Дарт-Торнтон Сесилия. Битва вечной ночи

   Отрезанные от Фаэрии при Закрытии Ворот, все эти Князья Кошмаров много лет без цели и смысла скитались по Эрису, не зная, куда податься. И когда Принц-Ворон вернулся и ожил, вышел из-под Вороньего кургана, Аттриод Неявных сплотился вокруг него. Злые Лорды объявили его своим вождем — а он хотя и не признавал их притязаний, но все же не спорил со своими новыми союзниками.
   Сплотившись, они опять стали одной из самых могущественных сил Эриса. И, коротая свои бессмертные дни, предавались различным, порой жестоким забавам, чиня урон и разорение людям. Однако в подобных охотничьих вылазках сами Светлые не принимали участия — им куда милее была погоня за волшебным оленем, дичью более редкостной и увертливой, нежели жалкие смертные.
   Далее найгель упомянул о том, как в тысяча восемьдесят девятом году, в месяце гаотмисе, в Призрачных Башнях, твердыне Рогатого лорда, был замечен чужой. На лазутчика устроили облаву, однако ему удалось бежать. Считалось, что он погиб под обвалом в заброшенном руднике. Объятый гневом Морраган пожелал узнать, что за смертный посмел дерзновенно проникнуть в крепость Хуона. Однако выяснить ничего не удалось — лишь несколько месяцев спустя был схвачен некий дуэргар, украдкой пробирающийся к горам. В его пожитках обнаружился странный золотой локон. Боясь Хуона и надеясь смягчить наказание, дуэргар не стал молчать и поведал, как получил локон в обмен за то, что помог глупой девчонке из народа смертных проникнуть в Призрачные Башни. Он полагал, дуреху в два счета заметят и выловят.
   Несмотря на чистосердечное признание, дуэргар не получил пощады. В руках слуг Хуона он умер мучительной смертью — так Морраган всегда расправлялся с теми, кто навлек на себя его гнев. И по лесам и долам Эриса из края в края полетел приказ. Принц Морраган и Аттриод Неявных повелевали — найти золотовласую шпионку.
   — А потому, — заключил найгель, — бьюсь об заклад, принц охотится на тебя в отместку за то, что ты подслушала его. За такое преступление Светлые карают без всякой пощады. Он не простит и не забудет.
   Более найгелю рассказывать было нечего, ибо он забрел в самые глухие дали и не слушал ничего нового. После того как его поймали в Миллбек Тарне, он покинул те края и отправился на поиски другого подходящего пруда и заметил, что постепенно бредет на север, повинуясь странному настойчивому Зову. Зов этот действовал на всех колдовских созданий, так что они один за другим покидали насиженные места. А принадлежал он Принцу Ворону.
   — О да, но мы не приносили присяги великим лордам, — вмешался уриск, — и хотя я люблю Светлых, но не стану плясать под дудку принца Моррагана — ведь он дружен с теми, кто может обидеть вас, девоньки.
   — Ты так добр к нам, — промолвила Тахгил.
   — Ты похожа на девушку, которую я знавал раньше. Из рода Арбалистеров. А я уже столько веков лишен семьи.
   — Я тоже.
   — Среди них у меня было прозвище, кеннинг. «Тулли» — так они звали меня.
   — Можно и нам так тебя называть?
   — Да.
   Глаза уриска засияли. Ведь он, как ни крути, принадлежал к числу домашних духов, пусть и самых нелюдимых. Дикие леса были ему не по душе.
   Тахгил снова подняла глаза к небу, словно боялась нападения из облаков.
   — Если Морраган поддерживает связи с мортаду, в чем лично я нимало не сомневаюсь, звери Черного моста скорее всего уже доложили ему о трех странствующих девицах — весьма примечательная троица в такой-то глуши.
   — Истинно так, — согласился уриск, важно слоняя голову, увенчанную маленькими рожками. — Истинно так.
