Диккенс Чарльз. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы XXX-LXIV)

   Она уже совершенно успокоилась. Повернув ко мне бледное лицо, она сказала тихо и очень ясно, хотя по временам запинаясь:
   - Во имя вашей дружбы ко мне, Тротвуд, в которой я никогда не сомневалась, я должна сказать, что вы ошибаетесь. Больше я ничего не могу ответить. Если в эти годы я нуждалась в помощи и совете, я получала их. Если иногда я чувствовала себя несчастной, это чувство проходило. Если мне бывало тяжело на сердце, я находила утешение. А если у меня есть тайна - она не новая... И это совсем не то, что вы предполагаете. Открыть я ее не могу и не могу ни с кем разделить. Уже много лет она только моя, пусть моею и остается.
   - Агнес! Подождите! Одну минуту!
   Она собралась уйти, но я ее удержал. Я обвил рукой ее талию. "В эти годы"! "Она не новая"! Как вихрь пронеслась в моем сознании мысль... И все цвета моей жизни стали иными.
   - Любимая моя Агнес! Я так почитаю вас, так вам предан и так люблю вас! Когда я явился сюда сегодня, я думал, что ничто не вырвет у меня это признание. Мне казалось, что до нашей старости я буду хранить его в своем сердце. Но если только что у меня мелькнула надежда, что когда-нибудь я назову вас... не сестрой, а как-нибудь иначе...
   Она залилась слезами. Но это были не те прежние слезы - в этих слезах засияла для меня надежда.
   - Агнес! Вы всегда были моим наставником и моей лучшей поддержкой. Если бы вы думали о себе больше, чем обо мне, когда мы вместе здесь росли, мои мечты были бы прикованы к вам. Но вы настолько были выше меня, вы настолько были мне необходимы во всех моих мальчишеских радостях и печалях, что я привык поверять вам все и во всем на вас полагаться... И эта привычка стала моей второй натурой, ради нее я изменил себе, а ведь и раньше я любил вас так же, как люблю теперь!
   Она еще плакала, но не от боли... от радости! И упала в мои объятия, и я обнимал ее так, как никогда раньше не обнимал, как никогда раньше не мечтал обнять!..
   - Когда я любил Дору... Вы знаете, Агнес, я глубоко любил...
   - Знаю! - воскликнула она. - И я рада, что знаю это.
   - Когда я любил ее... даже тогда моя любовь была бы неполной, если бы вы ей не сочувствовали. Но вы сочувствовали, и ни в чем другом я больше не нуждался. А когда я потерял Дору, что сталось бы со мной без вас, Агнес?
   Мои объятия крепче, она здесь, у моего сердца, ее дрожащая рука у меня на плече, ее драгоценные глаза сверкают сквозь слезы и обращены ко мне!
   - Когда я уехал, Агнес, я любил вас. Я был далеко и продолжал вас любить. Я вернулся домой и люблю вас.
   И я стал говорить о борьбе с собой и о выводе, к которому пришел. Я открыл ей всю мою душу. Рассказал о том, как я бился, чтобы лучше понять и ее и себя, и как покорился тому, что, казалось мне, я установил. Рассказал, что, даже придя к ней сегодня, я в это верил. Если она меня так любит, говорил я, что согласна стать моей женой, то это не благодаря моим достоинствам, а только из-за моей к ней любви и тяжелых испытаний, в которых эта любовь созревала; вот потому-то я и признаюсь в своей любви. И в это самое мгновение, моя Агнес, я вижу, как из твоих невинных глаз глядит на меня душа моей девочки-жены, и я слышу ее слова одобрения, и это через тебя призывает она меня вспоминать с нежностью о Цветочке, который увял во всей своей красе!
   - Я так счастлива, Тротвуд... сердце мое так полно... но я должна вам сказать о том...
   - О чем, моя любимая?
   Она положила руку мне на плечо и спокойно и пристально взглянула на меня. - И вы не знаете о чем?
   - Я не хотел бы гадать. Скажите, моя родная.
