Страница:
— Поедем сегодня кататься? Такая красота на улице! — Перемена была головокружительная; на этот раз она сама наклонилась, чтобы обнять меня.
— Конечно, поедем.
— Тогда поторопись, я подожду тебя внизу.
Я торопливо принял душ и оделся. Заснеженный пейзаж купался в сияющем безмятежном свете. Ни малейшего ветерка. Изредка высокое дерево роняло огромный ком белизны, который рассыпался, упав на крышу дома. Даже сам дом, казалось, вдруг проснулся, чтобы наполниться деловой суетой. Служанка мурлыкала себе под нос, вытирая пыль; столы в холле были завалены телеграммами и пакетами. Совсем другая картина. Лошади ждали у крыльца, роняя белую пену. Бенедикта отдавала Бэйнсу последние распоряжения насчёт ланча.
— Звонил Джулиан, чтобы пожелать нам всего наилучшего, и Нэш тоже, — крикнула она счастливым голосом, натягивая тесную фетровую шапочку, украшенную яркими перьями сойки. Казалось, одной лишь улыбкой она вернула забытую непринуждённость и радость наших отношений. Просто непостижимо!
Мы быстро выехали со двора и поскакали по заснеженным полям; хотя мы старались придерживаться знакомой дороги, снег сгладил её памятные очертания, и пришлось пробивать путь в безликой белизне к лесу, чьи деревья превратились в свадебные торты. Во все стороны разбегались, как таинственные знаки, проявившиеся мистическим образом отпечатки, дорожки звериных следов, обычно невидимые: снежный ковёр был исчерчен клинописью зайцев, белок и полёвок. Геодезия жизни, незримо окружавшей нас. Брод замёрз, и я спешился, чтобы провести лошадь по льду, но она с обычным своим упрямством рванулась на другой берег, со звоном разбивая лёд подковами. Мы направились на запад, к Энвилу, по просекам, белыми линиями делящими тёмный лес. Поднявшись на Энвил, мы повернули лошадей и начали спуск, который был довольно рискован. Лошадь могла попасть в невидимую под снегом кроличью нору и упасть или сломать ногу. Но Бенедикте было все нипочём, она повернула ко мне раскрасневшееся лицо и громко засмеялась.
— Теперь, когда я прямо сказала тебе, что мы должны разойтись, со мной больше ничего не может случиться. Понимаешь, это даёт мне свободу снова любить тебя. Сегодня я застрахована от всякой опасности.
И она, припав к шее лошади, сломя голову поскакала по белому снегу. Так мы наконец добрались без приключений до маленького трактира, называвшегося «Циркуль», посетители которого, наслаждаясь солнечным безветренным зимним деньком, все вышли на снег и потягивали тёмное пиво. Мы нашли свободное место у коновязи, привязали лошадей и присоединились к ним на несколько минут, заказав себе горячий ром с лаймом. Мы прислонились к изгороди, Бенедикта держала меня под руку и нежно прижималась ко мне.
— На меня надевали большую, как бурнус, парусиновую куртку с длинными рукавами, которые обматывали вокруг и завязывали; так было каждый раз, когда я хотела написать тебе. Я чувствовала себя там в безопасности. Парусина была такой тяжёлой и плотной — иголку не воткнёшь. Мне было так спокойно, как сейчас. Ничего не может случиться.
— Когда мы разойдёмся? Ты хочешь развестись со мной?
Она нахмурилась и надолго задумалась, потом отрицательно покачала головой.
— Нет, не развестись. Я не смогла бы этого сделать.
— Почему?
— Это трудно объяснить. Мне не хотелось бы терять тебя по многим причинам: у ребёнка должен быть отец, разве не так? Ну и с точки зрения… — Она замолчала как раз вовремя, наверно заметила выражение, промелькнувшее на моем лице. Если она собиралась сказать «с точки зрения фирмы», этого было бы достаточно, чтобы я вышел из себя.
Я поставил стаканы на шершавую деревянную стойку и расплатился, мы снова сели на лошадей и двинулись в обратный путь уже медленней, степенней.
— Если я останусь тут до весны, ты мог бы приезжать на уикенд.
— Пожалуй.
— Вот только спать с тобой я не могу, пока ещё слишком слаба, Феликс. Ах, ты все понимаешь — незачем тебе объяснять. Давай опять галопом. — Мы снова помчались во весь опор, вздымая вихри снега, лепестками оседавшие позади нас.
— Я завтра уеду, — прокричал я. Наши лошади мчались ноздря в ноздрю.
Она повернула ко мне сияющее, улыбающееся лицо и весело кивнула.
— Теперь ты понимаешь, что мне нужно обрести уверенность в себе. Значит, завтра.
Город казался измученным, всеми покинутым, отданным во власть снега; такими же выглядели и пустые кабинеты в «Мерлин-Груп». Батареи отключены или замёрзли, и несколько дней приходилось обходиться обогревателем, ставя его у ног. Мои секретари были в отпуске, как и слуги в доме на Маунт-стрит. Я столовался в клубе, частенько засиживаясь там допоздна и убивая время за бильярдом. Ночной стук шагов по обледенелому тротуару… Да, иногда звонила Бенедикта, приводя запоздалые доводы в пользу раздельной жизни и с отвратительной заботливостью спрашивая о здоровье; можно было ощутить тяжёлые прибойные волны сопротивления, лижущие подводные скалы, — бездонные моря любимой зверюшки Нэша, подсознания. Он наконец-то был в городе, лежал с простудой; раз или два мы вместе обедали, и я, как мог, предостерегал его: «Теология — последнее прибежище мерзавца». Я наткнулся на эту фразу в бумагах друга. А ещё я какое-то время корпел над каракулями Кёпгена, которые после долгой расшифровки дарили оглушительный афористичный пассаж, вроде вот такого: «Великое произведение — это успешно переданное состояние души, cosamentale» или «Поэт — хозяин талантов, ещё не находящихся в его безусловной собственности, — его дар дан ему в пользование. Он не читает мораль, но несёт наслаждение». Жемчужины, сказал я себе, подлинные жемчужины! А мы говорим о природе так, будто мы не часть её. Кое-где заметно было влияние писателя по имени Скупердяй. Не удалось мне и заинтересовать этими писаниями Мастера Нэша.
— Понимаешь, дорогой мой Нэш, реальность пребудет всегда, мы же — нет: наше пребывание мимолетно. Вопрос в том, как успеть проглотить побольше, пока наш срок не вышел.
