Страница:
– Извините, господа офицеры, - Гурьев открыл глаза. - Извините. Прошу прощения. Минутная слабость. Больше не повторится.
– Мы вам поможем, Яков Кириллович, - сказал Матюшин, накрывая руку Гурьева своей ладонью. - Обязательно поможем. Мы ведь русские, Яков Кириллович. Вы ведь сами когда-то говорили есаулу Шлыкову: русские - это царские. Так что - никуда нам не убежать, Яков Кириллович. А как вы устали - поверьте, понимаю. Прекрасно понимаю. Только - ведь вы не сможете отказаться. И - не захотите.
– Откуда вы знаете о Шлыкове? - бесцветно спросил Гурьев, не удивляясь, а только регистрируя пугающую осведомлённость генерала. Интересно, что он ещё знает?
– Когда Вадим Викентьевич обмолвился, что вы, Яков Кириллович, в Трёхречье побывали, дальнейшие выводы для меня большого труда не составили. Я ведь, несмотря на все наши беды и несчастья, на потерю агентуры и прочие неприятности, очень многих знал и знаю, а от маразма Господь уберёг пока. В прошлом году осенью в Белграде побывал ротмистр Шерстовский, тоже вам, как я предполагаю, замечательно памятный, забрал кое-кого из офицеров с собой в Маньчжурию. Он много о ваших делах порассказал. Так что я ещё и получше дорогого нашего Вадима Викентьевича представляю себе, с кем имею дело.
– И вы туда же, ваше превосходительство? - укоризненно посмотрел на него Гурьев. - Какие там дела, Бог с вами.
– Ну, это уж позвольте нам судить. Может, вы чем и недовольны, а семьдесят с лишним тысяч казаков, что вашими трудами под японским крылышком богоспасаемы ныне, думаю, совершенно иного мнения придерживаются. И кто из нас более превосходительство - это ещё как посмотреть.
– Ладно, - решительно кивнул Гурьев. - Но учтите: никакого самозванства, никаких чудом воскресших цесаревичей, никакой прочей лжедмитриевщины и борисоглебщины, магизма-мистицизма и оголтелой уваровщины [84]я не потерплю. Пресекать и карать стану нещадно.
– Это вы о чём, Яков Кириллович? - тихо и подозрительно спросил Осоргин.
– Николай Саулович прекрасно понимает, о чём, - сердито ответил Гурьев.
– Понимаю. Обещаю не злоупотреблять. Ну, это по крайней мере.
– А японцы? - всё так же подозрительно продолжил кавторанг.
– Что - японцы?!
– Они-то вас… богом же почитают?
– Это прекрасно вписывается в их миропонимание и потому практически применимо и целесообразно. Тем более, что богов у них в пантеоне около восьми миллионов. Не думаете же вы, что я себя в самом деле богом стану воображать?!
– Ах, так вот оно в чём дело, - Матюшин провёл рукой по лбу. - А мы-то голову себе сломали, в чём причина такой странной благорасположенности японцев к маньчжурским русским… и чего же вы, Яков Кириллович, в таком случае, от неграмотных в основной своей массе казаков хотите?! Ничего удивительного не вижу. Предосудительного - тоже. Со временем-то всё выяснится, - ко всеобщему удовлетворению.
– Безусловно выяснится. А пока - что же, прикажете бредни всякие распространять?! Нет, не о том мы говорим сейчас, не о том. Я же вижу, Николай Саулович, - у вас для меня какой-то зубодробительный сюрприз припасён. Выкладывайте.
– Я только попрошу вас очень серьёзно ко всему этому отнестись, Яков Кириллович, - сказал Матюшин. - Я уже прекрасно понял, что вы человек скептического склада и себя почитаете если не атеистом, то неверующим и предельно рационально мыслящим. Вероятнее всего, это так и есть. Однако, попрошу вас обратить внимание, что, именно как человек скептический, вы отрицатьне можете. Не имеете такого права. И к нам, людям, с верой в душе воспитанным, должны всё же иногда прислушиваться. Потому что мир устроен не совсем так, как кажется атеистам. Это я вам без всякого сомнения говорю.
– А я и не отрицаю, - пожал плечами Гурьев. - Верить - не верю, конечно, но и не отрицаю. Ни воскресения, ни вознесения. Кто знает, что там тогда происходило? Ничего хорошего - это единственное, за что можно смело поручиться. Извините, я вас слушаю.
– Я понимаю, что вы в пророчества тоже не особо верите.
– Совершенно верно понимаете, Николай Саулович.
– И в пророчество, касающееся династии Романовых, которая ровно триста лет просуществовала, совершенно в соответствии с этим пророчеством, тоже не верите?
– А чему там верить? - удивился Гурьев. - Династия на Петре весьма неэстетично испустила, можно сказать, дух, и после неё уже никакие не Романовы, а вполне себе Голштейн-Готторпы Россией правили, ко всеобщему явному или тайному неудовольствию. И от Михаила Феодоровича до Петра Алексеевича триста лет - ну, никак не выходит, хоть тресни.
– Есть, однако, исторические свидетельства, что Екатерина Великая - внучка Алексея Петровича.
– Это, извините меня, Николай Саулович, криптоистория. Заговорами и масонскими выкрутасами отдаёт.
– Ну, допустим, - подозрительно легко сдался генерал, чем Гурьева изрядно насторожил. - Однако же то, что есть вещи, человеческому разуму неподвластные, всё же не отрицаете.
– Пока неподвластные, Николай Саулович. Пока. Это - признаю.
– Тогда, будьте любезны, ознакомьтесь, - генерал поднялся, подошёл к одной из аккуратных стопок на полу, состоящих из папок разной толщины, взял самую верхнюю, тоненькую, на три листочка, вернулся к столу и протянул Гурьеву.
– Что это?
– Читайте, Яков Кириллович. Пожалуйста, - Гурьеву показалось, что в голосе генерала прозвучало нечто, похожее на мольбу.
Пожав плечами, Гурьев раскрыл папку. Глазам его предстала полоса белградской газеты на русском языке. Статья под названием "Пророчество афонского старца Серафима" была обведена синим карандашом. Стараясь ничем не выдать своего разочарования, он быстро вобрал глазами текст - в том числе тот, что оказался подчёркнут красным.
"Иаков, сияющий Лев Господень, с глазами, полными силы серебряной, вышел от матери своей, из Иерусалима. Десница его с Востока, и мечи его небесные - за Царя. Сокол его - Воин Солнца, крылья его над Римом, над Вифлеемом, стяги багряные на семи холмах, воля Господа нашего Иисуса Христа и Дети Его на Престоле".