   - Я любила вас всю мою жизнь.
   О, как мы были счастливы, как счастливы! Мы плакали не о минувших испытаниях, через которые прошли (у нее они были тяжелее, чем у меня). Мы плакали от радости, от счастья, что теперь мы вместе и больше не расстанемся никогда.
   В тот зимний вечер мы гуляли по полям; казалось, в вечернем морозном воздухе разлита была благословенная тишина, которая снизошла в наши души. На небе зажглись звезды, и, глядя на них, мы возблагодарили господа, который даровал нам этот покой.
   А потом мы стояли у того же старинного окна; на небе сияла луна. Агнес подняла к ней глаза. Я проследил за ее взглядом. И в памяти моей возникла длинная-длинная дорога, и, всматриваясь вдаль, я увидел маленького, одинокого, брошенного на произвол судьбы оборвыша, которому суждено было назвать своим сердце, бившееся теперь у моей груди.
   Был обеденный час, когда на следующий день мы появились у бабушки. Пегготи сказала нам, что бабушка находится у меня в кабинете - она почитала своим долгом следить за тем, чтобы у меня в комнате был образцовый порядок. Она сидела в очках у камина.
   - Боже мой! Кого это ты привел ко мне? - спросила она, вглядываясь в сумерки.
   - Агнес, - сказал я.
   Мы с Агнес решили ничего поначалу не говорить, и бабушка была явно огорчена. Она бросила на меня полный надежды взгляд, когда я сказал: "Агнес", но, видя, что я так же спокоен, как всегда, в отчаянии сняла очки и почесала ими переносицу.
   Однако она очень радушно поздоровалась с Агнес, и скоро мы очутились внизу за обеденным столом в гостиной, где уже зажгли свечи. Бабушка раза два-три вооружалась очками, чтобы поглядеть на меня, но скоро их снимала весьма разочарованная и почесывала ими нос. Мистер Дик очень огорчался - он знал, что это дурной знак.
   - Да, кстати, бабушка, - обратился я к ней после обеда, - я сказал Агнес о том, что вы мне говорили.
   - Ты поступил дурно, Трот, и нарушил свое обещание, - побагровев, сказала бабушка.
   - Но вы не сердитесь, бабушка? Я уверен, что вы не будете сердиться, если узнаете, что Агнес отнюдь не несчастна в своей любви.
   - Чепуха! - отрезала бабушка.
   По всем признакам она была очень раздражена. Тут я решил, что этому раздражению надо положить конец. Стоя за спиной ее кресла, я обнял Агнес, и мы оба наклонились к ней. Бабушка бросила на нас только один взгляд сквозь очки, хлопнула в ладоши и мгновенно впала в истерику - в первый и последний раз с тех пор, как я ее знаю.
   Истерика вызвала появление Пегготи. В один миг бабушка пришла в себя, бросилась к Пегготи, назвала ее глупой старухой и крепко обняла. Потом она обняла мистера Дика, который был крайне польщен, но и крайне удивлен, а затем объяснила им, в чем дело. Все мы были счастливы.
   Так я и не выяснил, то ли бабушка в своем последнем разговоре со мной решилась на спасительный обман, то ли не понимала моего душевного состояния. По ее словам, она, мол, сказала, что Агнес собирается выйти замуж, а теперь мне известно лучше, чем кому бы то ни было, правда это или нет.
   Мы поженились недели через две. На нашу скромную свадьбу мы пригласили только Трэдлса с Софи и доктора с миссис Стронг. Всей душой они радовались за нас, когда мы уезжали. Я держал в своих объятиях ту, что была источником всех моих благородных стремлений, целью и смыслом моей жизни... мою жену. Любовь к ней воздвигнута была на скале!
   - Мой дорогой муж! - обратилась ко мне Агнес. - Теперь, когда я могу назвать тебя так, мне нужно тебе сказать одну вещь.
   - Говори, любовь моя.
   - Это было в тот вечер, когда умерла Дора. Она послала тебя за мной.
