Страница:
В верхнем течении Енисея русские поселенцы появились еще в XVIII веке. Увидев, что коренные жители края «не спорят, дают селиться спокоем», первоселы быстро поняли, что Минусинская котловина — самое хлебородное место Сибири, начали распахивать ее и понесли уклад жизни земледельцев в горные долины. Были в этом движении, конечно, экономические и социальные противоречия, вызываемые, например, сокращением пастбищ или охотничьих угодий, но здесь, как и по всей Сибири, земли пока было много, а между трудящимся коренным населением и крестьянами-пришельцами постепенно устанавливалось добрососедское сосуществование, чему способствовали взаимный обмен трудовым опытом, продуктами хозяйствования, многочисленные смешанные браки, приобщение — бесписьменных народностей к языку и грамоте, незлобивый психический склад поселенцев, терпимость простого русского человека, его уважение к обычаям и верованиям других, одинаковое отношение к «своим» и «чужим» кровососам, одинаково алчно обирающим «своих» и «чужих», а также принципиальное положение сибирских указов действовать между ясачными «лаской, а не жесточью», как давняя правовая основа отношений, которые в те времена были немыслимы, скажем, в Америке, где законодатель— ные демократические парламенты колонизаторов устанавливали для европейских переселенцев плату за индейский скальп от пятидесяти до ста долларов, в зависимости от. того, с кого из аборигенов он был снят — с мужчины, женщины или ребенка…
А память снова и снова возвращает меня к декабристам; тропы и дороги нашего путешествия в прошлое особенно часто перекрещиваются с их сибирскими следами, которые нельзя не заметить и на сей раз…
«Русская правда» Павла Пестеля, этот своеобразнейший свод правил общественной морали, политических принципов и гражданских законов будущего республиканского Российского государства, имела в виду главным образом зауральские «народы кочующие», призывая: «да сделаются они нашими братьями и перестанут коснеть в жалостном своем положении». Сколько здесь политического такта, человеколюбия, неподдельного чувства! Вспоминаются также труды декабриста-сибиряка Гавриила Батенькова о населении родного его края-их полное собрание включает более семисот страниц, и под тяжеловесными формулировками непрерывной подледной струёй течет мысль трезвейшего государственного дсятеля-антикрепостника. Или его же неосуществленные «Степные законы», разработанные для сибирских «народов кочующих», — читая их, чувствуешь, как под мундиром, наглухо застегнутым, бьется сердце истинного гуманиста.
Бесчисленны узелки, завязанные там и сям декабристами в памяти коренных жителей Сибири! Федор Шаховской спасает от голодной смерти беднейшее население Туруханска, отдав ему все свои средства. Матвей МуравьевАпостол и Павел Выгодовский учат якутских детей. От Александра Беляева перенимает русскую грамоту первый хакасский мальчик. Николай Крюков связывает себя с этим народом семейными узами. Из уст старой бурятки Жигмит Анаевой мы услышали уже знакомую читателю поразительную итоговую формулу, оценивающую декабристов бесхитростно и мудро: «Это были бог, а не люди!»
Не забываются и те потомки декабристов, что шли по жизни в световом луче своих отцов и дедов. О деятельности Евгения Якушкина, сына декабриста, помощника Ивана Пущина и корреспондента Александра Герцена, читатель тоже успел узнать из предыдущих глав "Памяти, это он помогал адовам «мпнусинцев» Николая Мозгалезского и Алексея Тютчева и.з средств пущинскои Малой артели, он переправил в «Колокол» немало драгоценных материалов декабристской поры, связуя времена и освободительные идеи двух поколений русских революционеров. Интересным человеком был и брат его Вячеслав. Давно мечтаю добраться до его бумаг, хранящихся в одном из столичных архивов, — там, наверное, найдется немало ценного и поучительного. В середине прошлого века он в качестве чиновника министерства государственных имуществ изрядно поездил по России, изучая и устраивая жизнь восточных и сибирских «народов кочующих». Бумаги эти однажды разбирала Мария Михайловна Богданова и в 1958 году кое-что рассказала о них на страницах альманаха «Абакан». Среди официальных документов, писем, путевых заметок и черновиков она обнаружила не то выписки из неизвестных текстов, не то собственные размышления Вячеслава Якушкина о царях — «деспотах и тиранах», помещиках — «живодерах и отъявленных грабителях», под которыми «уже волнуется проснувшийся народ», и в моей памяти вспыхивает ассоциация со страстными речениями Павла Выгодовского,-воспаленный мозг этого Прометея жжет из нарымских туманов…
Осенью 1854 года Вячеслав Якушкин, чиновник особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири Н. Н. Муравьеве, побывал в хакасских степях и предгорьях Урянхайского края, где подробно ознакомился с бытом и хозяйствованием русских крестьян, ссыльных молокан и коренных насельников, в числе прочего обращая внимание на их добрососедские отношения и культурное влияние поселенцев. Якушкин побывал у многих зажиточных и даже богатых степняков, отметил, что никакого вымирания коренного населения тут не наблюдается, однакоон далек от идеализации жизни хакасов, подробно разбирая тогдашние социальные язвы. Это здесь, в степной Койбальской думе, он умилостивил личными деньгами спившихся родоначальников, и они наконец-то отпустили наемного рекрута в солдатскую службу вместо сыновей декабриста Николая Мозгалевского.
Вернемся, однако, в Туву, чтобы поближе познакомиться с такими любопытными фигурами южносибирского прошлого, как Томут-нойон и Карасал. К тому времени, о котором идет речь, в Урянхайском крае жило и трудилось около тысячи русских крестьянских семей. Общение с ними для тувинцев было не во вред, а на пользу, что создало морально-политические обстоятельства прогрессивного значения. И такие люди, как Карасал и его братья, которых знало и уважало русское и коренное население значительной части Тувы, способствовали усилению этой тенденции.
— Нельзя ли здесь увидеть некую миссионерскую роль братьев-дворян?
— Впервые упоминается Карасал в одной омской публикации 1903 года. «Молодой, очень деятельный… преследует в урянхайской земле, говорят, широкие русские цели»… Однако, что бы ни писали, он, мне кажется, просто искал на этой земле точку приложения своих физических и нравственных сил, которую не находил «внизу», среди многолюдья, искал честного способа существования, а ке бессовестной наживы, и поэтому деятельность и поведение его объективно играли более значительную роль, чем это представлялось даже ему самому. Впрочем, нс исключаю, что Карасал все понимал глубже, чем это может показаться из нашего далека и непреднамеренно-естественно нес в себе, как и простые русские крестьяне, поселившиеся в Туве, нравственную сущность своего народа. Один из исследователей Тувы писал в 1912 году в «Известиях Русского географического общества»: «К чести нашего парода надо сказать, что русское влияние в Урянхае единственное, которое было плодотворным для туземцев… Русский крестьянин в туземце видел такого же, как сам, человека и всячески старался поднять его до себя».
