались легкие пушки с прислугой и начали быстро, беспрерывно и без промаха бить по мишеням, поразив даже те дальние, что остались невредимыми после немецкой стрельбы. Снова появились казаки, окружили орудия и ускакали, оставив чистое место… Орудийные вьюки изобрел Михаил Ефимович…
Этот русский офицер был мастером на все руки — слесарем, плотником, столяром, кузнецом. Дачу под Петербургом отделал карельской березой так, что она стала похожей на маленький дворец необычайной красоты. И все своими руками, ни единого гвоздя там чужой молоток не забил.
— Выдумщик был… Однажды на рождество пригласил на дачу гостей из города, и потом пошли разговоры по всему Петербургу о его необычной, так сказать, скульптурной работе. Михаил Ефимович свез в сад девять породистых павших лошадей и заморозил их в живописных динамичных позах, подсветил фонарями и прожекторами… Что-то фантастическое получилось и в то же время реальное! У него была замечательная коллекция оружия всех времен и народов… А вот и третий брат — Владимир Ефимович, металлург… В Сибири, кстати, вашей работал, в Томске.
Портреты оживали, большое славное семейство входило в историю своего народа и других народов Европы и Азии, тоненькими прочными ниточками вплеталось в непрерывную вервь времени и человеческих деяний.
— А как Владимир Ефимович в Сибири-то оказался?
— Тяжелая история, начавшаяся на Урале. Он работал управляющим Салдинским горным округом и вступил в затяжной конфликт с Демидовыми, как когда-то Татищев… Да, с влиятельными и сказочно богатыми потомками владельцев знаменитых уральских заполов. Он СЛУЖИЛ у них и пошел против них.
— Каким образом?
В.Е. Грум-Гржимайло, оказывается, поддерживал справедливые требования рабочих о сокращении трудового дня. По шестнадцать часов стояли у демидовских печей люди! Из них выжимали все соки, труд рабочих и рудные богатства России последние Демидовы обращали в золого и проигрывали миллионы в игорных домах Монте-Карло, купались в роскоши, сорили деньгами в Париже и Лондоне, княжеский титул купили в Италии — Сан-Донато.
— Они и крестьян прижали в Салдинском округе. Отобрали землю для охоты и прочих увеселении, парков и оранжерей — устраивали зимой лето. Владимир Ефимович выступал в защиту крестьян, которые отчаялись уже до того, что последний их ходок повесился в Сенате на лестнице. Демидовым все же пришлось потесниться, вернуть земли, но главному специалисту Салдинских заводов они дали отставку.
Портреты дополняют документы-напечатанные и рукописные, официальные и частные, высвечивающие то личности, то события… Металлург, сын металлурга, — Николай Владимирович Грум-Гржимайло.
— Помните, я вам говорила о происхождении фамилии Без-Корнилович из резолюции Николая Первого? А вот интересный документ 1918 года…
«Послужной список прапорщика Н. В. Грум-Гржимайло II… Младший офицер 3-ей батареи… Участвовал в кампании против Германии и Австро-Венгрии… Ранен от разрыва гранаты в левую руку с повреждением первых суставов и трех пальцев… В лейб-гвардейской 2-ой артиллерийской бригаде участвовал в позиционной войне в районе Скалата (Галиция). Ранен пулей в плечо».
— Вот эта пуля, — Софья Владимировна приносит шкатулку, и я рассматриваю тяжелую остроконечную немецкую пулю времен первой мировой войны.
«…На основании положения о демократизации армии от 30 ноября 1917 года общим собранием солдат избран командиром 3-ей батареи… В отпусках, в плену и отставке не был…» Интересна и подпись под этим документом: «Командиръ лейб-гвардии 2-ой артиллерийской бригады полковникъ Н. Без-Корнилович».
— Потом Политехнический ленинградский институт к работа в Перми, Днепропетровске, Москве. Работал он не жалея себя, и я ничего не могла с ним поделать. Говорил: «России нужен металл, без него нас легко сомнут». Потом арест, ссылка в Сибирь, в Мариинск. В Большом театре мне сказали: «Порви с врагом народа официально», а я порвала с театром, пошла по всем, кто его знал. Вот письма президента Академии наук Карпинского, академика Павлова…
Президент писал, что работа этого инженера «ценится, а изобретение его, принятое Наркомтяжпромом, в настоящее время осуществляется». М. А. Павлов: «Знаю Николая Владимировича Грум-Гржимайло с малых лет и хорошо знаком со всей его деятельностью как инженера… Исследования по термообработке чугунов… Впервые в мире практическая наладка производства ковкого чугуна с применением полностью механизированной технологии. Экспресс-анализ чугуна непосредственно у печей… Обработка стали на автоматах… Освоение новых гальванопокрытий… Твердо убежден в том, что он принадлежит к числу тех людей, которые не в состоянии быть вредителями в том деле, которое им поручают».
— Разобрались, перевели на Златоустовский завод, освободили, извинились, и он еще сорок лет работал, отдав последние силы капитальному теоретическому труду о внутренней природе металлических сплавов. Как он работал!..
Все они, Грумы, умели работать, а я это качество всегда считал главной характеристикой человека. Читаю давние письма Груму-металлургу, сыну металлурга, от Грумма-ботаника, сына путешественника, перебираю фотографии, документы, просматриваю старые газеты и журналы. В труднейшие послереволюционные годы Григории Ефимович Грумм-Гржимайло не прерывал работы, сидел за столом до обмороков, заканчивая главный труд своей Жизни — четырехтомную научную эпопею «Западная Монголия и Урянхайский край»… Вот до боли знакомые имена в воспоминаниях Алексея Григорьевича Грумм-Гржимайло: «Хорошо помню, как в один воскресный день 1919 года к нам неожиданно зашел Федор Иванович Шаляпин, и не один, а с Максимом Горьким. Алексей Максимович, как известно, был председателем созданной тогда комиссии по улучшению быта ученых и хотел лично познакомиться с условиями жизни моего отца и его семьи. Это был незабываемый день. В кабинете отца оба гостя пробыли сравнительно недолго, но много говорили о своих планах на будущее. Несмотря на трудное время, будущее это рисовалось им ярким и безоблачным, полным творческих замыслов».