   - Да.
   - Она сказала, что оставляет мне что-то. Знаешь ли, о чем она говорила?
   Думается мне, я знал. И крепче прижал к себе ту, которая так давно меня любила.
   - Она сказала, что у нее есть последняя просьба ко мне и последнее поручение.
   - И она просила...
   - О том, чтобы я заняла место, которое опустеет. Агнес положила голову мне на грудь и зарыдала. Плакал с ней и я, хотя мы были так счастливы...
   ГЛАВА LXIII
   Гость
   Близится конец того, что я задумал написать, но в памяти моей сохранился один эпизод, на котором она с удовольствием задерживается, и без этого эпизода спустится одна из нитей сотканной мной паутины.
   Я приобрел широкую известность, благополучие мое упрочилось, большего семейного счастья я не мог бы пожелать, и женат я был уже десять счастливых лет.
   Как-то весенним вечером мы сидели с Агнес у камина в нашем лондонском доме и трое наших детей играли в той же комнате, когда мне доложили, что меня хочет видеть какой-то незнакомец.
   На вопрос, есть ли у него ко мне дело, он ответил отрицательно; нет, он пришел ради того, чтобы меня повидать, а приехал он издалека. По словам слуги, он был человек старый и походил на фермера.
   Это известие показалось детям весьма таинственным, тем более, что оно напоминало вступление к любимой сказке, которую Агнес частенько им рассказывала, - появление злой старой ведьмы, облаченной в плащ и ненавидевшей всех на свете. Поднялась паника. Один из наших мальчиков уткнулся головой в колени матери, подле которой он чувствовал себя в безопасности, а маленькая Агнес - наша старшая дочка - посадила вместо себя в кресло свою куклу, сама спряталась за оконными гардинами, высунула оттуда свои золотые кудри и стала наблюдать, что произойдет дальше.
   - Пусть войдет сюда, - сказал я.
   Скоро из темного коридора показалась фигура бодрого седого старика; на пороге он задержался. Маленькая Агнес, привлеченная его наружностью, бросилась к нему, чтобы ввести его, и не успел я разглядеть лицо старика, как моя жена встала и радостно, взволнованно воскликнула, что это мистер Пегготи.
   Да, это был мистер Пегготи. Теперь это был уже старик, но загорелый, здоровый, крепкий. Когда волнение, вызванное встречей, улеглось и он уселся перед камином, усадив к себе на колени детей, а отблеск пламени упал на его лицо, мне показалось, что никогда я не видел такого сильного, крепкого и вместе с тем такого красивого старика.
   - Мистер Дэви... - начал он. Какими родными прозвучали эти слова, произнесенные знакомым мне голосом! - Для меня это счастливый день, мистер Дэви, когда я вижу вас и вашу прекрасную супругу!
   - Да, старый мой друг, это счастливый день! - воскликнул я.
   - А эти чудные крошки! - продолжал мистер Пегготи. - Поглядеть только на эти цветочки! Да ведь вы, мистер Дэви, были не больше вот этого малыша, когда я в первый раз вас увидел! И Эмли тогда была не больше его, а наш бедняга был еще подростком!
   - Время изменило меня больше, чем вас, - сказал я. - Но вот что: этим проказникам пора спать. А так как в Англии нет другого дома, кроме этого, где вы должны были бы остановиться, скажите, куда послать за багажом... Кстати, сохранился ли еще старый черный мешок, который столько путешествовал?.. А потом за бокалом ярмутского грога мы поговорим обо всем, что произошло за десять лет!
   - Вы приехали один? - спросила Агнес.
   - Да, сударыня, один, - ответил он, целуя ей руку.
   Мы усадили его между нами и не знали, как и чем услужить ему. Я слушал знакомый голос, и мне казалось, что мистер Пегготи все еще не кончил своего длинного странствия в поисках любимой племянницы.
   - Ох, как много пришлось плыть по воде, чтобы провести здесь несколько недель! - сказал он. - Но вода, особенно соленая, привычна мне, а друзья это друзья, и вот здесь я! Вот тебе раз! Получилось, как в стихах, хоть я об этом и не думал...