В 1914 году Тува отошла под протекторат России, которая, будучи втянутой в империалистическую бойню, уже носила в своем чреве революцию. Карасал к революции, конечно, не имел никакого отношения, однако после нее через одного известного в тех местах революционера официально выяснилась некая интересная подробность…
Любознательный Читатель. А Карасал что — погиб?
— Подождите. Нас ведь интересует история, проходящая сквозь судьбу человека, и это не терпит торопливости, поэтому сначала об исторических событиях того времени, когда волна русской революции докатилась до Красноярской губернии и Урянхайского края. Советская власть ликвидировала царский протекторат, и в апреле 1918 года Урянхайский краевой Совет издал постановление о ликвидации Переселенческого управления. Среди членов комиссии по ликвидации документы называют большевика Я. К. Потанина, который вскоре выехал из Тувы, и я, попросив бы читателя запомнить эту фамилию, приведу выдержку из договора, заключенного в июне 1918 года на съезде представителей тувинского и русского населения края: «Тувинский народ объявляет, что отныне он… будет управляться совершенно самостоятельно, и считает себя свободным, ни от кого не зависящим народом. Русский народ, приветствуя такое решение тувинского народа, признает его справедливым… С этого момента все девять хошунов Танну-Тувы считаются вполне самостоятельными и ни от кого не зависимой страной». В краеведческом музее Кызыла хранится фотография участников того исторического съезда. Среди них — чернобородый человек с интеллигентным русским лицом, единственный делегат дворянского происхождения на этом народном съезде интернациональной дружбы и добрососедства.
— Карасал?
— Не угадали. Его младший брат… Карасала, кажется, не было тогда в Туве. А спустя всего месяц события но всей Сибири и в этом горном крае приняли трагический оборот. Полыхнувшая гражданская война опалила саянское предгорье, в Туву ринулись иностранные интервенты. Озверевшие белогвардейцы истязали и убивали большевиков, китайские и монгольские милитаристы грабили Туву. Из бесчисленных сведений по истории Красноярского края, Хакасии и Тувы тех лет приведу лишь то, в котором упоминаются нужные нам фамилии… «Главными очагами концентрации контрреволюционных сил были крупные казачьи станицы Тыштым и Каратуз. Особенно свирепствовали тыштымскис казаки. По дороге в Минусинск они подвергли нечеловеческим пыткам председателя станичного Совета Потанина, в Тыштыме зарубили шашками большевика Олофинского». Каким-то чудом Потанину удалось бежать в горы, но подробности этих обстоятельств мне, наверное, уже не доведется установить, что, быть может, к лучшему — надо же оставить белое пятнышко тому, кто отправится в прошлое этих мест после меня…
К концу лета в долине Бий-Хема установились погожие дни. Карасал и Сундуй приготовили жнейку, чтоб начать уборку хлеба, но с утра пораньше нагрянул в Тоджу отряд казаков во главе с белогвардейским офицером. Марина Терентьевна увидела, как побледнело лицо Карасала. Однако молодой офицерик лишь вежливо представился Карасалу и спросил:
— По слухам, вы дворянин?
— Воистину так, — ответил тот. — Отнюдь не по слухам.
— Прошу извинить. Но не пользовались ли вы в свою очередь слухом о том, что по этим местам скрываются беженцы снизу?
— До вашего визита не имел чести слышать такой новости.
Офицер послал за правителем хошуна, и, когда дрожащего Томут-нойона привели, у Карасала не было ни возможности, ни причин отказать в посредничестве.
— Переведите ему, чтобы…
— Пожалуйста, — поправил Карасал.
— Переведите ему, пожалуйста, чтобы он немедленто отрядил верховых для сбора туземцев. Имею в виду мужчин с оружием.
Целый день тувинцы съезжались небольшими вооруженными группами. Казаки встречали их на пути, сопровождали к дому Карасала, где оружие складывалось в общую кучу, а тувинцы загонялись в круг оцепления. К вечеру офицер поставил Томут-нойона перед соплеменниками.
— В России восстанавливается монархия, — переводил Карасал. — Имею полномочия объявить вам, что сибирские правительство считает Урянхайский край неотъемлемой частью России. Ваш хошунный правитель отказывается от своего положения и прав, о чем он вам сейчас изволит объявить…
Томут-нойон, однако, пронзительно закричал, задергался в руках стражи, а многие тувинцы кинулись к оружию, но казаки, хохоча, хлестали их плетьми, били прикладами. Бессильная толпа начала рассеиваться. Тувинцы бежали в кусты, отвязывали лошадей, и через полчаса никого из них не осталось на поляне. Офицер сказал Томут-нойону, что наведет тут порядок и увезет его в минусинскую тюрьму. На ночь он запер его в той самой бане, где когда-то Карасал лечил Сундуя…
Три дня офицер с казаками рыскали по хошуну, Карасал убирал хлеб, а Марина Терентьевна все эти дни, жалея Томута, носила к бане еду. Томут жалобно скулил и молил караульщиков отпустить его, а казаки, клацая затворами винтовок, пугали его, смеялись, и Марина Терентьевна стыдила их за такие жестокие шутки… Рассматриваю ее фотографию тех лет. Красивое задумчивое лицо под копной хорошо уложенных волос, гордая осанка, хорошо пошитое городское платье, в вырезе которого кружевное воздушное жабо, тонкий и стройный стан-никогда бы не подумал, что это выросшая в глуши дочь рыбака! Она опирается рукой на березовое кресло, а на заднем плане — плохо проявленные, размытые травы и неясное лицо какого-то бородатого старика.
Звоню:
— А Марину Терентьевну вы хорошо помните?