О, но это было скверное время… Я лежу, задыхаясь под обломками моего крушения. «Знаю, это ужасно, — сказал великий человек. — Но внезапные срывы обычны в таком положении. Выздоровление наступит постепенно, но обязательно. Не надо сейчас её волновать».
Несколько уик-эндов подряд я приезжал к ней, с бьющимся сердцем, чемоданом в руке, в мягкой шляпе на голове, — и меня встречала новая, владеющая собой Бенедикта; спокойная, любезная, слегка рассеянная женщина, которую я с трудом узнавал. Все её мысли были о крохотном Марке, со своими тоненькими ручками и ножками пока ещё походившем на креветку, но в чьём сосредоточенном личике я, как мне казалось, уже замечал, так сказать, первый намёк на узкогрудого интеллектуала, каким он, несомненно, станет в будущем. Они пошлют его в Уинчестер, там его научат понимать все, как надо, контролировать свои чувства и поступки, сделают из него учёного… Что ж, годится, годится. Потом он сможет помогать мне с моими лазерами. Ах, Марк, Матфей, Лука, Иоанн, благословите ложе моё. Мы садились у камина, кроватка между нами, болтая о всяческих пустяках, как какие-нибудь старики пенсионеры, греющиеся на солнышке. Бенедикта. В пустоте моего черепа я вопил её имя, пока эхо вопля не оглушало меня, но ни звука не сходило с моих уст.
Почти с облегчением я возвращался к своим понедельничным бумагам — в квартиру на Маунт-стрит, где меня по крайней мере посещали Вайбарт и Пулли, куда приходил Маршан, чтобы потолковать о применении силы света для распространения звуковых волн — принцип, который впоследствии я использовал в доработке Авеля. Один-единственный лазерный луч и так далее. Он синим мелком исчеркивал формулами рояль, и приходилось заново покрывать его политурой. Но погодите, случилось и кое-что неожиданное!
Ко мне в кабинет на цыпочках вошёл Пулли и, бледный до кончиков волос, высказал дикое предположение.
— Феликс, — прошептал он, размахивая развернутой «Таймс», — если это не твоя работа, значит, он жив!
В первый момент я не понял, что он имеет в виду; потом, проведя пальцем по колонке частных объявлений, наткнулся на… мнемон. С изумлением прочитал: «Ленивый карлик, имеющий лодки для сбора губок, ищет место в стихотворении о роли животных».
— Нет, Пулли, это не моё, — закричал я. — Он наверняка жив.
Слово заметалось по комнате, как вспугнутый голубь. Карадок! Но Пулли теперь говорил так быстро, что все забрызгал слюной.
— Ори потише, — завопил он страдальчески. — Если это так, то значит, — ах, дурак несчастный! — значит, он сбежал; и, как всегда, ничего нельзя поделать… О, Феликс!
Он театрально ломал длинные пальцы, в глазах стояли слезы.
— Почему? — воскликнул я, и он ответил:
— Если Джулиан увидит это… думаешь, Джулиан когда-нибудь отпустит его? Нет, он все сделает, чтобы найти его, уговорить вернуться обратно этого старого глупца.
Я в бешенстве задумался.
— Чепуха! — сказал я, мгновенно оценив ситуацию. — Мы запросто можем сказать Джулиану…
Меня прервал зазвонивший телефон. Мы переглянулись, словно школьники, которых поймали на мастурбации. Пулли отчаянно жестикулировал, показывая на телефон, потом на свои губы, как актёр в пантомиме. Я кивнул. Мне пришла в голову та же идея. Я поднял трубку.
Раздался негромкий сердечный голос Джулиана, он говорил спокойно, осторожно, с оттенком юмора.
— Я хотел узнать, вы уже видели «Таймс»? Там сегодня поместили одну из шуточек Карадока.
— Да, — ответил я. — Мы с Пулли решили, что это сделано в память об этом эксцентричном человеке.
Последовала долгая пауза, потом я услышал, как Джулиан зевнул.
— Тогда ладно. Это все объясняет. Я, естественно, был в недоумении.
Пулли скорчил физиономию.
— О, естественно.
— Видите ли, — сухо сказал Джулиан, — в наши дни никто ни в чем не может быть уверен. Несколько человек уцелели в той катастрофе, но больше мы о них не слышали. Наш человек в том районе находился в отлучке, когда все произошло. А тут ещё на берегу обнаружили некоторые его бумаги. — Я понимающе поддакивал. — Ну что ж, — добавил он чуть изменившимся голосом, — я только об этом хотел спросить вас.
Он повесил трубку. Мы с Пулли уселись и вполголоса стали обсуждать новый поворот в событиях. Вскоре телефон зазвонил снова, и Натан спросил, у меня ли ещё Пулли, мистер П. хотел бы с ним поговорить. Я провёл пальцами по горлу и передал трубку Пулли. Тот, само подобострастие, утирая выступивший на лбу пот, просипел в трубку все, что знал. Затем положил её и задумчиво уставился на пресс-папье перед ним.
— Мы его не убедили, — хрипло проговорил он, — нисколько не убедили. Хочет, чтобы я вылетел на место и выяснил правду. — Потом, в свойственной ему манере, придя в ярость, закричал: — А этот чёртов придурок, наверно, сидит в каком-нибудь сиднейском борделе и думает, что избавился от фирмы. Что, спрашивается, мне делать? — Он кипел от негодования.
— Придётся лететь.
— Думаю, придётся.
И он улетел. Я сам на другое утро подвёз его в аэропорт, радуясь поводу сбежать из офиса. Пулли был одет, словно собирался на Северный полюс, его покрасневший носишко дрожал в предвкушении отпуска вдалеке от английской зимы. Первоначальное наше возбуждение сменились тревогой и неуверенностью, поскольку, судя по справкам, которые мы навели, мнемон был отправлен почтой в Нью-Йорк, — и, возможно, до того, как Карадок отправился в своё путешествие. Я с нежностью смотрел вслед нескладной фигуре Пулли, который тащился по бетонной полосе к самолёту и, перед тем как забраться в его брюхо, обернулся и помахал мне. Возле бара я увидел Нэша, который слонялся, ожидая прибытия самолёта, и мы решили пойти выпить кофе. Он насмешливо посмотрел на меня и спросил:
— Что, неважно пока идут дела, да?
Я скорчил физиономию и изобразил обезьяну, качающуюся на люстре.
— Если честно, Нэш, я уже почти решился подать на развод. Ничего больше не остаётся.
Нэш растерянно охнул.
