Страница:
– Настоящие деньги, Иван Ефремович. Золото.
– О… О… Откуда?!?
– Какая разница, - пожал плечами Гурьев. - Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.
– Прииск?!
Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:
– Ох… И всё это время?!
– А, пустяки, - махнул рукой Гурьев. - Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.
– Слушай, Яков Кириллыч. Да как же так?! Народ про эти места…
– А может, вовсе не черти эти места сторожили, - прищурился Гурьев. - Посмотри, Иван Ефремович. Мы это золото людям служить заставили. И - сам видишь. Так, может, черти там совсем ни при чём? Подумай об этом на досуге, господин полковник. Потому что я думаю так: стоит нам в эту казну лапы свои запустить - то самые настоящие черти мигом будут тут как тут. Понимаешь?
– Ты когда назад вернёшься? - Шлыков поднялся. - Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?
– Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, - тихо сказал Гурьев. - Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.
– У тебя получится.
– Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.
– Бери, - тряхнул роскошным чубом Шлыков. - Бери всю, мне не жалко.
– Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.
– Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим - у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!
Провожали Гурьева в самом деле по-царски - развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.
– Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, - хоть к чёрту в зубы!
– Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное - люди. Понимаешь?
– Ты пиши. Слышишь?!
– Напишу.
Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?
Харбин. Декабрь 1929
Москва. Октябрь 1935 г.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935
"Британник" (Трансатлантическая компания "Белая звезда", линия Нью-Йорк - Ливерпуль). Март 1934 г.
– О… О… Откуда?!?
– Какая разница, - пожал плечами Гурьев. - Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.
– Прииск?!
Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:
– Ох… И всё это время?!
– А, пустяки, - махнул рукой Гурьев. - Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.
– Слушай, Яков Кириллыч. Да как же так?! Народ про эти места…
– А может, вовсе не черти эти места сторожили, - прищурился Гурьев. - Посмотри, Иван Ефремович. Мы это золото людям служить заставили. И - сам видишь. Так, может, черти там совсем ни при чём? Подумай об этом на досуге, господин полковник. Потому что я думаю так: стоит нам в эту казну лапы свои запустить - то самые настоящие черти мигом будут тут как тут. Понимаешь?
– Ты когда назад вернёшься? - Шлыков поднялся. - Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?
– Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, - тихо сказал Гурьев. - Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.
– У тебя получится.
– Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.
– Бери, - тряхнул роскошным чубом Шлыков. - Бери всю, мне не жалко.
– Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.
– Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим - у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!
Провожали Гурьева в самом деле по-царски - развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.
– Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, - хоть к чёрту в зубы!
– Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное - люди. Понимаешь?
– Ты пиши. Слышишь?!
– Напишу.
Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?
Харбин. Декабрь 1929
Сумихара проснулся от прикосновения Гурьева, сел на постели. Он спал по-европейски, на кровати. Посмотрел на гостя, нахмурился:
– Ты почему входишь, как синоби [15]? Я ждал тебя в миссии. В чём дело?
– Я не знаю, извините, Ясито-сама, - пожал плечами Гурьев. - Это ведь вы позвали меня. Что-нибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.
– Правильно, - Сумихара накинул на плечи китель мундира. - Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.
– Моего войска?
– А что же это? - улыбнулся Сумихара. - Сабуро-сан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Что-то есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.
– Я проиграл, - Гурьев опустил голову.
– Нет, - возразил Сумихара. - Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.
– Веру? - Гурьев сжал кулаки. - Веру?! Веру во что?! Ясито-сама, они…
– Они по-своему истолковали твою силу, Гуро-сан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон [16], и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Пока я ещё здесь.
– Пока?
– Меня отзывают домой, - настал черёд Сумихары опустить голову. - Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуро-сан. Это многим не понравилось.
– Простите меня, Ясито-сама.
– Ты здесь ни при чём, - Сумихара посмотрел в ночь за окном. - Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.
– Почему, Ясито-сама?
– России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, по-настоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, - есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, - они просто обречены. Все наши войны - это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.
– Вы христианин, Ясито-сама, - удивлённо проговорил Гурьев.
– Да, - согласился Сумихара. - Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? - генерал посмотрел на Гурьева. - Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, - он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. - Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.
– Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.
Гурьев поднялся и вышел, - так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.
– Ты почему входишь, как синоби [15]? Я ждал тебя в миссии. В чём дело?
– Я не знаю, извините, Ясито-сама, - пожал плечами Гурьев. - Это ведь вы позвали меня. Что-нибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.
– Правильно, - Сумихара накинул на плечи китель мундира. - Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.
– Моего войска?
– А что же это? - улыбнулся Сумихара. - Сабуро-сан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Что-то есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.
– Я проиграл, - Гурьев опустил голову.
– Нет, - возразил Сумихара. - Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.
– Веру? - Гурьев сжал кулаки. - Веру?! Веру во что?! Ясито-сама, они…
– Они по-своему истолковали твою силу, Гуро-сан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон [16], и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Пока я ещё здесь.
– Пока?
– Меня отзывают домой, - настал черёд Сумихары опустить голову. - Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуро-сан. Это многим не понравилось.
– Простите меня, Ясито-сама.
– Ты здесь ни при чём, - Сумихара посмотрел в ночь за окном. - Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.
– Почему, Ясито-сама?
– России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, по-настоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, - есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, - они просто обречены. Все наши войны - это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.
– Вы христианин, Ясито-сама, - удивлённо проговорил Гурьев.