— Как же! Она была намного младше Карасала и когда впервые появилась внизу, то удивила всех нас своей обворожительной внешностью. Синие, под цвет неба, глаза, роскошные волосы с завитками на висках, божественная фигура, совсем не деревенские манеры. Карасал любил ее какой-то неземной любонью. Он научил ее грамоте. Она прочла всю его довольно приличную библиотеку, но с беллетристикой почти не была знакома, зато иногда поражала в разговоре неожиданными знаниями, совсем не обязательными для нее. Подозреваю, что в тайге она подряд читала словарь Брокгауза и Ефрона…
Офицер с отрядом вернулся усталый и раздраженный, улегся спать, но заснуть не мог-из бани слышался отвратительный вой Томута: не то какую-то древнюю песню он пел, не то печально оплакивал свою судьбу,
— Прикажите этому дикарю замолчать! — вскочил офицер в кабинет хозяина, который еще не ложился.
— Пожалуйста, — поправил Карасал.
— Пожалуйста, — повторил офицер.
— Бесполезно. Я много лет знаю этого человека.
— Но вы только послушайте! — На усадьбе раздавались душераздирающие вопли. — О чем он воет?
— Прощается с Бий-Хемом и горами, — прислушался хозяин.
— Придется его пристрелить.
— Никак нельзя, — возразил Карасал. — Не в обычаях, позволю заметить, русского воинства. Кроме того, я прожил здесь четверть века и хорошо знаю урянхайцев. На многих из них это произвело бы весьма нежелательное впечатление.
— Вы полагаете? — пробормотал офицер и, выйдя наружу, отдал в темноту какое-то распоряжение.
Вскоре Томут завизжал, как под ножом, и смолк. Весь трепеща, Карасал встретил офицера в дверях:
— Вы недооцениваете последствий…
— На вас лица нет, — устало сказал офицер, — ему просто заткнули рот.
Утром отряд засобирался вниз. Офицер снял караулы с реки и дороги, приказал подать коня. Томута выволокли в последний момент и вынули изо рта кляп. Томут покатился но траве, заверещал. На крыльцо вышла Марина Терентьевна, одетая в лучшее свое, ни разу до сего дня не надеванное кремовое платье, приблизилась к офицеру.
— С этим добрым и несчастным народом нам жить, — промолвила она. — Молю вас — отпустите его! Томут смолк, по-собачьи глядя на нее.
— Попросил бы вас о том же, — сказал хозяин и заметил, как в глазах Томута мелькнула знакомая искорка и тут же погасла под тяжелыми веками.
Офицер все смотрел на Марину Терентьевну, которая вдруг гордо вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, произнесла:
— Хотите, я встану перед вами на колени?
— Совершенно лишняя жертва. Только переведите этому князю, чтобы он забыл в обновленной России о своем нойонском звании, — сказал он, добавив: — Пожалуйста…
Томут торопливо закивал, хорошо поняв, чего от него хотят, и офицер разрешающе махнул плетью. Бородатый казак обнажил саблю, передернул ею за спиной Томута, и веревки упали. Отряд ушел, а Томут, мгновенно изменивший выражение лица, сказал по-тувински Марине Терентьевне, что он этого не забудет, пока его глаза видят Бий-Хем…
А через несколько дней Томут, обычно оставлявший коня у коновязи Карасала, подскакал к самому крыльцу и властно закричал. Карасал был в поле. Вышедшая Марина Терентьевна увидела, что Томут надменно прямится в седле, а лицо его, исполненное преувеличенного достоинства, непроницаемо-таинственно, как у Будды.
Из письма: «Он сказал, что пришел час отплатить за ее доброту и откроет ей великую тайну. Днями прибудут в Тоджу монгольские воины и учинят жестокую расправу над всеми русскими. Надо бы скорей уезжать, однако у Карасала большое хозяйство пропадет, труды стольких лет! Томут-нойон знает, как русские трудились, какие у них хорошие лошади, скот и машины. Он с Карасалом тут состарился, между ними всякое случалось, но Томут-нойон умеет быть благодарным. Для спасения богатства пусть Карасал-кургая, то есть „жена Черной бороды“, перейдет жить в его юрту, а когда нагрянут монголы, он им скажет, что эта русская женщина есть его жена, и ему, князю, поверят, будто так оно и есть вправду. А Карасал с детьми должен немедля уехать в Россию, иначе ему придет смерть, и он волен сам решить, что выбрать. Томут уехал, а Марина Терентьевна кинулась на поле, где Карасал и Сундуй в ранних осенних сумерках — горы затеняли небо — ставили последние снопы. А утром появилась разъяренная жена Томута, коей пьяный Томут все рассказал, и устроила скандал, не уразумев того, что Марина Терентьевна ни под какими силами и предлогами не согласилась бы на дурную хитрость Томута. Карасал ее успокоил, куда-то съездил верхом, потом быстро навьючил лошадей, взял самое необходимое, жену и детей рассадил по седлам, и тут прискакал сверху, с другой заимки, его младший брат. Он тоже все узнал, но решил остаться, потому что оставались другие русские и у него уже было свое хозяйство и семья большая, каких мало, а лошадей угнал Томут, и ехать стало не на чем, маленьких детей должен всякий пожалеть».
Опять звоню:
— Сколько было детей у брата Карасала, не помните?
— Всего? Много, они с Лидией Александровной оба молодые были, когда поженились. Значит, так… Костя, Саша — девочка, потом пошли мальчики — Миша, Петя, Боря, Костя — второй, Витя, тут вклинилась Маша, дочка, и снова были сыновья Валя и Алеша, за ними последняя девочка Галя…
— Одиннадцать человек?
— Нет, это не все. Было еще трое мальчиков — Валя-второй, Володя и Саша-мальчик…
Любознательный Читатель. Четырнадцать!.. Но что все же стало с Карасалом, его братом, их женами и детьми? Может, Томут все выдумал?
— Не выдумал. Карасал уехал. Брат с семьей остался. Среди его детей были и совсем маленькие, и такие, что уже все хорошо понимали и до сего дня все помнят…
Из письма: "Когда монгольские милитаристы нагрянули на Тоджу, сразу же арестовали моего отца, учителя Леошина, Григория Кукузе, Степана Петрова и других русских крестьян, связали им руки, посадили на лошадей и увезли в Тоджинское зуре, в переводе-монастырь. Там стояли палатки, в которых находился главарь этих захватчиков Очтчур-Батор, правитель Тоджинского хошуна Томут-нойон, хошунские ламы.