Что же это такое, подумал Гурьев. Что же это такое?! Этого же просто не может быть.
– Вы на дату обратите внимание, Яков Кириллович, - прокашлявшись, проговорил Матюшин.
Гурьев чуть подвысил взгляд, и ему сделалось вовсе не по себе: газета вышла из печати 4 сентября 1931 года. Спустя одиннадцать дней с того самого момента, когда шаровая молния взорвалась прямо перед ним.
– Что это такое? - Гурьев не узнал собственного голоса.
– Это, собственно, и есть ожидаемый вами сюрприз, - похоже, с некоторым оттенком злорадного удовлетворения сказал генерал. - То самое пророчество, которому вы, без всякого сомнения, верить совершенно не обязаны. Ну, а поскольку оно, как вы понимаете, уже начало исполняться вне всякой связи с вашим скептическим представлением о том, что может быть и чего не может, я счёл своим долгом вас с ним ознакомить.
– Дальше.
– Дальше, собственно, не так уж много имею сообщить. Газета попалась мне на глаза на следующий день после прибытия телеграммы от Вадима Викентьевича, когда я собирался выбрасывать старые бумаги в связи с переездом на новую квартиру. Нет нужды пояснять, что прежде я этой статьи не видел, а если и видел, то совершенно никакого значения ей не придал. Наверное, вам не нужно много времени и для того, чтобы сообразить - ни в какой Лондон я ни сном, ни духом не собирался, а собирался вежливо и деликатно от предложения Вадима Викентьевича отказаться. Вот только вместо этого я почему-то позвонил Вадиму Викентьевичу по тому самому телефонному номеру, что он так любезно в своей телеграмме указал. Ну и вот - я здесь, и вы - тоже здесь. У меня только один вопрос остался непрояснённым, Яков Кириллович. Лев Господень - это как прикажете понимать?
– А об орле спросить не хотите?
– А… Роуэрик - Рюрик-Сокол - это не…
– О существовании совершенно всамделишного, живого орла по имени Солнечный Воин Рранкар вас любезно просветит Вадим Викентьевич. И о небесных мечах тоже. Почему-то мне кажется, что вы ему сразу и безоговорочно поверите. Вижу, я вас тоже порядком смутил и озадачил. Так мы квиты, ваше превосходительство?
– Квиты, - тихо проговорил Матюшин. - Квиты. Это… действительно уже переходит всякие границы. Так что же насчёт льва?
– Лев - это совсем просто, Николай Саулович, - тускло и ни на кого не глядя, произнёс Гурьев. - Гур - моё семейное прозвище, ставшее впоследствии просто чем-то вроде второго имени, под которым меня и знают в Москве друзья и приятели. "Гур" в переводе с древнееврейского - "лев", но означает не просто дикого хищника, а львов из царских зверинцев, считавшихся чем-то вроде живого щита царского трона Соломона. Гур им, львы. Царские львы. А тот, библейский, ветхозаветный Иаков - он ведь с ангелом боролся, после чего и получил второе имя - Исраэль. Боролся - и победил. Есть школа мудрецов Талмуда, считающая, что боролся Иаков не с каким-то там ангелом вообще, а с Сатаном. С Сатаной. Вот такой набор силлогизмов, Николай Саулович.
– Понятно, понятно, - покивал генерал, сделавшись почему-то очень похожим на доброго старорежимного доктора, и потёр ладони. - Теперь мне всё совершенно понятно. То есть и это - никакая не случайность и не аллегория, а полнейшее соответствие действительности. Ну, и прекрасно. Прекрасно.
– П-позвольте и м-мне, Яков Кириллович, - слегка заикаясь, произнёс Осоргин и протянул руку к папке.
Не оборачиваясь, Гурьев передал ему бумаги. Через минуту он услышал, как папка упала на пол, и вслед за этим раздался противный скрип. Гурьев отодвинулся немного в сторону и посмотрел с каким-то клиническим интересом на кавторанга, который, сжав ладонями виски, мерно раскачивался на стуле взад и вперёд с мокрым от слёз лицом.
– Налейте ему водки, Николай Саулович, - вздохнув, попросил Гурьев. - Только не рюмку, а стакан. Пускай остаётся у вас, я завтра за вами обоими наутро сам заеду на авто.
– А вам не налить ли?
– Можете и мне налить, только это лишнее. Спиртное на меня не действует. Вот совершенно.
– Ах, бедный вы мой, - с состраданием посмотрел на него генерал. - Жалость какая. Немудрено и устать. Как же вы спасаетесь?
– Есть навыки, - усмехнулся Гурьев. - Ничего, справляюсь.
– Может и вам остаться? В тесноте, да, как говорится, не в обиде?
– Нет, что вы, - Гурьев бросил взгляд на ручной хронометр. - Я и так уже… Задержался. Девочка моя там изведётся вся, если я тут у вас… зависну. Нет, благодарю, но - не могу.
– Что вы собираетесь предпринять, Яков Кириллович?
– Сейчас или вообще? Сейчас - поеду домой, пожелаю моей девочке спокойной ночи и попробую немного поспать сам. Во сне мне лучше думается.
– А вообще? Я же понимаю, что роль принца-консорта вам вовсе не внушает оптимизма.
– Вообще? Вообще я займусь тем, что там написано в этой вашей дурацкой газете. Поскольку сопротивляться, похоже, не получится, придётся возглавить. Будем, так сказать, восстанавливать Царство по чину Мельхиседека, наследство Приамова Дома, Государей Троянских, корень Кесаря Августа, кровь Давида, Царепророка-Псалмопевца. Как по-писаному. Только вот девочку мою, Рэйчел, я вам не позволю во всё это впутывать. Даже и не думайте и не надейтесь. В конце концов, есть ещё и мальчик.
– Там ведь сказано - Дети, Яков Кириллович, - осторожно заметил генерал, стараясь не встречаться с Гурьевым взглядом.
– А мне наплевать, - рявкнул Гурьев так, что на столе подпрыгнула посуда. - Пророчества иногда не сбываются, или сбываются не целиком, - это вам, как человеку верующему, надеюсь, известно?!
– Известно, Яков Кириллович. Вы не кричите, Бога ради, тут стены - как бумага, ей-богу. Есть ещё и обратимые пророчества, но это, вы уж простите мою настырность и осведомлённость, к таковым не относится. Прямое - прямее не бывает.