– Да, - согласился Сумихара. - Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? - генерал посмотрел на Гурьева. - Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, - он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. - Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.
– Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.
Гурьев поднялся и вышел, - так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.
Москва. Октябрь 1935 г.
Гурьев вошёл в подъезд своего старого дома, принюхался. Запах почти не изменился. Вообще мало что изменилось - вот только вахтёрши раньше не было.
– Здравствуйте, - вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: - Здравствуйте, тётя Зина.
– Вы к кому, товарищ? - осторожно спросила вахтёрша. - Гражданин?
– Не узнаёте, теть Зин? - Гурьев продолжал улыбаться.
Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась - и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:
– Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…
Гурьев, не ожидавший, в общем-то, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:
– Тётя Зиночка, да вы что?! Ну-ка, ну-ка. Спокойно.
Женщина уткнулась ему в грудь:
– Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминали-то. И Оленьку Ильиничну, и Николая-то нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…
– И зачем же вы так меня ждали-то? - улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться как-то не очень хотелось.
– Как же, Яшенька, - женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. - Как же иначе-то? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…
– Ну, и как же вы тут без меня жили? Скучали - это вижу. А вообще?
– А вообще-то - вообще ничего, Яшенька, - заторопилась вахтёрша. - Вообще - как-то ничего оно так, с Божьей помощью. Вот, на вахте теперь я. Жильцы у нас тут новые, много. Разменялись вот, съехались. Серьёзные жильцы, такие-то. И следователь тот бывший, что Оленьку-то Ильиничну… И другие его… Вот. Так что - ничего. Они - люди серьёзные, уважительные, в обиду не дают хозяйство - молодцы. Конечно, Николай-то Петрович, - женщина опять всхлипнула. - Он-то - им до него куда же…
– Дома Городецкий? - спросил Гурьев, наклонив набок голову. - Давно приехал?
– Дома, дома Лексан Лександрыч, - кивнула вахтёрша. - А приехал недавно, часа два, может, как приехал. Они ж всё по ночам сидят, по ночам, ровно вурдалаки какие, прости, Господи… По ночам сидят, а днём спать домой едут… Что за жизнь-то это такая, Яшенька… Разве ж можно это так, а?
– Нет, - покачал головой Гурьев. - Нет. Нельзя. Ни в коем случае. Ночью надо спать. А работать - днём. По ночам только нечисть всякая суетится. Ничего, тёть Зин. Мы разберёмся.
– Вот, - закивала вахтёрша. - Вот. Я же и говорю. Приехал же. Слава тебе, Господи…
– Ну, звоните ему.
– Да как же… Устал ведь он… Может, чайку-то пока выпьешь? Пускай поспит, Лексан Лександрыч-то. Хороший он человек, жалко-то ведь его… Устал ведь, всю ночь, поди, с вурдалаками-то этими… А сегодня выходной-то, слава Богу… Или нет? Ой, запуталась я совсем, с шестидневками этими, пятидневками, кто ж их разберёт-то, Яшенька, - поди, сами давно запутались-то… Ох, грехи, грехи наши тяжкие… Чайку-то попьёшь, Яшенька? Я свежий сейчас заварю. Чай, конечно, не тот, что в прежние-то времена, но чай, слава тебе, Господи…
– В другой раз, тёть Зин. Некогда сейчас. Нужно мне с ним поговорить. А отдохнём мы все как-нибудь в другой раз.
Городецкий через секунду после звонка ссыпался по лестнице вниз, только что не в подштанниках. Они обнялись. Заспанный Варяг хлопнул Гурьева по спине:
– Чёрт полосатый! Хоть бы телеграмму дал, я бы тебя встретил! Ну, давай ко мне, наверх! Зинаида Гавриловна, чаю нам, чаю!
– А что, - спросил Гурьев, когда они поднимались по лестнице на второй этаж, - кроме Зинаиды Гавриловны, и чаю некому товарищу Городецкому подать?
– Намекаешь, что жениться бы мне?
– Ну, вроде того.
– В другой жизни, Гур. В другой жизни. Так у вас говорят, у буддистов?
– Да, буддисты некоторые всерьёз в эту чепуху верят. Представляешь? - Гурьев недоумённо вздохнул. - А как тебе в голову пришла идея такая - в мой дом перебраться?
– Твой дом, Гур - это целый мир. Здесь дух твоего Мишимы до сих пор живёт. Уж не знаю, веришь ты в такие штуки или нет - но вот чувствую я его, и всё. Тебе же Гавриловна уже всё выложила: я сюда многих из наших перетащил - почти весь отдел, и даже из новеньких - двоих. Наши люди. В общем, сам увидишь!
– Увижу, увижу, - улыбаясь, подтвердил Гурьев. - У меня такое чувство, что ты рад моему приезду. Тебе за сэнсэя здорово досталось тогда?
– Ничего мне не досталось, - потемнел лицом Городецкий. - По сравнению с тем, что досталось тебе, Гур - семечки.
– Да перестань. Всё, как ты выражаешься, в цвет.
– Смотри-ка, запомнил.
– А я ничего не забываю.
– И это я помню. Проходи, - Городецкий распахнул перед ним дверь.
Войдя, Гурьев огляделся и, притронувшись пальцем к губам, показал на стены, потом на потолок. Городецкий пожал плечами:
– Чисто. Ручаюсь. Такие чудеса даже наверх ещё не дошли.
