Диккенс Чарльз. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы XXX-LXIV)

   Я не принял ее слов всерьез, пока не убедился, что она говорит вполне серьезно. И она так обрадовалась, когда я от всего сердца отозвался на ее просьбу, что лицо ее засияло, прежде чем глазки успели высохнуть. Да, она и в самом деле была моей девочкой-женой. Усевшись на полу около китайского домика, она позванивала по очереди во все колокольчики, чтобы наказать Джипа за плохое поведение, а Джип лежал на пороге домика, голова его высовывалась наружу; он обленился так, что даже раздразнить его было невозможно.
   Просьба Доры произвела на меня сильное впечатление. Я гляжу назад, в прошлое, и из туманных его далей вызываю образ невинного существа, которое я страстно любил, и снова Дора обращает ко мне нежное лицо, а в моей памяти постоянно звучит ее просьба. Быть может, я не всегда выполнял ее, - я был молод и неопытен, - но никогда я не оставался глух к этой бесхитростной мольбе.
   Вскоре после этого Дора сказала мне, что собирается стать чудесной хозяйкой. Она протерла костяные таблички своей записной книжки, очинила карандаш, купила огромную приходо-расходную книгу, старательно подшила все листы поваренной книги, вырванные Джипом, и сделала отчаянную попытку быть, как она выражалась, "хорошей". Но цифры по-прежнему упрямились - они никакие хотели подчиниться правилам сложения. Только-только ей удавалось с большим трудом подсчитать несколько цифр, как появлялся Джип и, прогуливаясь по странице, размазывал хвостом все написанное. Средний пальчик Доры весь пропитался чернилами, и, мне кажется, только этого она и добилась.
   Иногда по вечерам, когда я сидел дома за работой, - теперь я много писал, и мое имя постепенно становилось известным, - я откладывал перо и следил, как моя девочка-жена старается быть "хорошей". Прежде всего она приносила огромную приходо-расходную книгу и с глубоким вздохом клала ее на стол. Потом она открывала ее на той странице, которую Джип накануне вечером сделал неудобочитаемой, и звала его, чтобы он убедился в своем проступке. Это служило поводом позабавиться Джипом, а иной раз, в виде наказания, намазать ему нос чернилами.
   Затем она приказывала Джипу, чтобы тот немедленно улегся на столе, "как лев", - это было одним из его фокусов, хотя должен сказать, что сходство отнюдь не являлось потрясающим, - и если он склонен был к уступчивости, то повиновался. Тогда она брала перо, начинала писать и обнаруживала приставший к перу волосок. Она брала другое перо, начинала писать и обнаруживала, что оно делает кляксы. Затем она брала новое перо, начинала писать и шептала: "Ох, это перо скрипит, оно помешает Доди!" Тут она бросала работу как дело нестоящее и уносила приходо-расходную книгу, сделав предварительно вид, будто хочет обрушить ее на льва.
   Если же она бывала особенно усидчива и серьезна, она принималась за свою записную книжку и корзиночку со счетами и другими бумажками, напоминавшими скорей всего папильотки, и пыталась добиться какого-нибудь толку. Она сверяла одну бумажку с другой, делала записи в книжке, стирала их, снова и снова подсчитывала по пальцам левой руки, начиная то с мизинца, то с большого пальца, и в конце концов приходила в такое расстройство и отчаяние и казалась такой несчастной, что мне становилось больно смотреть, как омрачалось ее ясное личико. - и все из-за меня! Я потихоньку подходил к ней и спрашивал:
   - Что такое, Дора?
   Дора беспомощно поднимала на меня глаза и отвечала:
   - В них совсем нельзя разобраться. У меня голова разболелась. Я не могу с ними сладить. Тогда я говорил:
   - Попробуем вместе. Я тебе покажу, Дора.