   - И вы собираетесь так скоро ехать обратно за тысячи миль? - спросила Агнес.
   - Да, сударыня, - ответил он. - Уезжая, я пообещал Эмли. Знаете ли, за эти годы я не очень-то помолодел, и, не пустись я сейчас в плаванье, похоже на то, что никогда не пришлось бы мне приехать. А мне ведь вспало на ум, что я должен повидать мистера Дэви и вас, поглядеть на ваш счастливый брак, прежде чем я одряхлею.
   И он глядел на нас и никак не мог наглядеться. Агнес с улыбкой отстранила с его лба седую прядь волос, чтобы он лучше мог нас видеть.
   - А теперь, - сказал я, - расскажите нам о ваших делах.
   - Что ж тут долго рассказывать о наших делах, мистер Дэви, - отозвался он. - Разбогатеть мы не разбогатели, но концы с концами сводили. Всегда сводили... Работали, как полагается, жили поначалу, может быть, и трудновато, но все-таки сводили концы с концами. Держали овец, держали рогатый скот, то да се, словом, все у нас шло как следует. Господь нам помогал - и теперь нам живется неплохо. Конечно, это сделалось не сразу. Вчера было плоховато, знаете ли, сегодня лучше, а завтра будет еще лучше.
   - А как Эмили? - в один голос спросили мы с Агнес.
   - После того как вы с ней простились, сударыня, и с тех пор как мы поселились в зарослях, Эмли всегда поминает вас в молитве перед сном - за своей холщовой занавеской. А когда в тот вечер мы расстались с вами, мистер Дэви, была она такая печальная, что, дойди до нее весть, которую утаил от нас по своей доброте и благоразумию мистер Дэви, право же, она зачахла бы и умерла. Но на борту было много бедняков, а среди них много хворых, и она стала за ними ухаживать. Были с нами и дети, так она и за ними ухаживала. И она была очень занята, делала доброе дело, и это ее спасло.
   - А когда она узнала? - спросил я.
   - После того как я это узнал, - сказал мистер Пегготи, - я скрывал от нее около года. Жили мы в пустынном месте, но вокруг нас были чудесные деревья, а розы росли почти до самой крыши. И вот однажды я работал в поле, а к нам пришел какой-то поселенец; не то приехал он из нашего Норфолка, не то из Суффолка, не помню. Мы накормили его от всего сердца, напоили, дали ему приют, как полагается в колониях, - словом, все для него сделали. У него была какая-то старая газета, и там напечатано было про бурю. Так она и узнала. Когда вечером я вернулся домой, она уже все знала.
   При этих словах он понизил голос, и лицо его стало очень серьезным как хорошо я помнил это выражение его лица!
   - Она после этого очень изменилась? - спросили мы.
   - Да, но не сразу, и только теперь, может быть, она уже не такая, как была раньше, - сказал он, покачивая головой. - Но жизнь в пустынном краю пошла ей на пользу. Работы у нее было много, вот ей и полегчало. Боюсь, мистер Дэви, - продолжал он задумчиво, - если бы вы теперь увидели Эмли, вы бы ее не узнали.
   - С ней произошла такая сильная перемена? - спросил я.
   - Не знаю. Я вижу ее ежедневно и не могу сказать. Но иногда мне так кажется, - сказал мистер Пегготи, смотря на огонь в камине. - Худенькая, словно измученная, ласковые, грустные глаза, хорошенькое личико, головка всегда понурена, говорит тихо, почти робко. Вот какая теперь Эмли.
   Молча мы глядели на него, а он, не отрываясь, смотрел на огонь.
