Диккенс Чарльз. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы XXX-LXIV)

   - Не ко мне, Дэниел! - возразила миссис Гаммидж. - Ко мне ничего само собой не придет, и оставаться мне одинокой и осиротелой!
   - Да нет же... - сказал мистер Пегготи, успокаивая скорбящую.
   - Ох, не говори, Дэниел! - отозвалась миссис Гаммидж. - Не годится мне жить с теми, кому оставлены деньги. Все против меня. Лучше вам от меня избавиться.
   - Да как же бы я мог тратить деньги без тебя? - серьезным тоном начал увещевать ее мистер Пегготи. - О чем это ты толкуешь? Да разве теперь ты мне нужна меньше, чем прежде?
   - Я всегда знала, что здесь во мне не нуждаются! - возопила, жалобно хныча, миссис Гаммидж. - А сейчас мне это и сказали! Да как я могла надеяться, что во мне нуждаются, когда я женщина одинокая, осиротелая и всем вам стою поперек дороги.
   Очевидно, мистер Пегготи был весьма недоволен собой за то, что произнес речь, которую можно было истолковать столь дурно, но ответить помешала ему Пегготи, Дернув его за рукав и покачав головой. В течение нескольких секунд он в полном расстройстве чувств смотрел на миссис Гаммидж, затем перевел взгляд на голландские часы, встал, снял нагар со свечи и поставил ее на окно.
   - Ну, вот! - весело сказал мистер Пегготи. - Вот оно как, миссис Гаммидж! - Миссис Гаммидж тихонько застонала. - Окно, по обычаю нашему, освещено! Вы удивляетесь, для чего это делается, сэр? Да ведь это для нашей малютки Эмли. Видите ли, как наступят сумерки, так дорога-то становится не очень светлой и веселой... И если я прихожу к тому часу, когда Эмли возвращается домой, я ставлю свечу на окно. Вот тут-то, видите ли, две цели достигнуты, - добавил мистер Пегготи, с сияющей физиономией наклоняясь ко мне. - Сначала Эмли говорит: "А вот и мой дом!" Вот что она говорит. А потом она говорит: "И дядя мой дома!" Потому, если бы не было меня дома, я бы не выставил свечи.
   - Экий ты младенец! - сказала Пегготи; и если она и в самом деле так думала, то, пожалуй, любила его за это еще больше.
   - Ну, кто его знает! - возразил мистер Пегготи; он стоял, широко расставив ноги, и с довольным видом потирал их обеими руками, посматривая то на нас, то на огонь в очаге. - Не очень-то я похож по виду на младенца.
   - Не особенно, - согласилась Пегготи.
   - О да, - засмеялся мистер Пегготи. - По виду не очень-то похож, но... коли подумать... да, господи помилуй, не все ли мне равно! А теперь я вам вот что скажу: когда случается мне пойти да поглядеть на хорошенький домик нашей Эмли. - Ах, провалиться мне на этом месте! - неожиданно и весьма энергически воскликнул мистер Пегготи. - Ну, вот. Как бы это получше сказать? Я будто чувствую, что самая маленькая вещичка там - все равно что она сама. Беру я эту вещичку и кладу ее на место, и так, знаете ли, осторожно, как будто это наша Эмли. И то же самое с ее шляпками и другими вещами. Я бы не стерпел, если бы с ними обращались грубо - никак бы не стерпел! Вот вам и младенец, с виду похожий на большущего морского ежа! воскликнул мистер Пегготи, закончив свою торжественную речь оглушительным хохотом.
   Засмеялись и мы с Пегготи, но не так громко.
   - А дело-то вот какое, - с восторженной миной продолжал мистер Пегготи, снова потерев ноги, - еще в ту пору, когда она была совсем малютка, едва доросла мне до колена, мы с ней, знаете ли, играли в разные игры и воображали, будто мы и турки, и французы, и акулы, и всякие там иностранцы... да, господи помилуй, и львы, и киты, и - невесть что еще... вот я, знаете ли, и привык. А возьмем хоть вот эту свечу! - Мистер Пегготи радостно указал на нее рукой. - Уж я-то знаю: когда Эмли выйдет замуж и уйдет отсюда, я буду выставлять эту свечу точь-в-точь по-старому. Уж я-то знаю: когда я буду сидеть тут по вечерам (а где же мне и жить, господи помилуй, как не здесь, какое бы наследство я ни получил!) в те дни, когда ее здесь не будет или я туда к ней не пойду, я буду ставить свечу на окно, сидеть у очага и воображать, будто я ее поджидаю, точь-в-точь как поджидаю сейчас. Вот вам и младенец, похожий с виду на морского ежа! - воскликнул мистер Пегготи, снова захохотав. - Да вот и теперь, сию минуту, когда я смотрю, как горит свеча, я себе говорю: "Эмли на нее смотрит. Она сейчас придет!" Вот вам и младенец, с виду похожий на морского ежа! А я не ошибся, - добавил мистер Пегготи, оборвав свой смех и захлопав в ладоши, - вот и она!
   Но это был только Хэм. Должно быть, дождь усилился с тех пор, как я пришел, потому что Хэм был в большой клеенчатой шляпе, надвинутой на глаза.
   - Где Эмли? - спросил мистер Пегготи.
   Хэм мотнул головой, словно давая понять, что она осталась снаружи. Мистер Пегготи взял свечу с окна, снял с нее нагар, поставил ее на стол и принялся размешивать угли в очаге, а тем временем Хэм, все еще стоявший на прежнем месте, сказал мне:
   - Мистер Дэви, выйдите-ка на минутку, посмотрите, что мы с Эмли хотим вам показать.