А вот несколько последних писем А. Г. Грумм-Гржимайло двоюродному брату Н. В. Грум Гржимайло. От 26 января 1961 года: «Недавно, неделю тому назад, в президиуме географического общества стоял вопрос относительно предложенного мной к изданию сборника писем известного путешественника по Центральной Азии Г. Н. Потанина. Я взялся за эту работу, так как был уверен, что никто и некогда не пожелает затратить на „раскопки“ материялов столько времени, сколько мне пришлось это сделать. Мной уже собрано 300 писем Г. Н. Потанина». От 18 мая 1986 года: «Обязательно приеду в Москву. Мне необходимо похлопотать об издании „Писем Г. Н. Потанина“, обработку которых я закончил и теперь буду писать к ним вводные статьи. Составил библиографию трудов Потанина — 490 названий».
Вскоре он умер, а через двенадцать лет вышел первый том четырехтомного собрания писем замечательного сибирского ученого и путешественника. Доктор исторических наук Э. М. Мурзаев писал в связи с выходом книги, что ранее он представлял себе образ Г. Н. Потанина как ученого. «Когда же я прочитал первую книгу его писем, то увидел человека великодушного, энергичного, большого патриота своей страны и парода, стойкого в своих убеждениях, эрудированного и талантливого, с твердыми принципами и великой трудоспособностью». Рецензент отмечает также «кропотливый и грандиозный труд А. Г. Грумм-Гржимайло (1894-1966), который 10 лет посвятил попеку писем в разных архивах Советского Союза и снабдил этн письма подробными комментариями».
Это был портрет, относящийся ко времени первых экспедиций путешественника, — казенная тужурка, «чехозская» бородка, внимательный, ищущий взгляд скво:ь стекла очков. Совсем молодым, едва за двадцать, он уже побывал с энтомологическими экспедициями в Среднем Поволжье, изучал лепидоптерологическую фауну в Прибалтике, провел комплексные научные исследования а Средней Азии, два сезона изучал Памир — его географии), геологию, ископаемую и живую фауну, флору… Все эти годы его ждала та, которой он поклялся в вечной любви.
— К сожалению, портрет его жены вместе со множеством документов, книг и картин погиб в 1941 году — в наш дом попала фашистская бомба. А она была чрезвычайно интересным человеком, Евгения Дмитриевна, урожденная Без-Корнилович.
— ???
— Да, он женился на двоюродной сестре. Она окончила консерваторию по классу пения, прошла курс у известной итальянской певицы Превости. Как писал Алексой Григорьевич, однажды имела честь исполнять романсы Чайковского под аккомпанемент их автора. И вообще была человеком незаурядным и в молодости, как тогда водилось, много поработала над собой. Сдала экстерном экзамены в университете, получив право заниматься педагогической деятельностью. Владела языками, самоотверженно помогала мужу…
Новые и новые портреты.
Михаил Ефимович Грум-Гржимайло. Облик воина. Офицерский мундир, погоны, кожаный темляк, резольверная портупея. Он был участником экспедиции старшего брата на Памир, в Тянь-Шань, в Центральную Азию. Военный изобретатель — знаменитое «горное седло Грум-Гржимайло» и другое, что не популяризировалось.
— В начале века под Парижем был устроен военный смотр. Присутствовали Пуанкаре, Вильгельм, Георг Пятый и Николай Второй, — говорит Софья Владимировна. — Вильгельм был особенно доволен тем, что его установленные и наведенные заранее пушки бьют точнее французских и английских. И вот на горизонте артиллерийского полигона появилась туча пыли — беспорядочные казачьи сотни ворвались на поле с гиком и свистом. Все оживились, но с недоумением и пренебрежением смотрели на конницу, которая совсем смешалась перед смотровыми трибунами. Казаки вдруг развернулись и ускакали, а когда пыль улеглась, на полигоне остались легкие пушки с прислугой и начали быстро, беспрерывно и без промаха бить по мишеням, поразив даже те дальние, что остались невредимыми после немецкой стрельбы. Снова появились казаки, окружили орудия и ускакали, оставив чистое место… Орудийные вьюки изобрел Михаил Ефимович…
Этот русский офицер был мастером на все руки — слесарем, плотником, столяром, кузнецом. Дачу под Петербургом отделал карельской березой так, что она стала похожей на маленький дворец необычайной красоты. И все своими руками, ни единого гвоздя там чужой молоток не забил.
— Выдумщик был… Однажды на рождество пригласил на дачу гостей из города, и потом пошли разговоры по всему Петербургу о его необычной, так сказать, скульптурной работе. Михаил Ефимович свез в сад девять породистых павших лошадей и заморозил их в живописных динамичных позах, подсветил фонарями и прожекторами… Что-то фантастическое получилось и в то же время реальное! У него была замечательная коллекция оружия всех времен и народов… А вот и третий брат — Владимир Ефимович, металлург… В Сибири, кстати, вашей работал, в Томске.
Портреты оживали, большое славное семейство входило в историю своего народа и других народов Европы и Азии, тоненькими прочными ниточками вплеталось в непрерывную вервь времени и человеческих деяний.
— А как Владимир Ефимович в Сибири-то оказался?
— Тяжелая история, начавшаяся на Урале. Он работал управляющим Салдинским горным округом и вступил в затяжной конфликт с Демидовыми, как когда-то Татищев… Да, с влиятельными и сказочно богатыми потомками владельцев знаменитых уральских заполов. Он СЛУЖИЛ у них и пошел против них.
— Каким образом?
В.Е. Грум-Гржимайло, оказывается, поддерживал справедливые требования рабочих о сокращении трудового дня. По шестнадцать часов стояли у демидовских печей люди! Из них выжимали все соки, труд рабочих и рудные богатства России последние Демидовы обращали в золого и проигрывали миллионы в игорных домах Монте-Карло, купались в роскоши, сорили деньгами в Париже и Лондоне, княжеский титул купили в Италии — Сан-Донато.