– Извините, - понизил голос Гурьев. - Извините. Но это пророчество - обо мне, и я сам буду решать, до какой степени я позволю ему сбыться.
– Не только о вас, - снова тяжко вздохнул Матюшин. - Господи Боже, Яков Кириллович, да неужели же вы не понимаете, как я вам сочувствую?! Я даже не представлял себе, что вы так спокойно это перенесёте…
– Кто такой этот старец?
– Не хотите съездить к нему?
– Сначала к понтифику.
– Что?!?
– А Вы-то как, Николай Саулович? Не спасуете?
– Надеюсь, что нет, - сердито проговорил генерал.
– Ну, и славно, - Гурьев улыбнулся уже совсем обычной улыбкой. - Так что за старец?
– Вы об Афоне вообще что-нибудь слышали?
– Слышал, но очень мало интересовался. И много там таких пророков обретается?
– Нет. Совсем немного. Собственно, старцы, монахи, - вовсе никакие не пророки. Просто вот это… Не очень понятно, что это вообще такое было. Я попробовал навести справки - пока ничего. Хотя я надежды не теряю всё-таки некоторые подробности разузнать. А зачем вам к понтифику?
– Да так, есть у меня к нему пара интимных вопросов. Знаете что, Николай Саулович? - Гурьев посмотрел на Осоргина, свесившего набок голову, и поджал губы. - Давайте переночуем как-то со всем этим, а завтра - будет день, будет и пища.
– Давайте, я вас провожу, - кивнул Матюшин.
– Ванну, горячую. Немедленно.
– Да, сэр. Сию минуту, сэр.
Как же я распустился, в бешенстве и смятении подумал Гурьев. Джарвис-то тут при чём?! Нет, нет. Так нельзя. Ни в коем случае нельзя.
– Ванна готова, сэр.
– Спасибо, старина.
– Всегда рад служить вам, сэр.
Скинув одежду, Гурьев погрузился в горячую, исходящую паром, воду. Надо обязательно построить правильную, настоящую сауну, решил он. Где только найти ст оящего печника, который… Проклятье. О чём я думаю?!
Он услышал лёгкие шаги, замершие у самого края огромной ванны. Рэйчел опустилась на толстый ковёр, сложив руки на бортик и утвердив на них подбородок:
– Что-нибудь случилось?
Гурьев молча отрицательно покачал головой.
– Я уже знаю, когда ты врёшь, - грустно сказала Рэйчел. - Не понимаю, как, но знаю. Тебе рассказали обо мне очередную гнусность, и ты расстроился. Не поверил, но расстроился. Да?
Гурьев открыл глаза и посмотрел на неё. Рэйчел отстранилась и встала:
– Если не хочешь говорить сейчас, я могу подождать…
Как всегда, она ничего не успела сделать. Бесшумно, не уронив ни единой капли, Гурьев выбросил руку, и мгновение спустя её шёлковый халат лежал на полу, а Рэйчел осталась в одном полупрозрачном пеньюаре.
– Ненавижу всякие пуританские тряпки, - прошипел Гурьев и одним движением, буквально разорвав в клочки, содрал с Рэйчел этот шедевр белошвейного искусства, ничего общего с пуританизмом не имевший - скорее, наоборот. - Залезай.
– Я…
– Залезай!!!
На какую-то долю секунды она испугалась, но, увидев в его глазах весёлое восхищение, смешанное с испепеляющим её желанием, победоносно улыбнулась и перебросила ногу через край ванны.
Он вошёл в нее так стремительно и так нежно, что Рэйчел вскрикнула. Совершенно не двигаясь сам и не давая двигаться ей, он вытворял такое, что первый, самый сильный и яркий, как молния, оргазм разнёс Рэйчел вдребезги меньше, чем через минуту. Она никогда в жизни не могла даже представить себе, что мужчина может… так управлять… своим лингамом. Что такое вообще возможно. Мыслимо. Вообразимо.
– Я обожаю твои глаза, Рэйчел. Нет ничего прекраснее, чем любить тебя, глядя в твои глаза. Не смей никогда закрывать глаза, когда я люблю тебя.
– Да.
– Я люблю тебя. Рэйчел. Слышишь?! Я люблю тебя.
– Это очень хорошо, Джейк, - прошептала Рэйчел, обнимая его, прижимаясь грудью к его лицу. - Это очень, очень хорошо, Джейк, мальчик мой, потому что я тоже безумно тебя люблю…
Лондон - Мероув Парк. Июнь 1934 г.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935
– Мы вам поможем, Яков Кириллович, - сказал Матюшин, накрывая руку Гурьева своей ладонью. - Обязательно поможем. Мы ведь русские, Яков Кириллович. Вы ведь сами когда-то говорили есаулу Шлыкову: русские - это царские. Так что - никуда нам не убежать, Яков Кириллович. А как вы устали - поверьте, понимаю. Прекрасно понимаю. Только - ведь вы не сможете отказаться. И - не захотите.
– Откуда вы знаете о Шлыкове? - бесцветно спросил Гурьев, не удивляясь, а только регистрируя пугающую осведомлённость генерала. Интересно, что он ещё знает?
– Когда Вадим Викентьевич обмолвился, что вы, Яков Кириллович, в Трёхречье побывали, дальнейшие выводы для меня большого труда не составили. Я ведь, несмотря на все наши беды и несчастья, на потерю агентуры и прочие неприятности, очень многих знал и знаю, а от маразма Господь уберёг пока. В прошлом году осенью в Белграде побывал ротмистр Шерстовский, тоже вам, как я предполагаю, замечательно памятный, забрал кое-кого из офицеров с собой в Маньчжурию. Он много о ваших делах порассказал. Так что я ещё и получше дорогого нашего Вадима Викентьевича представляю себе, с кем имею дело.
– И вы туда же, ваше превосходительство? - укоризненно посмотрел на него Гурьев. - Какие там дела, Бог с вами.
– Ну, это уж позвольте нам судить. Может, вы чем и недовольны, а семьдесят с лишним тысяч казаков, что вашими трудами под японским крылышком богоспасаемы ныне, думаю, совершенно иного мнения придерживаются. И кто из нас более превосходительство - это ещё как посмотреть.
– Ладно, - решительно кивнул Гурьев. - Но учтите: никакого самозванства, никаких чудом воскресших цесаревичей, никакой прочей лжедмитриевщины и борисоглебщины, магизма-мистицизма и оголтелой уваровщины [84]я не потерплю. Пресекать и карать стану нещадно.
