Диккенс Чарльз. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы XXX-LXIV)

   - Если она воспитает своих маленьких учениц так, чтобы они стали похожи на нее, значит, благодарение богу, она недаром живет на свете, - сказала бабушка, и на глазах ее показались слезы. - Приносить пользу - это счастье. Так она сказала однажды. Как же ей не быть счастливой?
   - Есть ли у Агнес...
   Я скорее подумал вслух, чем вымолвил эти слова,
   - Ну-ну! Что? - отрывисто спросила бабушка.
   - Претендент на ее руку? - сказал я.
   - Да их целый десяток! - с гордостью воскликнула бабушка. - Она могла бы двадцать раз выйти замуж, мой дорогой, с тех пор как ты уехал!
   - В этом я не сомневался. Нисколько не сомневался. Но есть ли среди них тот, кто был бы достойным ее? Другого Агнес не смогла бы полюбить.
   Подперев подбородок рукой, бабушка некоторое время о чем-то думала. Потом медленно подняла на меня глаза и сказала:
   - Подозреваю, Трот, что она к кому-то неравнодушна.
   - А ей отвечают взаимностью? - спросил я.
   - Не могу сказать, Трот, - ответила бабушка, и вид у нее был серьезный. - Этого я не имею права тебе говорить. Она никогда мне не признавалась, но я подозреваю.
   Она зорко взглянула на меня (мне показалось, она слегка вздрогнула), и я почувствовал еще яснее, чем раньше, что она угадала мои мысли. Я призвал всю свою решимость, пробудившуюся во мне в эти дни и ночи борьбы, происходившей в моем сердце.
   - Если это так, а я надеюсь, что это так...
   - Мне это неизвестно, - перебила меня бабушка. - На мои подозрения ты не полагайся. Ты должен держать их в тайне. Может быть, они неосновательны. Я не имею права говорить.
   - Если это так, - повторил я. - Агнес скажет мне об этом в свое время. Сестра, которой я во многом признавался, бабушка, не откажется признаться и мне.
   Бабушка отвела взгляд так же медленно, как раньше подняла на меня глаза; потом задумчиво заслонила глаза рукой и тихо положила руку мне на плечо. Так мы сидели, не говоря ни слова, оба ушедшие в прошлое, пока не настало время прощаться перед сном.
   Рано утром я отправился верхом туда, где протекли мои школьные дни. Меня ждала встреча с Агнес, но все же не знаю, был ли я счастлив при мысли, что одержал над собой победу...
   Быстро промелькнули передо мной знакомые места, и я въехал в город, где каждый камень на улицах я знал так же, как школьник знает свой букварь. У старого, милого дома я спешился, но от волнения не мог войти и повернул назад. Потом я возвратился и заглянул в низкое окно - в то самое окно башенки, у которого сидел в старые времена Урия Хип, а потом мистер Микобер; теперь эта комнатка превратилась из канцелярии в маленькую гостиную. Но в остальном старый дом ничуть не изменился, он оставался все таким же опрятным, как раньше, когда я увидел его впервые, и содержался в таком же образцовом порядке. Служанка была новая. Я поручил ей передать мисс Уикфилд, что ее ждет джентльмен, приехавший из-за границы от ее друга. По старой, такой знакомой лестнице (это меня-то служанка предупреждала, чтобы я шел осторожно!) я поднялся наверх в гостиную. Гостиная тоже ничуть не изменилась. На тех же самых полках лежали книги, которые мы читали вместе с Агнес; там же, где и раньше, неподалеку от стола, стояла моя конторка, за которой я готовил уроки. Комнату эту восстановили в том виде, в каком она была до пребывания в доме Хипов. Теперь она стала такой же, как и в старые, счастливые времена.