   И я приступал к практическим занятиям, а Дора минут пять слушала с глубоким вниманием, после чего ее одолевала страшная усталость и она развлекалась тем, что накручивала мои волосы себе на пальчик или пыталась узнать, будет ли мне к лицу отогнутый ворот сорочки. Когда я молча прекращал эти забавы и продолжал объяснять, она огорчалась, вид у нее был жалкий и испуганный, и с раскаянием я вспоминал о том, что она моя девочка-жена и какая она была веселая, когда я впервые встретился ей на пути. Я откладывал карандаш и просил ее взять гитару.
   У меня было много работы и много забот, но те же соображения заставляли меня хранить все про себя. Теперь я не знаю, прав ли я был, но делал я это ради моей девочки-жены. Я исследую свое сердце и стараюсь проникнуть в его тайны, ничего не скрывая в этом повествовании. И я знаю, у меня было такое чувство, словно, к несчастью своему, я что-то утратил или мне чего-то не хватает, но это чувство не вызывало у меня горечи. Бродя в погожий день один по улицам и размышляя о тех летних днях, когда все вокруг было озарено моей юношеской влюбленностью, я чувствовал, что мне чего-то недостает для осуществления моих мечтаний, но я думал, что эти мечтания только смутные прекрасные тени прошлого, откуда им нет пути в настоящее. Иногда, но ненадолго, мне хотелось, чтобы моя жена была мне советчиком с характером сильным и решительным, поддерживала бы меня, направляла и обладала способностью заполнить пустоту, которая, казалось мне, возникала вокруг меня. Но я чувствовал, что это лишь мечты о неземном счастье, которые никогда не могут свершиться и никогда не свершатся.
   Я был супругом очень юным. Я познал благотворное влияние только тех испытаний и горестей, о которых писал на этих страницах. Если мне приходилось ошибаться, а это бывало частенько, то лишь потому, что я был ослеплен своей любовью и мне не хватало благоразумия. Я пишу истинную правду. Теперь мне незачем что бы то ни было утаивать.
   Итак, я взял на себя тяготы и заботы нашей жизни, и мне не с кем было их делить. Наше беспорядочное хозяйство осталось без изменений, но я к этому привык, и Дора, к моей радости, теперь почти никогда не огорчалась. Как и прежде, она была по-детски весела и беззаботна, горячо любила меня и по-прежнему забавлялась пустяками.
   Когда прения в парламенте бывали утомительными. - я имею в виду их продолжительность, а не содержание, ибо в этом отношении они редко бывали иными, - и я возвращался домой поздно, Дора не ложилась спать до моего прихода и, заслышав мои шаги, всегда сбегала вниз мне навстречу. Когда же мои вечера были свободны от работы, подготовка к которой стоила мне в свое время таких трудов, и я писал за своим столом, она тихонько сидела рядом со мной, как бы ни было поздно, не произнося ни слова, так что я частенько подумывал, не заснула ли она. Но, подняв голову, я обычно видел, что ее голубые глаза смотрят на меня с тем пристальным вниманием, о котором я уже упоминал.
   - Ох, как мальчик устал! - сказала как-то вечером Дора, когда я, закрывая бюро, встретил ее взгляд.
   - Как девочка устала - вот это будет вернее! - отозвался я. - В следующий раз ты должна лечь спать, радость моя. Тебе нельзя сидеть так долго.
   - Не отсылай меня спать! - взмолилась Дора, подходя ко мне. Пожалуйста, не надо!
   - Дора!
   К моему изумлению, она расплакалась у меня на груди.
   - Ты нездорова, несчастлива, дорогая моя?
   - Нет. Совсем здорова и очень счастлива! - воскликнула Дора. - Но обещай, что ты позволишь мне смотреть, как ты пишешь.
   - Есть на что смотреть до полуночи таким ясным глазкам!
   - А они ясные, правда? - смеясь, подхватила Дора. - Я так рада, что они ясные.
   - Маленькая кокетка!
   Но это было не кокетство, а только невинная радость, вызванная моим восхищением. Я это хорошо знал, прежде чем она объяснила.