   — В здешних зеленых рощах живет одна белая корова, — вмешался вдруг найгель, неожиданно меняя тему разговора — судя по всему, его полулошадиный мозг не мог сосредоточиться надолго на чем-то одном. — Она позволит сегодня себя подоить.
   — У нас нет ведерка.
   — Сосите прямо из вымени.
   — Мы так не делаем.
   — Тем хуже для вас.
   — Уже почти два года, — теперь Тахгил обращалась непосредственно к уриску, — принц Морраган играет с армиями Эриса, но зачем и для чего, я могу лишь догадываться. Возможно, его ненависть к смертным все растет и он желает стравить нас меж собой, заставить перегрызть друг другу глотки. А может статься, брат принца, Верховный король Ангавар, проснулся и оба колдовских лорда сделали нас пешками в своих военных играх, коротая тем самым тоскливые годы жизни в Эрисе.
   Ибо с кем Морраган хотел бы поквитаться сильнее всего, как не с тем самым братом, что изгнал его? Правда, того, кто спит под холмами сном без сновидений, едва ли можно считать достойным противником. Ручаюсь, король Светлого королевства Ангавар и в самом деле пробудился и ныне вновь ходит по землям Эриса, обосновавшись со своей свитой в какой-нибудь далекой твердыне — возможно даже, под сенью какого-нибудь пронизанного солнцем зеленого леса, как этот вот! — Она на миг умолкла, задумавшись. — Однако, уж верно, в Эрисе был бы виден некий знак, хотя бы смутный намек? Ужели могущественнейшая чародейская сила Айя, пробудившись, не даст о себе знать в каждом листе, в каждом камне? Она бы должна петь в ветре, носиться с водой, шептать в траве, греметь в раскатах грома. Спит ли он, высший король Светлых, или пробудился?
   — Насколько я знаю, — пожал плечами уриск, — Риг Ард еще спит. Но я мало смыслю в том, что творится в большом мире. Вот уже не одно десятилетие я держусь особняком, в одиночестве. Немало воды утекло с тех пор, как Тулли последний раз слышал свежие новости.
   Настала пауза. Все подавленно молчали.
   — Виа, — Тахгил повернулась к фрейлине, — судя по всему, Морраган, Аттриод Неявных и еще невиданное множество злых духов охотятся за желтовласой девушкой, странствующей по глухим лесам. А у тебя ведь высветлены волосы — ты в опасности. Надо скорее найти тебе краску для волос!
   Вивиана презрительно ухмыльнулась. Ее давно не чесанные волосы превратились в копну спутанных светло-соломенных прядей. А у самой головы они уже темнели прежним темно-каштановым шелком.
   — И, кстати, для моих отросших волос, — добавила Тахгил, — надо бы нам на ходу поискать красящие растения. — Она поднялась на ноги. — И уж тем более необходимо продолжать путь. Сэр Водяной конь, ежели вы и впрямь намерены помочь мне, отказываться не стану. Идите с нами, коли желаете. В нашем путешествии на север вы можете оказать неоценимую помощь.
   Найгель оскалил зубы в лошадиной ухмылке.
   — Я с вами.
   — И я тоже, — прибавил уриск.
   — Фу! — скривилась Вивиана. — Опять нам делить компанию с очередным неотесанным полузверем, который и говорить-то толком не умеет на Всеобщем наречии, корежит, как может.
   — Не обращайте на нее внимания, она слегка не в себе, — тихонько проговорила Тахгил.
   — Мне тоже не по себе рядом с ним, — шепнула Кейтри на ухо старшей подруге. — Одно дело путешествовать в обществе уриска, домашнего духа, а совсем другое — с водяным конем.
   — Да, он водяной конь, но самый безобидный из них. А кроме того, он говорит, что в долгу предо мной.
   — Пред вами, госпожа моя.
   — Сыграв на этом, я уговорю его, чтобы он распространил свою службу и на моих друзей.
   Порыв ветра принес откуда-то с юга слабый раскатистый звук, протяжный и невыразимо жуткий. То не ревуны предвещали грозу, не плакальщицы горевали о грядущих несчастьях, не мортаду преследовали добычу. То лаяли, поскуливали и повизгивали гончие. Целая свора гончих.