— Они и крестьян прижали в Салдинском округе. Отобрали землю для охоты и прочих увеселении, парков и оранжерей — устраивали зимой лето. Владимир Ефимович выступал в защиту крестьян, которые отчаялись уже до того, что последний их ходок повесился в Сенате на лестнице. Демидовым все же пришлось потесниться, вернуть земли, но главному специалисту Салдинских заводов они дали отставку.
Портреты дополняют документы-напечатанные и рукописные, официальные и частные, высвечивающие то личности, то события… Металлург, сын металлурга, — Николай Владимирович Грум-Гржимайло.
— Помните, я вам говорила о происхождении фамилии Без-Корнилович из резолюции Николая Первого? А вот интересный документ 1918 года…
«Послужной список прапорщика Н. В. Грум-Гржимайло II… Младший офицер 3-ей батареи… Участвовал в кампании против Германии и Австро-Венгрии… Ранен от разрыва гранаты в левую руку с повреждением первых суставов и трех пальцев… В лейб-гвардейской 2-ой артиллерийской бригаде участвовал в позиционной войне в районе Скалата (Галиция). Ранен пулей в плечо».
— Вот эта пуля, — Софья Владимировна приносит шкатулку, и я рассматриваю тяжелую остроконечную немецкую пулю времен первой мировой войны.
«…На основании положения о демократизации армии от 30 ноября 1917 года общим собранием солдат избран командиром 3-ей батареи… В отпусках, в плену и отставке не был…» Интересна и подпись под этим документом: «Командиръ лейб-гвардии 2-ой артиллерийской бригады полковникъ Н. Без-Корнилович».
— Потом Политехнический ленинградский институт к работа в Перми, Днепропетровске, Москве. Работал он не жалея себя, и я ничего не могла с ним поделать. Говорил: «России нужен металл, без него нас легко сомнут». Потом арест, ссылка в Сибирь, в Мариинск. В Большом театре мне сказали: «Порви с врагом народа официально», а я порвала с театром, пошла по всем, кто его знал. Вот письма президента Академии наук Карпинского, академика Павлова…
Президент писал, что работа этого инженера «ценится, а изобретение его, принятое Наркомтяжпромом, в настоящее время осуществляется». М. А. Павлов: «Знаю Николая Владимировича Грум-Гржимайло с малых лет и хорошо знаком со всей его деятельностью как инженера… Исследования по термообработке чугунов… Впервые в мире практическая наладка производства ковкого чугуна с применением полностью механизированной технологии. Экспресс-анализ чугуна непосредственно у печей… Обработка стали на автоматах… Освоение новых гальванопокрытий… Твердо убежден в том, что он принадлежит к числу тех людей, которые не в состоянии быть вредителями в том деле, которое им поручают».
— Разобрались, перевели на Златоустовский завод, освободили, извинились, и он еще сорок лет работал, отдав последние силы капитальному теоретическому труду о внутренней природе металлических сплавов. Как он работал!..
Все они, Грумы, умели работать, а я это качество всегда считал главной характеристикой человека. Читаю давние письма Груму-металлургу, сыну металлурга, от Грумма-ботаника, сына путешественника, перебираю фотографии, документы, просматриваю старые газеты и журналы. В труднейшие послереволюционные годы Григории Ефимович Грумм-Гржимайло не прерывал работы, сидел за столом до обмороков, заканчивая главный труд своей Жизни — четырехтомную научную эпопею «Западная Монголия и Урянхайский край»… Вот до боли знакомые имена в воспоминаниях Алексея Григорьевича Грумм-Гржимайло: «Хорошо помню, как в один воскресный день 1919 года к нам неожиданно зашел Федор Иванович Шаляпин, и не один, а с Максимом Горьким. Алексей Максимович, как известно, был председателем созданной тогда комиссии по улучшению быта ученых и хотел лично познакомиться с условиями жизни моего отца и его семьи. Это был незабываемый день. В кабинете отца оба гостя пробыли сравнительно недолго, но много говорили о своих планах на будущее. Несмотря на трудное время, будущее это рисовалось им ярким и безоблачным, полным творческих замыслов».
А вот несколько последних писем А. Г. Грумм-Гржимайло двоюродному брату Н. В. Грум Гржимайло. От 26 января 1961 года: «Недавно, неделю тому назад, в президиуме географического общества стоял вопрос относительно предложенного мной к изданию сборника писем известного путешественника по Центральной Азии Г. Н. Потанина. Я взялся за эту работу, так как был уверен, что никто и некогда не пожелает затратить на „раскопки“ материялов столько времени, сколько мне пришлось это сделать. Мной уже собрано 300 писем Г. Н. Потанина». От 18 мая 1986 года: «Обязательно приеду в Москву. Мне необходимо похлопотать об издании „Писем Г. Н. Потанина“, обработку которых я закончил и теперь буду писать к ним вводные статьи. Составил библиографию трудов Потанина — 490 названий».
Вскоре он умер, а через двенадцать лет вышел первый том четырехтомного собрания писем замечательного сибирского ученого и путешественника. Доктор исторических наук Э. М. Мурзаев писал в связи с выходом книги, что ранее он представлял себе образ Г. Н. Потанина как ученого. «Когда же я прочитал первую книгу его писем, то увидел человека великодушного, энергичного, большого патриота своей страны и парода, стойкого в своих убеждениях, эрудированного и талантливого, с твердыми принципами и великой трудоспособностью». Рецензент отмечает также «кропотливый и грандиозный труд А. Г. Грумм-Гржимайло (1894-1966), который 10 лет посвятил попеку писем в разных архивах Советского Союза и снабдил этн письма подробными комментариями».
8
Прежде чем выйти на исторический большак, вообразям себе возможную встречу Григория Ефимовича Грумм-Гржимайло во время его путешествия по Урянхайскому краю с одним интереснейшим русским человеком, фамилия которого в тех местах прочно заместилась прозвищем Карасал…
Любознательный Читатель. Интересно, однако мы опять уклоняемся в сторону… Когда же финишная прямая?