   - Одни думают, что у нее была несчастная любовь, - продолжал он, другие - что умер муж. Но никто ничего не знает. Сколько раз она могла бы выйти замуж! Но как-то она мне сказала: "Нет, дядя... с этим кончено навсегда". Со мной она постоянно весела, а с чужими очень скрытная... Любит ходить далеко, чтобы учить ребят или ухаживать за больными, или что-нибудь подарить девушке, которая замуж выходит. Она часто делает такие подарки, но на свадьбе никогда не бывает. Очень любит меня. Терпелива. А ее любит и стар и млад. Как кому плохо - все идут к ней. Вот какая теперь Эмли!
   Он провел рукой по лицу, подавил вздох и отвел глаза от огня.
   - А Марта все еще с вами? - спросил я.
   - Марта на второй год вышла замуж, мистер Дэви, - ответил он. - Молодой батрак как-то ехал мимо нас с фермы на рынок с товарами своего хозяина - а это пятьсот миль в оба конца, - увидел ее и предложил ей выйти за него замуж. В наших краях, знаете ли, мало женщин... Предложил выйти за него замуж и поселиться вдвоем где-нибудь в зарослях. Она попросила меня, чтобы я рассказал ему всю ее историю. Так я и сделал. Они поженились и поселились за четыреста миль от людского жилья. Слышат только друг друга да пение птиц.
   - А миссис Гаммидж? - задал я вопрос.
   Стоило посмотреть в этот миг на мистера Пегготи - он вдруг расхохотался и начал похлопывать себя по ногам, как, бывало, в те дни, когда он веселился в старом баркасе.
   - Можете ли вы поверить, нашелся человек, который предложил ей выйти за него замуж! - сказал он. - Пусть меня повесят, если корабельный кок не предложил жениться на ней! Он сделался поселенцем. Ну, как вам это покажется?
   Мне никогда не приходилось видеть, чтобы Агнес так смеялась. Неожиданный восторг мистера Пегготи так ее позабавил, что она никак не могла остановиться. А чем больше она смеялась, тем больше смеялся я, а мистер Пегготи все больше приходил в восторг и все похлопывал себя по ногам.
   - А что ответила миссис Гаммидж? - - спросил я, когда мне удалось собой овладеть.
   - Да вы только послушайте! Вместо того чтобы ответить: "Благодарю вас за честь, но я в таком возрасте, что не хочу менять своего положения", вместо этих слов миссис Гаммидж взяла лохань с водой, которая возле нее стояла, и выплеснула ее на голову бедняги кока... Он завопил, призывая на помощь, а я был неподалеку и бросился его спасать!
   Тут мистер Пегготи захохотал во весь голос, и к нему присоединились мы с Агнес.
   - Должен сказать об этой доброй женщине, - продолжал мистер Пегготи, вытирая лицо, когда все мы выбились из сил от смеха, - что она сдержала свое обещание. Больше чем сдержала. Теперь, мистер Дэви, это самая обязательная, самая преданная, самая услужливая женщина на всем свете! Ни разу она не жаловалась, что она одинока и покинута, даже тогда, когда мы только-только высадились в колонии. А что до "старика", так, уверяю вас, она совсем о нем не думает после отъезда из Англии.
   - Ну-с, теперь последний, но не самый худший - мистер Микобер, - сказал я. - Он заплатил все свои здешние долги, даже свой долг Трэдлсу, ты помнишь, дорогая Агнес? Отсюда мы можем заключить, что он преуспевает. Но какие последние новости о нем?
   Мистер Пегготи, улыбаясь, засунул руку в нагрудный карман и вытащил пакетик, откуда бережно извлек какую-то старую газету.
   - Надо вам сказать, мистер Дэви, что теперь мы уже не живем в зарослях, а поселились неподалеку от Порт-Мидлбей, который по-тамошнему называется городом.
   - А мистер Микобер жил с вами в зарослях? - спросил я.
   - Да. Он этого сам захотел, - сказал мистер Пегготи, - Лучшего джентльмена, право же, я не встречал. Его лысая голова так потела на солнце, что мне казалось, вот-вот она совсем растает. А теперь он мировой судья.
   - Да ну? Мировой судья? - воскликнул я.