Первым допрашивали моего отца, предъявив ему претензии, почему, мол, твой брат Карасал на требование правителя Тоджинского хошуна Томут-нойона не согласился перейти в монгольское подданство, а среди жителей Тоджи Карасал якобы проводил агитацию против феодального режима, что, мол, феодальной власти в Урянхайском крае не будет, а будет народная Советская власть. Тоджинский чиновник Лопсан-Мерен хорошо владел монгольским языком. И вот по приказу Очтчур-Батора и Томут-нойона палач приводит отца со связанными руками и бьет его по щекам плетью. По-тувянски плеть называется шаагай. 120 плетей отцу всыпали, 60 по щекам и 60 по заднему месту, все посекли до течения крови. По очереди избили поселенцев Кукузе, Петрова, учителя Леошина, который всех нас на Тодже учил читать и писать, других русских также посекли нагайкой, и, когда их развязали, они не могли сидеть. После прочитали арестованным, что, мол, все население Тоджи переходит в новое подданство, а их власть в хошуне будет осуществляться через правителя Томут-нойона и его заместителей Номиам Саигыркчн и Лопсан-Мерена.
Интересно осуществлялся переход в подданство Монголия. Палач, взяв в руки трехлинейную винтовку, садился перед арестованным, передергивал затвор и приставлял ствол к лицу арестованного".
— Там так и написано: «интересно»?
— Да. «Потом арестованный должен был лизнуть дуло и открыть рот. Палач, наставив винтовку, спускал курок».
— Убивали?!
— Пугали. Винтовка была с пустым магазином.
— Но первый-то этого, наверное, не знал. Жуть!
— Надо думать. «Через несколько недель, когда все выздоровели, отец, Петров, Кукузе и Леошин в беседах очень часто смеялись над присягой монгольских палачей-феодалов». Письмо длинное… Дальше рассказывается, как брата Карасала в качестве переводчика захватчики возили в соседний хошун, где они разграбили золотой рудник, как служащих привязывали к столбам, как делили в лесу золото и барахло, а переводчика заворачивали в ковер, чтоб он не увидел, кому сколько достанется…
А вот последнее письмо племянника Карасала, живущего до сего дня в Туве:
"Что я помню о моем дяде Владимире Александровиче? Не многое, ведь я родился в 1908 году, однако какието детские воспоминания остались, то смутные, общие, то яркие, картинками.
Карасал сеял коноплю. Помню, как мои старшие братья и старшие дети Карасала ухаживали за коноплем, мочили его в енисейской протоке и отбивали, трепали на простои деревянной машине, сделанной Карасалом. Еще помню, как Карасал с моим отцом и Пыщевым, братом Марины Терентьевны, гнули полозья для саней и кошевок, а также гнули дуги. В библиотеке Карасала помню книги Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Гюго, Некрасова, Крылова, двенадцать толстых томов «Жизни животных» н много других книг. И еще помню, как он играл на музыкальных инструментах-скрипке, кларнете, гитаре, балалайке, мандолине. Его этому умению удивлялись и русские крестьяне и тузинцы, приходили слушать. Под его аккомпанемент моя мама Лидия Александровна и Марина Терентьевна пели, помнится, «Волга-реченька», «Не брани меня, родная» и «Не искушай меня без нужды». И еще помню большой концерт, в который он втянул многих родных. Вначале он, нарядившись кузнецом, пел «Мы кузнецы» с перебоем молотками по наковальне.
Карасал первым прочистил и проложил зимнюю дорогу через хребет на Малый Енисей, по Балыктык-Хему и Тсрзику возил рыбу в обмен на муку в Сарык-Сек, Фсдоровку, Бояровку, Медведевку и Зубовку, его примеру последовали все тоджннцы и благодарили его.
Томут-нойон выгнал Карасала с прииска Темерчи. Карасал там стал строить кузницу, но Томут вместе с хошунным начальником Лопсан-Мереном прогнал его и сдал это место Скобееву, потому что Карасал не мог нойону платить такую подать, какую тот просил. Так и все время нойон изгонял Карасала со всех мест к в 1918 году— с его постоянного местожительства".
На этом наше путешествие в прошлое Тувы заканчивается, и мне, собственно, добавить нечего, кроме общеизвестного — с помощью Красной Армии трудящиеся тувинцы выгнали интервентов и томутов, установили в 1921 году народную власть.
Любознательный Питатель. Хорошо, а что сталось с главным нашим героем-Карасалом? Он вернулся в Тоджу?
— Нет. На родине он был арестован.
— За что?
— По доносу. Надо учесть обстановку того времени, крутого, тревожного, переломного. Еще идет гражданская война. Разруха, голод, саботаж городских спецов и сельского кулачества. У работников, укрепляющих с лета 1919 года Советскую власть в Сибири, было м.;ого важных забот. И вот донос на человека, не имеющего никаких заслуг перед революцией. Человек этот почти тридцать лет назад выехал за пределы России, был там не то купцом, нс то предпринимателем, имел богатое хозяйство, а вернулся на родину в тот год, когда Советская власть по "сей Сибири пала. Кроме того, он был дворянином, представителем самого привилегированного сословия при царском режиме.
— Да, но Пушкин и Лермонтов, Миклухо-Маклаи и Грумм-Гржнмайло, Толстой и Маяковский тоже были дворянами! А в чем конкретно обвиняли Карасала?
— Будто бы из-за границы он снабжал белогвардейцев оружием.
— Карасал? Оружием? А факты какие-нибудь были?
— Была правда в том, что летом 1918 года именно с заимки Карасала карательный казачий отряд доставил вниз оружие, и слух об этом, очевидно, жил в округе. Но это было оружие, изъятое белоказаками у тувинцев! Достоверную свидетельскую проверку факта можно было, наверное, сделать на Тодже, но в Туве тогда тоже шла гражданская война.
— И что-в расход?
— Карасал восемь месяцев просидел в минусинской тюрьме, той самой, от которой он вместе с Мариной Терентьевной отвел тувинского феодала Томута. Выть может, и это Карасалу ставилось в вину, и я не знаю, от кого и откуда пришел донос. Иной романист тут бы не удержался, чтоб для интересу не приписать донос самому Томуту, верткому и хитрому выродку, уцелевшему во всех передрягах.
— Короче — в расход?
— Карасал сам считал, что этот конец для него неизбежен, хотя все время оставалась надежда на Марину Терентьевну.
— А кто бы поверил жене?