   Я стоял у окна, смотрел на дома по другой стороне старой улицы и вспоминал о том, как глядел я на них в те дождливые дни, когда только что здесь поселился. Вспоминал о том, какие я строил догадки о жильцах, видневшихся за стеклами окон, и с каким любопытством следил за ними, когда они спускались и поднимались по лестницам, или за женщинами, которые стучали патенами по тротуару, а надоедливый дождь хлестал косыми струями и изливался из водосточных труб прямо на улицу. Вспомнилось мне, как любил я наблюдать за бродягами, которые входили, прихрамывая, в город в эти дождливые вечера, неся на плече палку, на которой болтался узелок; казалось мне, я чувствовал тогда запах сырой земли, мокрых листьев, терновника и ощущал ветер, дувший мне в лицо во дни моего трудного странствия.
   Вдруг открылась маленькая дверь в стене, обитой панелью. Я вздрогнул и обернулся.
   Строгие, прекрасные глаза ее встретились с моими. Она приостановилась, схватилась рукой за сердце. Я обнял ее.
   - Дорогая моя Агнес! Мне не следовало являться так неожиданно!
   - О нет! Я так рада вас видеть, Тротвуд!
   - Дорогая Агнес! Это я счастлив, что снова вижу вас!
   Я прижал ее к своей груди, и с минуту мы молчали. Потом мы сели рядом, ее ласковое лицо обращено было ко мне, и эти глаза смотрели на меня с той нежностью, о которой я уже несколько лет мечтал днем и ночью.
   Она была такая прямодушная, такая прекрасная, такая добрая, я так был обязан ей, и она мне так была дорога, что я не знал, как выразить свои чувства. Я пытался призывать на нее благословения, пытался благодарить ее, пытался ей рассказать (сколько раз я писал об этом в своих письмах!), какое влияние оказала она на меня, по все попытки мои были напрасны. Радость мою и любовь я не мог выразить словами.
   Своим спокойствием она утишила мое волнение. Заговорила о тех днях, когда мы расстались, рассказала об Эмили, которую она тайком несколько раз посещала, трогательно напомнила мне о могиле Доры. Инстинктивно, повинуясь своему благородному сердцу, она с такой деликатностью коснулась струн моей памяти, что ни одна из них не отозвалась во мне резким звуком. Я мог слушать эту печальную музыку, доносившуюся откуда-то издалека, и не отшатываться от того, что она пробуждала. Могло ли быть иначе, если со всем этим была связана она, мой ангел-хранитель?
   - Но расскажите о себе, Агнес, - воскликнул я наконец, - Вы еще ничего не рассказали о том, что делали все это время.
   - А что мне рассказывать? - улыбаясь, спросила она. - Папа чувствует себя хорошо. Вы видите: мы здесь, в нашем доме, наши тревоги позади. Вы это знаете, дорогой Тротвуд, а значит, знаете все.
   - Все, Агнес? - спросил я.
   Она посмотрела на меня смущенно и с некоторым недоумением.
   - А нет ли, сестра моя, еще чего-нибудь?
   Она побледнела, покраснела и снова побледнела. Потом улыбнулась, печально улыбнулась, как мне показалось, и покачала головой.
   Мне хотелось услышать от нее признание, на которое намекала бабушка. Как ни трудно мне было бы услышать это признание, я должен был скрепить свое сердце и исполнить свой долг перед нею. Но я видел, что ей не но себе, и не настаивал.
   - Вы много заняты, дорогая Агнес?
   - В моей школе? - спросила она так же спокойно, как и раньше.
   - Да. Приходится много работать?
   - Работа доставляет мне такое удовольствие, что, право же, я была бы неблагодарна, если бы называла так мои занятия, - сказала она.
   - Делать доброе дело вы не считаете трудным, - заметил я.
   Снова она покраснела и снова побледнела, а когда наклонила голову, я увидел на ее лице ту же печальную улыбку.
   - Вы должны дождаться папу. Мы проведем вместе день, не правда ли? Может быть, вы переночуете в вашей комнате? Мы всегда зовем ее вашей.
   Оставаться на ночь я не мог - я обещал бабушке приехать к вечеру, но с радостью согласился побыть с ними до вечера.
   - Некоторое время я буду занята, - сказала Агнес, - но здесь старые книги, Тротвуд, и старые ноты.
   - Даже старые цветы, - оглядывая комнату, вставил я. - Во всяком случае, такие же цветы, как и прежде.