— Путешествие в прошлое — не бег по спринтерской дорожке и не езда по гладкому шоссе. Множество заброшенных проселков, троп, забытых большаков, а то н сплошное бездорожье на много верст, перекрестки, ответвления, пересечения, спуски, подъемы, шаткие мостки, гати… К финишу, если уж пошли, все же дошагаем, хотя и не скоро. А пока хорошо бы посмотреть, как большая история проходит через одного человека.
— Тогда пошли. Что значит «Карасал»?
— «Черная борода»… Человек этот появился в глухом углу Урянхайского края, как называли Туву тогда, в середине девяностых годов прошлого века. Срубил на солнечной приверхе Бий-Хема, то есть Большого Енисея, избушку. В округе — тучное высокотравье, богатая пушным и съедобным зверем тайга, медоносы, под боком рыбная река… Он начал тут жить и работать. Это был еще совсем молодой человек, едва за двадцать, но жил бобылем, оброс бородой…
Любознательный Читатель. Беглый какой-нибудь? Или новая «робинзонада»?
— Через несколько лет, однако, привез «снизу» двенадцатилетнюю девочку, которую взял из большой бедной семьи рыбака на пропитание, услужение и воспитание.
Карасал обращался с нею заботливо, нежно, а она привязалась к нему, как к самому близкому человеку, быстро взрослея и хорошея, и случилось так, как должно было случиться в таких обстоятельствах с молодыми людьми: Марина стала его женой, и в 1904 году, когда ей было неполных семнадцать, она родила Карасалу сына. Через полтора года они обвенчались в селе Каратуз, где была ближайшая церковь.
Карасал был феноменально трудолюбив. Вставал, как птица, с зарей и ложился в сумерках, когда птицы смолкали. Умел, кажется, все-выделать шкуру, подковать лошадь, стачать сапоги, сплести сеть, связать плот, согнуть дугу, мог холостить жеребцов, косить, пахать, сеять, коптить рыбу и мясо, качать мед. По примеру первых крестьян-поселенцев начал выращивать хлеб. Сеял озимую рожь, полбу, ячмень, обмолачивал снопы зимой на ледовом току и сам же молол муку на примитивной мельнице… Держал рабочих лошадей, стадо крупного рогатого скота.
— Типичный сибирский кулак? Один же он не мог справиться с таким хозяйством!
— Не спешите с ярлыками. Его заимка стала с годами семейной колонией. Подселился брат и брат жены, потом третий брат. С детьми тут жило около двадцати человек, и, по сибирским статистическим нормам даже 1930 года, это было середняцкое хозяйство. Из письма сына Карасала, написанного 26 августа 1973 года в Симферополе:
«Акклиматизация злаков потребовала немало лет упорного труда. Тувинцы съезжались к нему большими группами, и он подробно рассказывал о своих опытах, предлагал семена, убеждая обрабатывать удобные земли, чтоб иметь свой хлеб — верную гарантию от голода, средство стать независимыми от купцов-хапуг». А вот выдержка из первого тома «Истории Тувы»: «Суровые природные условия Тоджи препятствуют развитию земледелия, так что русские переселенцы, создав здесь земледелие, совершили своего рода трудовой подвиг». И одним из первых среди них был Карасал. Из того же письма: «Он завел плуги, бороны, сенокосилку, конные грабли, работал на них только сам и только сам их ремонтировал»… Впрочем, был у него один постоянный помощник из урянхайцев — Сундуй.
— Батрак?
— Судите сами. Однажды — тогда Карасал еще жил на заимке один с молодой женой — он ехал глухим местом и услышал стоны. На земле поодаль от тропы лежал связанный тувинец. Карасал подъехал, наклонился и отпрянул — человек находился в последней стадии дурной болезни. Карасал узнал эту болезнь, потому что в юности некоторое время работал учеником фармацевта окружной аптеки. На заимке он держал шкаф с медикаментами, собирал местные лекарственные травы. Поместил Сундуя в бане и начал лечить. Марина Терентьевна, опасаясь, что Карасал сам заразится, просила отвезти больного «вниз», но тот не согласился. Посещая больного, он соблюдал осторожность и делал гарантирующую дезинфекцию. Жена постепенно привыкла, сама носила к двери бани еду и после подолгу терла чашки золой и речным песком. Через несколько месяцев язвы на теле Сундуя стали рубцеваться, обезображенное лицо очистилось. Карасал повторял лечение спустя год и начал пускать Сундуя в дом, а вскоре этот тувинец юридически стал его собственностью.
— Как это — собственностью? Что-то чудовищное! По какому праву?
— По местным законам, что ли. Если у больного такой болезнью наступала последняя стадия, его по распоряжению нойона вывозили в отдаленное место и оставляли. Тоджинский нойон Томут, подробное знакомство с которым у нас впереди, однажды увидел Сундуя и — цитирую еще одно письмо — «отказался его принять и сказал, что он у нас похоронен, считается мертвым, и зачислить его живым я нс могу». Сундуй, так обязанный Карасалу, сопровождал его всюду, помогал по хозяйству, которое постепенно становилось культурной многоотраслевой фермой. Первым из русских поселенцев Карасал распахал клин под «зеленку», на корм скоту, выписывал холмогорок аж из Омска…
— Другими словами, повторяю, это был типичный так называемый «справный мужик»?
— Этот «мужик» имел хорошую библиотеку, играл на скрипке и флейте, выписывал через Минусинск ноты из столицы, был членом Иркутского отдела Русского географического общества, построил метеостанцию и сообщал показания приборов в Иркутск и Томск… Он был в этих краях пионером. Прилагал к силам природы свои труды, осваивал «медвежий угол», нес туда культуру. У него установились прекрасные отношения с местным населением, которое было задавлено бедностью, темнотой, эксплуатацией богачей и обманом купцов. Он хорошо владел тувинским языком, и даже из соседних хошунов араты ездили за добрым советом к этому не совсем обыкновенному русскому… Вы еще не потеряли интереса к нему?
— Наоборот. Кажется, эта личность воистину была незаурядной, а деятельность Карасала — любопытная страничка созидательной истории, о которой мы говорили.
— Правда, вы еще не знаете, в какую главу истории он вписывается, и финиш этого отрезка нашего путешествия будет для вас достаточно неожиданным.