   — Видать, нынче Дикая Охота вышла на тропу! — промолвил уриск, поглядывая наверх. — Давненько ее не видывали в этих краях.
   — А воздушные всадники могут увидеть нас сквозь кроны деревьев?
   — Только если пронесутся совсем над головой или очень уж близко.
   — А вдруг они вышли на след? — Тахгил задрожала всем телом, радуясь, что деревья тут растут так плотно. — Тем более есть причина спешить.
   Меж звездами и землей вновь летучей тенью скользнула птица. Луна спряталась за облаками. Весь мир был заточен в гранях темного рубина ночи. Пять путников шли по лесному края, не замедляя шагов до самого утра, пока заря не коснулась краев восточного небосклона. В час ухта ветви вокруг беззвучно закачались, воды одинокого прудика всколыхнулись — и девушки обнаружили, что снова остались втроем.
 
   По утрам мир представлял собой хрустальную чашу, ободком которой служил край небосвода. В ней перекатывались и звенели серебристые трели, перестук крохотных молоточков — то облаченные в роскошные ливреи птицы отворяли двери новому дню.
   Койлдуины порхали в садах от восхода до заката, облаченные в радужное сияние, сквозь которое проглядывались тонкие невесомые тела.
   — Мне бы перышко павлина, протереть глаза, — бормотала Кейтри, зачарованная дивным зрелищем.
   Ей так не хотелось спать, пропуская все эти красоты, но путницы до того уставали, что ни на что иное у девочки сил не оставалось. Несмотря на эскорт из явных — а отчасти и именно из-за него, — маленький отряд по-прежнему двигался по ночам, бодрствуя в самые опасные часы и отдыхая только при свете солнца.
   Путь их лежал на север. Уриск Тулли трусил прямо рядом с девушками, найгель держался поодаль, смутной тенью скользил среди деревьев. Лишь раздающийся время от времени плеск воды или зловещий визгливый хохот, который уриск называл ржанием, выдавали присутствие человекоконя. Когда дорогу путникам преграждали неширокие речушки или ручьи, уриск куда-то исчезал, а потом появлялся сноса, преодолев преграду неведомым образом. Через пару ночей девушки мало-помалу привыкли к манерам своих странных провожатых и перестали нервничать.
   Вот так оно и вышло, — думала Тахгил. — Было нас трое, стало шестеро. Один сопровождает нас по желанию, другой — по воле судьбы, а третья, — тут она поглядела на темнеющие над головой небеса, — скорее всего по обязанности…
   Но сама она — долго ли она еще сможет идти, волоча за собой незримые цепи желания и тоски?
 
   В сумерках Вивиана бушевала среди деревьев. Горечь снедала ее сердце, как прожорливая гусеница пожирает яблоко. С ветви застывшей каплей позолоченного нефрита свисал спелый персик. Фрейлина сорвала его. Быть может, это плод древа гоблинов? Зубы ее вонзились в спелую мякоть — но через миг девушка начала плеваться и отшвырнула персик. С губ, искривленных гримасой отвращения, сочилась тонкая струйка слюны.
   — Все тут такое раскрасивое, такое разукрашенное, — закричала она, хотя никто, кроме деревьев, не мог услышать ее крики, — а безвкусное и несъедобное, как песок в пустыне!
   Не помня себя, она принялась ломать и топтать ногами ветки персикового дерева.
   Вивиана ушла в одиночку, оставив Тахгил с Кейтри в рощице диких вишен, где девушки утоляли голод фруктами и холодной водой. Фрейлину же томило беспокойство, ничто не могло насытить ее. Она часто уходила вот так искать дерево гоблинов, бродила по окрестным лесам, что купались в солнечном зное угасающего летнего дня. И, страдая от насланной лесными духами неизбывной тоски, бедняжка не знала об уготованных ей неизмеримо более тяжких муках. Время от времени она напевала себе под нос обрывки песен, порой даже сочиняя на ходу какие-то бессмыслицы — ибо в душе у нее угнездилось безумие.