— О Господи, я бы не стал этого делать! О нет, — сказал он, но потом повеселел и добавил: — Вообще-то, не думаю, что ты смог бы развестись, даже если бы захотел. Феликс, потерпи немного.
Легко сказать, потерпи! Но на самом деле решиться на крайний шаг мне не давало беспокойство о Бенедикте. Назад я гнал машину как сумасшедший, чуть ли не желая разбиться, — обычный выход для слабого. Но снова вернувшись целым и невредимым, я на неспешном маленьком лифте поднялся к себе в офис. Мой ревностный секретарь поднял голову и сказал:
— Вам каждые несколько минут звонят из отдела распространения.
Отдел состоял из троих пучеглазых старых итонцев, вечно сыпавших шуточками, понятными лишь им одним, и бесстрашным бременским евреем по имени Баум, который курил сигары и выглядел так, словно ему каждое утро делали обрезание. Эта тёплая компания придумывала способы продвижения на рынок продукции фирмы. Баум с воодушевлением бубнил в трубку:
— Помните идею устроить в лондонском аэропорту самую большую за все времена выставку импрессионистов, которую мы спонсировали?
Я смутно помнил что-то такое. Смутно помнил меморандум, который начинался такими словами: «В наш век ничто так не способствует продвижению товара на рынке, как подлинные культурные ценности. Мерлин открыл: в том, что касается рекламы, ничто так не окупается, как спонсирование выставок картин и скульптур, культурных мероприятий, авангардных фильмов». Короче, все сводилось к идее спонсировать грандиозную выставку импрессионистов в здании аэропорта, сопроводив эту культурную мишуру ещё более грандиозной демонстрацией продуктов фирмы, чтобы таким образом возместить затраты.
— Так что там с этой выставкой, Баум? Баум прокашлялся и сказал:
— Подумайте, кого мы могли бы послать на её открытие? Передо мной телеграмма, одобряющая идею.
Иоланта! Нет, это совершенно невозможно. С другой стороны, «премьера нового фильма с её участием состоится в Лондоне в то же время, и она согласилась приехать. Разве не прекрасно?»
Ив самом деле — прекрасное соединение коммерческих и эстетических интересов. Наслаждайся своей культурой, а заодно купи газонокосилку.
— Хорошо сработано, — сказал я. — Очень хорошо. Мастерски.
— Вход будет свободный, — заныл Баум. Я замахал лапами и залаял, как чау-чау.
— Что вы сказали, Чарлок?
— Р-р-гав. Р-р-гав.
Новый фильм Иоланты назывался «Симун, примадонна». Где-то глубоко внутри начало копиться раздражение на Джулиана. Оно готово было уже вырваться наружу вместе с раздражением на Бенедикту, сказавшую: «И Джулиан полностью поддерживает меня, что его хорошо бы послать в Уинчестер». Он — это был он, мой сын? Я в ярости с притворным вниманием изучал беглый почерк, которым известная рука написала несколько слов на моей недавней газете. Я пробовал старый трюк графологов, когда они сухим пером ведут по буквам, чтобы почувствовать индивидуальность писавшего; несуществующий и вездесущий — что это за человек, которому принадлежит этот спокойный голос? Или он просто считает меня, как всех других, марионеткой, которой достаточно позвонить, когда ему взбредет в голову, и отдать приказ? Почему он не встретится со мной? Это было оскорбительно — или, наоборот, оскорбительно было бы, если бы он выделял меня среди остальных. И все же… чувствовалось, что этот голос никогда не лжёт: он внушал доверие, как голос жреца. Джулиан был хорошим человеком. Я старался заглушить раздражение, убеждая себя, что это банально и недостойно. Кто знает, какие страдания и муки приходится переносить ему самому? И где бы я был сейчас, если бы не его дальновидность? Это благодаря ему моя профессиональная карьера… Тем не менее она постепенно захватывала меня — мысль, что я могу сломать установившийся порядок, нагрянуть неожиданно, чтобы застать его врасплох. Оказавшись с ним с глазу на глаз, я мог бы поговорить о Бенедикте и обо всем, что происходит между нами и мешает мне сосредоточиться на задачах, жизненно важных для фирмы. Да к черту фирму!
Тем вечером, когда офис закрылся, я взял такси и поехал на небольшую площадь, где был его дом, — его адрес не был секретом, его можно было найти в справочнике «Кто есть кто». Кладбищенские деревья, мало снега. «Роллс» у дверей и шофёр в ливрее давали надежду, что я застану его дома; но я не стал терять время и спрашивать шофёра, который с каменным лицом сидел в машине с включённым обогревателем. Поднялся на лифте на второй этаж и дважды позвонил. Меня впустили, как я и ожидал, это был Али, турок-дворецкий — апатичный толстяк с головой жука-рогача; я также готов был услышать его мягкий выговор с характерным акцентом.
Он не мог ничего сказать о планах Джулиана на вечер, никаких инструкций на этот счёт он не получал. Я попросил разрешения немного подождать его. Я уже звонил в клуб Джулиана, чтобы выяснить, собирался ли тот обедать у них или нет. Очень вероятно было, что он может вернуться сюда, хотя бы для того, чтобы переодеться для обеда, — если предположить, что его куда-то пригласили. Время было ещё не позднее.
Я очень внимательно осмотрел нору лиса и с удивлением обнаружил, что чувствую себя тут как дома. Приятное и интеллигентное обиталище — квартира сравнительно скромного холостяка с прекрасной библиотекой древних и средневековых классиков в богатых переплётах с тиснением. В камине ярко пылал уголь. Три кресла, обтянутые прекрасным алым бархатом; на инкрустированном карточном столе, со вставкой посередине из зеленого, как оазис, сукна, — графин, колода карт, трубка и «Файненшл таймс». Из-под одного из кресел торчали носы его домашних туфель. На плетёном стуле сидел умного вида кот и смотрел на огонь. Он едва удостоил меня взглядом, когда я тоже сел. Так вот как живёт Джулиан! Посиживает вон там, в алом кресле, на ногах домашние туфли, и развлекается скучными абстракциями мировых рынков. Может, ещё и в колпаке? Нет, это испортило бы всю картину. Кот зевнул.
— Почём знать, может, это ты Джулиан, — сказал я.
Он презрительно посмотрел на меня и отвернулся к огню.
В дальнем углу комнаты поблёскивало лаком небольшое пианино. На нем стояла ваза со свежими цветами, рядом с нею — свёрток нот. Алебастровые лампы на высоких, изогнутых, как гусиная шея, ножках, под красными пергаментными абажурами гармонировали с красным бархатом кресел. Да, обстановка комнаты создавала восхитительную атмосферу; хозяин естественно и ненавязчиво демонстрировал хороший вкус. Картин было немного, но все, как на подбор, прекрасные. Все намекало на натуру глубокую и энергичную. Чувствовалось, что хозяин отчасти учёный, но в то же время человек деловой.