   - Если ты находишь их красивыми, скажи, что я могу всегда смотреть, как ты пишешь! - заявила Дора. - Ты в самом деле думаешь, что они красивы?
   - В самом деле. Очень красивы.
   - Тогда позволь мне всегда смотреть, как ты пишешь.
   - Боюсь, что от этого глазки не станут яснее, Дора.
   - Нет, станут! Потому что тогда, мой умница, ты будешь помнить обо мне, хотя твоя голова полна всяких фантазий. Можно тебя о чем-то попросить? И тебе это не покажется глупым? Глупее прежнего? - спросила Дора, заглядывая мне в лицо.
   - Да что ж это может быть?
   - Пожалуйста, позволь мне держать перья! - сказала Дора. - Я бы хотела что-нибудь делать в те часы, когда ты так прилежно трудишься. Можно мне подавать тебе перья?
   Слезы навертываются у меня на глазах при воспоминании о том, как она обрадовалась, когда я ответил утвердительно. И с той поры всякий раз, как я садился писать, она сидела на прежнем своем месте, а рядом с ней лежал пучок запасных перьев. Она так радовалась, принимая участие в моей работе, приходила в такой восторг, когда мне нужно было новое перо, - а я очень часто притворялся, будто оно нужно, - что мне пришло в голову доставить еще одно удовольствие моей девочке-жене. Время от времени я делал вид, что мне нужно переписать одну-две страницы рукописи. Вот когда для Доры был праздник! Сколько было приготовлений, прежде чем приступить к такому важному делу, какой приносила она из кухни фартук с нагрудником, чтобы не запачкаться чернилами, сколько раз она прерывала работу, чтобы посмеяться с Джипом, словно он все понимал, как глубоко была она убеждена, что труд ее не завершен, если она не подпишет своего имени в конце страницы, с каким видом она подавала мне, словно школьную тетрадь, переписанные ею листы, а потом, когда я хвалил ее, обнимала меня за шею!.. Трогательны для меня эти воспоминания, хотя другим они могут показаться наивными.
   Вскоре после этого она завладела ключами и ходила по дому, бренча целой связкой в корзиночке, подвешенной к поясу на ее тоненькой талии. Мне редко случалось видеть, чтобы то, что полагалось запирать, было заперто, а ключи эти нужны были только для забавы Джипа, но Дора была довольна, и доволен был я. Она была уверена, что домашнее хозяйство идет хорошо от этой игры в хозяйство, и радовалась так, словно мы для забавы подметали и готовили обед в кукольном домике.
   Так текла наша жизнь. Дора привязалась к бабушке почти так же, как ко мне, и частенько рассказывала ей, что когда-то боялась, не "старая ли она ворчунья". Никогда я не видел, чтобы бабушка была так снисходительна и добра к кому бы то ни было. Она ласкала Джипа, хотя тот не желал идти ей навстречу; ежедневно слушала игру на гитаре, хотя, боюсь, у нее не было никакого влечения к музыке; ни разу не нападала на "никуда не годных" служанок, хотя, конечно, соблазн был велик; шла пешком бог весть куда, чтобы купить какой-нибудь пустячок, о котором Дора, по ее мнению, мечтала, и сделать ей сюрприз. И каждый раз, пройдя по садику и не найдя Доры в комнате, она останавливалась у нижней ступеньки лестницы, и ее веселый голос разносился по всему дому:
   - А где же маленький Цветочек?
   ГЛАВА XLV
   Мистер Дик оправдывает надежды бабушки
   Прошло уже некоторое время с тех пор, как я перестал работать у доктора. Живя по соседству, я часто встречался с ним, и все мы несколько раз обедали у него и пили чай. Старый Вояка постоянно жил под кровом доктора. Она ничуть не изменилась, и над ее шляпкой по-прежнему порхали бессмертные бабочки.