— Не жене. Другим, которых она могла разыскать, в том числе и в Туве. И вот бумага, сыгравшая решающую роль в судьбе Карасала. Написана она была тем самым большевиком Яковом Константиновичем Потаниным, что работал вначале в Туве, а потом «внизу» председателем Тыштымского Совета. Во время контрреволюционного мятежа был подвергнут страшным пыткам, но сумел бежать и скрыться в тоджинскон тайге близ фермы Карасала. В этом документе я только заменю фамилию Карасала на его привычное для читателя прозвище и чуть сокращу заявление Я. К. Потанина: «Я большевик-революционер. Мне угрожала неминуемая смерть, а также моим товарищам. Карасал подвергал себя не меньшей опасности, в которой находились мы, и только благодаря его находчивости и непоколебимому характеру он спас многих, и в том числе меня. Мой долг как революционера-большевика вмешаться в постигшее его несчастье по гнусному ложному доносу о доставке им якобы для белогвардейцев оружия. Карасала я знаю как человека с великими качествами, и скорее, наверно, Енисей потечет в обратном направлении, нежели Карасал доставлял оружие белым. Повторяю, ложь, клевета, и я уверен, что с получением сего Карасал будет освобожден».
А память снова и снова возвращает меня к декабристам; тропы и дороги нашего путешествия в прошлое особенно часто перекрещиваются с их сибирскими следами, которые нельзя не заметить и на сей раз…
«Русская правда» Павла Пестеля, этот своеобразнейший свод правил общественной морали, политических принципов и гражданских законов будущего республиканского Российского государства, имела в виду главным образом зауральские «народы кочующие», призывая: «да сделаются они нашими братьями и перестанут коснеть в жалостном своем положении». Сколько здесь политического такта, человеколюбия, неподдельного чувства! Вспоминаются также труды декабриста-сибиряка Гавриила Батенькова о населении родного его края-их полное собрание включает более семисот страниц, и под тяжеловесными формулировками непрерывной подледной струёй течет мысль трезвейшего государственного дсятеля-антикрепостника. Или его же неосуществленные «Степные законы», разработанные для сибирских «народов кочующих», — читая их, чувствуешь, как под мундиром, наглухо застегнутым, бьется сердце истинного гуманиста.
Бесчисленны узелки, завязанные там и сям декабристами в памяти коренных жителей Сибири! Федор Шаховской спасает от голодной смерти беднейшее население Туруханска, отдав ему все свои средства. Матвей МуравьевАпостол и Павел Выгодовский учат якутских детей. От Александра Беляева перенимает русскую грамоту первый хакасский мальчик. Николай Крюков связывает себя с этим народом семейными узами. Из уст старой бурятки Жигмит Анаевой мы услышали уже знакомую читателю поразительную итоговую формулу, оценивающую декабристов бесхитростно и мудро: «Это были бог, а не люди!»
Не забываются и те потомки декабристов, что шли по жизни в световом луче своих отцов и дедов. О деятельности Евгения Якушкина, сына декабриста, помощника Ивана Пущина и корреспондента Александра Герцена, читатель тоже успел узнать из предыдущих глав "Памяти, это он помогал адовам «мпнусинцев» Николая Мозгалезского и Алексея Тютчева и.з средств пущинскои Малой артели, он переправил в «Колокол» немало драгоценных материалов декабристской поры, связуя времена и освободительные идеи двух поколений русских революционеров. Интересным человеком был и брат его Вячеслав. Давно мечтаю добраться до его бумаг, хранящихся в одном из столичных архивов, — там, наверное, найдется немало ценного и поучительного. В середине прошлого века он в качестве чиновника министерства государственных имуществ изрядно поездил по России, изучая и устраивая жизнь восточных и сибирских «народов кочующих». Бумаги эти однажды разбирала Мария Михайловна Богданова и в 1958 году кое-что рассказала о них на страницах альманаха «Абакан». Среди официальных документов, писем, путевых заметок и черновиков она обнаружила не то выписки из неизвестных текстов, не то собственные размышления Вячеслава Якушкина о царях — «деспотах и тиранах», помещиках — «живодерах и отъявленных грабителях», под которыми «уже волнуется проснувшийся народ», и в моей памяти вспыхивает ассоциация со страстными речениями Павла Выгодовского,-воспаленный мозг этого Прометея жжет из нарымских туманов…
Осенью 1854 года Вячеслав Якушкин, чиновник особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири Н. Н. Муравьеве, побывал в хакасских степях и предгорьях Урянхайского края, где подробно ознакомился с бытом и хозяйствованием русских крестьян, ссыльных молокан и коренных насельников, в числе прочего обращая внимание на их добрососедские отношения и культурное влияние поселенцев. Якушкин побывал у многих зажиточных и даже богатых степняков, отметил, что никакого вымирания коренного населения тут не наблюдается, однакоон далек от идеализации жизни хакасов, подробно разбирая тогдашние социальные язвы. Это здесь, в степной Койбальской думе, он умилостивил личными деньгами спившихся родоначальников, и они наконец-то отпустили наемного рекрута в солдатскую службу вместо сыновей декабриста Николая Мозгалевского.
Вернемся, однако, в Туву, чтобы поближе познакомиться с такими любопытными фигурами южносибирского прошлого, как Томут-нойон и Карасал. К тому времени, о котором идет речь, в Урянхайском крае жило и трудилось около тысячи русских крестьянских семей. Общение с ними для тувинцев было не во вред, а на пользу, что создало морально-политические обстоятельства прогрессивного значения. И такие люди, как Карасал и его братья, которых знало и уважало русское и коренное население значительной части Тувы, способствовали усилению этой тенденции.
— Нельзя ли здесь увидеть некую миссионерскую роль братьев-дворян?
— Впервые упоминается Карасал в одной омской публикации 1903 года. «Молодой, очень деятельный… преследует в урянхайской земле, говорят, широкие русские цели»… Однако, что бы ни писали, он, мне кажется, просто искал на этой земле точку приложения своих физических и нравственных сил, которую не находил «внизу», среди многолюдья, искал честного способа существования, а ке бессовестной наживы, и поэтому деятельность и поведение его объективно играли более значительную роль, чем это представлялось даже ему самому. Впрочем, нс исключаю, что Карасал все понимал глубже, чем это может показаться из нашего далека и непреднамеренно-естественно нес в себе, как и простые русские крестьяне, поселившиеся в Туве, нравственную сущность своего народа. Один из исследователей Тувы писал в 1912 году в «Известиях Русского географического общества»: «К чести нашего парода надо сказать, что русское влияние в Урянхае единственное, которое было плодотворным для туземцев… Русский крестьянин в туземце видел такого же, как сам, человека и всячески старался поднять его до себя».
В 1914 году Тува отошла под протекторат России, которая, будучи втянутой в империалистическую бойню, уже носила в своем чреве революцию. Карасал к революции, конечно, не имел никакого отношения, однако после нее через одного известного в тех местах революционера официально выяснилась некая интересная подробность…
Любознательный Читатель. А Карасал что — погиб?