Так я сидел, поджидая его, но он не появлялся. Время шло. Слуга принёс мне коктейль. В камине горел огонь. Кот дремал. Я обратил внимание на маленькую фотографию в рамке, стоявшую на невысоком секретере в углу. Она была вырезана из «Иллюстрированных лондонских новостей» и изображала группу людей, выходящих из собора Св. Павла после заупокойной службы по какому-то государственному лицу или чего-нибудь в этом роде. Фотография была маленькая и нечеткая, но среди имён под нею я заметил имя Джулиана. Наконец-то его фото! Я внимательно отсчитал пятую фигуру во втором ряду. И вздрогнул, ибо это несомненно был Иокас. Или кто-то очень похожий. Я протёр очки и, взяв лежавшую рядом лупу, не дыша, тщательно вгляделся ещё раз.
— Но это Иокас! — вскричал я.
Это было невероятно — те же огромные руки, хотя на лицо и падала тень от шляпы. Обернувшись, я увидел слугу, безо всякого выражения внимательно смотревшего через моё плечо на фотографию.
— Это действительно мистер Джулиан? — спросил я, и он обратил на меня блестящий и пустой взгляд, словно не понял меня. Я повторил вопрос, и он мёдленно кивнул.
— Но это, несомненно, его брат, мистер Иокас Пехлеви, тут какая-то ошибка.
Он облизнул губы и шумно выдохнул. Он никогда не видел Иокаса, сказал слуга; насколько он знает, это, конечно, Джулиан. Я был в замешательстве. Разумеется, в имени могла быть опечатка, журналистская ошибка.
— Вы уверены? — переспросил я, и он кивнул без всякого выражения, как идол.
Он побрёл прочь, оставив меня пялиться на эту единственную фотографию. Я допил коктейль и поставил стакан. Тут на глаза мне попалась маленькая дверь в противоположной стене. Она была чуть приоткрытая Я толкнул её и подозрительно заглянул внутрь. Это был небольшой кабинет с огромным письменным столом. Но поразило меня не это, а гигантская фотография Иоланты на стене, в богатой раме, увеличенный кадр из её греческого фильма. Она стояла на цоколе храма Богини Победы, руки стиснуты у груди, глядя на Афины, расстилающиеся внизу до самого моря. Я едва успел бросить беглый взгляд на комнату, потому что где-то в доме начали бить часы. Я умирал от желания продолжить разведку — осмотреть спальню, одежду в шкафу и тому подобное. Но бой часов вспугнул меня, как взломщика; я повернулся, и тут в холле зазвонил телефон. Я слышал задыхающийся голос Али, — должно быть, сообщал о моем присутствии. И точно, он появился в дверях и позвал меня к телефону. Как знаком был этот ленивый чёткий любезный голос.
— Дорогой мой Чарлок, как хорошо, что вы заглянули ко мне. И какая жалость, что не застали меня.
То я у него Феликс, а то Чарлок.
— Да, ещё одна безуспешная попытка увидеть вас, — ответил я, запинаясь.
— Друг мой, — голос его звучал мягко и в то же время с оттенком неподдельного удовольствия, словно ему странным образом лестно было, что я неожиданно вломился в его дом. — Просто непостижимое невезение, — продолжал он, и по некоторой, так сказать, театральности, с которой прозвучал его голос, можно было догадаться, что в зубах у него сигара, — да, невезение, что мы опять разошлись. Можете представить, я определённо собирался провести этот вечер дома? Но в последний момент позвонил Кавендиш, необходимо было срочно принять решение о слиянии предприятий на севере — и вот, черт побери, я сижу в аэропорту и жду самолёт. — Он тихо засмеялся. — Но какое срочное решение я могу принять?
Он говорил так спокойно, так по-дружески, так невозмутимо, что я вдруг почувствовал себя виноватым: словно пытался применить против него нечестный прием. Запинаясь, я сказал:
— Я хотел поговорить с вами о Бенедикте, но, разумеется, не о каких-то конкретных вещах, а так, вообще.
— Ах, вот в чем дело, — кашлянув, проговорил он с явным облегчением, словно тема эта больше не интересовала его или потеряла свою актуальность. — Но я знаю от Нэша обо всех ваших трудностях, буквально обо всех! Я собирался сказать, как я вам благодарен — как все мы благодарны, — за то, что вы так стойко и с таким благородством переносите эти неприятности. Просто героически. И даже отказались от намерения разводиться в настоящий момент — ради неё. Ах, дружище, что я могу сказать? Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы возместить вам моральный ущерб. Мы все на вашей стороне.
Сквозь шорох в трубке я уловил отдалённый голос из динамика, перечисляющий номера рейсов, — едва слышный речитатив муэдзина с тюльпана минарета. Я чувствовал, что он одним ухом прислушивается, не назовут ли его рейс.
— Любопытно, почему вы прячетесь от меня? — наконец спросил я несколько вызывающе.
Джулиан с удивлением тихо засмеялся; в его голосе была теплота, почти нежность — словно он мысленно взял меня под руку или обнял за плечи.
— Дорогой мой Феликс, — начал он укоризненно.
— Ответьте мне, — прервал я его. — Ну, я слушаю.
— Прежде всего, не нужно преувеличивать, — сказал он. — Раз или два, возможно, время было назначено неудобное, ну а в других случаях нам не удалось встретиться по чистой случайности — как сегодня вечером, например.
— Вернулись бы вы домой, знай, что я вас жду здесь?
— Теперь слишком поздно говорить об этом. Факт остается фактом: сегодня нам помешало встретиться случайное стечение обстоятельств; как я могу с определённостью сказать, что я мог бы чувствовать? Зачем гадать.
Я стукнул костяшками пальцев по полированному дереву.
— Все это одни фразы, — сказал я. — Вы бы не пришли; может, вы даже знали, что я здесь, и преднамеренно уклонились от встречи.
Он с укором прищёлкнул языком.
— Опять вы за своё, — жалобно сказал он.
— Конечно, поедем.
— Тогда поторопись, я подожду тебя внизу.