   Подобно кое-каким другим матерям, которых я знавал, миссис Марклхем любила развлечения значительно больше, чем ее дочь. И, следуя своим наклонностям, она развлекалась вовсю, но - хитрый Старый Вояка! - делала вид, будто приносит себя в жертву своей дочери. Желание доктора доставить Анни как можно больше удовольствий пришлось, таким образом, особенно по вкусу ее превосходной мамаше, которая не уставала превозносить его мудрость.
   Несомненно, сама того не подозревая, она растравляла рану доктора. Единственно лишь из легкомыслия и эгоизма, свойственных нередко людям почтенного возраста, она восхваляла его желание облегчить жизнь своей молодой жены и тем самым укрепляла его боязнь, что он является для нее обузой и что истинной любви между ними быть не может.
   - Вы знаете, душа моя, - обратилась она как-то к нему, в моем присутствии, - нехорошо, если Анни постоянно будет сидеть взаперти.
   Доктор доброжелательно кивнул головой.
   - Вот когда она достигнет возраста своей матери, тогда дело другое, продолжала миссис Марклхем, махнув веером. - Я-то могла бы сидеть и в тюрьме и не стала бы даже думать, как оттуда выбраться, будь у меня приятное общество и карты. Но я-то ведь не Анни, а Анни не ее мать!
   - Несомненно, несомненно, - подтвердил доктор.
   - Вы - лучший из людей! Да, да... прошу прощения, не возражайте! продолжала она, ибо доктор сделал умоляющий жест. - Я должна вам сказать в глаза то, что говорю за глаза: вы - лучший из людей, но, конечно, вы не можете... у вас... у вас не такие вкусы и стремления, как у Анни.
   - Это верно, - грустно согласился доктор.
   - Без сомнения это так, - заявил Старый Вояка. - Возьмем, например, ваш словарь. Какая это полезная вещь словарь! Как он всем нужен! Подумать только: какое слово что значит! Без доктора Джонсона * или кого-нибудь еще в этом роде мы, пожалуй, бы и теперь называли итальянский утюг кроватью. Но разве мы можем ждать, что Анни заинтересуется словарем, в особенности если он еще не готов? Не правда ли?
   Доктор кивнул головой.
   - И вот почему я вас так хвалю за вашу мудрость, - продолжала миссис Марклхем, похлопывая доктора по плечу сложенным веером. - Вы не стараетесь, как многие пожилые люди, найти старую голову на молодых плечах.
   Вы изучали характер Анни, и вы его знаете. Вот это я и нахожу очаровательным.
   Мне показалось, что от таких комплиментов даже на лице терпеливого и спокойного доктора Стронга появились признаки душевного страдания.
   - И вы можете мной распоряжаться, дорогой доктор, как вам будет угодно, - продолжал Вояка, похлопывая его дружески по плечу. - Знайте, что я вся к вашим услугам. Я готова ходить вместе с Анни и в оперу, и в концерты, и на выставки, словом, куда угодно, в любое из таких мест. Вы даже и не заметите, что я устаю. Долг прежде всего, дорогой доктор! Он превыше всяких иных соображений!
   И она сдержала свое обещание. Она принадлежала к числу тех, кто может развлекаться без конца, и проявляла в этом отношении удивительное постоянство. В газетах она всегда раскапывала что-нибудь такое, что непременно должна была посмотреть Анни, а изучала она газеты ежедневно в течение двух часов, вооружившись лорнетом и расположившись в самом мягком кресле. Тщетно протестовала Анни, ссылаясь на то, что ей все это надоело. Обычно ее мать говаривала так:
   - Я всегда считала тебя разумной, дорогая Анни. Должна сказать, милочка, ты не ценишь доброты доктора Стронга.
   Это говорилось всегда в присутствии доктора и являлось, мне кажется, основной причиной того, почему Анни большей частью отказывалась от возражений, которые все же иногда делала. Но, в общем, она почти всегда покорялась и шла туда, куда водил ее Старый Вояка.