   - Когда вас не было, мне доставляло удовольствие сохранять все в том же виде, как во времена нашего детства. Мне кажется, мы были счастливы тогда.
   - О да! Бог тому свидетель!
   - И каждая вещь, которая мне напоминала о моем брате, была мне дорога, - продолжала Агнес, весело и ласково глядя на меня. - Даже вот эти ключи, он# показала на корзиночку, полную ключей, висевшую у нее на поясе, - звенят так же, как в нашем детстве.
   Она снова улыбнулась и вышла в ту же дверь, из которой появилась.
   Такую сестринскую любовь я должен был с благоговением хранить. Это все, что я оставил для себя, но и это было бесценное сокровище. Если я когда-нибудь обману священное доверие, во имя которого мне была дарована эта любовь, я потеряю ее и никогда не обрету снова. В этом я твердо убедился. И чем больше я ее люблю, тем тверже мне надлежит об этом помнить.
   Я вышел побродить по улицам, взглянуть на моего старого врага-мясника теперь он был констебль, и его жезл висел в лавке - и на то место, где я его победил. На память мне пришли и мисс Шеперд, и старшая мисс Ларкинс, и все прежние мои увлечения, симпатии и антипатии. Но ничто не уцелело до этих дней, ничто, кроме моего чувства к Агнес. А она, как звезда надо мной, поднималась все выше и сияла все ярче.
   Когда я возвратился, появился и мистер Уикфилд - он пришел из сада, находившегося милях в двух от города; почти ежедневно он теперь занимался этим садом. Я нашел его таким, как описывала бабушка. Вместе с нами обедали пять-шесть маленьких девочек; мистер Уикфилд казался лишь тенью портрета, который висел на стене.
   Мир и покой, присущие с прежних времен этому тихому дому и такие мне памятные, я ощутил вновь и теперь. Когда кончился обед, мистер Уикфилд не прикоснулся к вину; мне тоже не хотелось пить, и мы поднялись наверх. Там маленькие ученицы Агнес пели, играли и занимались делом. После чая дети ушли, а мы втроем остались поговорить о прошлом.
   - Вы хорошо знаете, Тротвуд, - сказал мистер Уикфилд, - что у меня есть много оснований сожалеть о прошлом... глубоко сожалеть и глубоко сокрушаться... Однако, если бы это и было в моей власти, я не хотел бы изгладить его из памяти...
   Этому я мог поверить - рядом с ним стояла Агнес.
   - Мне пришлось бы тогда, - продолжал он, - забыть о любви моей дочери, о преданности ее, о ее самопожертвовании... Но этого я забыть не могу скорее я забуду самого себя!
   - Понимаю вас, сэр, - мягко сказал я. - Перед этим я всегда преклонялся и преклоняюсь.
   - Но никто не знает, даже вам неизвестно, что она для меня делала, что ей пришлось вынести и как тяжко она страдала! Родная моя Агнес!
   Она прикоснулась к его руке, пытаясь остановить его. Она была очень, очень бледна.
   - Не будем об этом говорить! - вздохнул он. Я понял, что он имел в виду испытания, через которые она прошла; быть может, они еще не кончились для нее (я вспомнил то, что говорила мне бабушка). - Так... - продолжал он. - Я никогда не говорил вам о ее матери? И никто о ней вам не рассказывал?
   - Нет, сэр.
   - В сущности, рассказывать много не о чем... Только о том, что она много страдала. За меня она вышла против воли своего отца, и он от нее отрекся. До рождения Агнес она молила его о прощении. Но он был человек жестокий, а мать ее давно умерла. И он оттолкнул ее. И разбил ей сердце.
   Агнес прильнула к плечу отца и обвила рукой его шею.
   - Сердце у нее было мягкое и любящее, и оно разбилось. Я хорошо знал ее нежную натуру. Да и кто лучше меня мог ее знать? Она горячо меня любила, но никогда не была счастлива. В глубине души она очень страдала; когда отец оттолкнул ее в последний раз, она была измучена, слаба... Потом стала хиреть и скончалась. А я остался с Агнес, которой было только две недели. Остался с Агнес и с поседевшей головой - вы ведь помните меня, когда впервые у нас появились...