— Жду очередной случайности, хотя начинаю замечать, что они, эти так называемые случайности, имеют под собой какую-то глубинную причинность, логику и детерминизм. Так что же стало с Карасалом, его хозяйством, чем закончилась эта пионерская деятельность?
…Рассматриваю фотографии Карасала, его жены, детей, братьев. Со всех снимков Карасал смотрит прямо тебе в глаза; вот он стоит в «романовском» полушубке с опушкой и меховой шапке, такой же густой и черной, как его борода; вот сидит за круглой тумбочкой, уже постаревший, благообразный, но взгляд тот же — прямой, открытый и страстный, как у проповедника, а толстопалые, привыкшие ко всякой работе руки тяжело лежат на какой-то старинной книге.
— Не был ли он старообрядцем или религиозным сектантом? Таких по Сибири всегда селилось много, и все они отлично умели обживать глухие места…
— Да, в Туве селилось немало раскольников, искавших свою легендарную Беловодию. Но Карасал не был религиозным фанатиком…
Рассматриваю план усадьбы Карасала и его дома,
Зал, который в зимнее время был школой для русских и тувинских детей. Рядом кабинет хозяина о трех окнах с библиотечным углом и примыкающей спальней. Столовая, кухня, комната брата. Поодаль — трехкомнатный домик другого брата. На общем дворе хлебный амбар, завозня, поднавес для инвентаря. Не обозначены конюшня и скотный двор, зато перед окнами Карасала, чуть наискосок, — метеоплощадка… А вот выписки о Карасале из множества статистических и краеведческих трудов, новые письма людей, знавших и помнивших этого человека.
Идиллически-пасторальная картинка, которую с моей помощью нарисовал, быть может, в своем воображении читатель, начинает раздвигать рамки, полниться светотенями, неповторимыми подробностями, приобретать глубину и жизненную сложность. Географический центр Азиина первый взгляд — будто бы забытое богом и людьми место, столь далекое от бурных событий 1917-го, предшествующих и последующих годов. Но нет, экономические, социальные, политические, национальные, международные, иные попутные проблемы на переломе двух исторических эпох и тут сплелись в тугой узел!
Читаю дореволюционную справку о хозяйственной деятельности Карасала и его русских соседей — со спекулятивными преувеличениями, потому что их автор подал в правительство записку, изображая приятную для августейших очей картину, и 20 января 1908 года Николай II изволили начертать на докладе «Прочел с большим удовольствием»… В «Известиях Красноярского отдела Русского географического общества» значится, что пашня Карасала занимала всего пять десятин, а по сибирским меркам это было совсем немного; вспомним, что выходящим на поселение декабристам разрешалось иметь пятнадцать десятин. Учтем также, что земли находились в горно-таежпом районе, и для того, чтобы их распахать по клочкам и окультурить, надо было положить почти нечеловеческие труды. Писалось также о том, что он будто бы «участвует в разработке рудного золота», хотя это совершенная неправда — как свидетельствуют документы, Карасал действительно нашел в тайге золото, но правитель Тоджинского хошуна, тот же Томут-нойон, изгнал его с этого места. Он же запретил Карасалу пользоваться разнотравными пойменными сенокосами, вытеснив его на дальние лесные елани, где рос дудник и папоротник, жестко ограничил рыболовный участок Енисея.
В Туву тех лет устремилось немало русских скупшиков-перекупщиков. Они завозили фабричные товары из Красноярска, через который прошла Транссибирская железная дорога, доставляли их по Енисею и горным тропам в Туву, где с огромной выгодой обменивали на пушнину.
Любознательный Читатель. Но неужто Карасал не торговал, если легкие деньги сами шли в руки?
— Кто-то из краеведов однажды причислил и его к «скупщикам», но это была стрижка под одну гребенку, подравнивание его к таким, как, скажем, Сафьянов, которому русское население дало кличку «Сойотский царь», а тувинское — «Бай Егор». В архивах и литературе есть данные о торговых оборотах и должниках разных там Бяковых, Веселковых, Садовских, Сафьяновых, Сватиковых, Скобеевых. Нет таких данных только о Карасале и его братьях, потому что это, знать, были люди совсем иных достатков, иного образа мыслей и жизни. Конечно, они помаленьку торговали продукцией фермы и лесного промысла — это было обычное тогдашнее дело, ссужали семена и хлеб русским крестьянам-переселенцам и бедным аратам — есть на то свидетельства, но братья-пионеры не были, наверно, способны урвать время от забот и трудов по своему разветвленному хозяйству, не могли стать конкурентами хищников-соотечественников, отселившись однажды от присоседившегося Скобеева на семьдесят верст вверх по Бий-Хему в Тоджу, где их, в свою очередь, начал утеснять Томут-нойон, местный кровопийца, наживавшийся на спекуляции пушниной и золотом, взятках, ростовщичестве, эксплуатации темных аратов, пасущих его стада. Исчерпывающие документы на сей счет передо мною, их много, но я приведу лишь несколько. Вот характеристика этого бая из донесения усинского пограничного офицера:
«Главный деятель Тоджинского хошуна Томут-человек в высшей степени хитрый, упрям, в проведении своей политики очень настойчив: в минуту откровенности как-то сказал нашим купцам, что „будет держаться своей политики по отношению к русским до тех пор, пока ему не отрубят голову“, корыстолюбием выделяется даже среди своих соотечественников, никто не берет с русских так много взяток, как Томут, хотя вместе с тем никто не притесняет их, как он». Однажды Томут единолично распорядился приставить вооруженный караул к дому Карасала-цитирую по другому подлинному источнику: «…15 лет живущего в этом крае, пользующегося одинаково уважением как русских, так и простых урянхайцев». Осада не снималась два месяца. Эти документы хорошо рисуют, в каких условиях жил и работал Карасал. Интересно, что история Урянхайского края не сохранила свидетельств таких крайних форм преследований других русских поселенцев. А казалось бы, Томут должен был прежде всего вытеснить из хошуна главных своих конкурентов — купцов-хапуг, которые потянулись за Карасалом в Тоджу.