   Теперь мистер Мелдон сопровождал их редко. Иногда приглашали бабушку с Дорой. И они принимали приглашение. Иногда приглашали только Дору. Было время, когда мне не очень хотелось отпускать с ними Дору, но воспоминание о том, что когда-то произошло в кабинете доктора, излечило меня от недоверия. Я уверовал в правоту доктора, и у меня не осталось ни малейших подозрений.
   Бабушка, когда ей случалось побыть наедине со мной, иной раз потирала нос и говорила, что ей не все понятно; ей хотелось бы, чтобы они были более счастливы, и, по ее убеждению, наша воинственная приятельница (так она всегда называла Старого Вояку) ничего уладить не может. Она была еще того мнения, что, "если наша воинственная приятельница срежет свои бабочки и подарит их к первому мая трубочистам, это будет первый разумный ее поступок".
   Свои надежды она возлагала на Дика. У этого человека, говорила она, несомненно бродит какая-то мысль в голове, и если ему удастся загнать ее в угол, а именно это особенно трудно для него, то он покажет себя с такой стороны, что все ахнут.
   Не ведая об этих предсказаниях, мистер Дик занимал по отношению к доктору и миссис Стронг туже позицию, что и раньше. Казалось, он не подвигается вперед, но и не отступает. Подобно дому, он утвердился на своем фундаменте. И, надо сознаться, я верил в его успех не больше, чем в то, что дом тронется с места.
   Но вот однажды вечером, через несколько месяцев после моей свадьбы, мистер Дик заглянул в гостиную, где я работал в одиночестве (Дора вместе с бабушкой ушла к обеим птичкам пить чай), и, многозначительно покашливая, сказал:
   - Не помешает ли вам, Тротвуд, если я с вами поговорю?
   - Конечно нет, мистер Дик. Входите, - сказал я.
   - Тротвуд! - обратился ко мне мистер Дик, прикладывая палец к носу после того, как потряс мне руку. - Прежде чем сесть, я хочу сделать одно замечание. Вы знаете свою бабушку?
   - Немного, - ответил я.
   - Она - самая замечательная женщина на свете!
   После этого сообщения, которое мистер Дик выпалил, словно был им заряжен, он уселся с более важным видом, чем всегда, и посмотрел на меня.
   - А теперь, мой мальчик, я задам вам один вопрос.
   - Сколько вам будет угодно, - сказал я.
   - Кем вы меня считаете, сэр? - спросил мистер Дик, скрещивая руки.
   - Добрым старым другом, - ответил я.
   - Спасибо, Тротвуд! - обрадовался он и весело потянулся ко мне, чтобы пожать руку. - Но я, мой мальчик, спрашиваю, кем вы меня считаете вот в этом смысле. - Тут он коснулся своего лба и снова стал серьезен.
   Я не знал, что сказать, но он пришел ко мне на помощь.
   - Слабоват?
   - Пожалуй... в некотором роде, - нерешительно отозвался я.
   - Вот именно! - воскликнул мистер Дик, которого мой ответ, казалось, привел в восторг. - Видите ли, Тротвуд, когда они вынули заботы из головы... ну, вы знаете, из чьей головы, и вложили их... вы знаете куда, тогда там произошло... - Тут мистер Дик стал быстро вращать одной рукой вокруг другой, затем хлопнул в ладоши и снова стал вертеть руками, чтобы изобразить сумятицу. - Вот что со мной сделали! Верно?
   Я кивнул ему, а он в ответ тоже кивнул.
   - Одним словом, мой мальчик, - сказал мистер Дик, понизив голос до шепота, - я слабоумный.
   Я хотел было возразить против такого заключения, но он прервал меня:
   - Да, слабоумный! Она утверждает, что это не так. Она и слышать об этом не хочет. Но это так. Я это знаю. Если бы она, сэр, не была моим другом, я очутился бы под замком, и в течение многих лет мне пришлось бы влачить ужасную жизнь. Но я позабочусь о ней. Я никогда не трачу деньги, которые получаю за переписку. Я прячу их в коробку. Я сделал завещание. Я оставлю все ей. У нее будет богатство... почет!