   Он поцеловал Агнес в щеку.
   - Печальна была моя любовь к моему дорогому ребенку, но тогда душа у меня была больна. Об этом я больше не стану говорить. Я говорю ведь не о себе, Тротвуд, а об Агнес и ее матери. Я знаю, вам достаточно хоть что-нибудь узнать о том, каким я был и каким стал, и вы все поймете. А какова Агнес, мне нет нужды говорить. В ее натуре я ясно вижу черты ее матери. И говорю вам это теперь, когда мы снова встретились после таких перемен. Больше мне нечего сказать.
   Голова его поникла. В ее ангельских глазах, устремленных на него, светилась дочерняя преданность, которая казалась еще более трогательной после того, что он рассказал. Если бы мне был нужен какой-нибудь памятный знак, который отмечал бы вечер нашей встречи после долгой разлуки, таким знаком мог бы стать этот ее взгляд.
   А затем Агнес отошла от отца, неслышно села за фортепьяно и сыграла несколько знакомых мелодий, которые так часто слышали мы в прежние времена.
   - Вы снова собираетесь уехать? - спросила меня Агнес, когда я стоял возле нее.
   - А что скажет по этому поводу моя сестра?
   - Надеюсь, что нет.
   - Значит, я не поеду, Агнес.
   - Раз вы спросили меня, Тротвуд, мне кажется, вы не должны ехать, мягко сказала она. - Допустим, я могла бы обойтись без моего брата, но уезжать вам несвоевременно. Ваш успех и известность, которые все растут, помогут вам приносить людям добро.
   - Я таков, каким вы меня сделали, Агнес. И вы это должны знать.
   - Я сделала вас, Тротвуд?
   - Да! Да, дорогая моя Агнес! - сказал я, наклонившись к ней. - Когда мы сегодня встретились, я хотел сказать вам, о чем я думал после смерти Доры. Помните, Агнес, как вы вошли в нашу комнату и как вы указали рукой на небо?
   - О Тротвуд! - сказала она, и слезы показались у нее на глазах. - Такая любящая, такая доверчивая и такая юная! Разве я могу забыть?
   - Вы всегда были для меня тою же, сестра моя. Всегда указывали мне на небо, всегда вели меня к высоким целям!
   Она только покачала головой; слезы еще не высохли на ее лице, печальная улыбка появилась на нем.
   - За это я так благодарен вам, Агнес, что не знаю, как назвать мое чувство к вам. Не знаю, как это вам сказать, но хочу, чтобы вам было известно: всю мою дальнейшую жизнь я вверяю вам, руководите мной так же, как это было в мрачные для меня времена, которые отошли в прошлое. Что бы ни случилось, какие бы новые узы вы на себя ни наложили, какие бы перемены ни произошли у вас и у меня, помните одно: моя жизнь вверена вам, и я всегда буду вас любить, как любил до сих пор. Вы всегда будете, как были раньше, моей опорой и утешением. До самой своей смерти, сестра моя любимая, я всегда буду видеть перед собой вас - указывающую мне на небеса.
   Она опустила свою руку на мою и сказала, что гордится мной и тем, что я сказал, хотя она и не заслужила моих похвал. Потом, не спуская с меня глаз, она снова начала играть.
   - Знаете ли, Агнес, - продолжал я, - когда впервые я вас увидел и еще ребенком сидел рядом с вами, я странным образом чувствовал то, о чем сегодня услышал.
   - Вы знали, что у меня нет матери и старались быть со мной поласковей, - улыбаясь, ответила она.
   - Не совсем так, Агнес. Я словно знал всю эту историю - в той атмосфере, которая вас окружала, я чувствовал что-то трогательное, но не мог этого объяснить... Что-то печальное, но не в вас, а в ком-то другом. Теперь я знаю - так оно и было.
   Она продолжала играть чуть слышно и не отрывала от меня глаз.
   - Вам не смешны подобные фантазии, Агнес?
   - Нет.
   - А если я скажу: даже тогда я чувствовал, что вы можете любить, несмотря ни на какие разочарования, и что способны так любить до конца своей жизни. Вы не станете смеяться над подобной выдумкой?