   Мистер Пегготи указал на статью в газете. И вот что я прочел в "Порт-Мидлбей тайме":
   "Публичный обед в честь нашего достоуважаемого колониста и согражданина Уилкинса Микобера, эсквайра, окружного мирового судьи Порт-Мидлбей, дан был вчера в Отеле, зал которого был битком набит. Мы подсчитали за обеденным столом сорок семь персон, но к этому числу надо прибавить тех, кто стоял в коридоре и на лестнице. Чтобы воздать честь столь почтенной, одаренной такими талантами и столь популярной особе, собралось самое очаровательное, изысканное и выдающееся общество Порт-Мидлбей. Президентское место занимал доктор Мелл (грамматическая школа "Сэлем-Хаус", Порт-Мидлбей), по правую руку которого восседал почетный гость. После того как убрали со стола и пропели Non nobis * в прекрасном исполнении которого следует, выделить подобный колоколу голос небезызвестного одаренного любителя Уилкинса Микобера-младшего, эсквайра), по обычаю было провозглашено несколько патриотических тостов, встреченных восторженно. Свою прочувствованную речь доктор Мелл закончил тостом в честь "нашего выдающегося гостя, украшения нашего города" и выразил пожелание: "Да не покинет он нас никогда для того, чтобы еще больше возвеличиться, и да преуспевает он среди нас так, чтобы возвеличиться больше было уже невозможно!" Нельзя описать бурю рукоплесканий, которой встречен был этот тост. Она вздымалась снова и снова, как океанские волны. Когда, наконец, рукоплескания затихли, для ответного слова поднялся Уилкинс Микобер, эсквайр. Принимая во внимание сравнительно недостаточно высокий уровень наших колонистов, мы не пытаемся передать во всех подробностях блестящую и изысканную речь нашего выдающегося согражданина. Скажем только, что это был образец красноречия и что глаза всех присутствующих увлажнились слезами, когда наш выдающийся согражданин описывал все этапы своей столь успешной карьеры и призывал молодых людей, присутствовавших в зале, никогда не брать на себя денежных обязательств, если они не могут их выполнить. Далее произнесли тосты: доктор Мелл, миссис Микобер (грациозным поклоном она выразила свою благодарность, появившись в открытой двери зала, через которую можно было видеть блестящее собрание красавиц, сидевших в креслах и наблюдавших трогательное зрелище, являясь вместе с тем прекрасным его украшением), миссис Риджер Беге (бывшая мисс Микобер), миссис Мелл, Уилкинс Микобер-младший, эсквайр (присутствующие смеялись до слез, услышав его заявление, что он не в силах выразить свою благодарность в речи и просит разрешить ему что-нибудь спеть); семейство миссис Микобер (нет нужды говорить, весьма известное у себя на родине) и пр. и пр. В заключение, как по волшебству, были убраны столы, чтобы очистить место для танцев. Среди поклонников Терпсихоры, развлекавшихся до восхода солнца, напомнившего им, что пора расходиться, следует особенно отметить Уилкинса Микобера-младшего, эсквайра, и очаровательную мисс Элен, четвертую дочь доктора Мелла".
   Я снова перечитал упоминание о докторе Мелле и был очень рад, узнав, что мистер Мелл, мой прежний учитель, бедный, полуголодный помощник теперешнего мидлсекского мирового судьи, добился завидного положения. Тут мистер Пегготи указал мне на другой столбец газеты; мой взгляд упал на мое имя, и я прочел следующее:
   "ДЭВИДУ КОППЕРФИЛДУ,
   эсквайру, знаменитому писателю.
   Мой дорогой сэр,
   Прошли годы с тех пор, как я имел возможность видеть воочию черты лица, знакомые ныне значительной части цивилизованного мира. Но лишенный, дорогой мой сэр, в силу сложившихся обстоятельств (над которыми я был невластен), общества друга и товарища моей юности, я не переставал следить за его парящим полетом. И никто не мог мне воспрепятствовать,
   Хоть нас разделяли ревущие волны морей (Бернс),
   занимать свое место у пиршественного стола, к которому вы нас приглашаете.