Я торопливо принял душ и оделся. Заснеженный пейзаж купался в сияющем безмятежном свете. Ни малейшего ветерка. Изредка высокое дерево роняло огромный ком белизны, который рассыпался, упав на крышу дома. Даже сам дом, казалось, вдруг проснулся, чтобы наполниться деловой суетой. Служанка мурлыкала себе под нос, вытирая пыль; столы в холле были завалены телеграммами и пакетами. Совсем другая картина. Лошади ждали у крыльца, роняя белую пену. Бенедикта отдавала Бэйнсу последние распоряжения насчёт ланча.
— Звонил Джулиан, чтобы пожелать нам всего наилучшего, и Нэш тоже, — крикнула она счастливым голосом, натягивая тесную фетровую шапочку, украшенную яркими перьями сойки. Казалось, одной лишь улыбкой она вернула забытую непринуждённость и радость наших отношений. Просто непостижимо!
Мы быстро выехали со двора и поскакали по заснеженным полям; хотя мы старались придерживаться знакомой дороги, снег сгладил её памятные очертания, и пришлось пробивать путь в безликой белизне к лесу, чьи деревья превратились в свадебные торты. Во все стороны разбегались, как таинственные знаки, проявившиеся мистическим образом отпечатки, дорожки звериных следов, обычно невидимые: снежный ковёр был исчерчен клинописью зайцев, белок и полёвок. Геодезия жизни, незримо окружавшей нас. Брод замёрз, и я спешился, чтобы провести лошадь по льду, но она с обычным своим упрямством рванулась на другой берег, со звоном разбивая лёд подковами. Мы направились на запад, к Энвилу, по просекам, белыми линиями делящими тёмный лес. Поднявшись на Энвил, мы повернули лошадей и начали спуск, который был довольно рискован. Лошадь могла попасть в невидимую под снегом кроличью нору и упасть или сломать ногу. Но Бенедикте было все нипочём, она повернула ко мне раскрасневшееся лицо и громко засмеялась.
— Теперь, когда я прямо сказала тебе, что мы должны разойтись, со мной больше ничего не может случиться. Понимаешь, это даёт мне свободу снова любить тебя. Сегодня я застрахована от всякой опасности.
И она, припав к шее лошади, сломя голову поскакала по белому снегу. Так мы наконец добрались без приключений до маленького трактира, называвшегося «Циркуль», посетители которого, наслаждаясь солнечным безветренным зимним деньком, все вышли на снег и потягивали тёмное пиво. Мы нашли свободное место у коновязи, привязали лошадей и присоединились к ним на несколько минут, заказав себе горячий ром с лаймом. Мы прислонились к изгороди, Бенедикта держала меня под руку и нежно прижималась ко мне.
— На меня надевали большую, как бурнус, парусиновую куртку с длинными рукавами, которые обматывали вокруг и завязывали; так было каждый раз, когда я хотела написать тебе. Я чувствовала себя там в безопасности. Парусина была такой тяжёлой и плотной — иголку не воткнёшь. Мне было так спокойно, как сейчас. Ничего не может случиться.
— Когда мы разойдёмся? Ты хочешь развестись со мной?
Она нахмурилась и надолго задумалась, потом отрицательно покачала головой.
— Нет, не развестись. Я не смогла бы этого сделать.
— Почему?
— Это трудно объяснить. Мне не хотелось бы терять тебя по многим причинам: у ребёнка должен быть отец, разве не так? Ну и с точки зрения… — Она замолчала как раз вовремя, наверно заметила выражение, промелькнувшее на моем лице. Если она собиралась сказать «с точки зрения фирмы», этого было бы достаточно, чтобы я вышел из себя.
Я поставил стаканы на шершавую деревянную стойку и расплатился, мы снова сели на лошадей и двинулись в обратный путь уже медленней, степенней.
— Если я останусь тут до весны, ты мог бы приезжать на уикенд.
— Пожалуй.
— Вот только спать с тобой я не могу, пока ещё слишком слаба, Феликс. Ах, ты все понимаешь — незачем тебе объяснять. Давай опять галопом. — Мы снова помчались во весь опор, вздымая вихри снега, лепестками оседавшие позади нас.
— Я завтра уеду, — прокричал я. Наши лошади мчались ноздря в ноздрю.
Она повернула ко мне сияющее, улыбающееся лицо и весело кивнула.
— Теперь ты понимаешь, что мне нужно обрести уверенность в себе. Значит, завтра.
Город казался измученным, всеми покинутым, отданным во власть снега; такими же выглядели и пустые кабинеты в «Мерлин-Груп». Батареи отключены или замёрзли, и несколько дней приходилось обходиться обогревателем, ставя его у ног. Мои секретари были в отпуске, как и слуги в доме на Маунт-стрит. Я столовался в клубе, частенько засиживаясь там допоздна и убивая время за бильярдом. Ночной стук шагов по обледенелому тротуару… Да, иногда звонила Бенедикта, приводя запоздалые доводы в пользу раздельной жизни и с отвратительной заботливостью спрашивая о здоровье; можно было ощутить тяжёлые прибойные волны сопротивления, лижущие подводные скалы, — бездонные моря любимой зверюшки Нэша, подсознания. Он наконец-то был в городе, лежал с простудой; раз или два мы вместе обедали, и я, как мог, предостерегал его: «Теология — последнее прибежище мерзавца». Я наткнулся на эту фразу в бумагах друга. А ещё я какое-то время корпел над каракулями Кёпгена, которые после долгой расшифровки дарили оглушительный афористичный пассаж, вроде вот такого: «Великое произведение — это успешно переданное состояние души, cosamentale» или «Поэт — хозяин талантов, ещё не находящихся в его безусловной собственности, — его дар дан ему в пользование. Он не читает мораль, но несёт наслаждение». Жемчужины, сказал я себе, подлинные жемчужины! А мы говорим о природе так, будто мы не часть её. Кое-где заметно было влияние писателя по имени Скупердяй. Не удалось мне и заинтересовать этими писаниями Мастера Нэша.
— Понимаешь, дорогой мой Нэш, реальность пребудет всегда, мы же — нет: наше пребывание мимолетно. Вопрос в том, как успеть проглотить побольше, пока наш срок не вышел.
О, но это было скверное время… Я лежу, задыхаясь под обломками моего крушения. «Знаю, это ужасно, — сказал великий человек. — Но внезапные срывы обычны в таком положении. Выздоровление наступит постепенно, но обязательно. Не надо сейчас её волновать».