   Тут мистер Дик вынул носовой платок и вытер глаза. Затем старательно его сложил, разгладил обеими руками и положил в карман, как будто спрятав туда вместе с платком и бабушку.
   - Вы, Тротвуд, образованный человек, - продолжал мистер Дик. - Очень образованный. Вы знаете, какой ученый человек, какой великий человек доктор! Вы знаете, какую он всегда оказывает мне честь. Он не чванится своей мудростью. Он так скромен, так скромен, он снисходит даже к бедному Дику, который слаб умом и ничего не знает. Я написал его имя на бумажке и по бечевке послал воздушному змею, когда тот был в небесах, среди жаворонков. Воздушный змей был так рад это получить, сэр, и небеса стали еще ярче!
   Я доставил ему полное удовольствие, сказав, что мы глубоко уважаем и почитаем доктора.
   - А его красивая жена - это звезда! - продолжал мистер Дик. Сверкающая звезда. Я видел, сэр, как она сверкает. Но... - тут он придвинул стул и положил руку мне на колено. - Облака, сэр... Облака...
   На лице его выражалась озабоченность, которая отразилась и на моем лице, и я покачал головой в знак согласия.
   - Что же это за облака? - спросил мистер Дик.
   Он смотрел на меня так пристально и ему так хотелось получить ответ, что мне стоило большого труда сказать медленно и отчетливо, как обычно говорят детям, когда что-нибудь объясняют:
   - К несчастью, они далеки друг от друга и для этого есть какая-то причина. Но какая причина - это секрет. Может быть, отчужденность неизбежна при такой разнице в летах. А может быть, она возникла из-за какого-нибудь пустяка.
   Мистер Дик после каждой моей фразы задумчиво кивал головой; когда я замолчал, и он перестал кивать, но, размышляя, продолжал смотреть на меня в упор и не снимал руки с моего колена.
   - Доктор не сердится на нее, Тротвуд? - наконец спросил он.
   - Нет. Он ее обожает.
   - Ну, теперь я все понял, мой мальчик, - сказал мистер Дик.
   Совершенно неожиданно он с таким торжеством хлопнул рукой меня по колену, откинувшись на спинку стула и высоко подняв брови, что у меня мелькнула мысль, не сошел ли он окончательно с ума. И так же неожиданно он стал серьезен, снова подался вперед на своем стуле, почтительно вынул из кармана носовой платок, словно этот платок в самом деле представлял собой бабушку, и сказал:
   - Самая замечательная женщина на свете, Тротвуд! Почему она ничего не сделала, чтобы все уладить?
   - Слитком трудное и деликатное дело, чтобы она решилась вмешаться, ответил я.
   - А такой образованный человек, - тут он коснулся меня пальцем, почему он ничего не сделал?
   - По той же самой причине, - сказал я.
   - Теперь я все понял, мой мальчик! - сказал мистер Дик.
   Тут он вскочил, торжествуя еще более, чем раньше, и начал так кивать головой и с такой силой колотить себя в грудь, что, казалось, вот-вот вышибет из себя дух.
   - Бедняга-сумасшедший, сэр! - воскликнул мистер Дик. - Дурак! Слабоумный! Это я о себе говорю, вы знаете! - еще один удар в грудь. - И он может сделать то, чего не могут сделать замечательные люди. Я их помирю, мой мальчик, постараюсь все уладить. На меня они не станут сердиться. Меня, они не станут бранить. Если это будет некстати, они не обратят внимания. Ведь я только мистер Дик. А кто обращает внимание на Дика? Дик - это ничто. Пффф!
   И он презрительно дунул, словно сдувая самого себя.
   К счастью, он уже успел сообщить мне свой тайный замысел, так как послышался стук кареты, остановившейся у ворот садика, - это бабушка вернулась домой вместе с Дорой.
   - Ни слова, мой мальчик! - заметил он. - Пусть вина упадет на Дика... На слабоумного Дика... На помешанного Дика... Мне давно казалось, что я начинаю понимать. А теперь я понял. После того, что вы мне сказали, я все понял. Прекрасно!