 
Ох, как весело мяучит синий кот —
Хочет в небо полететь.
Свинка нынче башмачки такие шьет —
Мне бы впору их надеть.
Кружева ночная бабочка плетет,
В них запутаться и сразу умереть.
 

   — Способен ли соловей петь столь сладко? — произнес вдруг незнакомый голос совсем рядом с ней.
   Деревья вздохнули, клонясь под внезапным порывом ветра. Дрозд в кустах умолк. Песнь Вивианы тоже оборвалась на полуслове. Вопрос, принесенный струйкой тумана, прозвучал из густых зарослей старых яблонь, ветви которых под бременем лет стелились по земле. Но не испуг, не удивление, что она не одна, не то, что этот глубокий и звучный голос явно принадлежал мужчине, лиишли девушку дара речи, заставили окаменеть на месте. Виной всему была завораживающая музыка этого голоса — и Вивиана внимала ей, не слыша и не понимая слов.
   — И стал бы он петь так, знай, кто его слышит? — пробормотал стройный юный рыцарь, раздвигая листву и выходя из зарослей на поляну.
   Кровь бросилась Вивиане в лицо.
   — Король! — ахнула она, пошатнувшись, и, чтобы не упасть, оперлась рукой о замшелый ствол.
   Но через миг ее вновь охватило оцепенение, лишь легкая дрожь пробегала по телу — точно рябь по блюдцу с водой. Однако под внешней неподвижностью бушевала воспламенившаяся кровь. Вивиана вся пылала, голова у нее кружилась, па жилам разливалось сладкое опьянение. Глаза упивались красотой юного рыцаря, однако овладевшая ею лихорадка с каждой секундой становилась сильнее и неугасимее.
   Рыцарь был одет в наряд из выбеленного льна, а поверх облачен в полудоспехи нежно-серого цвета с яркими бликами чистого серебра. Кольчуга и нагрудные доспехи придавали ему сходство с металлическим механизмом, а не то диковинным блестящим насекомым или холодным обитателем морских глубин. Он был прекрасен и великолепен.
   Темнее греха были его волосы, что свободной волной спадали по плечам. А лицо его чаровало, как запретное наслаждение.
   — Ах, нет, я ошиблась, — пролепетала Вивиана.
   Теперь она отчетливо видела, что от неожиданности обозналась. Этот витязь, от красоты и голоса которого у нее переворачивалось сердце, оказался вовсе не Королем-Императором. Чуть тоньше, чуть более хрупкого сложения, чуть бледнее был тот, кто смотрел на нее глазами, оттенок которых напоминал не грозу в ночном небе, а дикую черную сливу. И в глазах этих горела страсть, столь же сильная, как страсть в глазах Вивианы — правда, совсем иного свойства, хотя бедняжка и не ведала о том.
   И теперь Вивиану не привлек бы ни один мужчина, не наделенный именно такой статью, такими волосами, кожей, глазами. Все, даже самые красивые мужчины, которых она видела прежде, по сравнению с ним терялись и блекли — что свечи по сравнению с солнцем. Никогда не встречала она никого прекраснее и милее этого незнакомца и желала сейчас лишь одного — чтобы миг этот не кончался, чтобы она могла вечно любоваться на этого дивного юношу.
   — Что за дева бродит здесь? — не то пропел, не то проговорил он, и она даже не подумала спросить его имя или удивиться, отчего он не отбрасывает тени.
   Рыцарь не улыбался — лик его был печален, точно у преждевременно погибшего поэта, но печаль не столько омрачала его чело, сколь усиливала очарование.