– Это вы о чём, Яков Кириллович? - тихо и подозрительно спросил Осоргин.
– Николай Саулович прекрасно понимает, о чём, - сердито ответил Гурьев.
– Понимаю. Обещаю не злоупотреблять. Ну, это по крайней мере.
– А японцы? - всё так же подозрительно продолжил кавторанг.
– Что - японцы?!
– Они-то вас… богом же почитают?
– Это прекрасно вписывается в их миропонимание и потому практически применимо и целесообразно. Тем более, что богов у них в пантеоне около восьми миллионов. Не думаете же вы, что я себя в самом деле богом стану воображать?!
– Ах, так вот оно в чём дело, - Матюшин провёл рукой по лбу. - А мы-то голову себе сломали, в чём причина такой странной благорасположенности японцев к маньчжурским русским… и чего же вы, Яков Кириллович, в таком случае, от неграмотных в основной своей массе казаков хотите?! Ничего удивительного не вижу. Предосудительного - тоже. Со временем-то всё выяснится, - ко всеобщему удовлетворению.
– Безусловно выяснится. А пока - что же, прикажете бредни всякие распространять?! Нет, не о том мы говорим сейчас, не о том. Я же вижу, Николай Саулович, - у вас для меня какой-то зубодробительный сюрприз припасён. Выкладывайте.
– Я только попрошу вас очень серьёзно ко всему этому отнестись, Яков Кириллович, - сказал Матюшин. - Я уже прекрасно понял, что вы человек скептического склада и себя почитаете если не атеистом, то неверующим и предельно рационально мыслящим. Вероятнее всего, это так и есть. Однако, попрошу вас обратить внимание, что, именно как человек скептический, вы отрицатьне можете. Не имеете такого права. И к нам, людям, с верой в душе воспитанным, должны всё же иногда прислушиваться. Потому что мир устроен не совсем так, как кажется атеистам. Это я вам без всякого сомнения говорю.
– А я и не отрицаю, - пожал плечами Гурьев. - Верить - не верю, конечно, но и не отрицаю. Ни воскресения, ни вознесения. Кто знает, что там тогда происходило? Ничего хорошего - это единственное, за что можно смело поручиться. Извините, я вас слушаю.
– Я понимаю, что вы в пророчества тоже не особо верите.
– Совершенно верно понимаете, Николай Саулович.
– И в пророчество, касающееся династии Романовых, которая ровно триста лет просуществовала, совершенно в соответствии с этим пророчеством, тоже не верите?
– А чему там верить? - удивился Гурьев. - Династия на Петре весьма неэстетично испустила, можно сказать, дух, и после неё уже никакие не Романовы, а вполне себе Голштейн-Готторпы Россией правили, ко всеобщему явному или тайному неудовольствию. И от Михаила Феодоровича до Петра Алексеевича триста лет - ну, никак не выходит, хоть тресни.
– Есть, однако, исторические свидетельства, что Екатерина Великая - внучка Алексея Петровича.
– Это, извините меня, Николай Саулович, криптоистория. Заговорами и масонскими выкрутасами отдаёт.
– Ну, допустим, - подозрительно легко сдался генерал, чем Гурьева изрядно насторожил. - Однако же то, что есть вещи, человеческому разуму неподвластные, всё же не отрицаете.
– Пока неподвластные, Николай Саулович. Пока. Это - признаю.
– Тогда, будьте любезны, ознакомьтесь, - генерал поднялся, подошёл к одной из аккуратных стопок на полу, состоящих из папок разной толщины, взял самую верхнюю, тоненькую, на три листочка, вернулся к столу и протянул Гурьеву.
– Что это?
– Читайте, Яков Кириллович. Пожалуйста, - Гурьеву показалось, что в голосе генерала прозвучало нечто, похожее на мольбу.
Пожав плечами, Гурьев раскрыл папку. Глазам его предстала полоса белградской газеты на русском языке. Статья под названием "Пророчество афонского старца Серафима" была обведена синим карандашом. Стараясь ничем не выдать своего разочарования, он быстро вобрал глазами текст - в том числе тот, что оказался подчёркнут красным.
"Иаков, сияющий Лев Господень, с глазами, полными силы серебряной, вышел от матери своей, из Иерусалима. Десница его с Востока, и мечи его небесные - за Царя. Сокол его - Воин Солнца, крылья его над Римом, над Вифлеемом, стяги багряные на семи холмах, воля Господа нашего Иисуса Христа и Дети Его на Престоле".
Что же это такое, подумал Гурьев. Что же это такое?! Этого же просто не может быть.
– Вы на дату обратите внимание, Яков Кириллович, - прокашлявшись, проговорил Матюшин.
Гурьев чуть подвысил взгляд, и ему сделалось вовсе не по себе: газета вышла из печати 4 сентября 1931 года. Спустя одиннадцать дней с того самого момента, когда шаровая молния взорвалась прямо перед ним.
– Что это такое? - Гурьев не узнал собственного голоса.
– Это, собственно, и есть ожидаемый вами сюрприз, - похоже, с некоторым оттенком злорадного удовлетворения сказал генерал. - То самое пророчество, которому вы, без всякого сомнения, верить совершенно не обязаны. Ну, а поскольку оно, как вы понимаете, уже начало исполняться вне всякой связи с вашим скептическим представлением о том, что может быть и чего не может, я счёл своим долгом вас с ним ознакомить.
– Дальше.
– Дальше, собственно, не так уж много имею сообщить. Газета попалась мне на глаза на следующий день после прибытия телеграммы от Вадима Викентьевича, когда я собирался выбрасывать старые бумаги в связи с переездом на новую квартиру. Нет нужды пояснять, что прежде я этой статьи не видел, а если и видел, то совершенно никакого значения ей не придал. Наверное, вам не нужно много времени и для того, чтобы сообразить - ни в какой Лондон я ни сном, ни духом не собирался, а собирался вежливо и деликатно от предложения Вадима Викентьевича отказаться. Вот только вместо этого я почему-то позвонил Вадиму Викентьевичу по тому самому телефонному номеру, что он так любезно в своей телеграмме указал. Ну и вот - я здесь, и вы - тоже здесь. У меня только один вопрос остался непрояснённым, Яков Кириллович. Лев Господень - это как прикажете понимать?
– А об орле спросить не хотите?