— Ворон ворону глаз не выклюет.
— Как правило. Но тут, несомненно, примешивалась и политика, о чем мы еще поговорим… И Карасал был настолько заметной личностью, что известный уже тогда исследователь Центральной Азии Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло не преминул упомянуть его в своей монографин. Маршрут путешественника прошел через Тоджу, но в трудах ученого нет достоверных данных об их встрече. Может, есть они в дневниковых или черновых записях? При первом же выезде в Ленинград я, конечно, просмотрю архив путешественника — было бы очень интересно узнать, познакомился ли Грумм-Гржимайло с этим русским дворянином, поселившимся…
— Дворянином?!
— Да. Карасал и его братья были, как говорится в официальных документах тех лет, потомственными дворянами.
— Невероятно! В глухом азиатском углу, в центральной точке континента, поселяются три брата, принадлежащие к самому привилегированному сословию России ведут культурное крестьянское хозяйство, работают в поле до изнеможения, славятся добрыми делами, подвергаю гся преследованиям!.. Такого вроде бы не должно быть, а?
— Было. В течение двадцати пяти лет было.
— Кажется, я все же догадался, кто такон Карасал!
— Интересно, кто же он, по-вашему?
— Толстовец, последователь нравственного учения Льва Толстого. Физический труд на лоне природы, простота жизни, ограничение потребностей, моральное самоусовершенствование, помощь бедным, лечение больных… Такие колонии создавались в России и даже за ее рубежами. Только из этого ничего не получилось, и сам Лев Толстой нс любил толстовцев. Может, у Карасала получилось, потому что это была семейная колония?
— Допускаю, что Карасал был знаком с учениями Толстого, Руссо и Торо, однако ни он, ни его братья не были толстовцами или, скажем, руссоистами. Чтобы понять, кем они были, надо разобрать тогдашнюю политическую и международную обстановку в этом районе Азии… Половина урянхайских хошунов, в том числе и Тоджнигкпй, подчинялась китайскому губернатору, другие четыре хошуна состояли в собственности монгольских феодалов, грабящих тувинский народ древнейшим способом — взиманием дани. Национально-освободительное движение тувинцев привело в 1912 году — после буржуазно-демократической революции в Китае — к изгнанию китайских и маньчжурских чиновников из Урянхайского края, но это не ослабило здесь экономического и политического напряжения. Наш знакомец тоджинский нойон Томут и соседний солчакский правитель Балджийта в мае 1912 года подали без ведома населения просьбу о включении их хошунов в состав Монголии в качестве данников. В марте следующего года формальности закончились, и просители получили хошунские печати вместе с княжескими титулами. На феодальную Монголию ориентировалось подавляющее большинство баев, чиновников, нойонов и лам. Однако главный тувинский правитель — амбын-нойон — со своими немногочисленными сторонниками выступал за протекторат России. Трудовой народ также тянулся к России и русским, которых он знал не первый, как говорится, год.
Любознательный Читатель. Интересно, однако мы опять уклоняемся в сторону… Когда же финишная прямая?
— Путешествие в прошлое — не бег по спринтерской дорожке и не езда по гладкому шоссе. Множество заброшенных проселков, троп, забытых большаков, а то н сплошное бездорожье на много верст, перекрестки, ответвления, пересечения, спуски, подъемы, шаткие мостки, гати… К финишу, если уж пошли, все же дошагаем, хотя и не скоро. А пока хорошо бы посмотреть, как большая история проходит через одного человека.
— Тогда пошли. Что значит «Карасал»?
— «Черная борода»… Человек этот появился в глухом углу Урянхайского края, как называли Туву тогда, в середине девяностых годов прошлого века. Срубил на солнечной приверхе Бий-Хема, то есть Большого Енисея, избушку. В округе — тучное высокотравье, богатая пушным и съедобным зверем тайга, медоносы, под боком рыбная река… Он начал тут жить и работать. Это был еще совсем молодой человек, едва за двадцать, но жил бобылем, оброс бородой…
Любознательный Читатель. Беглый какой-нибудь? Или новая «робинзонада»?
— Через несколько лет, однако, привез «снизу» двенадцатилетнюю девочку, которую взял из большой бедной семьи рыбака на пропитание, услужение и воспитание.
Карасал обращался с нею заботливо, нежно, а она привязалась к нему, как к самому близкому человеку, быстро взрослея и хорошея, и случилось так, как должно было случиться в таких обстоятельствах с молодыми людьми: Марина стала его женой, и в 1904 году, когда ей было неполных семнадцать, она родила Карасалу сына. Через полтора года они обвенчались в селе Каратуз, где была ближайшая церковь.
Карасал был феноменально трудолюбив. Вставал, как птица, с зарей и ложился в сумерках, когда птицы смолкали. Умел, кажется, все-выделать шкуру, подковать лошадь, стачать сапоги, сплести сеть, связать плот, согнуть дугу, мог холостить жеребцов, косить, пахать, сеять, коптить рыбу и мясо, качать мед. По примеру первых крестьян-поселенцев начал выращивать хлеб. Сеял озимую рожь, полбу, ячмень, обмолачивал снопы зимой на ледовом току и сам же молол муку на примитивной мельнице… Держал рабочих лошадей, стадо крупного рогатого скота.
— Типичный сибирский кулак? Один же он не мог справиться с таким хозяйством!
— Не спешите с ярлыками. Его заимка стала с годами семейной колонией. Подселился брат и брат жены, потом третий брат. С детьми тут жило около двадцати человек, и, по сибирским статистическим нормам даже 1930 года, это было середняцкое хозяйство. Из письма сына Карасала, написанного 26 августа 1973 года в Симферополе:
«Акклиматизация злаков потребовала немало лет упорного труда. Тувинцы съезжались к нему большими группами, и он подробно рассказывал о своих опытах, предлагал семена, убеждая обрабатывать удобные земли, чтоб иметь свой хлеб — верную гарантию от голода, средство стать независимыми от купцов-хапуг». А вот выдержка из первого тома «Истории Тувы»: «Суровые природные условия Тоджи препятствуют развитию земледелия, так что русские переселенцы, создав здесь земледелие, совершили своего рода трудовой подвиг». И одним из первых среди них был Карасал. Из того же письма: «Он завел плуги, бороны, сенокосилку, конные грабли, работал на них только сам и только сам их ремонтировал»… Впрочем, был у него один постоянный помощник из урянхайцев — Сундуй.