– Ой ли?
– Гарантия.
– Полной гарантии не даёт даже страховой полис.
– Ты банкир, - Городецкий поиграл бровями. - Тебе лучше знать.
– Машина?
– Те же, и ваших нет.
– Ну, смотри, Варяг. Ты бывший сыщик - знаешь, что случается, когда не обращают внимания на мелочи.
– Бывших сыщиков не бывает, Гур.
– Я это тоже запомню.
Гурьев прошёл по коридору, заглянул во все комнаты:
– Неплохо ты устроился, Варяг. Прямо барские апартаменты. В такие и жену не грех привести.
– Чего ты завёлся?!
– У кого что болит, знаешь ли.
– А-а-а… Ясно.
– Ничего тебе не ясно пока, но это и хорошо. А соседей куда подевал?
– Побегал бы с моё с обменами да переездами - не спрашивал бы.
– Ну, за что боролись, на то и напоролись.
Раздался стук в дверь - соседка явилась с чаем, расставила всё споро на кухне:
– Кушайте, деточки, кушайте. Господи, хорошо-то как… вы, Лексан Лександрыч, посуду-то не трогайте, я потом постучусь, да сама помою…
– Спасибо, тёть Зин.
Гурьев, рассматривая пьющего чай Городецкого, покачал головой осуждающе:
– Не нравишься ты мне, Варяг. Ох, не нравишься. Морда серая, плечи висят, спорт, похоже, совсем забросил. Работаешь, как шахтёр в забое. Ни света, ни воздуха. Не дело это, Варяг. Не дело. Давай-ка, заканчивай чаёвничать, приляг, я тебя поколю немножко. А потом - поедем, побеседуем. О том, о сём, о всяком-разном.
– Куда поедем?
– Есть куда. Не тут же разговаривать.
– Да, - Городецкий вздохнул, посмотрел на Гурьева с некоторым подобием зависти и восхищения. - Нет, ну, это же надо. А ты - прямо цветёшь. Глаз не оторвать.
– Ладно, ладно. Я тебя и так бескорыстно люблю, ты знаешь. Раздевайся.
– Совсем? - ухмыльнулся Городецкий.
– Трусы оставь, - вернул ухмылку Гурьев. - Хозяйство твоё лицезреть мне без надобности. Да и скукожилось там всё, высохло, поди, под суровым взглядом партийных комиссий по чистке и стирке.
– Сукин ты сын, Гур.
– Это есть, ты прав. Что есть - то есть. Ложись, говорю.
– Оказывается, дикобразом быть не так уж и плохо, - проворчал Городецкий, усаживаясь на диване и поводя осторожно плечами. Он действительно немного оброс жирком, хотя Гурьев ожидал гораздо худшего. - Поехали, мне ещё на работу сегодня.
– А разве сегодня не выходной? - удивился Гурьев. - Вроде я всё правильно рассчитал, нет?
– Тьфу…
– Заработался. Ну, тем более поехали. Развеешься.
Снег ещё не ложился, и было на редкость неуютно, промозгло. Городецкий поёжился, садясь в автомобиль, и сразу же, как только машина завелась, включил печку на полную мощность:
– Куда едем?
– К Брюсу.
– Куда?!
– Глинки такие, возле Монино. Знаешь? Санаторий.
– Ничего себе! Ближний свет.
– Целее будешь, Варяг. И я заодно.
– Добро, - Городецкий включил фары, тронул машину с места, направляя её в сторону арки. - Расскажи мне, чего я не знаю.
– А чего ты не знаешь?
– Деньги у тебя есть?
– Сколько тебе взвесить денег, Варяг? - улыбнулся Гурьев. - Центнер, два?
– А центнер - это сколько?
– Смотря какими купюрами.
– Золотом.
– Метрический центнер?
– Слушай, кончай!
– Я тебе взвешу денег, Сан Саныч, - кивнул Гурьев. - Сколько надо - столько взвешу. Когда буду уверен, что всё идёт по нашему плану. Договорились?
– С тобой договоришься.
– Договоришься, если захочешь. Обо мне успеем, кое-что ведь тебе известно - основное. Зато я о тебе - ничего не знаю. Кто ты, Варяг? Чем дышишь?
– Воздухом дышу. Спёртым, - зло бросил Городецкий. - Ворованным, можно сказать. Я после этого случая понял, Гур: в розыске - потолок у меня. Розыскник - это полевой зверь. В каратели не пойду, а в розыске - выше начальника МУРа не прыгнуть. Дальше - политика начинается, и надо мараться. В принципе, не пугает это нисколько.
– Но?
– Не хочется - просто так. Ради дела - сколько угодно. А так…
– Тренироваться-то надо.
– Ты - много тренировался?!
– Мне хватило. Рассказывай.
– Да что рассказывать. В общем, обсудили мы всё с ребятами, с Батей. Ушёл я из розыска. А тут как раз - несколько вакансий в аппарате открылось. В промсекторе. Вот я и полез. И вылез.
– Тяжко?
– Есть такое дело.
– А что за человечка ты мне в Лондон присылал? Хороший человечек, правильный.
– А то, - довольно улыбнулся Городецкий. - В наркомвнешторге работает. С отцом вместе служил по молодости, потом пошёл по коммерческой части. А остальное всё - дело техники. Есть в госбезопасности пара человек, но - на волоске висят. Буквально. У Ягоды, похоже, дела не очень - сейчас ему Хозяин его троцкизм припомнит. А такие дубы в одиночку не валятся - непременно подлесок за собой потянет.