   - О нет! Нет!
   На мгновение ее лицо стало страдальческим, но не успел я изумиться, как страдальческое выражение исчезло, и она продолжала играть, глядя на меня со спокойной улыбкой.
   Я думал об этом, когда ехал верхом в Лондон, а ветер, как неумолимая память, подгонял меня. И я боялся, что она несчастлива. Я-то был несчастлив, но с прошлым я покончил, и когда видел ее перед собой с воздетой вверх рукою, мне казалось, она указует на небо, где в таинственном грядущем мне еще суждено ее любить неведомой на земле любовью и рассказать о той борьбе, какую я вел с собой здесь, внизу.
   ГЛАВА LXI
   Мне показывают двух интересных раскаявшихся заключенных
   Временно, - во всяком случае до той поры, пока я закончу книгу, что должно было занять несколько месяцев, - я поселился в Дувре у бабушки; там я и работал у того самого окна, откуда глядел на луну, вставшую над морем, в те дни, когда впервые появился под этим кровом, ища убежища.
   Я не хочу отступать от своего решения касаться своих художественных произведений лишь постольку, поскольку они могут быть случайно связаны с ходом этого повествования, и потому не стану говорить на этих страницах о надеждах, радостях, трудностях и удачах моей писательской жизни. О том, что я целиком отдавался своей работе и вкладывал в нее всю мою душу, мне уже приходилось упоминать. Если мои книги чего-нибудь стоят, мне нечего к этому прибавить. А если им цена невелика, кому интересно все, что я могу о них сказать?
   Изредка я приезжал в Лондон - окунуться в его кипучую жизнь или посоветоваться с Трэдлсом по какому-нибудь деловому вопросу. Во время моего отсутствия он очень умело вел мои дела, и они находились в прекрасном состоянии. Я приобрел известность, на мое имя приходило огромное количество писем от неведомых мне людей - большей частью это были письма бог весть о чем, на которые и отвечать-то было нечего, - и я не возражал против предложения Трэдлса повесить на двери его квартиры табличку с моим именем. Туда и доставлял надежный почтальон груды писем, и там, время от времени, я в них погружался, не щадя сил, как министр внутренних дел, но не получая за это никакого вознаграждения.
   Среди них довольно часто попадались письма, а которых бесчисленные ходатаи по делам, шнырявшие вокруг Докторс-Коммонс, любезно предлагали выступать под моим именем (если я согласился бы купить себе звание проктора), уплачивая мне определенную часть своих доходов. Но все эти предложения я отклонял; мне было известно, что несть числа таким подпольным юристам, а Докторс-Коммонс и так достаточно плох, чтобы у меня возникло желание сделать его еще хуже.
   Сестры Софи уехали еще до той поры, когда мое имя украсило дверь Трэдлса, и смышленый подросток делал вид, будто понятия не имеет о существовании Софи, которая заключена была в заднюю комнатку, откуда, отрываясь от работы, она могла увидеть уголок закопченного садика, где находился насос. Там я всегда и заставал ее, очаровательную хозяйку, и когда никто не подымался по лестнице, она услаждала наш слух пением девонширских баллад, умиротворяя мелодией смышленого подростка, сидевшего в конторе.
   Сначала я не понимал, почему так часто застаю Софи за столом: она что-то писала в тетради, а при моем появлении быстро запирала ее в ящик. Но скоро тайна открылась.
   В один прекрасный день Трэдлс, только что пришедший из суда, вынул из своего бюро лист бумаги и спросил, что я могу сказать об этом почерке.
   - Ох, Том, не надо! - воскликнула Софи, которая нагревала у камина его туфли.
   - Почему же не надо, моя дорогая? - спросил Том, и в тоне его было восхищение. - Ну, что вы думаете, Копперфилд, об этом почерке?
   - Удивительно подходящий для деловых бумаг почерк, - сказал я. - Я никогда не видал такой твердой руки.
   - Правда, это не женский почерк? - спросил Трэдлс.
   - Женский почерк? - повторил я. - Да что вы! Этот почерк тверд как камень.