   Пользуясь отъездом отсюда человека, которого мы оба, дорогой сэр, уважаем и чтим, я не могу не выразить вам от своего имени, а также, - беру на себя смелость добавить - от имени всех жителей Порт-Мидлбей, благодарность за интеллектуальное наслаждение, священнослужителем коего вы являетесь.
   Следуйте этой стезею и впредь, дорогой сэр! Здесь вас знают и ценят. Хотя мы "где-то далеко", но отнюдь не "лишены друзей", не "меланхолики" и (смею добавить) не "отсталые". Продолжайте, дорогой мой сэр, ваш орлиный полет! Жители Порт-Мидлбей мечтают по крайней мере следить за ним с восторгом, с восхищением и себе в назидание!
   А среди глаз, устремленных на вас из этой части земного шара, вы всегда найдете, - пока он не утерял способности наслаждаться светом и жизнью, глаз, принадлежащий
   Уилкинсу Микоберу, мировому судье".
   Взглянув на столбцы газеты, я установил, что мистер Микобер является деятельным и почтенным сотрудником этого печатного органа. В том же номере было и другое его письмо, посвященное какому-то мосту, а также объявление о выходе отдельным томом подобных его писем "со значительными дополнениями", и, если не ошибаюсь, передовая статья тоже принадлежала его перу.
   До отъезда мистера Пегготи мы частенько говорили по вечерам о мистере Микобере. Мистер Пегготи жил у нас все время - кажется, около месяца, - а бабушка и его сестра приезжали в Лондон с ним повидаться. Когда он уезжал, мы с Агнес простились с ним на борту корабля. Больше нам не придется на этой земле с ним прощаться.
   Но до своего отъезда он побывал со мной в Ярмуте, чтобы поглядеть на надгробную плиту, положенную мною на кладбище в память о Хэме. Когда, по просьбе мистера Пегготи, я записывал для него простые слова, высеченные на плите, он наклонился и взял горсть земли и пучок травы.
   - Для Эмли, - сказал он, пряча это у себя на груди. - Я ей обещал, мистер Дэви.
   ГЛАВА LXIV
   Последний взгляд в прошлое
   Вот я и кончаю писать мою повесть. И еще раз - уже в последний, прежде чем закончить эти страницы, я бросаю взгляд в прошлое.
   Я вижу себя и рядом - Агнес, мы идем вместе по жизненному пути. Я вижу вокруг нас наших детей и друзей, и по дороге я слышу гул голосов; много этих голосов, и не безразличны они мне.
   Какие лица особенно четко выделяются в толпе, плывущей мимо меня? Вот они! И все обращены ко мне, когда я задаю этот вопрос.
   Вот бабушка, у нее другие, более сильные, очки, ей лет восемьдесят, а быть может, больше, но она все еще держится прямо и в холодную погоду может пройти без отдыха шесть миль.
   А вот Пегготи, с ней неразлучная, добрая моя, старая няня; она тоже в очках и вечерами сидит со своим шитьем у самой лампы и всегда при ней огарок восковой свечи, сантиметр в футляре и рабочая шкатулка с изображением собора св. Павла на крышке.
   Щеки и руки Пегготи, такие упругие и красные в пору моего детства, что я недоумевал, почему птицы не клюют их вместо яблок, сморщились теперь; все еще блестят ее глаза, и в их блеске черты лица кажутся затененными, хотя глаза все-таки потускнели. Но ее шершавый палец, похожий, как я как-то заметил, на терку для мускатных орехов, остался таким же, как раньше; и теперь, когда я вижу, как мой самый младший сынишка, ковыляющий от бабушки к ней, хватается за этот палец, я вспоминаю маленькую гостиную в нашем доме и то, как я некогда тоже учился ходить. С разочарованием бабушки, испытанным ею в далекие времена, теперь покончено: она крестная мать настоящей Бетси Тротвуд, а Дора (следующая за Бетси по порядку) утверждает, что бабушка слишком балует Бетси.