– Хозяин? - усмехнулся Гурьев.
– Сталин.
– А ничего. Звучит. Что-то есть. Слушай, а как ты мне Ротшильда сдать умудрился?
– Это не я, - ощерился Городецкий. - Это политика теперь новая. Коминтерн прикручивают, и жидков коминтерновских - в первую очередь.
– Ага, - покладисто кивнул Гурьев. - Новая мода, значит. Выходит, правильно я угадал. Это мы, часом, не Гитлера ли полюбили?
– Нет, это свои нюансы. Конкуренция и всё такое. Все евреи - троцкисты, ты что, не знаешь? А не троцкисты - так зиновьевцы.
– Хорошо, что мы с тобой, Варяг, настоящие природные русские люди. Ты - совсем, а я - хоть наполовину.
– Не трусь, у тебя анкета с виду вполне даже ничего. Всё-таки - Ольга Ильинична Уткина, а не Циля Моисеевна Шнеерзон.
– Ну да. А кстати, мне прописочка требуется. Посодействуешь?
– Вопрос на контроле, - кивнул Городецкий. - А ты с чем приехал-то?!
– Ну, с этим у меня проблем нет. Как говорится, лучше настоящих. Ну, поменять придётся, конечно.
– И это сделаем. А имя? Ты под своим именем въезжал?
– Имя - Яков Кириллович. Это нормально. А вот фамилия у меня другая будет.
– Да-а-а?! И какая же?!
– Царёв.
– Чего так?
– А так. Потом расскажу.
– Да всё сделаем, в цвет всё будет, Гур. Всё и впишем - имя да фамилию. И паспорт, и трудовую карточку. Знаешь, что такое?
– Конечно, знаю. И кем ты меня собираешься - как это теперь называется - оформить?
– А кем захочешь. Могу даже в аппарат устроить.
– А должность?
– Истопником, понятное дело, - Городецкий посмотрел на Гурьева.
– Это можно. Но - предупреждаю: я быстро пойду на повышение.
– Куда?!
– В управдомы.
Городецкий дико посмотрел на Гурьева. И - захохотал. И вдруг - резко оборвал смех, насупился:
– Погоди-ка. А что с кольцом? Нашёл?
– Почти.
– Поясни.
– Кольцо здесь, Варяг. В Москве.
– Что?!?
– Думаю, в шифровальном отделе.
– Как так?!
– Они что-то ищут. Не знаю, что. Похоже - что-то очень важное. А может, наоборот - думают, что важное, а на самом деле - чепуха.
– Мне туда хода нет, Гур. Прости.
– Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.
– Здравствуйте, - вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: - Здравствуйте, тётя Зина.
– Вы к кому, товарищ? - осторожно спросила вахтёрша. - Гражданин?
– Не узнаёте, теть Зин? - Гурьев продолжал улыбаться.
Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась - и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:
– Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…
Гурьев, не ожидавший, в общем-то, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:
– Тётя Зиночка, да вы что?! Ну-ка, ну-ка. Спокойно.
Женщина уткнулась ему в грудь:
– Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминали-то. И Оленьку Ильиничну, и Николая-то нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…
– И зачем же вы так меня ждали-то? - улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться как-то не очень хотелось.
– Как же, Яшенька, - женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. - Как же иначе-то? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…
– Ну, и как же вы тут без меня жили? Скучали - это вижу. А вообще?
– А вообще-то - вообще ничего, Яшенька, - заторопилась вахтёрша. - Вообще - как-то ничего оно так, с Божьей помощью. Вот, на вахте теперь я. Жильцы у нас тут новые, много. Разменялись вот, съехались. Серьёзные жильцы, такие-то. И следователь тот бывший, что Оленьку-то Ильиничну… И другие его… Вот. Так что - ничего. Они - люди серьёзные, уважительные, в обиду не дают хозяйство - молодцы. Конечно, Николай-то Петрович, - женщина опять всхлипнула. - Он-то - им до него куда же…
– Дома Городецкий? - спросил Гурьев, наклонив набок голову. - Давно приехал?
– Дома, дома Лексан Лександрыч, - кивнула вахтёрша. - А приехал недавно, часа два, может, как приехал. Они ж всё по ночам сидят, по ночам, ровно вурдалаки какие, прости, Господи… По ночам сидят, а днём спать домой едут… Что за жизнь-то это такая, Яшенька… Разве ж можно это так, а?
– Нет, - покачал головой Гурьев. - Нет. Нельзя. Ни в коем случае. Ночью надо спать. А работать - днём. По ночам только нечисть всякая суетится. Ничего, тёть Зин. Мы разберёмся.
– Вот, - закивала вахтёрша. - Вот. Я же и говорю. Приехал же. Слава тебе, Господи…
– Ну, звоните ему.
– Да как же… Устал ведь он… Может, чайку-то пока выпьешь? Пускай поспит, Лексан Лександрыч-то. Хороший он человек, жалко-то ведь его… Устал ведь, всю ночь, поди, с вурдалаками-то этими… А сегодня выходной-то, слава Богу… Или нет? Ой, запуталась я совсем, с шестидневками этими, пятидневками, кто ж их разберёт-то, Яшенька, - поди, сами давно запутались-то… Ох, грехи, грехи наши тяжкие… Чайку-то попьёшь, Яшенька? Я свежий сейчас заварю. Чай, конечно, не тот, что в прежние-то времена, но чай, слава тебе, Господи…
– В другой раз, тёть Зин. Некогда сейчас. Нужно мне с ним поговорить. А отдохнём мы все как-нибудь в другой раз.