– А… Роуэрик - Рюрик-Сокол - это не…
– О существовании совершенно всамделишного, живого орла по имени Солнечный Воин Рранкар вас любезно просветит Вадим Викентьевич. И о небесных мечах тоже. Почему-то мне кажется, что вы ему сразу и безоговорочно поверите. Вижу, я вас тоже порядком смутил и озадачил. Так мы квиты, ваше превосходительство?
– Квиты, - тихо проговорил Матюшин. - Квиты. Это… действительно уже переходит всякие границы. Так что же насчёт льва?
– Лев - это совсем просто, Николай Саулович, - тускло и ни на кого не глядя, произнёс Гурьев. - Гур - моё семейное прозвище, ставшее впоследствии просто чем-то вроде второго имени, под которым меня и знают в Москве друзья и приятели. "Гур" в переводе с древнееврейского - "лев", но означает не просто дикого хищника, а львов из царских зверинцев, считавшихся чем-то вроде живого щита царского трона Соломона. Гур им, львы. Царские львы. А тот, библейский, ветхозаветный Иаков - он ведь с ангелом боролся, после чего и получил второе имя - Исраэль. Боролся - и победил. Есть школа мудрецов Талмуда, считающая, что боролся Иаков не с каким-то там ангелом вообще, а с Сатаном. С Сатаной. Вот такой набор силлогизмов, Николай Саулович.
– Понятно, понятно, - покивал генерал, сделавшись почему-то очень похожим на доброго старорежимного доктора, и потёр ладони. - Теперь мне всё совершенно понятно. То есть и это - никакая не случайность и не аллегория, а полнейшее соответствие действительности. Ну, и прекрасно. Прекрасно.
– П-позвольте и м-мне, Яков Кириллович, - слегка заикаясь, произнёс Осоргин и протянул руку к папке.
Не оборачиваясь, Гурьев передал ему бумаги. Через минуту он услышал, как папка упала на пол, и вслед за этим раздался противный скрип. Гурьев отодвинулся немного в сторону и посмотрел с каким-то клиническим интересом на кавторанга, который, сжав ладонями виски, мерно раскачивался на стуле взад и вперёд с мокрым от слёз лицом.
– Налейте ему водки, Николай Саулович, - вздохнув, попросил Гурьев. - Только не рюмку, а стакан. Пускай остаётся у вас, я завтра за вами обоими наутро сам заеду на авто.
– А вам не налить ли?
– Можете и мне налить, только это лишнее. Спиртное на меня не действует. Вот совершенно.
– Ах, бедный вы мой, - с состраданием посмотрел на него генерал. - Жалость какая. Немудрено и устать. Как же вы спасаетесь?
– Есть навыки, - усмехнулся Гурьев. - Ничего, справляюсь.
– Может и вам остаться? В тесноте, да, как говорится, не в обиде?
– Нет, что вы, - Гурьев бросил взгляд на ручной хронометр. - Я и так уже… Задержался. Девочка моя там изведётся вся, если я тут у вас… зависну. Нет, благодарю, но - не могу.
– Что вы собираетесь предпринять, Яков Кириллович?
– Сейчас или вообще? Сейчас - поеду домой, пожелаю моей девочке спокойной ночи и попробую немного поспать сам. Во сне мне лучше думается.
– А вообще? Я же понимаю, что роль принца-консорта вам вовсе не внушает оптимизма.
– Вообще? Вообще я займусь тем, что там написано в этой вашей дурацкой газете. Поскольку сопротивляться, похоже, не получится, придётся возглавить. Будем, так сказать, восстанавливать Царство по чину Мельхиседека, наследство Приамова Дома, Государей Троянских, корень Кесаря Августа, кровь Давида, Царепророка-Псалмопевца. Как по-писаному. Только вот девочку мою, Рэйчел, я вам не позволю во всё это впутывать. Даже и не думайте и не надейтесь. В конце концов, есть ещё и мальчик.
– Там ведь сказано - Дети, Яков Кириллович, - осторожно заметил генерал, стараясь не встречаться с Гурьевым взглядом.
– А мне наплевать, - рявкнул Гурьев так, что на столе подпрыгнула посуда. - Пророчества иногда не сбываются, или сбываются не целиком, - это вам, как человеку верующему, надеюсь, известно?!
– Известно, Яков Кириллович. Вы не кричите, Бога ради, тут стены - как бумага, ей-богу. Есть ещё и обратимые пророчества, но это, вы уж простите мою настырность и осведомлённость, к таковым не относится. Прямое - прямее не бывает.
– Извините, - понизил голос Гурьев. - Извините. Но это пророчество - обо мне, и я сам буду решать, до какой степени я позволю ему сбыться.
– Не только о вас, - снова тяжко вздохнул Матюшин. - Господи Боже, Яков Кириллович, да неужели же вы не понимаете, как я вам сочувствую?! Я даже не представлял себе, что вы так спокойно это перенесёте…
– Кто такой этот старец?
– Не хотите съездить к нему?
– Сначала к понтифику.
– Что?!?
– А Вы-то как, Николай Саулович? Не спасуете?
– Надеюсь, что нет, - сердито проговорил генерал.
– Ну, и славно, - Гурьев улыбнулся уже совсем обычной улыбкой. - Так что за старец?
– Вы об Афоне вообще что-нибудь слышали?
– Слышал, но очень мало интересовался. И много там таких пророков обретается?
– Нет. Совсем немного. Собственно, старцы, монахи, - вовсе никакие не пророки. Просто вот это… Не очень понятно, что это вообще такое было. Я попробовал навести справки - пока ничего. Хотя я надежды не теряю всё-таки некоторые подробности разузнать. А зачем вам к понтифику?
– Да так, есть у меня к нему пара интимных вопросов. Знаете что, Николай Саулович? - Гурьев посмотрел на Осоргина, свесившего набок голову, и поджал губы. - Давайте переночуем как-то со всем этим, а завтра - будет день, будет и пища.
– Давайте, я вас провожу, - кивнул Матюшин.
* * *
Всю дорогу он гнал "ягуар" так, словно хотел взлететь. Оставив машину у крыльца, Гурьев стремительно вошёл в дом и направился в кабинет, бросив на ходу выскочившему навстречу Джарвису:– Ванну, горячую. Немедленно.
– Да, сэр. Сию минуту, сэр.
Как же я распустился, в бешенстве и смятении подумал Гурьев. Джарвис-то тут при чём?! Нет, нет. Так нельзя. Ни в коем случае нельзя.
– Ванна готова, сэр.
– Спасибо, старина.
– Всегда рад служить вам, сэр.