   Мистер Дик не произнес больше ни слова на эту тему, но на ближайшие полчаса поистине превратился в телеграфический аппарат (к большому беспокойству бабушки), делая мне знаки свято блюсти тайну.
   К моему удивлению, в течение двух-трех недель я больше ничего об этом не слышал, хотя и был очень заинтересован результатом его попыток; в принятом им решении, несомненно, был проблеск здравого смысла, а в его сердечной доброте не приходилось сомневаться, так как он всегда ее проявлял. В конце концов я стал подумывать, что мистер Дик, неустойчивый и неуравновешенный, или забыл о своем намерении, или от него отказался.
   В один прекрасный вечер Дора захотела остаться дома, а мы с бабушкой отправились в коттедж доктора.
   Стояла осень, прения в парламенте не отравляли мне удовольствия дышать вечерним воздухом, и аромат сухих листьев, по которым мы брели, вызывал у меня в памяти наш сад в Бландерстоне, а вздохи ветра навевали знакомую грусть.
   Наступили сумерки, когда мы дошли до коттеджа доктора. Миссис Стронг только что вернулась домой из сада, а мистер Дик замешкался там, помогая садовнику заострять колышки. У доктора в кабинете сидел какой-то посетитель, но, по словам миссис Стронг, он должен был скоро уйти, и она просила нас подождать. Вместе с ней мы вошли в гостиную и уселись у окна, за которым сгущалась темнота. Во время наших посещений никаких церемоний не соблюдалось, ведь мы были старые друзья да к тому же соседи.
   Не прошло и нескольких минут, как миссис Марклхем, которая всегда умудрялась из-за чего-нибудь суетиться, вошла в комнату с газетой в руке и сказала, задыхаясь:
   - Боже мой! Почему ты меня не предупредила, что в кабинете кто-то есть?
   - Но откуда же мне было известно, милая мама, что вы хотите об этом знать? - спокойно ответила миссис. Стронг.
   - Хочу ли я знать! - повторила миссис Марклхем, опускаясь на софу. Никогда еще я не бывала так потрясена.
   - Значит, вы были в кабинете, мама? - спросила Анни.
   - Была ли я в кабинете! - возбужденно воскликнула миссис Марклхем. Конечно, была! Я застала этого превосходного человека... вы только представьте себе, что я почувствовала, мисс Тротвуд и Дэвид! Я застала его за составлением завещания!
   Ее дочь быстро отвела взгляд от окна.
   - Да, застала его за составлением завещания, дорогая Анни, - повторила миссис Марклхем, расстилая на коленях газету, как скатерть, и разглаживая ее руками. - Какая предусмотрительность и какая любовь! Я должна рассказать вам, как это было. Я непременно должна воздать должное моему миленькому доктору - о! я не могу называть его иначе! - и рассказать, как это произошло.
   Может быть, вам известно, мисс Тротвуд, что в этом доме не зажигают свечей, пока глаза буквально на лоб не вылезут, если вздумаешь вечером почитать газету. И в этом доме, кроме как в кабинете, нет кресла, где можно расположиться и заниматься чтением газеты так, как читаю ее я. Поэтому я пошла в кабинет, где горела свеча. Я открыла дверь. Кроме дорогого доктора, там находились двое мужчин, несомненно имеющих отношение к юриспруденции, и все трое стояли у стола, а у миленького доктора в руке было перо. "Этим я только выражаю", - говорит доктор... Анни, душа моя, слушай, я повторяю к точности каждое его слово! "Этим я только выражаю, джентльмены, свое доверие к миссис Стронг, которой и оставляю все свое состояние без всяких условий". Один из джентльменов повторяет: "Все свое состояние без всяких условий". Вы можете представить себе чувства матери! Я только сказала: "Боже мой! Простите!" - споткнулась о порог и ушла оттуда задним коридором, тем самым, где кладовая.