Городецкий через секунду после звонка ссыпался по лестнице вниз, только что не в подштанниках. Они обнялись. Заспанный Варяг хлопнул Гурьева по спине:
– Чёрт полосатый! Хоть бы телеграмму дал, я бы тебя встретил! Ну, давай ко мне, наверх! Зинаида Гавриловна, чаю нам, чаю!
– А что, - спросил Гурьев, когда они поднимались по лестнице на второй этаж, - кроме Зинаиды Гавриловны, и чаю некому товарищу Городецкому подать?
– Намекаешь, что жениться бы мне?
– Ну, вроде того.
– В другой жизни, Гур. В другой жизни. Так у вас говорят, у буддистов?
– Да, буддисты некоторые всерьёз в эту чепуху верят. Представляешь? - Гурьев недоумённо вздохнул. - А как тебе в голову пришла идея такая - в мой дом перебраться?
– Твой дом, Гур - это целый мир. Здесь дух твоего Мишимы до сих пор живёт. Уж не знаю, веришь ты в такие штуки или нет - но вот чувствую я его, и всё. Тебе же Гавриловна уже всё выложила: я сюда многих из наших перетащил - почти весь отдел, и даже из новеньких - двоих. Наши люди. В общем, сам увидишь!
– Увижу, увижу, - улыбаясь, подтвердил Гурьев. - У меня такое чувство, что ты рад моему приезду. Тебе за сэнсэя здорово досталось тогда?
– Ничего мне не досталось, - потемнел лицом Городецкий. - По сравнению с тем, что досталось тебе, Гур - семечки.
– Да перестань. Всё, как ты выражаешься, в цвет.
– Смотри-ка, запомнил.
– А я ничего не забываю.
– И это я помню. Проходи, - Городецкий распахнул перед ним дверь.
Войдя, Гурьев огляделся и, притронувшись пальцем к губам, показал на стены, потом на потолок. Городецкий пожал плечами:
– Чисто. Ручаюсь. Такие чудеса даже наверх ещё не дошли.
– Ой ли?
– Гарантия.
– Полной гарантии не даёт даже страховой полис.
– Ты банкир, - Городецкий поиграл бровями. - Тебе лучше знать.
– Машина?
– Те же, и ваших нет.
– Ну, смотри, Варяг. Ты бывший сыщик - знаешь, что случается, когда не обращают внимания на мелочи.
– Бывших сыщиков не бывает, Гур.
– Я это тоже запомню.
Гурьев прошёл по коридору, заглянул во все комнаты:
– Неплохо ты устроился, Варяг. Прямо барские апартаменты. В такие и жену не грех привести.
– Чего ты завёлся?!
– У кого что болит, знаешь ли.
– А-а-а… Ясно.
– Ничего тебе не ясно пока, но это и хорошо. А соседей куда подевал?
– Побегал бы с моё с обменами да переездами - не спрашивал бы.
– Ну, за что боролись, на то и напоролись.
Раздался стук в дверь - соседка явилась с чаем, расставила всё споро на кухне:
– Кушайте, деточки, кушайте. Господи, хорошо-то как… вы, Лексан Лександрыч, посуду-то не трогайте, я потом постучусь, да сама помою…
– Спасибо, тёть Зин.
Гурьев, рассматривая пьющего чай Городецкого, покачал головой осуждающе:
– Не нравишься ты мне, Варяг. Ох, не нравишься. Морда серая, плечи висят, спорт, похоже, совсем забросил. Работаешь, как шахтёр в забое. Ни света, ни воздуха. Не дело это, Варяг. Не дело. Давай-ка, заканчивай чаёвничать, приляг, я тебя поколю немножко. А потом - поедем, побеседуем. О том, о сём, о всяком-разном.
– Куда поедем?
– Есть куда. Не тут же разговаривать.
– Да, - Городецкий вздохнул, посмотрел на Гурьева с некоторым подобием зависти и восхищения. - Нет, ну, это же надо. А ты - прямо цветёшь. Глаз не оторвать.
– Ладно, ладно. Я тебя и так бескорыстно люблю, ты знаешь. Раздевайся.
– Совсем? - ухмыльнулся Городецкий.
– Трусы оставь, - вернул ухмылку Гурьев. - Хозяйство твоё лицезреть мне без надобности. Да и скукожилось там всё, высохло, поди, под суровым взглядом партийных комиссий по чистке и стирке.
– Сукин ты сын, Гур.
– Это есть, ты прав. Что есть - то есть. Ложись, говорю.
* * *
– Ну, как? Полегче? - спросил Гурьев, сняв иголки и протерев спиртом места уколов.– Оказывается, дикобразом быть не так уж и плохо, - проворчал Городецкий, усаживаясь на диване и поводя осторожно плечами. Он действительно немного оброс жирком, хотя Гурьев ожидал гораздо худшего. - Поехали, мне ещё на работу сегодня.
– А разве сегодня не выходной? - удивился Гурьев. - Вроде я всё правильно рассчитал, нет?
– Тьфу…
– Заработался. Ну, тем более поехали. Развеешься.