   Он снова заговорил, на сей раз стихами, ибо духам стихи ничуть не менее естественны и привычны, чем проза, а быть может, и поболе. Собственно, слово «ганконер» на Всеобщем Наречии произошло от исходного «гинканнаб», что означает «Тот, Кто Говорит о Любви». Речи ганконера таят в себе ловушку, они зачаровывают. И сейчас все его очарование излилось в форме сонета, привычной форме любовного красноречия. Внимая мелодии слов, Вивиана не обращала внимания ни на характер повествования, ни на таящуюся в нем угрозу, ни на откровенную непристойность.

 
О, что за дева!
Дивно вьется прядь Златых кудрей.
Ей равных в мире нет.
Такой красе не должно увядать,
Стареть под гнетом беспощадных лет.
И я, горячей страстью воспылав,
Тебя избавлю от постылых уз.
Ты позабудешь вкус иных забав,
Когда скрепим с тобою наш союз.
Триумф любви не зря на смерть похож:
Разящий меч, короткий резкий крик,
Невмочь дышать, томительная дрожь —
Боль и экстаз слились в единый миг.
Приди ко мне, пусть сердце не молчит —
Одна лишь смерть теперь нас разлучит!
 

   Трагическая внешность ганконера была невыразимо романтична. В душе у Вивианы пронзительно пела птица, и острый клюв ее пронзил сердце девушки.
   — Ты сама отдашь мне свое сердце, — добавило стоявшее перед ней воплощение мужской красоты.
   Ганконер придвинулся ближе, и Вивиана ощутила леденящий холод мраморного надгробья. Над травой стелился призрачный туман, обвиваясь вокруг влюбленной четы на поляне, отгораживая ее от мира.
   — Шелковая кожа, — промолвил красавец, проводя длинным пальцем по щеке фрейлины, — ореховые глаза, уста алее роз.
   Палец его скользнул по ее губам. Вивиана неистово задрожала, чуть не теряя сознания от близости и пыла волшебного возлюбленного. Прекрасное лицо его было словно вычеканено из алебастра, волосы казались чернее ночи. Сливовые, терновые глаза глядели прямо в расширенные, беззащитные глаза девушки, в самое сердце ее души — и там, куда падал взгляд, открывалась кровоточащая рана.
   — Но отчего тебя так томит жажда, — тихонько договорил он, отнимая палец, на кончике которого повисла капля персикового сока, — возлюбленная моя?
   И разум, и чувства покинули Вивиану, сменившись одним навязчивым желанием, одной страстью. Руки рокового красавца сомкнулись вокруг тонкого стана фрейлины. В его объятиях уста ее знали лишь одно — вкус его поцелуев, глаза — слепящую смоль его волос, легкие — его дыхание.
   Дыхание, леденящее, как сердце кометы.
 
   Медленно сгущался вечер. Тахгил сидела с уриском и Кейтри в вишневой роще. Никто не признавался в том вслух, но во время коротких отлучек Вивианы, уносившей с собой всю свою раздражительность, сарказм и нервозность, все они ненадолго расслаблялись и отдыхали душой.
   Тахгил вертела в пальцах сорванную в густой траве фиалку. Только что она видела, как найгель в своем лошадином обличье преследует выводок маленьких белых свинок. Теперь он что-то жевал на берегу ручейка неподалеку. Из пасти у него свешивалась какая-то длинная зеленая лента, то ли водоросли, то ли перо попугая.
   Интересно, найгели травоядные, как лорральные кони, или все же хищники, как тот принц их породы, жестокий людоед Итч Уизже.
   Со встречи с Итч Уизже под Хоббовой Мельницей мысли Тахгил незаметно перетекли на пережитое тысячу лет назад в Зале Карнконнора. Поедательница кошала, так звал ее этот мучитель, Яллери Браун.
   — А что значит «кошал»? — рассеянно спросила она Уриска.
   — Кошал? Это панцирь — шелуха, раковина, внешняя оболочка.
   — А почему дух мог обвинять меня в том, что я ем кошал?
   — Только совсем уж разбахвальный хвастун станет этак издеваться. Смертные — да и духи тоже — едят сразу и торад, духовную сущность, и кошал. Кошал — это лишь внешнее, сосуд, ежели хотите, но вот торад — это суть, дух и аромат жизненной силы.