Скинув одежду, Гурьев погрузился в горячую, исходящую паром, воду. Надо обязательно построить правильную, настоящую сауну, решил он. Где только найти ст оящего печника, который… Проклятье. О чём я думаю?!
Он услышал лёгкие шаги, замершие у самого края огромной ванны. Рэйчел опустилась на толстый ковёр, сложив руки на бортик и утвердив на них подбородок:
– Что-нибудь случилось?
Гурьев молча отрицательно покачал головой.
– Я уже знаю, когда ты врёшь, - грустно сказала Рэйчел. - Не понимаю, как, но знаю. Тебе рассказали обо мне очередную гнусность, и ты расстроился. Не поверил, но расстроился. Да?
Гурьев открыл глаза и посмотрел на неё. Рэйчел отстранилась и встала:
– Если не хочешь говорить сейчас, я могу подождать…
Как всегда, она ничего не успела сделать. Бесшумно, не уронив ни единой капли, Гурьев выбросил руку, и мгновение спустя её шёлковый халат лежал на полу, а Рэйчел осталась в одном полупрозрачном пеньюаре.
– Ненавижу всякие пуританские тряпки, - прошипел Гурьев и одним движением, буквально разорвав в клочки, содрал с Рэйчел этот шедевр белошвейного искусства, ничего общего с пуританизмом не имевший - скорее, наоборот. - Залезай.
– Я…
– Залезай!!!
На какую-то долю секунды она испугалась, но, увидев в его глазах весёлое восхищение, смешанное с испепеляющим её желанием, победоносно улыбнулась и перебросила ногу через край ванны.
Он вошёл в нее так стремительно и так нежно, что Рэйчел вскрикнула. Совершенно не двигаясь сам и не давая двигаться ей, он вытворял такое, что первый, самый сильный и яркий, как молния, оргазм разнёс Рэйчел вдребезги меньше, чем через минуту. Она никогда в жизни не могла даже представить себе, что мужчина может… так управлять… своим лингамом. Что такое вообще возможно. Мыслимо. Вообразимо.
– Я обожаю твои глаза, Рэйчел. Нет ничего прекраснее, чем любить тебя, глядя в твои глаза. Не смей никогда закрывать глаза, когда я люблю тебя.
– Да.
– Я люблю тебя. Рэйчел. Слышишь?! Я люблю тебя.
– Это очень хорошо, Джейк, - прошептала Рэйчел, обнимая его, прижимаясь грудью к его лицу. - Это очень, очень хорошо, Джейк, мальчик мой, потому что я тоже безумно тебя люблю…
Лондон - Мероув Парк. Июнь 1934 г.
На следующее утро, забирая Осоргина и Матюшина в поместье, Гурьев убедился, что оба офицера находятся во вполне приемлемой форме. Генерал изъявил желание остаться в городе - побродить в парке и подумать в одиночестве, и они договорились, что Осоргин заедет за ним вечером, дабы забрать его в Мероув Парк окончательно. По дороге домой Осоргин молча вёл машину, и только под самый конец, не выдержав, выпалил:
– Вы ей что же, Яков Кириллович - ничего не расскажете?
– Вы с ума сошли?! - изумился Гурьев. - Она же не позволит нам ничего делать.
– Вы думаете? Она же… любит вас, как… Она же вас просто боготворит…
– Именно поэтому, - Гурьев посмотрел на кавторанга с жалостью. - Вы даже представить себе не можете, на что способна женщина ради сохранения того, что мы называем любовью.
– Если это мы "называем любовью" - что же тогда любовь, Яков Кириллович?!
– Любовь - это определённая последовательность окислительно-восстановительных химических реакций в организме человека, Вадим Викентьевич, - усмехнулся Гурьев. - При этом вырабатываются особые вещества, называемые эндорфинами и феромонами, действующие на наши мозговые клетки. Феромоны отвечают за привлекательность одной особи для другой, как правило, противоположного пола. Эндорфины обеспечивают и продлевают то самое состояние, которое называют "любовным томлением". Иногда эта последовательность реакций происходит невероятно быстро, практически мгновенно - как это и случилось с вашим покорным слугой. При этом выброс феромонов и эндорфинов оказался настолько мощным, что состояние, в котором я нахожусь сейчас, продлится, по моим подсчётам, никак не меньше двадцати - двадцати четырёх месяцев. Дело в том, что разовый мощный выброс стимулирует другие, послабее, происходят как будто бы колебания, отдалённо напоминающие затухающие колебания струны. В общем, ранее мне уезжать никак нельзя, а то я ничего делать не смогу - ничего совсем. Только буду прутья решётки грызть, причём не фигурально, а самым что ни на есть буквальным образом. Эта химия - ох, Вадим Викентьевич… В принципе, вся эта химия рассчитана на то, чтобы мужчина и женщина соединились в пару и смогли вырастить ребёнка примерно до десятилетнего возраста. По ходу дела в силу вступают разнообразные факторы влияния среды, вроде законодательства, религиозных верований и предрассудков, неумения избежать нежелательных беременностей и тому подобные досадные мелочи. Всё это, по извечной склонности вида хомо сапиенс к постоянному нарушению бессмертного принципа Оккама - не множить сущности сверх необходимости - мы называем любовью. И ладно ведь, если бы только с одной любовью так дело обстояло, Вадим Викентьевич. А то ведь - всё, совершенно всё: и страх, и боль, и мужество с самоотверженностью. Всё. Ничего нет - одна химия.
Кавторанг резко затормозил, съехал на обочину и долго молчал, в ужасе глядя на Гурьева, прежде чем выдавил, наконец, из себя:
– И вы… О, Господи Боже! Это же даже цинизмом назвать нельзя… Это же - что-то вообще совершенно запредельное!!!
– Самое страшное вовсе не это, - грустно сказал Гурьев. - Самое страшное - то, что мне нравится называть это любовью. И нравится думать: да, это любовь. И ещё я подозреваю, эти самые эндорфины включаются в обмен веществ. Так, что функционировать без них организм уже не в состоянии. И я очень, очень боюсь, Вадим Викентьевич: со мной произошло именно это. И с Рэйчел тоже. То самое, что случается, несмотря на химическую и сугубо материальную природу, крайне редко. В романтической интерпретации это называется очень возвышенно - любовь-судьба. Которая, как и жизнь, всегда одна. Так что вы, конечно же, понимаете: ничего, в том числе - ничего из сказанного вам, я ей не скажу. Точка.
– Вы ей что же, Яков Кириллович - ничего не расскажете?