— Подождите. Нас ведь интересует история, проходящая сквозь судьбу человека, и это не терпит торопливости, поэтому сначала об исторических событиях того времени, когда волна русской революции докатилась до Красноярской губернии и Урянхайского края. Советская власть ликвидировала царский протекторат, и в апреле 1918 года Урянхайский краевой Совет издал постановление о ликвидации Переселенческого управления. Среди членов комиссии по ликвидации документы называют большевика Я. К. Потанина, который вскоре выехал из Тувы, и я, попросив бы читателя запомнить эту фамилию, приведу выдержку из договора, заключенного в июне 1918 года на съезде представителей тувинского и русского населения края: «Тувинский народ объявляет, что отныне он… будет управляться совершенно самостоятельно, и считает себя свободным, ни от кого не зависящим народом. Русский народ, приветствуя такое решение тувинского народа, признает его справедливым… С этого момента все девять хошунов Танну-Тувы считаются вполне самостоятельными и ни от кого не зависимой страной». В краеведческом музее Кызыла хранится фотография участников того исторического съезда. Среди них — чернобородый человек с интеллигентным русским лицом, единственный делегат дворянского происхождения на этом народном съезде интернациональной дружбы и добрососедства.
— Карасал?
— Не угадали. Его младший брат… Карасала, кажется, не было тогда в Туве. А спустя всего месяц события но всей Сибири и в этом горном крае приняли трагический оборот. Полыхнувшая гражданская война опалила саянское предгорье, в Туву ринулись иностранные интервенты. Озверевшие белогвардейцы истязали и убивали большевиков, китайские и монгольские милитаристы грабили Туву. Из бесчисленных сведений по истории Красноярского края, Хакасии и Тувы тех лет приведу лишь то, в котором упоминаются нужные нам фамилии… «Главными очагами концентрации контрреволюционных сил были крупные казачьи станицы Тыштым и Каратуз. Особенно свирепствовали тыштымскис казаки. По дороге в Минусинск они подвергли нечеловеческим пыткам председателя станичного Совета Потанина, в Тыштыме зарубили шашками большевика Олофинского». Каким-то чудом Потанину удалось бежать в горы, но подробности этих обстоятельств мне, наверное, уже не доведется установить, что, быть может, к лучшему — надо же оставить белое пятнышко тому, кто отправится в прошлое этих мест после меня…
К концу лета в долине Бий-Хема установились погожие дни. Карасал и Сундуй приготовили жнейку, чтоб начать уборку хлеба, но с утра пораньше нагрянул в Тоджу отряд казаков во главе с белогвардейским офицером. Марина Терентьевна увидела, как побледнело лицо Карасала. Однако молодой офицерик лишь вежливо представился Карасалу и спросил:
— По слухам, вы дворянин?
— Воистину так, — ответил тот. — Отнюдь не по слухам.
— Прошу извинить. Но не пользовались ли вы в свою очередь слухом о том, что по этим местам скрываются беженцы снизу?
— До вашего визита не имел чести слышать такой новости.
Офицер послал за правителем хошуна, и, когда дрожащего Томут-нойона привели, у Карасала не было ни возможности, ни причин отказать в посредничестве.
— Переведите ему, чтобы…
— Пожалуйста, — поправил Карасал.
— Переведите ему, пожалуйста, чтобы он немедленто отрядил верховых для сбора туземцев. Имею в виду мужчин с оружием.
Целый день тувинцы съезжались небольшими вооруженными группами. Казаки встречали их на пути, сопровождали к дому Карасала, где оружие складывалось в общую кучу, а тувинцы загонялись в круг оцепления. К вечеру офицер поставил Томут-нойона перед соплеменниками.
— В России восстанавливается монархия, — переводил Карасал. — Имею полномочия объявить вам, что сибирские правительство считает Урянхайский край неотъемлемой частью России. Ваш хошунный правитель отказывается от своего положения и прав, о чем он вам сейчас изволит объявить…
Томут-нойон, однако, пронзительно закричал, задергался в руках стражи, а многие тувинцы кинулись к оружию, но казаки, хохоча, хлестали их плетьми, били прикладами. Бессильная толпа начала рассеиваться. Тувинцы бежали в кусты, отвязывали лошадей, и через полчаса никого из них не осталось на поляне. Офицер сказал Томут-нойону, что наведет тут порядок и увезет его в минусинскую тюрьму. На ночь он запер его в той самой бане, где когда-то Карасал лечил Сундуя…
Три дня офицер с казаками рыскали по хошуну, Карасал убирал хлеб, а Марина Терентьевна все эти дни, жалея Томута, носила к бане еду. Томут жалобно скулил и молил караульщиков отпустить его, а казаки, клацая затворами винтовок, пугали его, смеялись, и Марина Терентьевна стыдила их за такие жестокие шутки… Рассматриваю ее фотографию тех лет. Красивое задумчивое лицо под копной хорошо уложенных волос, гордая осанка, хорошо пошитое городское платье, в вырезе которого кружевное воздушное жабо, тонкий и стройный стан-никогда бы не подумал, что это выросшая в глуши дочь рыбака! Она опирается рукой на березовое кресло, а на заднем плане — плохо проявленные, размытые травы и неясное лицо какого-то бородатого старика.
Звоню:
— А Марину Терентьевну вы хорошо помните?
— Как же! Она была намного младше Карасала и когда впервые появилась внизу, то удивила всех нас своей обворожительной внешностью. Синие, под цвет неба, глаза, роскошные волосы с завитками на висках, божественная фигура, совсем не деревенские манеры. Карасал любил ее какой-то неземной любонью. Он научил ее грамоте. Она прочла всю его довольно приличную библиотеку, но с беллетристикой почти не была знакома, зато иногда поражала в разговоре неожиданными знаниями, совсем не обязательными для нее. Подозреваю, что в тайге она подряд читала словарь Брокгауза и Ефрона…
Офицер с отрядом вернулся усталый и раздраженный, улегся спать, но заснуть не мог-из бани слышался отвратительный вой Томута: не то какую-то древнюю песню он пел, не то печально оплакивал свою судьбу,
— Прикажите этому дикарю замолчать! — вскочил офицер в кабинет хозяина, который еще не ложился.
— Пожалуйста, — поправил Карасал.
— Пожалуйста, — повторил офицер.
— Бесполезно. Я много лет знаю этого человека.
— Но вы только послушайте! — На усадьбе раздавались душераздирающие вопли. — О чем он воет?