Думаю, что я начал смутно ненавидеть Бенедикту! Даже теперь эта мысль удивляет меня; скажу больше, такого не могло быть. Возможно, это была форма любви, вывернутой наизнанку, изголодавшейся, пустившей во мне корни, растительной любви, которая питалась изнеможением и ощущением постоянного кризиса. Я увеличил до огромного размера и вставил в рамки несколько её удачных фотографий — и повесил их у себя в спальне в доме на Маунт-стрит и в кабинете в офисе. Так я мог иногда бросать задумчивый взгляд на её удлинённое печальное лицо и глаза, смотрящие на меня с заговорщицким выражением. Усмирять чувства, что отказывались сохранять покой.
Лилипуты, жарче танец,
не жалейте толстых задниц.
Несколько уик-эндов подряд я приезжал к ней, с бьющимся сердцем, чемоданом в руке, в мягкой шляпе на голове, — и меня встречала новая, владеющая собой Бенедикта; спокойная, любезная, слегка рассеянная женщина, которую я с трудом узнавал. Все её мысли были о крохотном Марке, со своими тоненькими ручками и ножками пока ещё походившем на креветку, но в чьём сосредоточенном личике я, как мне казалось, уже замечал, так сказать, первый намёк на узкогрудого интеллектуала, каким он, несомненно, станет в будущем. Они пошлют его в Уинчестер, там его научат понимать все, как надо, контролировать свои чувства и поступки, сделают из него учёного… Что ж, годится, годится. Потом он сможет помогать мне с моими лазерами. Ах, Марк, Матфей, Лука, Иоанн, благословите ложе моё. Мы садились у камина, кроватка между нами, болтая о всяческих пустяках, как какие-нибудь старики пенсионеры, греющиеся на солнышке. Бенедикта. В пустоте моего черепа я вопил её имя, пока эхо вопля не оглушало меня, но ни звука не сходило с моих уст.
Почти с облегчением я возвращался к своим понедельничным бумагам — в квартиру на Маунт-стрит, где меня по крайней мере посещали Вайбарт и Пулли, куда приходил Маршан, чтобы потолковать о применении силы света для распространения звуковых волн — принцип, который впоследствии я использовал в доработке Авеля. Один-единственный лазерный луч и так далее. Он синим мелком исчеркивал формулами рояль, и приходилось заново покрывать его политурой. Но погодите, случилось и кое-что неожиданное!
Ко мне в кабинет на цыпочках вошёл Пулли и, бледный до кончиков волос, высказал дикое предположение.
— Феликс, — прошептал он, размахивая развернутой «Таймс», — если это не твоя работа, значит, он жив!
В первый момент я не понял, что он имеет в виду; потом, проведя пальцем по колонке частных объявлений, наткнулся на… мнемон. С изумлением прочитал: «Ленивый карлик, имеющий лодки для сбора губок, ищет место в стихотворении о роли животных».
— Нет, Пулли, это не моё, — закричал я. — Он наверняка жив.
Слово заметалось по комнате, как вспугнутый голубь. Карадок! Но Пулли теперь говорил так быстро, что все забрызгал слюной.
— Ори потише, — завопил он страдальчески. — Если это так, то значит, — ах, дурак несчастный! — значит, он сбежал; и, как всегда, ничего нельзя поделать… О, Феликс!
Он театрально ломал длинные пальцы, в глазах стояли слезы.
— Почему? — воскликнул я, и он ответил:
— Если Джулиан увидит это… думаешь, Джулиан когда-нибудь отпустит его? Нет, он все сделает, чтобы найти его, уговорить вернуться обратно этого старого глупца.
Я в бешенстве задумался.
— Чепуха! — сказал я, мгновенно оценив ситуацию. — Мы запросто можем сказать Джулиану…
Меня прервал зазвонивший телефон. Мы переглянулись, словно школьники, которых поймали на мастурбации. Пулли отчаянно жестикулировал, показывая на телефон, потом на свои губы, как актёр в пантомиме. Я кивнул. Мне пришла в голову та же идея. Я поднял трубку.
Раздался негромкий сердечный голос Джулиана, он говорил спокойно, осторожно, с оттенком юмора.
— Я хотел узнать, вы уже видели «Таймс»? Там сегодня поместили одну из шуточек Карадока.
— Да, — ответил я. — Мы с Пулли решили, что это сделано в память об этом эксцентричном человеке.
Последовала долгая пауза, потом я услышал, как Джулиан зевнул.
— Тогда ладно. Это все объясняет. Я, естественно, был в недоумении.
Пулли скорчил физиономию.
— О, естественно.
— Видите ли, — сухо сказал Джулиан, — в наши дни никто ни в чем не может быть уверен. Несколько человек уцелели в той катастрофе, но больше мы о них не слышали. Наш человек в том районе находился в отлучке, когда все произошло. А тут ещё на берегу обнаружили некоторые его бумаги. — Я понимающе поддакивал. — Ну что ж, — добавил он чуть изменившимся голосом, — я только об этом хотел спросить вас.
Он повесил трубку. Мы с Пулли уселись и вполголоса стали обсуждать новый поворот в событиях. Вскоре телефон зазвонил снова, и Натан спросил, у меня ли ещё Пулли, мистер П. хотел бы с ним поговорить. Я провёл пальцами по горлу и передал трубку Пулли. Тот, само подобострастие, утирая выступивший на лбу пот, просипел в трубку все, что знал. Затем положил её и задумчиво уставился на пресс-папье перед ним.
— Мы его не убедили, — хрипло проговорил он, — нисколько не убедили. Хочет, чтобы я вылетел на место и выяснил правду. — Потом, в свойственной ему манере, придя в ярость, закричал: — А этот чёртов придурок, наверно, сидит в каком-нибудь сиднейском борделе и думает, что избавился от фирмы. Что, спрашивается, мне делать? — Он кипел от негодования.
— Придётся лететь.
— Думаю, придётся.
И он улетел. Я сам на другое утро подвёз его в аэропорт, радуясь поводу сбежать из офиса. Пулли был одет, словно собирался на Северный полюс, его покрасневший носишко дрожал в предвкушении отпуска вдалеке от английской зимы. Первоначальное наше возбуждение сменились тревогой и неуверенностью, поскольку, судя по справкам, которые мы навели, мнемон был отправлен почтой в Нью-Йорк, — и, возможно, до того, как Карадок отправился в своё путешествие. Я с нежностью смотрел вслед нескладной фигуре Пулли, который тащился по бетонной полосе к самолёту и, перед тем как забраться в его брюхо, обернулся и помахал мне. Возле бара я увидел Нэша, который слонялся, ожидая прибытия самолёта, и мы решили пойти выпить кофе. Он насмешливо посмотрел на меня и спросил:
— Что, неважно пока идут дела, да?