Снег ещё не ложился, и было на редкость неуютно, промозгло. Городецкий поёжился, садясь в автомобиль, и сразу же, как только машина завелась, включил печку на полную мощность:
– Куда едем?
– К Брюсу.
– Куда?!
– Глинки такие, возле Монино. Знаешь? Санаторий.
– Ничего себе! Ближний свет.
– Целее будешь, Варяг. И я заодно.
– Добро, - Городецкий включил фары, тронул машину с места, направляя её в сторону арки. - Расскажи мне, чего я не знаю.
– А чего ты не знаешь?
– Деньги у тебя есть?
– Сколько тебе взвесить денег, Варяг? - улыбнулся Гурьев. - Центнер, два?
– А центнер - это сколько?
– Смотря какими купюрами.
– Золотом.
– Метрический центнер?
– Слушай, кончай!
– Я тебе взвешу денег, Сан Саныч, - кивнул Гурьев. - Сколько надо - столько взвешу. Когда буду уверен, что всё идёт по нашему плану. Договорились?
– С тобой договоришься.
– Договоришься, если захочешь. Обо мне успеем, кое-что ведь тебе известно - основное. Зато я о тебе - ничего не знаю. Кто ты, Варяг? Чем дышишь?
– Воздухом дышу. Спёртым, - зло бросил Городецкий. - Ворованным, можно сказать. Я после этого случая понял, Гур: в розыске - потолок у меня. Розыскник - это полевой зверь. В каратели не пойду, а в розыске - выше начальника МУРа не прыгнуть. Дальше - политика начинается, и надо мараться. В принципе, не пугает это нисколько.
– Но?
– Не хочется - просто так. Ради дела - сколько угодно. А так…
– Тренироваться-то надо.
– Ты - много тренировался?!
– Мне хватило. Рассказывай.
– Да что рассказывать. В общем, обсудили мы всё с ребятами, с Батей. Ушёл я из розыска. А тут как раз - несколько вакансий в аппарате открылось. В промсекторе. Вот я и полез. И вылез.
– Тяжко?
– Есть такое дело.
– А что за человечка ты мне в Лондон присылал? Хороший человечек, правильный.
– А то, - довольно улыбнулся Городецкий. - В наркомвнешторге работает. С отцом вместе служил по молодости, потом пошёл по коммерческой части. А остальное всё - дело техники. Есть в госбезопасности пара человек, но - на волоске висят. Буквально. У Ягоды, похоже, дела не очень - сейчас ему Хозяин его троцкизм припомнит. А такие дубы в одиночку не валятся - непременно подлесок за собой потянет.
– Хозяин? - усмехнулся Гурьев.
– Сталин.
– А ничего. Звучит. Что-то есть. Слушай, а как ты мне Ротшильда сдать умудрился?
– Это не я, - ощерился Городецкий. - Это политика теперь новая. Коминтерн прикручивают, и жидков коминтерновских - в первую очередь.
– Ага, - покладисто кивнул Гурьев. - Новая мода, значит. Выходит, правильно я угадал. Это мы, часом, не Гитлера ли полюбили?
– Нет, это свои нюансы. Конкуренция и всё такое. Все евреи - троцкисты, ты что, не знаешь? А не троцкисты - так зиновьевцы.
– Хорошо, что мы с тобой, Варяг, настоящие природные русские люди. Ты - совсем, а я - хоть наполовину.
– Не трусь, у тебя анкета с виду вполне даже ничего. Всё-таки - Ольга Ильинична Уткина, а не Циля Моисеевна Шнеерзон.
– Ну да. А кстати, мне прописочка требуется. Посодействуешь?
– Вопрос на контроле, - кивнул Городецкий. - А ты с чем приехал-то?!
– Ну, с этим у меня проблем нет. Как говорится, лучше настоящих. Ну, поменять придётся, конечно.
– И это сделаем. А имя? Ты под своим именем въезжал?
– Имя - Яков Кириллович. Это нормально. А вот фамилия у меня другая будет.
– Да-а-а?! И какая же?!
– Царёв.
– Чего так?
– А так. Потом расскажу.
– Да всё сделаем, в цвет всё будет, Гур. Всё и впишем - имя да фамилию. И паспорт, и трудовую карточку. Знаешь, что такое?
– Конечно, знаю. И кем ты меня собираешься - как это теперь называется - оформить?
– А кем захочешь. Могу даже в аппарат устроить.
– А должность?
– Истопником, понятное дело, - Городецкий посмотрел на Гурьева.
– Это можно. Но - предупреждаю: я быстро пойду на повышение.
– Куда?!
– В управдомы.
Городецкий дико посмотрел на Гурьева. И - захохотал. И вдруг - резко оборвал смех, насупился:
– Погоди-ка. А что с кольцом? Нашёл?
– Почти.
– Поясни.
– Кольцо здесь, Варяг. В Москве.
– Что?!?
– Думаю, в шифровальном отделе.
– Как так?!
– Они что-то ищут. Не знаю, что. Похоже - что-то очень важное. А может, наоборот - думают, что важное, а на самом деле - чепуха.
– Мне туда хода нет, Гур. Прости.
– Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935
За разговорами время пробежало быстро. Впрочем, Говорил, в основном, Городецкий, - Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.
Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно - видимо, петли были отлично смазаны - распахнулась.
– А почему - Глинки-то? - опомнился вдруг Городецкий.
– Яков Вилимович Брюс - говорит тебе это что-нибудь?
– Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, - пожал плечами Городецкий. - Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…
– И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное - ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно - тишина и покой способствуют размышлениям.
Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.
– Эй! - громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. - Есть кто живой?
Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос - рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:
– Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?
– Того самого. Выходи, покажись, - человек, зверь лесной, дух честной.
Дверь распахнулась - так же бесшумно, как и калитка - и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах "всмятку". Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:
– Хто ето? Не признаю…
– Да будет вам, Игорь Валентинович, - усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа-смотрителя усадьбы. - Свои это. Свои.
Перемена, произошедшая со "стариканом", без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший - да полноте, бывший ли?! - офицер, ротмистр, а то и бери выше - полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?
– Здравия желаю, Яков Кириллович, - произнёс "старикан", поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение - не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. - С возвращением. Прикажете завтрак?
– В малую столовую, с камином, - кивнул Гурьев. - Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.
"Старикан" ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:
– Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич - не родственник ваш?
– Так точно. Отец, - кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.
– Добро пожаловать в наши палестины, - улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки "своим". И повернулся к Гурьеву: - Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.
Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:
– Это что?!
– Это старая гвардия, Варяг, - тихо ответил Гурьев. - Такие там тоже были. Не только буржуазно-помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие - были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом - удержать? Спрятать? - И вздохнул: - По глазонькам твоим вижу - знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.
Шагая по коридору - бесшумно, стремительно - Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:
– Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.
– Какой запах? - тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.
– Запах, - сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. - Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или - не знал никогда, да ещё и забыл?
– Ты что?! Спятил?! - сердито спросил Городецкий.
–Ты смотри у меня, Варяг, - произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. - Смотри у меня. Мы - люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?
– Понял, - помолчав, кивнул Городецкий. - Я тебя понял, Гур.
Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно - видимо, петли были отлично смазаны - распахнулась.
– А почему - Глинки-то? - опомнился вдруг Городецкий.
– Яков Вилимович Брюс - говорит тебе это что-нибудь?
– Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, - пожал плечами Городецкий. - Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…
– И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное - ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно - тишина и покой способствуют размышлениям.
Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.
– Эй! - громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. - Есть кто живой?
Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос - рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:
– Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?
– Того самого. Выходи, покажись, - человек, зверь лесной, дух честной.
Дверь распахнулась - так же бесшумно, как и калитка - и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах "всмятку". Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:
– Хто ето? Не признаю…
– Да будет вам, Игорь Валентинович, - усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа-смотрителя усадьбы. - Свои это. Свои.
Перемена, произошедшая со "стариканом", без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший - да полноте, бывший ли?! - офицер, ротмистр, а то и бери выше - полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?
– Здравия желаю, Яков Кириллович, - произнёс "старикан", поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение - не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. - С возвращением. Прикажете завтрак?
– В малую столовую, с камином, - кивнул Гурьев. - Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.
"Старикан" ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:
– Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич - не родственник ваш?
– Так точно. Отец, - кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.
– Добро пожаловать в наши палестины, - улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки "своим". И повернулся к Гурьеву: - Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.
Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:
– Это что?!
– Это старая гвардия, Варяг, - тихо ответил Гурьев. - Такие там тоже были. Не только буржуазно-помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие - были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом - удержать? Спрятать? - И вздохнул: - По глазонькам твоим вижу - знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.
Шагая по коридору - бесшумно, стремительно - Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:
– Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.
– Какой запах? - тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.
– Запах, - сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. - Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или - не знал никогда, да ещё и забыл?
– Ты что?! Спятил?! - сердито спросил Городецкий.
–Ты смотри у меня, Варяг, - произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. - Смотри у меня. Мы - люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?
– Понял, - помолчав, кивнул Городецкий. - Я тебя понял, Гур.
"Британник" (Трансатлантическая компания "Белая звезда", линия Нью-Йорк - Ливерпуль). Март 1934 г.
Шторм начался ночью. Гурьев проснулся, ощутив начинающуюся продольную качку, чертыхнулся про себя. Он собирался поспать до утра без всяких приключений и будильников, и шторм нарушил его планы. Ещё раз вздохнув, он выглянул в окно каюты. Луна и звёзды были закрыты тучами, и, кроме заливаемой потоками воды сверху и снизу палубы, ему не удалось ничего разглядеть. Гурьев сел на кровати - койкой или шконкой это сооружение назвать язык не поворачивался - и потянулся рукой к выключателю ночника.
Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт - полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о "гигантском орле-людоеде". Кроме женских слёз, Гурьева по-настоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто "большой орёл", подумал он. Непременно - "орёл-людоед", да ещё и "гигантский". Почему не стая орлов-людоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.
Рранкар летел сложным маршрутом - через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать - семнадцать дней. Гурьев строго-настрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общем-то, никакая опасность не угрожает - и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает кого-нибудь до смерти. И всё равно - на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.