— Прощается с Бий-Хемом и горами, — прислушался хозяин.
— Придется его пристрелить.
— Никак нельзя, — возразил Карасал. — Не в обычаях, позволю заметить, русского воинства. Кроме того, я прожил здесь четверть века и хорошо знаю урянхайцев. На многих из них это произвело бы весьма нежелательное впечатление.
— Вы полагаете? — пробормотал офицер и, выйдя наружу, отдал в темноту какое-то распоряжение.
Вскоре Томут завизжал, как под ножом, и смолк. Весь трепеща, Карасал встретил офицера в дверях:
— Вы недооцениваете последствий…
— На вас лица нет, — устало сказал офицер, — ему просто заткнули рот.
Утром отряд засобирался вниз. Офицер снял караулы с реки и дороги, приказал подать коня. Томута выволокли в последний момент и вынули изо рта кляп. Томут покатился но траве, заверещал. На крыльцо вышла Марина Терентьевна, одетая в лучшее свое, ни разу до сего дня не надеванное кремовое платье, приблизилась к офицеру.
— С этим добрым и несчастным народом нам жить, — промолвила она. — Молю вас — отпустите его! Томут смолк, по-собачьи глядя на нее.
— Попросил бы вас о том же, — сказал хозяин и заметил, как в глазах Томута мелькнула знакомая искорка и тут же погасла под тяжелыми веками.
Офицер все смотрел на Марину Терентьевну, которая вдруг гордо вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, произнесла:
— Хотите, я встану перед вами на колени?
— Совершенно лишняя жертва. Только переведите этому князю, чтобы он забыл в обновленной России о своем нойонском звании, — сказал он, добавив: — Пожалуйста…
Томут торопливо закивал, хорошо поняв, чего от него хотят, и офицер разрешающе махнул плетью. Бородатый казак обнажил саблю, передернул ею за спиной Томута, и веревки упали. Отряд ушел, а Томут, мгновенно изменивший выражение лица, сказал по-тувински Марине Терентьевне, что он этого не забудет, пока его глаза видят Бий-Хем…
А через несколько дней Томут, обычно оставлявший коня у коновязи Карасала, подскакал к самому крыльцу и властно закричал. Карасал был в поле. Вышедшая Марина Терентьевна увидела, что Томут надменно прямится в седле, а лицо его, исполненное преувеличенного достоинства, непроницаемо-таинственно, как у Будды.
Из письма: «Он сказал, что пришел час отплатить за ее доброту и откроет ей великую тайну. Днями прибудут в Тоджу монгольские воины и учинят жестокую расправу над всеми русскими. Надо бы скорей уезжать, однако у Карасала большое хозяйство пропадет, труды стольких лет! Томут-нойон знает, как русские трудились, какие у них хорошие лошади, скот и машины. Он с Карасалом тут состарился, между ними всякое случалось, но Томут-нойон умеет быть благодарным. Для спасения богатства пусть Карасал-кургая, то есть „жена Черной бороды“, перейдет жить в его юрту, а когда нагрянут монголы, он им скажет, что эта русская женщина есть его жена, и ему, князю, поверят, будто так оно и есть вправду. А Карасал с детьми должен немедля уехать в Россию, иначе ему придет смерть, и он волен сам решить, что выбрать. Томут уехал, а Марина Терентьевна кинулась на поле, где Карасал и Сундуй в ранних осенних сумерках — горы затеняли небо — ставили последние снопы. А утром появилась разъяренная жена Томута, коей пьяный Томут все рассказал, и устроила скандал, не уразумев того, что Марина Терентьевна ни под какими силами и предлогами не согласилась бы на дурную хитрость Томута. Карасал ее успокоил, куда-то съездил верхом, потом быстро навьючил лошадей, взял самое необходимое, жену и детей рассадил по седлам, и тут прискакал сверху, с другой заимки, его младший брат. Он тоже все узнал, но решил остаться, потому что оставались другие русские и у него уже было свое хозяйство и семья большая, каких мало, а лошадей угнал Томут, и ехать стало не на чем, маленьких детей должен всякий пожалеть».
Опять звоню:
— Сколько было детей у брата Карасала, не помните?
— Всего? Много, они с Лидией Александровной оба молодые были, когда поженились. Значит, так… Костя, Саша — девочка, потом пошли мальчики — Миша, Петя, Боря, Костя — второй, Витя, тут вклинилась Маша, дочка, и снова были сыновья Валя и Алеша, за ними последняя девочка Галя…
— Одиннадцать человек?
— Нет, это не все. Было еще трое мальчиков — Валя-второй, Володя и Саша-мальчик…
Любознательный Читатель. Четырнадцать!.. Но что все же стало с Карасалом, его братом, их женами и детьми? Может, Томут все выдумал?
— Не выдумал. Карасал уехал. Брат с семьей остался. Среди его детей были и совсем маленькие, и такие, что уже все хорошо понимали и до сего дня все помнят…
Из письма: "Когда монгольские милитаристы нагрянули на Тоджу, сразу же арестовали моего отца, учителя Леошина, Григория Кукузе, Степана Петрова и других русских крестьян, связали им руки, посадили на лошадей и увезли в Тоджинское зуре, в переводе-монастырь. Там стояли палатки, в которых находился главарь этих захватчиков Очтчур-Батор, правитель Тоджинского хошуна Томут-нойон, хошунские ламы.
Первым допрашивали моего отца, предъявив ему претензии, почему, мол, твой брат Карасал на требование правителя Тоджинского хошуна Томут-нойона не согласился перейти в монгольское подданство, а среди жителей Тоджи Карасал якобы проводил агитацию против феодального режима, что, мол, феодальной власти в Урянхайском крае не будет, а будет народная Советская власть. Тоджинский чиновник Лопсан-Мерен хорошо владел монгольским языком. И вот по приказу Очтчур-Батора и Томут-нойона палач приводит отца со связанными руками и бьет его по щекам плетью. По-тувянски плеть называется шаагай. 120 плетей отцу всыпали, 60 по щекам и 60 по заднему месту, все посекли до течения крови. По очереди избили поселенцев Кукузе, Петрова, учителя Леошина, который всех нас на Тодже учил читать и писать, других русских также посекли нагайкой, и, когда их развязали, они не могли сидеть. После прочитали арестованным, что, мол, все население Тоджи переходит в новое подданство, а их власть в хошуне будет осуществляться через правителя Томут-нойона и его заместителей Номиам Саигыркчн и Лопсан-Мерена.