Я скорчил физиономию и изобразил обезьяну, качающуюся на люстре.
— Если честно, Нэш, я уже почти решился подать на развод. Ничего больше не остаётся.
Нэш растерянно охнул.
— О Господи, я бы не стал этого делать! О нет, — сказал он, но потом повеселел и добавил: — Вообще-то, не думаю, что ты смог бы развестись, даже если бы захотел. Феликс, потерпи немного.
Легко сказать, потерпи! Но на самом деле решиться на крайний шаг мне не давало беспокойство о Бенедикте. Назад я гнал машину как сумасшедший, чуть ли не желая разбиться, — обычный выход для слабого. Но снова вернувшись целым и невредимым, я на неспешном маленьком лифте поднялся к себе в офис. Мой ревностный секретарь поднял голову и сказал:
— Вам каждые несколько минут звонят из отдела распространения.
Отдел состоял из троих пучеглазых старых итонцев, вечно сыпавших шуточками, понятными лишь им одним, и бесстрашным бременским евреем по имени Баум, который курил сигары и выглядел так, словно ему каждое утро делали обрезание. Эта тёплая компания придумывала способы продвижения на рынок продукции фирмы. Баум с воодушевлением бубнил в трубку:
— Помните идею устроить в лондонском аэропорту самую большую за все времена выставку импрессионистов, которую мы спонсировали?
Я смутно помнил что-то такое. Смутно помнил меморандум, который начинался такими словами: «В наш век ничто так не способствует продвижению товара на рынке, как подлинные культурные ценности. Мерлин открыл: в том, что касается рекламы, ничто так не окупается, как спонсирование выставок картин и скульптур, культурных мероприятий, авангардных фильмов». Короче, все сводилось к идее спонсировать грандиозную выставку импрессионистов в здании аэропорта, сопроводив эту культурную мишуру ещё более грандиозной демонстрацией продуктов фирмы, чтобы таким образом возместить затраты.
— Так что там с этой выставкой, Баум? Баум прокашлялся и сказал:
— Подумайте, кого мы могли бы послать на её открытие? Передо мной телеграмма, одобряющая идею.
Иоланта! Нет, это совершенно невозможно. С другой стороны, «премьера нового фильма с её участием состоится в Лондоне в то же время, и она согласилась приехать. Разве не прекрасно?»
Ив самом деле — прекрасное соединение коммерческих и эстетических интересов. Наслаждайся своей культурой, а заодно купи газонокосилку.
— Хорошо сработано, — сказал я. — Очень хорошо. Мастерски.
— Вход будет свободный, — заныл Баум. Я замахал лапами и залаял, как чау-чау.
— Что вы сказали, Чарлок?
— Р-р-гав. Р-р-гав.
Новый фильм Иоланты назывался «Симун, примадонна». Где-то глубоко внутри начало копиться раздражение на Джулиана. Оно готово было уже вырваться наружу вместе с раздражением на Бенедикту, сказавшую: «И Джулиан полностью поддерживает меня, что его хорошо бы послать в Уинчестер». Он — это был он, мой сын? Я в ярости с притворным вниманием изучал беглый почерк, которым известная рука написала несколько слов на моей недавней газете. Я пробовал старый трюк графологов, когда они сухим пером ведут по буквам, чтобы почувствовать индивидуальность писавшего; несуществующий и вездесущий — что это за человек, которому принадлежит этот спокойный голос? Или он просто считает меня, как всех других, марионеткой, которой достаточно позвонить, когда ему взбредет в голову, и отдать приказ? Почему он не встретится со мной? Это было оскорбительно — или, наоборот, оскорбительно было бы, если бы он выделял меня среди остальных. И все же… чувствовалось, что этот голос никогда не лжёт: он внушал доверие, как голос жреца. Джулиан был хорошим человеком. Я старался заглушить раздражение, убеждая себя, что это банально и недостойно. Кто знает, какие страдания и муки приходится переносить ему самому? И где бы я был сейчас, если бы не его дальновидность? Это благодаря ему моя профессиональная карьера… Тем не менее она постепенно захватывала меня — мысль, что я могу сломать установившийся порядок, нагрянуть неожиданно, чтобы застать его врасплох. Оказавшись с ним с глазу на глаз, я мог бы поговорить о Бенедикте и обо всем, что происходит между нами и мешает мне сосредоточиться на задачах, жизненно важных для фирмы. Да к черту фирму!
Тем вечером, когда офис закрылся, я взял такси и поехал на небольшую площадь, где был его дом, — его адрес не был секретом, его можно было найти в справочнике «Кто есть кто». Кладбищенские деревья, мало снега. «Роллс» у дверей и шофёр в ливрее давали надежду, что я застану его дома; но я не стал терять время и спрашивать шофёра, который с каменным лицом сидел в машине с включённым обогревателем. Поднялся на лифте на второй этаж и дважды позвонил. Меня впустили, как я и ожидал, это был Али, турок-дворецкий — апатичный толстяк с головой жука-рогача; я также готов был услышать его мягкий выговор с характерным акцентом.
Он не мог ничего сказать о планах Джулиана на вечер, никаких инструкций на этот счёт он не получал. Я попросил разрешения немного подождать его. Я уже звонил в клуб Джулиана, чтобы выяснить, собирался ли тот обедать у них или нет. Очень вероятно было, что он может вернуться сюда, хотя бы для того, чтобы переодеться для обеда, — если предположить, что его куда-то пригласили. Время было ещё не позднее.
Я очень внимательно осмотрел нору лиса и с удивлением обнаружил, что чувствую себя тут как дома. Приятное и интеллигентное обиталище — квартира сравнительно скромного холостяка с прекрасной библиотекой древних и средневековых классиков в богатых переплётах с тиснением. В камине ярко пылал уголь. Три кресла, обтянутые прекрасным алым бархатом; на инкрустированном карточном столе, со вставкой посередине из зеленого, как оазис, сукна, — графин, колода карт, трубка и «Файненшл таймс». Из-под одного из кресел торчали носы его домашних туфель. На плетёном стуле сидел умного вида кот и смотрел на огонь. Он едва удостоил меня взглядом, когда я тоже сел. Так вот как живёт Джулиан! Посиживает вон там, в алом кресле, на ногах домашние туфли, и развлекается скучными абстракциями мировых рынков. Может, ещё и в колпаке? Нет, это испортило бы всю картину. Кот зевнул.
— Почём знать, может, это ты Джулиан, — сказал я.
Он презрительно посмотрел на меня и отвернулся к огню.