— Батрак?
— Судите сами. Однажды — тогда Карасал еще жил на заимке один с молодой женой — он ехал глухим местом и услышал стоны. На земле поодаль от тропы лежал связанный тувинец. Карасал подъехал, наклонился и отпрянул — человек находился в последней стадии дурной болезни. Карасал узнал эту болезнь, потому что в юности некоторое время работал учеником фармацевта окружной аптеки. На заимке он держал шкаф с медикаментами, собирал местные лекарственные травы. Поместил Сундуя в бане и начал лечить. Марина Терентьевна, опасаясь, что Карасал сам заразится, просила отвезти больного «вниз», но тот не согласился. Посещая больного, он соблюдал осторожность и делал гарантирующую дезинфекцию. Жена постепенно привыкла, сама носила к двери бани еду и после подолгу терла чашки золой и речным песком. Через несколько месяцев язвы на теле Сундуя стали рубцеваться, обезображенное лицо очистилось. Карасал повторял лечение спустя год и начал пускать Сундуя в дом, а вскоре этот тувинец юридически стал его собственностью.
— Как это — собственностью? Что-то чудовищное! По какому праву?
— По местным законам, что ли. Если у больного такой болезнью наступала последняя стадия, его по распоряжению нойона вывозили в отдаленное место и оставляли. Тоджинский нойон Томут, подробное знакомство с которым у нас впереди, однажды увидел Сундуя и — цитирую еще одно письмо — «отказался его принять и сказал, что он у нас похоронен, считается мертвым, и зачислить его живым я нс могу». Сундуй, так обязанный Карасалу, сопровождал его всюду, помогал по хозяйству, которое постепенно становилось культурной многоотраслевой фермой. Первым из русских поселенцев Карасал распахал клин под «зеленку», на корм скоту, выписывал холмогорок аж из Омска…
— Другими словами, повторяю, это был типичный так называемый «справный мужик»?
— Этот «мужик» имел хорошую библиотеку, играл на скрипке и флейте, выписывал через Минусинск ноты из столицы, был членом Иркутского отдела Русского географического общества, построил метеостанцию и сообщал показания приборов в Иркутск и Томск… Он был в этих краях пионером. Прилагал к силам природы свои труды, осваивал «медвежий угол», нес туда культуру. У него установились прекрасные отношения с местным населением, которое было задавлено бедностью, темнотой, эксплуатацией богачей и обманом купцов. Он хорошо владел тувинским языком, и даже из соседних хошунов араты ездили за добрым советом к этому не совсем обыкновенному русскому… Вы еще не потеряли интереса к нему?
— Наоборот. Кажется, эта личность воистину была незаурядной, а деятельность Карасала — любопытная страничка созидательной истории, о которой мы говорили.
— Правда, вы еще не знаете, в какую главу истории он вписывается, и финиш этого отрезка нашего путешествия будет для вас достаточно неожиданным.
— Жду очередной случайности, хотя начинаю замечать, что они, эти так называемые случайности, имеют под собой какую-то глубинную причинность, логику и детерминизм. Так что же стало с Карасалом, его хозяйством, чем закончилась эта пионерская деятельность?
…Рассматриваю фотографии Карасала, его жены, детей, братьев. Со всех снимков Карасал смотрит прямо тебе в глаза; вот он стоит в «романовском» полушубке с опушкой и меховой шапке, такой же густой и черной, как его борода; вот сидит за круглой тумбочкой, уже постаревший, благообразный, но взгляд тот же — прямой, открытый и страстный, как у проповедника, а толстопалые, привыкшие ко всякой работе руки тяжело лежат на какой-то старинной книге.
— Не был ли он старообрядцем или религиозным сектантом? Таких по Сибири всегда селилось много, и все они отлично умели обживать глухие места…
— Да, в Туве селилось немало раскольников, искавших свою легендарную Беловодию. Но Карасал не был религиозным фанатиком…
Рассматриваю план усадьбы Карасала и его дома,
Зал, который в зимнее время был школой для русских и тувинских детей. Рядом кабинет хозяина о трех окнах с библиотечным углом и примыкающей спальней. Столовая, кухня, комната брата. Поодаль — трехкомнатный домик другого брата. На общем дворе хлебный амбар, завозня, поднавес для инвентаря. Не обозначены конюшня и скотный двор, зато перед окнами Карасала, чуть наискосок, — метеоплощадка… А вот выписки о Карасале из множества статистических и краеведческих трудов, новые письма людей, знавших и помнивших этого человека.
Идиллически-пасторальная картинка, которую с моей помощью нарисовал, быть может, в своем воображении читатель, начинает раздвигать рамки, полниться светотенями, неповторимыми подробностями, приобретать глубину и жизненную сложность. Географический центр Азиина первый взгляд — будто бы забытое богом и людьми место, столь далекое от бурных событий 1917-го, предшествующих и последующих годов. Но нет, экономические, социальные, политические, национальные, международные, иные попутные проблемы на переломе двух исторических эпох и тут сплелись в тугой узел!
Читаю дореволюционную справку о хозяйственной деятельности Карасала и его русских соседей — со спекулятивными преувеличениями, потому что их автор подал в правительство записку, изображая приятную для августейших очей картину, и 20 января 1908 года Николай II изволили начертать на докладе «Прочел с большим удовольствием»… В «Известиях Красноярского отдела Русского географического общества» значится, что пашня Карасала занимала всего пять десятин, а по сибирским меркам это было совсем немного; вспомним, что выходящим на поселение декабристам разрешалось иметь пятнадцать десятин. Учтем также, что земли находились в горно-таежпом районе, и для того, чтобы их распахать по клочкам и окультурить, надо было положить почти нечеловеческие труды. Писалось также о том, что он будто бы «участвует в разработке рудного золота», хотя это совершенная неправда — как свидетельствуют документы, Карасал действительно нашел в тайге золото, но правитель Тоджинского хошуна, тот же Томут-нойон, изгнал его с этого места. Он же запретил Карасалу пользоваться разнотравными пойменными сенокосами, вытеснив его на дальние лесные елани, где рос дудник и папоротник, жестко ограничил рыболовный участок Енисея.