   Трэдлс от восторга захохотал и сообщил, что это почерк Софи. Да, это писала Софи, она поклялась, что скоро ему не нужен будет переписчик, так как бумаги станет переписывать она, а этот почерк она приобрела, копируя прописи, и теперь пишет... не помню сколько страниц в час. Софи очень сконфузилась при этих словах и сказала, что, когда Тома назначат судьей, он не станет так, как сейчас, кричать о ней на всех перекрестках. Том это отрицал. Он утверждал, что будет по-прежнему ею гордиться.
   - Какая у вас добрая и очаровательная жена, дорогой Трэдлс! - сказал я, когда она, посмеиваясь, вышла из комнаты.
   - О мой дорогой Копперфилд, это самая чудесная женщина! Как она всем здесь управляет! Как она аккуратна и бережлива, как она любит порядок и какая домовитая! А какая веселая, Копперфилд! - воскликнул Трэдлс.
   - Она заслуживает этих похвал, - сказал я. - Вы счастливец, Трэдлс. Вы оба, мне кажется, самые счастливые люди на свете.
   - Вот это верно - мы самые счастливые люди! - согласился Трэдлс. - Вы только подумайте. Она встает при свечах, когда еще темно, делает уборку, идет на рынок в любую погоду, когда клерки еще не появились в Инне, готовит из самых дешевых продуктов вкусный обед, печет пудинги и пироги, наводит повсюду порядок, заботится о своей внешности, сидит со мной по вечерам, как бы это ни было поздно, всегда бодрая, всегда в хорошем расположении духа. И все это ради меня. Честное слово, Копперфилд, иногда я не могу этому поверить!
   Трэдлс был проникнут нежностью даже к туфлям, которые она ему согрела: он надел их и с наслаждением положил ноги на каминную решетку.
   - Иногда я не могу этому поверить, - повторил он. - А наши развлечения! Нам они дорого не стоят, но как мы веселимся! Когда мы по вечерам дома и запираем входную дверь и опускаем эти шторы... это она их сшила... как у нас уютно! А если погода хорошая и мы вечером идем погулять, как мы развлекаемся на улицах! Мы останавливаемся у освещенных витрин ювелирных лавок. Я показываю Софи, какую змейку с бриллиантовыми глазками - она, знаете ли, лежит, свернувшись, на белом шелку - я подарил бы ей, если бы смог купить. А Софи показывает мне, какие золотые часы с крышкой, украшенной драгоценностями, она подарила бы мне, если бы только могла... И тут мы выбираем себе ложки, вилки, лопатки для рыбы, десертные ножи, сахарные щипцы, которые мы непременно купили бы, если бы могли. А потом идем дальше очень довольные, словно в самом деле нее это приобрели. Когда же мы попадаем на площади и на главные улицы и видим дома, которые сдаются внаем, мы их внимательно разглядываем и иногда спрашиваем себя: а подошел бы нам этот дом, если бы меня назначили судьей? Потом мы начинаем в нем устраиваться: эта комната - нам, та комната - сестрам и так далее. И решаем, подошел бы дом или нет. А иногда мы идем за полцены в театр *, в партер... На мой взгляд, не жалко заплатить деньги только за то, чтобы подышать его воздухом... И наслаждаемся пьесой как только возможно. Софи верит каждому слову на сцене, да и я тоже. По дороге домой мы покупаем в кухмистерской малую толику чего-нибудь или, скажем, омара у торговца рыбой, приносим сюда и устраиваем великолепный ужин. А за ужином вспоминаем все, что видели. Ну, скажите, Копперфилд, могли бы мы проводить время так хорошо, будь я лорд-канцлером?
   "Кем бы вы ни были, дорогой Трэдлс, у вас все получалось бы мило и хорошо", - подумал я и сказал:
   - Кстати, теперь вы больше не рисуете скелеты?
   Трэдлс захохотал и покраснел.
   - Если говорить правду, Копперфилд, случается... Как-то мне пришлось сидеть в задних рядах в Суде Королевской Скамьи, в руках у меня было перо, и мне взбрело в голову попробовать, не разучился ли я этому делу. Ох, боюсь, на краю пюпитра красуется теперь скелет... в парике!