Гурьев вышел на самую верхнюю палубу, до которой мог добраться, не вступая в объяснения с вахтенными. Темнота, усугублённая облачностью и плохой погодой, плотно окутывала судно. Огромные волны, раскачивая корабль, ударялись в его нос и рассыпались по обе стороны форштевня дождём крупных брызг. Баллов пять, не меньше, подумал Гурьев. Наверное, штафиркам и впрямь кажется это штормом. Но мы, флотские, усмехнулся про себя он, не станем называть так заурядную качку. Чтобы не накликать настоящую бурю. Морской болезнью он не страдал, но сидеть ночью в каюте в одиночестве ему не хотелось. Ни одно из предлагавшихся на лайнере развлечений для пассажиров первого класса его не привлекало, особенно сегодня. Кроме того, Гурьев решительно не представлял себе, с чего он станет начинать в Лондоне. Ему требовался пропуск в общество, это Гурьев понимал прекрасно. Деньги? Ну, что - деньги. Денег навалом. Но ке, как говорится, фер? Фер-то ке?
Его обуревало чувство, похожее на тоску. Похожее? Да нет, пожалуй, не только. Самая настоящая тоска, как ни крути. Чувство, что весь пар ушёл в свисток. И погода споспешествовала настроению как нельзя лучше. После невероятного напряжения последнего месяца, после всех интриг, приключений и перипетий последнего десятилетия, - итог? Да какой же это итог, чёрт возьми?! Деньги и камни. Что же это такое? Я просто всеми силами оттягиваю настоящую схватку, подумал Гурьев. Сколько их было уже, настоящих и не очень? Скольких я уже потерял и скольких ещё предстоит? Полюшка. Сумихара. Мама. Нисиро. Боюсь? Боюсь, конечно. Но дело не в этом. Дело в том, что один я ни на что настоящее не способен. Это не Карлуччо котелок отчекрыжить, - и то, сколько всего пришлось организовать. Нужны люди. И немало. Ну, да, есть, конечно, Шлыков с казаками. Но что такое пятьсот, - а хоть и тысяча, да хоть и пять тысяч! - сабель против всей мощи СССР?! Да и разве собираюсь я с ними воевать - так, как представляют это себе Семёнов с Красновым? Смешно. Обхохочешься. Я просто не знаю, с чего начать. Нет у меня никакого чёткого представления о том, что следует делать. Нужно заканчивать с обороной, потому что оборона - не выход. Но я не знаю, как. Поэтому и придумываю всякие романтические отговорки. Дела, которые я могу вытянуть в одиночку. Вроде необходимости во что бы то ни стало найти проклятое кольцо, например. Разве теперь, после всего, - имеет это разве хоть какое-нибудь значение? А если да - то какое?
Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт - полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о "гигантском орле-людоеде". Кроме женских слёз, Гурьева по-настоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто "большой орёл", подумал он. Непременно - "орёл-людоед", да ещё и "гигантский". Почему не стая орлов-людоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.
Рранкар летел сложным маршрутом - через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать - семнадцать дней. Гурьев строго-настрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общем-то, никакая опасность не угрожает - и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает кого-нибудь до смерти. И всё равно - на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.
Гурьев вышел на самую верхнюю палубу, до которой мог добраться, не вступая в объяснения с вахтенными. Темнота, усугублённая облачностью и плохой погодой, плотно окутывала судно. Огромные волны, раскачивая корабль, ударялись в его нос и рассыпались по обе стороны форштевня дождём крупных брызг. Баллов пять, не меньше, подумал Гурьев. Наверное, штафиркам и впрямь кажется это штормом. Но мы, флотские, усмехнулся про себя он, не станем называть так заурядную качку. Чтобы не накликать настоящую бурю. Морской болезнью он не страдал, но сидеть ночью в каюте в одиночестве ему не хотелось. Ни одно из предлагавшихся на лайнере развлечений для пассажиров первого класса его не привлекало, особенно сегодня. Кроме того, Гурьев решительно не представлял себе, с чего он станет начинать в Лондоне. Ему требовался пропуск в общество, это Гурьев понимал прекрасно. Деньги? Ну, что - деньги. Денег навалом. Но ке, как говорится, фер? Фер-то ке?
Его обуревало чувство, похожее на тоску. Похожее? Да нет, пожалуй, не только. Самая настоящая тоска, как ни крути. Чувство, что весь пар ушёл в свисток. И погода споспешествовала настроению как нельзя лучше. После невероятного напряжения последнего месяца, после всех интриг, приключений и перипетий последнего десятилетия, - итог? Да какой же это итог, чёрт возьми?! Деньги и камни. Что же это такое? Я просто всеми силами оттягиваю настоящую схватку, подумал Гурьев. Сколько их было уже, настоящих и не очень? Скольких я уже потерял и скольких ещё предстоит? Полюшка. Сумихара. Мама. Нисиро. Боюсь? Боюсь, конечно. Но дело не в этом. Дело в том, что один я ни на что настоящее не способен. Это не Карлуччо котелок отчекрыжить, - и то, сколько всего пришлось организовать. Нужны люди. И немало. Ну, да, есть, конечно, Шлыков с казаками. Но что такое пятьсот, - а хоть и тысяча, да хоть и пять тысяч! - сабель против всей мощи СССР?! Да и разве собираюсь я с ними воевать - так, как представляют это себе Семёнов с Красновым? Смешно. Обхохочешься. Я просто не знаю, с чего начать. Нет у меня никакого чёткого представления о том, что следует делать. Нужно заканчивать с обороной, потому что оборона - не выход. Но я не знаю, как. Поэтому и придумываю всякие романтические отговорки. Дела, которые я могу вытянуть в одиночку. Вроде необходимости во что бы то ни стало найти проклятое кольцо, например. Разве теперь, после всего, - имеет это разве хоть какое-нибудь значение? А если да - то какое?