В дальнем углу комнаты поблёскивало лаком небольшое пианино. На нем стояла ваза со свежими цветами, рядом с нею — свёрток нот. Алебастровые лампы на высоких, изогнутых, как гусиная шея, ножках, под красными пергаментными абажурами гармонировали с красным бархатом кресел. Да, обстановка комнаты создавала восхитительную атмосферу; хозяин естественно и ненавязчиво демонстрировал хороший вкус. Картин было немного, но все, как на подбор, прекрасные. Все намекало на натуру глубокую и энергичную. Чувствовалось, что хозяин отчасти учёный, но в то же время человек деловой.
Так я сидел, поджидая его, но он не появлялся. Время шло. Слуга принёс мне коктейль. В камине горел огонь. Кот дремал. Я обратил внимание на маленькую фотографию в рамке, стоявшую на невысоком секретере в углу. Она была вырезана из «Иллюстрированных лондонских новостей» и изображала группу людей, выходящих из собора Св. Павла после заупокойной службы по какому-то государственному лицу или чего-нибудь в этом роде. Фотография была маленькая и нечеткая, но среди имён под нею я заметил имя Джулиана. Наконец-то его фото! Я внимательно отсчитал пятую фигуру во втором ряду. И вздрогнул, ибо это несомненно был Иокас. Или кто-то очень похожий. Я протёр очки и, взяв лежавшую рядом лупу, не дыша, тщательно вгляделся ещё раз.
— Но это Иокас! — вскричал я.
Это было невероятно — те же огромные руки, хотя на лицо и падала тень от шляпы. Обернувшись, я увидел слугу, безо всякого выражения внимательно смотревшего через моё плечо на фотографию.
— Это действительно мистер Джулиан? — спросил я, и он обратил на меня блестящий и пустой взгляд, словно не понял меня. Я повторил вопрос, и он мёдленно кивнул.
— Но это, несомненно, его брат, мистер Иокас Пехлеви, тут какая-то ошибка.
Он облизнул губы и шумно выдохнул. Он никогда не видел Иокаса, сказал слуга; насколько он знает, это, конечно, Джулиан. Я был в замешательстве. Разумеется, в имени могла быть опечатка, журналистская ошибка.
— Вы уверены? — переспросил я, и он кивнул без всякого выражения, как идол.
Он побрёл прочь, оставив меня пялиться на эту единственную фотографию. Я допил коктейль и поставил стакан. Тут на глаза мне попалась маленькая дверь в противоположной стене. Она была чуть приоткрытая Я толкнул её и подозрительно заглянул внутрь. Это был небольшой кабинет с огромным письменным столом. Но поразило меня не это, а гигантская фотография Иоланты на стене, в богатой раме, увеличенный кадр из её греческого фильма. Она стояла на цоколе храма Богини Победы, руки стиснуты у груди, глядя на Афины, расстилающиеся внизу до самого моря. Я едва успел бросить беглый взгляд на комнату, потому что где-то в доме начали бить часы. Я умирал от желания продолжить разведку — осмотреть спальню, одежду в шкафу и тому подобное. Но бой часов вспугнул меня, как взломщика; я повернулся, и тут в холле зазвонил телефон. Я слышал задыхающийся голос Али, — должно быть, сообщал о моем присутствии. И точно, он появился в дверях и позвал меня к телефону. Как знаком был этот ленивый чёткий любезный голос.
— Дорогой мой Чарлок, как хорошо, что вы заглянули ко мне. И какая жалость, что не застали меня.
То я у него Феликс, а то Чарлок.
— Да, ещё одна безуспешная попытка увидеть вас, — ответил я, запинаясь.
— Друг мой, — голос его звучал мягко и в то же время с оттенком неподдельного удовольствия, словно ему странным образом лестно было, что я неожиданно вломился в его дом. — Просто непостижимое невезение, — продолжал он, и по некоторой, так сказать, театральности, с которой прозвучал его голос, можно было догадаться, что в зубах у него сигара, — да, невезение, что мы опять разошлись. Можете представить, я определённо собирался провести этот вечер дома? Но в последний момент позвонил Кавендиш, необходимо было срочно принять решение о слиянии предприятий на севере — и вот, черт побери, я сижу в аэропорту и жду самолёт. — Он тихо засмеялся. — Но какое срочное решение я могу принять?
Он говорил так спокойно, так по-дружески, так невозмутимо, что я вдруг почувствовал себя виноватым: словно пытался применить против него нечестный прием. Запинаясь, я сказал:
— Я хотел поговорить с вами о Бенедикте, но, разумеется, не о каких-то конкретных вещах, а так, вообще.
— Ах, вот в чем дело, — кашлянув, проговорил он с явным облегчением, словно тема эта больше не интересовала его или потеряла свою актуальность. — Но я знаю от Нэша обо всех ваших трудностях, буквально обо всех! Я собирался сказать, как я вам благодарен — как все мы благодарны, — за то, что вы так стойко и с таким благородством переносите эти неприятности. Просто героически. И даже отказались от намерения разводиться в настоящий момент — ради неё. Ах, дружище, что я могу сказать? Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы возместить вам моральный ущерб. Мы все на вашей стороне.
Сквозь шорох в трубке я уловил отдалённый голос из динамика, перечисляющий номера рейсов, — едва слышный речитатив муэдзина с тюльпана минарета. Я чувствовал, что он одним ухом прислушивается, не назовут ли его рейс.
— Любопытно, почему вы прячетесь от меня? — наконец спросил я несколько вызывающе.
Джулиан с удивлением тихо засмеялся; в его голосе была теплота, почти нежность — словно он мысленно взял меня под руку или обнял за плечи.
— Дорогой мой Феликс, — начал он укоризненно.
— Ответьте мне, — прервал я его. — Ну, я слушаю.
— Прежде всего, не нужно преувеличивать, — сказал он. — Раз или два, возможно, время было назначено неудобное, ну а в других случаях нам не удалось встретиться по чистой случайности — как сегодня вечером, например.
— Вернулись бы вы домой, знай, что я вас жду здесь?
— Теперь слишком поздно говорить об этом. Факт остается фактом: сегодня нам помешало встретиться случайное стечение обстоятельств; как я могу с определённостью сказать, что я мог бы чувствовать? Зачем гадать.
Я стукнул костяшками пальцев по полированному дереву.
— Все это одни фразы, — сказал я. — Вы бы не пришли; может, вы даже знали, что я здесь, и преднамеренно уклонились от встречи.
Он с укором прищёлкнул языком.
— Опять вы за своё, — жалобно сказал он.