   — Любезный сэр… то есть Тулли, ежели бы ты был чуть пояснее в речах, я бы, уж верно, лучше бы тебя поняла.
   — Что уж я могу поделать, девонька, если такие простые вещи людям кажутся темными и неясными?
   — Но как возможно съесть одно без другого?
   — А для таких, как мы с тобой, и невозможно. Только чародейные лорды, Светлые, могут взять торад, не трогая кошал, оставив добычу внешне неповрежденной.
   — Но еда без торада должна выглядеть пустой изнутри…
   — Не совсем так. Тебе надобно понять природу торада. Его нельзя увидеть или потрогать, однако насыщает он каждую щепотку муки и каплю молока.
   — А что, если ты или я съедим блюдо, которое выглядит как обычно, но из которого похищен торад?
   — Мы не наедимся. Можно есть без остановки хоть сто лет кряду, но не набрать ни унции веса, ни толики силы. Мы умрем с голоду.
   — А сами не заметим, что с едой что-то не так?
   — Нет. Хотя подлинный вкус исчезает вместе с торадом, внешнее сходство остается — достаточно убедительное, чтобы обмануть нечутких едоков вроде нас с тобой. Только Светлые способны почувствовать разницу, причем в мгновение ока.
   — Выходит, Светлым все-таки надо есть, точно так же, как духам и людям?
   Над вершинами деревьев молча кружила какая-то большая птица — лебедь. Уриск ответил не сразу — с возбужденным и взволнованным видом он вглядывался в тень деревьев. Привычными ко мраку ночи глазами он различал куда больше, чем его смертные спутницы.
   — Нет, — наконец произнес он. — Светлые едят лишь удовольствия ради. Они не нуждаются ни в еде, ни в питье, чтобы не умереть. Таким, как они, пища служит лишь источником развлечения. До Закрытия Ворот они частенько являлись ночами попировать в рощах Эриса, но на столах у них лежал торад в иллюзорном, призрачном одеянии — или же — настоящая земная еда, которая утром так и валялась на земле нетронутой.
   Зашелестели листья. Незаметно для себя погружаясь в сладкую дрему, Тахгил воображала, будто Торн идет по траве совсем рядом, только руку протяни — коснешься его.
   Уриск снова повернул кудлатую голову, оглядывая вишневую рощу.
   — Боюсь, мистрис Веллеслей заблудилась. Уж очень давно она ушла, — пробормотал он. — А в окрестностях рыщет кто-то очень недобрый.
   Кольцо в виде листа обожгло палец Тахгил. Девушка подскочила на месте. И в тот же миг из деревьев около ручейка шагнула тонкая женская фигура.
   — Там странствует сладкоголосый соблазнитель, — прошипела лебединая дева. — Неосторожная напрашивается на неприятности. Она очарована. Та, что падет в тень, скоро сплетет себе саван.
   Живот Тахгил скрутило резкой судорогой страха. От щек отхлынула кровь.
   — Надо скорее отыскать ее! — воскликнула девушка. — Идем. Кейт! Эй, найгель, самое время тебе помочь нам! 0ббан теш! Не следовало мне выпускать ее из виду. — Она схватила Кейтри за руку. — Не отходи от меня. Тулли, прошу тебя, не покидай нас. Против ганконера мы — что воробьи против ястреба.
   — Сюда, сдается мне, — всхрюкнул уриск, ведя девушек за собой в глубину темного леса.
   Под кронами Циннарина разносилась слабая далекая музыка, звенящая и тоненькая, как будто по крошечным, бережно настроенным иголочкам проводят и бьют миниатюрными иридиевыми палочками. Светлое дыхание шанга, самый краешек Могучей бури, что катилась к востоку, мимоходом задело край садов. Путники шагали в бархатной тьме, озаряемой вспышками шанга — мимо колонн темного янтаря, от которых отходили серебристые ветви с листьями из живой ртути, по плодовым аллеям, обрамленным деревьями из чистого золота, по серебрянным дворцам, своды которых поддерживали бриллиантовые и изумрудные столбы, увенчанные мерцающими огоньками. Обе смертные девушки набросили на головы капюшоны талтри — но духи шагали с непокрытой головой: ведь это была их родная стихия, она не передразнивала своих детей сотнями призрачных изображений. А затем из-за деревьев зазвучало тихое пение. Бросившись на звук, Тахгил и ее товарищи нашли Вивиану.