   Мы оба захохотали. Трэдлс посмотрел, улыбаясь, на огонь в камине и сказал знакомым мне тоном, в котором слышалось всепрощение:
   - Старина Крикл!
   - Вот письмо от этого... негодяя, - отозвался я.
   Меньше всего был я склонен простить Криклу его привычку колотить Трэдлса, видя, что сам Трэдлс готов ему это простить.
   - От Крикла? От владельца школы? - вскричал Трэдлс. - Не может быть!
   - И его так же, как и многих других, прельстили некоторая моя известность и заработок, - сказал я, поднимая глаза от вороха писем. - И он также обнаружил, что всегда любил меня. Теперь у него нет школы, Трэдлс. Он теперь мировой судья Мидлсекса *.
   Я ждал, что Трэдлс удивится, но он нисколько не был удивлен.
   - Как он мог стать судьей Мидлсекса? Что вы об этом думаете? - спросил я.
   - О боже мой! - воскликнул Трэдлс. - На этот вопрос нелегко ответить. Может быть, он за кого-нибудь голосовал или кому-нибудь дал взаймы денег... А может быть, у кого-нибудь что-нибудь купил или кому-нибудь оказал услугу, а тот был знаком с кем-нибудь, и этот "кто-нибудь" попросил лорд-наместника графства назначить Крикла на эту должность.
   - Во всяком случае, теперь он эту должность занимает, - сказал я. - И он мне пишет, что был бы рад показать мне единственно правильную систему, обеспечивающую поддержание дисциплины в тюрьмах - единственно непогрешимый способ достигнуть искреннего раскаяния заключенных... и этот способ, оказывается, - одиночное заключение. Что вы скажете?
   - Об этой системе? - нахмурившись, спросил Трэдлс.
   - Нет. Принимать мне это предложение? И пойдете ли вы со мной?
   - Не возражаю, - сказал Трэдлс.
   - Тогда я ему так и напишу. Вы помните, как этот Крикл - не буду говорить об обращении его с нами - выгнал из дому своего сына? И помните, какую жизнь он заставил вести свою жену и дочь?
   - Прекрасно помню, - сказал Трэдлс.
   - А если вы прочтете его письмо, вы обнаружите, что это самый мягкий человек, когда речь идет о преступниках, заключенных в тюрьму и виновных решительно по всех преступлениях. Но на других представителей рода человеческого его мягкость не простирается.
   Трэдлс пожал плечами, он нисколько не был удивлен; впрочем, я не ждал, что он будет удивлен, да я и сам не удивился, ибо в противном случае следовало признать, что мои знания уродливых жизненных явлений крайне недостаточны. Мы сговорились о дне нашего посещения и в тот же вечер я написал мистеру Криклу.
   В назначенный день - кажется, на следующий день, но это неважно, - мы с Трэдлсом отправились в тюрьму, где мистер Крикл был лицом всемогущим. Это было огромное, внушительное здание, стоившее весьма недешево. Когда я подходил к воротам, у меня мелькнула мысль: ну и шум бы поднялся, если бы какой-нибудь простак предложил истратить половину тех денег, которых стоило это здание, на постройку ремесленной школы для юношей или богадельни для достойных старцев.
   В тюремной канцелярии, которая могла бы находиться в нижнем этаже Вавилонской башни, - столь солидна была вся постройка, - мы встретились с нашим старым школьным учителем. С ним было два-три деловых на вид чиновника и несколько посетителей, которых те привели с собой. Он принял меня как человек, воспитавший в былые времена мой ум и нежно меня любивший. Когда я представил ему Трэдлса, он тем же тоном, но менее восторженно заявил, что был руководителем, учителем и другом Трэдлса. Наш уважаемый наставник значительно постарел, но внешность его от этого не выиграла. Лицо по-прежнему было злое, глазки такие же маленькие и еще более заплывшие. Сальные, редкие, с проседью волосы, - такие для меня памятные! - почти совсем исчезли, а вздувшиеся вены не очень красили голый череп.