Интересно осуществлялся переход в подданство Монголия. Палач, взяв в руки трехлинейную винтовку, садился перед арестованным, передергивал затвор и приставлял ствол к лицу арестованного".
— Там так и написано: «интересно»?
— Да. «Потом арестованный должен был лизнуть дуло и открыть рот. Палач, наставив винтовку, спускал курок».
— Убивали?!
— Пугали. Винтовка была с пустым магазином.
— Но первый-то этого, наверное, не знал. Жуть!
— Надо думать. «Через несколько недель, когда все выздоровели, отец, Петров, Кукузе и Леошин в беседах очень часто смеялись над присягой монгольских палачей-феодалов». Письмо длинное… Дальше рассказывается, как брата Карасала в качестве переводчика захватчики возили в соседний хошун, где они разграбили золотой рудник, как служащих привязывали к столбам, как делили в лесу золото и барахло, а переводчика заворачивали в ковер, чтоб он не увидел, кому сколько достанется…
А вот последнее письмо племянника Карасала, живущего до сего дня в Туве:
"Что я помню о моем дяде Владимире Александровиче? Не многое, ведь я родился в 1908 году, однако какието детские воспоминания остались, то смутные, общие, то яркие, картинками.
Карасал сеял коноплю. Помню, как мои старшие братья и старшие дети Карасала ухаживали за коноплем, мочили его в енисейской протоке и отбивали, трепали на простои деревянной машине, сделанной Карасалом. Еще помню, как Карасал с моим отцом и Пыщевым, братом Марины Терентьевны, гнули полозья для саней и кошевок, а также гнули дуги. В библиотеке Карасала помню книги Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Гюго, Некрасова, Крылова, двенадцать толстых томов «Жизни животных» н много других книг. И еще помню, как он играл на музыкальных инструментах-скрипке, кларнете, гитаре, балалайке, мандолине. Его этому умению удивлялись и русские крестьяне и тузинцы, приходили слушать. Под его аккомпанемент моя мама Лидия Александровна и Марина Терентьевна пели, помнится, «Волга-реченька», «Не брани меня, родная» и «Не искушай меня без нужды». И еще помню большой концерт, в который он втянул многих родных. Вначале он, нарядившись кузнецом, пел «Мы кузнецы» с перебоем молотками по наковальне.
Карасал первым прочистил и проложил зимнюю дорогу через хребет на Малый Енисей, по Балыктык-Хему и Тсрзику возил рыбу в обмен на муку в Сарык-Сек, Фсдоровку, Бояровку, Медведевку и Зубовку, его примеру последовали все тоджннцы и благодарили его.
Томут-нойон выгнал Карасала с прииска Темерчи. Карасал там стал строить кузницу, но Томут вместе с хошунным начальником Лопсан-Мереном прогнал его и сдал это место Скобееву, потому что Карасал не мог нойону платить такую подать, какую тот просил. Так и все время нойон изгонял Карасала со всех мест к в 1918 году— с его постоянного местожительства".
На этом наше путешествие в прошлое Тувы заканчивается, и мне, собственно, добавить нечего, кроме общеизвестного — с помощью Красной Армии трудящиеся тувинцы выгнали интервентов и томутов, установили в 1921 году народную власть.
Любознательный Питатель. Хорошо, а что сталось с главным нашим героем-Карасалом? Он вернулся в Тоджу?
— Нет. На родине он был арестован.
— За что?
— По доносу. Надо учесть обстановку того времени, крутого, тревожного, переломного. Еще идет гражданская война. Разруха, голод, саботаж городских спецов и сельского кулачества. У работников, укрепляющих с лета 1919 года Советскую власть в Сибири, было м.;ого важных забот. И вот донос на человека, не имеющего никаких заслуг перед революцией. Человек этот почти тридцать лет назад выехал за пределы России, был там не то купцом, нс то предпринимателем, имел богатое хозяйство, а вернулся на родину в тот год, когда Советская власть по "сей Сибири пала. Кроме того, он был дворянином, представителем самого привилегированного сословия при царском режиме.
— Да, но Пушкин и Лермонтов, Миклухо-Маклаи и Грумм-Гржнмайло, Толстой и Маяковский тоже были дворянами! А в чем конкретно обвиняли Карасала?
— Будто бы из-за границы он снабжал белогвардейцев оружием.
— Карасал? Оружием? А факты какие-нибудь были?
— Была правда в том, что летом 1918 года именно с заимки Карасала карательный казачий отряд доставил вниз оружие, и слух об этом, очевидно, жил в округе. Но это было оружие, изъятое белоказаками у тувинцев! Достоверную свидетельскую проверку факта можно было, наверное, сделать на Тодже, но в Туве тогда тоже шла гражданская война.
— И что-в расход?
— Карасал восемь месяцев просидел в минусинской тюрьме, той самой, от которой он вместе с Мариной Терентьевной отвел тувинского феодала Томута. Выть может, и это Карасалу ставилось в вину, и я не знаю, от кого и откуда пришел донос. Иной романист тут бы не удержался, чтоб для интересу не приписать донос самому Томуту, верткому и хитрому выродку, уцелевшему во всех передрягах.
— Короче — в расход?
— Карасал сам считал, что этот конец для него неизбежен, хотя все время оставалась надежда на Марину Терентьевну.
— А кто бы поверил жене?
— Не жене. Другим, которых она могла разыскать, в том числе и в Туве. И вот бумага, сыгравшая решающую роль в судьбе Карасала. Написана она была тем самым большевиком Яковом Константиновичем Потаниным, что работал вначале в Туве, а потом «внизу» председателем Тыштымского Совета. Во время контрреволюционного мятежа был подвергнут страшным пыткам, но сумел бежать и скрыться в тоджинскон тайге близ фермы Карасала. В этом документе я только заменю фамилию Карасала на его привычное для читателя прозвище и чуть сокращу заявление Я. К. Потанина: «Я большевик-революционер. Мне угрожала неминуемая смерть, а также моим товарищам. Карасал подвергал себя не меньшей опасности, в которой находились мы, и только благодаря его находчивости и непоколебимому характеру он спас многих, и в том числе меня. Мой долг как революционера-большевика вмешаться в постигшее его несчастье по гнусному ложному доносу о доставке им якобы для белогвардейцев оружия. Карасала я знаю как человека с великими качествами, и скорее, наверно, Енисей потечет в обратном направлении, нежели Карасал доставлял оружие белым. Повторяю, ложь, клевета, и я уверен, что с получением сего Карасал будет освобожден».