– Вы с ума сошли?! - изумился Гурьев. - Она же не позволит нам ничего делать.
– Вы думаете? Она же… любит вас, как… Она же вас просто боготворит…
– Именно поэтому, - Гурьев посмотрел на кавторанга с жалостью. - Вы даже представить себе не можете, на что способна женщина ради сохранения того, что мы называем любовью.
– Если это мы "называем любовью" - что же тогда любовь, Яков Кириллович?!
– Любовь - это определённая последовательность окислительно-восстановительных химических реакций в организме человека, Вадим Викентьевич, - усмехнулся Гурьев. - При этом вырабатываются особые вещества, называемые эндорфинами и феромонами, действующие на наши мозговые клетки. Феромоны отвечают за привлекательность одной особи для другой, как правило, противоположного пола. Эндорфины обеспечивают и продлевают то самое состояние, которое называют "любовным томлением". Иногда эта последовательность реакций происходит невероятно быстро, практически мгновенно - как это и случилось с вашим покорным слугой. При этом выброс феромонов и эндорфинов оказался настолько мощным, что состояние, в котором я нахожусь сейчас, продлится, по моим подсчётам, никак не меньше двадцати - двадцати четырёх месяцев. Дело в том, что разовый мощный выброс стимулирует другие, послабее, происходят как будто бы колебания, отдалённо напоминающие затухающие колебания струны. В общем, ранее мне уезжать никак нельзя, а то я ничего делать не смогу - ничего совсем. Только буду прутья решётки грызть, причём не фигурально, а самым что ни на есть буквальным образом. Эта химия - ох, Вадим Викентьевич… В принципе, вся эта химия рассчитана на то, чтобы мужчина и женщина соединились в пару и смогли вырастить ребёнка примерно до десятилетнего возраста. По ходу дела в силу вступают разнообразные факторы влияния среды, вроде законодательства, религиозных верований и предрассудков, неумения избежать нежелательных беременностей и тому подобные досадные мелочи. Всё это, по извечной склонности вида хомо сапиенс к постоянному нарушению бессмертного принципа Оккама - не множить сущности сверх необходимости - мы называем любовью. И ладно ведь, если бы только с одной любовью так дело обстояло, Вадим Викентьевич. А то ведь - всё, совершенно всё: и страх, и боль, и мужество с самоотверженностью. Всё. Ничего нет - одна химия.
Кавторанг резко затормозил, съехал на обочину и долго молчал, в ужасе глядя на Гурьева, прежде чем выдавил, наконец, из себя:
– И вы… О, Господи Боже! Это же даже цинизмом назвать нельзя… Это же - что-то вообще совершенно запредельное!!!
– Самое страшное вовсе не это, - грустно сказал Гурьев. - Самое страшное - то, что мне нравится называть это любовью. И нравится думать: да, это любовь. И ещё я подозреваю, эти самые эндорфины включаются в обмен веществ. Так, что функционировать без них организм уже не в состоянии. И я очень, очень боюсь, Вадим Викентьевич: со мной произошло именно это. И с Рэйчел тоже. То самое, что случается, несмотря на химическую и сугубо материальную природу, крайне редко. В романтической интерпретации это называется очень возвышенно - любовь-судьба. Которая, как и жизнь, всегда одна. Так что вы, конечно же, понимаете: ничего, в том числе - ничего из сказанного вам, я ей не скажу. Точка.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935
Они сидели у потрескивающего ласковым, неярким огнём камина, отхлёбывали маленькими, микроскопическими глоточками коньяк - шустовский, настоящий, непонятно, как уцелевший, курили гурьевские папиросы из какого-то диковинного, пряно-сладковатого табака, и разговаривали. Глазунов - самолично! - уже дважды вкатывал в столовую столик с едой. И дважды вывозил, почти нетронутым.
– Да, - пробормотал Городецкий, когда Гурьев смолк. - Да, брат. Это - это да. Ты что - в самом деле убеждён, что эта легенда имеет…
– Это, к моему глубочайшему сожалению, никакая не легенда. Смею тебя заверить - будут и доказательства. А мистики - никакой.
– А почему же тогда "к сожалению"? Из-за неё?
– Давай отставим эту тему. Не время, Варяг.
– Скажи мне всё-таки - ты здоров? Это, как его, - психо… физиологически, - адекватен?
– Представляешь, - сам удивляюсь. Таки да.
– Гур, ты только не подумай чего, - Городецкий чуть подался вперёд, стараясь заглянуть Гурьеву в лицо. - Я на самом деле беспокоюсь. Ведь это не шутки. Работы - море, и если ты…
– Со мной всё в порядке, Сан Саныч. Всё в цвет.
– Ну, как знаешь, - Городецкий, бросив ещё один быстрый взгляд на лицо друга, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее в кресле, и вытянул из коробки на столе очередную папиросу. - А ведь это не всё. Я ошибаюсь?
– Ты не ошибаешься. Но нам всё-таки следует отвлечься от моих приключений - без всякого сомнения, более чем захватывающих - и поговорить о том, что здесь у нас происходит. Согласен?
– У нас?
– Именно что - у нас.
– Нравится мне твоё настроение, - Городецкий улыбнулся, кивнул. - Нравится. Ты когда вернулся, вообще?
– Четвёртого дня. Радищевским маршрутом, знаешь ли - из Петербурга в Москву. Через Гельсингфорс.
– А там ты что делал? С Маннергеймом чаи гонял? - улыбнулся Городецкий.
– Ну да, - невозмутимо кивнул Гурьев, явно не принимая шутки. - Интересный он дядька, скоро восьмой десяток - а хватает всё с полуслова. На ходу, что называется, подмётки рвёт. Ничего объяснять вообще не надо. Очень я доволен, очень.
– Ты что?! Ах, твою мать…
Городецкий загнул конструкцию - любой боцман бы позавидовал. Такого свинства Гурьев стерпеть не мог.
– Опустился, - с неудовольствием констатировал он, меряя Городецкого взглядом с ног до головы. - Это как понимать прикажете? Столбовой русский дворянин, предков из Бархатной книги за восемь веков - не перечесть, и - вот так? Понятно, что в кругу товарищей сие за великую доблесть почитается. Но нам этого не надо. Не наш метод. Да ведь?
– Слушаюсь, ваше превосходительство, - дёрнул щекой Городецкий. - Господин генерал Царёв.