   Бедняжка была еще жива, хотя к ней уже подкрадывалась медленная смерть. Ей предстояло много дней чахнуть, прежде чем погибнуть от тоски и печали. Не сознавая своего состояния, не надев даже талтри, она сидела на краю полянки. На руках у нее были высокие красные перчатки. Однако, подойдя чуть ближе, Тахгил с Кейтри в ужасе поняли: это не перчатки, это кровь, заливающая руки фрейлины до самых локтей. Вивиана держала целую охапку крапивы и судорожно растирала, разминала ее. Колючки раздирали кожу девушки, но она молча продолжала свой труд, без жалоб и причитаний. Ни единой слезинки не блестело на бледных лилиях щек. На светловолосой головке покоился венок из ивовых веточек. Ясный голосок выводил старинную песню:

 
Я сплету себе веночек из плакучей ивы,
Я сплету и буду плакать ровно год со днем.
Ах, ушел дружок мой милый, мой дружок счастливый,
Он ушел, меня оставил, я грущу о нем.
 

   Вокруг облаком колыхались призрачные фигуры, двойники Вивианы. Они появлялись, исчезали и появлялись снова, но лицо у нее ни разу даже не дрогнуло — и такими же застывшими, неподвижными были видения. Пустыми, унылыми глазами глядели они на ту, что послужила им моделью.
   Кейтри и Тахгил попытались отобрать у фрейлины крапиву, но Вивиана мертвой хваткой вцепилась в жалящие стебли. Подругам же не сказала ни слова, даже не взглянула на них — лишь вздыхала порой, точно внутри ее кровоточила незаживающая рана.
   О, какой жалкой стала она — и какой послушной. Как будто дух Вивианы, ее энергия и силы вытекли, оставив лишь телесную оболочку, лишенную воли и желаний. Подруги подняли ее на ноги и повели прочь. Она повиновалась, и не думая спорить.
   — Она не устояла, — печалился уриск. — Околдована. Бродячая буря улетела прочь.
   Уведя фрейлину подальше от роковой поляны, Тахгил ласково попросила ее:
   — Вивиана, отдай мне крапиву. Ты себе все руки обожгла и исцарапала.
   Та покачала головой.
   — Если размять ее хорошенько, я смогу выбрать волокна и сплести их.
   — Что ты хочешь сплести, Виа?
   — Саван, — ровным голосом ответила фрейлина. — Ибо в горький час, на свою беду, я повстречала ганконера. Я думала, он живой человек, прекрасный возлюбленный, но губы его легли мне на губы льдом, а дыхание его было дыханием смерти. Я слишком поздно поняла правду. Никогда я уже не смогу радоваться. Он оставил меня, и я обречена чахнуть, пока не умру от любви к нему.
   Только теперь Тахгил познала всю горечь беспомощности, отчаяния и невозможности ничего изменить. Ярость поднялась к ее глазам пылающей лавой, но пролилась потоком злых слез.
   — Трое защитников идут с нами! — закричала она в сердцах. — Трое — и ни один, ни один из вас не предотвратил несчастья. Мы прошли тысячи лиг сами, одни. Мы встретили тысячи опасностей — и противостояли им, победили их без посторонней помощи. А теперь, под вашей так называемой охраной одна из нас обречена на смерть! Тулли, тебя я не виню — ты спас нам жизнь в Казатдауре, ты выручил нас на склоне Крич-холма. Но что проку от тебя, лебедица, если ты всегда прилетаешь слишком поздно? А ты, конь, чем ты помог нам?