В Туву тех лет устремилось немало русских скупшиков-перекупщиков. Они завозили фабричные товары из Красноярска, через который прошла Транссибирская железная дорога, доставляли их по Енисею и горным тропам в Туву, где с огромной выгодой обменивали на пушнину.
Любознательный Читатель. Но неужто Карасал не торговал, если легкие деньги сами шли в руки?
— Кто-то из краеведов однажды причислил и его к «скупщикам», но это была стрижка под одну гребенку, подравнивание его к таким, как, скажем, Сафьянов, которому русское население дало кличку «Сойотский царь», а тувинское — «Бай Егор». В архивах и литературе есть данные о торговых оборотах и должниках разных там Бяковых, Веселковых, Садовских, Сафьяновых, Сватиковых, Скобеевых. Нет таких данных только о Карасале и его братьях, потому что это, знать, были люди совсем иных достатков, иного образа мыслей и жизни. Конечно, они помаленьку торговали продукцией фермы и лесного промысла — это было обычное тогдашнее дело, ссужали семена и хлеб русским крестьянам-переселенцам и бедным аратам — есть на то свидетельства, но братья-пионеры не были, наверно, способны урвать время от забот и трудов по своему разветвленному хозяйству, не могли стать конкурентами хищников-соотечественников, отселившись однажды от присоседившегося Скобеева на семьдесят верст вверх по Бий-Хему в Тоджу, где их, в свою очередь, начал утеснять Томут-нойон, местный кровопийца, наживавшийся на спекуляции пушниной и золотом, взятках, ростовщичестве, эксплуатации темных аратов, пасущих его стада. Исчерпывающие документы на сей счет передо мною, их много, но я приведу лишь несколько. Вот характеристика этого бая из донесения усинского пограничного офицера:
«Главный деятель Тоджинского хошуна Томут-человек в высшей степени хитрый, упрям, в проведении своей политики очень настойчив: в минуту откровенности как-то сказал нашим купцам, что „будет держаться своей политики по отношению к русским до тех пор, пока ему не отрубят голову“, корыстолюбием выделяется даже среди своих соотечественников, никто не берет с русских так много взяток, как Томут, хотя вместе с тем никто не притесняет их, как он». Однажды Томут единолично распорядился приставить вооруженный караул к дому Карасала-цитирую по другому подлинному источнику: «…15 лет живущего в этом крае, пользующегося одинаково уважением как русских, так и простых урянхайцев». Осада не снималась два месяца. Эти документы хорошо рисуют, в каких условиях жил и работал Карасал. Интересно, что история Урянхайского края не сохранила свидетельств таких крайних форм преследований других русских поселенцев. А казалось бы, Томут должен был прежде всего вытеснить из хошуна главных своих конкурентов — купцов-хапуг, которые потянулись за Карасалом в Тоджу.
— Ворон ворону глаз не выклюет.
— Как правило. Но тут, несомненно, примешивалась и политика, о чем мы еще поговорим… И Карасал был настолько заметной личностью, что известный уже тогда исследователь Центральной Азии Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло не преминул упомянуть его в своей монографин. Маршрут путешественника прошел через Тоджу, но в трудах ученого нет достоверных данных об их встрече. Может, есть они в дневниковых или черновых записях? При первом же выезде в Ленинград я, конечно, просмотрю архив путешественника — было бы очень интересно узнать, познакомился ли Грумм-Гржимайло с этим русским дворянином, поселившимся…
— Дворянином?!
— Да. Карасал и его братья были, как говорится в официальных документах тех лет, потомственными дворянами.
— Невероятно! В глухом азиатском углу, в центральной точке континента, поселяются три брата, принадлежащие к самому привилегированному сословию России ведут культурное крестьянское хозяйство, работают в поле до изнеможения, славятся добрыми делами, подвергаю гся преследованиям!.. Такого вроде бы не должно быть, а?
— Было. В течение двадцати пяти лет было.
— Кажется, я все же догадался, кто такон Карасал!
— Интересно, кто же он, по-вашему?
— Толстовец, последователь нравственного учения Льва Толстого. Физический труд на лоне природы, простота жизни, ограничение потребностей, моральное самоусовершенствование, помощь бедным, лечение больных… Такие колонии создавались в России и даже за ее рубежами. Только из этого ничего не получилось, и сам Лев Толстой нс любил толстовцев. Может, у Карасала получилось, потому что это была семейная колония?
— Допускаю, что Карасал был знаком с учениями Толстого, Руссо и Торо, однако ни он, ни его братья не были толстовцами или, скажем, руссоистами. Чтобы понять, кем они были, надо разобрать тогдашнюю политическую и международную обстановку в этом районе Азии… Половина урянхайских хошунов, в том числе и Тоджнигкпй, подчинялась китайскому губернатору, другие четыре хошуна состояли в собственности монгольских феодалов, грабящих тувинский народ древнейшим способом — взиманием дани. Национально-освободительное движение тувинцев привело в 1912 году — после буржуазно-демократической революции в Китае — к изгнанию китайских и маньчжурских чиновников из Урянхайского края, но это не ослабило здесь экономического и политического напряжения. Наш знакомец тоджинский нойон Томут и соседний солчакский правитель Балджийта в мае 1912 года подали без ведома населения просьбу о включении их хошунов в состав Монголии в качестве данников. В марте следующего года формальности закончились, и просители получили хошунские печати вместе с княжескими титулами. На феодальную Монголию ориентировалось подавляющее большинство баев, чиновников, нойонов и лам. Однако главный тувинский правитель — амбын-нойон — со своими немногочисленными сторонниками выступал за протекторат России. Трудовой народ также тянулся к России и русским, которых он знал не первый, как говорится, год.