– И этого не надо, - спокойно продолжил Гурьев. - Мы друзья, а между друзьями никаких счётов быть не должно. И не будет. Но ты не забывай всё же: я - наставник, поэтому буду наставлять. Иногда. Так что ты о Маннергейме хотел спросить?
– Это я тебя хотел спросить.
– Ах, да, - Гурьев изобразил на лице смущённую улыбку. - Я попросил Густава Карловича держать для нас несколько окошек на границе. Нам, как я понимаю, придётся кое-каких людей отсюда отправлять - всех мы всё равно никогда не прикроем.
– Нет, - Городецкий опустил голову. - Всех - никогда.
– Вот. А кроме того, нам для нашего проекта потребуются люди с образованием, которое в родных палестинах по целому ряду причин получить просто невозможно. Так?
– Так, так! Слушай, а как же ты к нему попал?!
– Это, брат Варяг, службишка, не служба. Труден только первый шаг. Ну, первые несколько. А потом… - он махнул рукой. - Потом всё гораздо проще. Не только попал, но и был со всем вниманием выслушан. И даже, можно сказать, обласкан всячески. Всё-таки Густав Карлович - генерал-лейтенант русской службы, а старая присяга не ржавеет. Зануда он, конечно, необыкновенный. Но - наш человек. Наш. До мозга костей наш.
– Ого.
– Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.
– И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?
– Как есть, так и перешёл, - Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. - Подраспустили вы народ, товарищи большевики. Во всех, если уж как на духу, смыслах. Пограничники, лицо державы - оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!
– А ты?
– А что - я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это - тоже поправимо. Пока - поправимо. Игорь Валентинович!
– Слушаю, - выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.
– Вы там иконостас, что я просил, подготовили?
– Так точно, Яков Кириллович.
– Тогда проводите, - Гурьев вырос из кресла.
Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу - подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на "иконостас", на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:
– Лихо.
– Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, - скромно потупился ротмистр - временно в отставке.
Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:
– Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?
– Не дождёшься.
– Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.
– Да, - пробормотал Городецкий, когда Гурьев смолк. - Да, брат. Это - это да. Ты что - в самом деле убеждён, что эта легенда имеет…
– Это, к моему глубочайшему сожалению, никакая не легенда. Смею тебя заверить - будут и доказательства. А мистики - никакой.
– А почему же тогда "к сожалению"? Из-за неё?
– Давай отставим эту тему. Не время, Варяг.
– Скажи мне всё-таки - ты здоров? Это, как его, - психо… физиологически, - адекватен?
– Представляешь, - сам удивляюсь. Таки да.
– Гур, ты только не подумай чего, - Городецкий чуть подался вперёд, стараясь заглянуть Гурьеву в лицо. - Я на самом деле беспокоюсь. Ведь это не шутки. Работы - море, и если ты…
– Со мной всё в порядке, Сан Саныч. Всё в цвет.
– Ну, как знаешь, - Городецкий, бросив ещё один быстрый взгляд на лицо друга, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее в кресле, и вытянул из коробки на столе очередную папиросу. - А ведь это не всё. Я ошибаюсь?
– Ты не ошибаешься. Но нам всё-таки следует отвлечься от моих приключений - без всякого сомнения, более чем захватывающих - и поговорить о том, что здесь у нас происходит. Согласен?
– У нас?
– Именно что - у нас.
– Нравится мне твоё настроение, - Городецкий улыбнулся, кивнул. - Нравится. Ты когда вернулся, вообще?
– Четвёртого дня. Радищевским маршрутом, знаешь ли - из Петербурга в Москву. Через Гельсингфорс.
– А там ты что делал? С Маннергеймом чаи гонял? - улыбнулся Городецкий.
– Ну да, - невозмутимо кивнул Гурьев, явно не принимая шутки. - Интересный он дядька, скоро восьмой десяток - а хватает всё с полуслова. На ходу, что называется, подмётки рвёт. Ничего объяснять вообще не надо. Очень я доволен, очень.
– Ты что?! Ах, твою мать…
Городецкий загнул конструкцию - любой боцман бы позавидовал. Такого свинства Гурьев стерпеть не мог.
– Опустился, - с неудовольствием констатировал он, меряя Городецкого взглядом с ног до головы. - Это как понимать прикажете? Столбовой русский дворянин, предков из Бархатной книги за восемь веков - не перечесть, и - вот так? Понятно, что в кругу товарищей сие за великую доблесть почитается. Но нам этого не надо. Не наш метод. Да ведь?
– Слушаюсь, ваше превосходительство, - дёрнул щекой Городецкий. - Господин генерал Царёв.
– И этого не надо, - спокойно продолжил Гурьев. - Мы друзья, а между друзьями никаких счётов быть не должно. И не будет. Но ты не забывай всё же: я - наставник, поэтому буду наставлять. Иногда. Так что ты о Маннергейме хотел спросить?
– Это я тебя хотел спросить.
– Ах, да, - Гурьев изобразил на лице смущённую улыбку. - Я попросил Густава Карловича держать для нас несколько окошек на границе. Нам, как я понимаю, придётся кое-каких людей отсюда отправлять - всех мы всё равно никогда не прикроем.
– Нет, - Городецкий опустил голову. - Всех - никогда.
– Вот. А кроме того, нам для нашего проекта потребуются люди с образованием, которое в родных палестинах по целому ряду причин получить просто невозможно. Так?
– Так, так! Слушай, а как же ты к нему попал?!
– Это, брат Варяг, службишка, не служба. Труден только первый шаг. Ну, первые несколько. А потом… - он махнул рукой. - Потом всё гораздо проще. Не только попал, но и был со всем вниманием выслушан. И даже, можно сказать, обласкан всячески. Всё-таки Густав Карлович - генерал-лейтенант русской службы, а старая присяга не ржавеет. Зануда он, конечно, необыкновенный. Но - наш человек. Наш. До мозга костей наш.
– Ого.
– Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.
– И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?
– Как есть, так и перешёл, - Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. - Подраспустили вы народ, товарищи большевики. Во всех, если уж как на духу, смыслах. Пограничники, лицо державы - оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!
– А ты?
– А что - я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это - тоже поправимо. Пока - поправимо. Игорь Валентинович!
– Слушаю, - выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.
– Вы там иконостас, что я просил, подготовили?
– Так точно, Яков Кириллович.
– Тогда проводите, - Гурьев вырос из кресла.
Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу - подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на "иконостас", на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:
– Лихо.
– Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, - скромно потупился ротмистр - временно в отставке.
Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:
– Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?
– Не дождёшься.
– Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.