   Мы вышли. Он пропустил меня вперед, и я с удивлением и испугом заметил, что он смертельно бледен. Он быстро вытолкнул меня наружу и закрыл за нами дверь. 3" нами двумя.
   Что случилось?
   - Мистер Дэви...
   О, несчастный, как горько он зарыдал!
   Я оцепенел при виде такого горя. Не знаю, о чем я тогда подумал, чего ужаснулся. Я мог только смотреть на него.
   - Хэм! Бедный мой Хэм! Ради бога, скажите мне, что случилось!
   - Моя любовь, мистер Дэви... радость и надежда моего сердца... Ради нее я готов был отдать жизнь, отдал бы и теперь... она ушла!
   - Ушла!
   - Эмли убежала! О мистер Дэви, подумайте, как она убежала, если я молю сейчас милосердного бога убить ее (а она мне дороже всего на свете), только бы не дать ей дойти до бесчестья и погибели!
   Его лицо, обращенное к затянутому облаками небу, его крепко стиснутые дрожащие руки, его страдальческий вид остаются и по сей день в моих воспоминаниях неразрывно связанными с этим пустынным берегом. Здесь всегда ночь, и он - единственное живое существо на берегу.
   - Вы человек ученый, вы знаете, как лучше поступить, - торопливо продолжал он. - Что мне сказать там, дома? Мистер Дэви, как объявлю я об этом ему?
   Я увидел, что дверь приоткрывается, и инстинктивно сделал попытку придержать щеколду, чтобы выиграть время. Слишком поздно! Мистер Пегготи высунул голову, и никогда не забыть мне, как изменилось его лицо, едва он увидел нас, - никогда, хотя бы я прожил пятьсот лет.
   Помню громкий стон и крик, помню женщин, бросившихся к нему, и вот мы все стоим в комнате. У меня в руке записка, которую дал мне Хэм. А у мистера Пегготи расстегнут жилет, волосы взъерошены, лицо и губы совсем белые, и кровь тоненькой струйкой стекает по его груди (вероятно, она брызнула у него изо рта); он пристально смотрит на меня.
   - Читайте, сэр, - тихим, дрожащим голосом сказал он. - Медленно, прошу вас. Не знаю, смогу ли я понять...
   Среди мертвой тишины я стал читать закапанное слезами письмо:
   - "Когда ты, любящий меня гораздо больше, чем я того заслуживала даже в то время, когда мое сердце было невинно, получишь это письмо, я буду очень далеко".
   - Я буду очень далеко, - медленно повторил он. - Постойте! Эмли очень далеко. Читайте!
   - "Когда я покину завтра утром мой любимый дом-любимый дом... о да, мой любимый дом..."
   Письмо было написано, судя по пометке, вчера вечером.
   - "...я его покину, чтобы никогда не возвращаться, если он не привезет меня сюда настоящей леди. Ты найдешь это письмо спустя много часов завтра вечером. О, если бы ты знал, как разрывается у меня сердце! Если бы ты, которому я причинила такое зло, что никогда не простить тебе меня, если бы ты только мог знать, как я страдаю! Но я слишком большая грешница, чтобы писать о себе. Пусть утешит тебя мысль, что я такая плохая. Ради господа бога скажи дяде, что никогда еще я так горячо не любила его, как теперь. Ох, не вспоминай о том, как вы все были ласковы и добры ко мне... не вспоминай о том, что мы с тобой должны были пожениться, но постарайся думать обо мне так, как будто я умерла, когда была маленькой, и меня где-то похоронили. Молю небеса, которых я недостойна, сжалиться над моим дядей! Скажи ему, что я никогда еще не любила его так горячо. Будь ему утешением. Полюби какую-нибудь честную девушку, которая будет верна тебе и достойна тебя, а для дяди станет тем, чем была когда-то я. И пусть в вашей жизни не будет иного позора, чем тот, который принесла вам я! Да благословит бог всех вас! Я часто буду на коленях молить бога за вас. Если он не привезет меня назад настоящей леди и я не смогу больше молиться за себя, я буду молиться за вас. Мой прощальный нежный привет дяде. Мои последние слезы и последняя моя благодарность дяде!"
   Это было все.
   Я давно уже перестал читать, а мистер Пегготи все стоял и смотрел на меня. Наконец я решился взять его за руку и, как мог, стал умолять, чтобы он попытался овладеть собой. Он ответил: "Благодарю вас, сэр, благодарю вас", и не пошевельнулся.
   Хэм заговорил с ним. Мистер Пегготи почувствовал его скорбь и стиснул ему руку, но продолжал стоять все в той же позе, и никто не смел его потревожить.
   Наконец он медленно, словно оторвавшись от какого-то видения, отвел глаза от моего лица и обвел взглядом комнату. Потом тихим голосом сказал:
   - Кто этот человек? Я хочу знать его имя. Хэм взглянул на меня, и я пошатнулся словно от удара.
   - Ты кого-то подозреваешь? - спросил мистер Пегготи. - Кто он?
   - Мистер Дэви! - взмолился Хэм. - Выйдите на минутку, а я скажу ему то, что должен сказать. Не годится вам это слушать, сэр.
   Снова я пошатнулся. Опустившись на стул, я попытался что-то ответить, но язык у меня онемел, а в глазах помутилось.
   - Я хочу знать его имя! - снова услышал я.
   - Последнее время... - заикаясь, начал Хэм, - сюда наезжал... один человек, слуга. И еще бывал здесь один джентльмен. Они были заодно.
   Мистер Пегготи по-прежнему стоял неподвижно, но теперь он смотрел на Хэма.
   - Слугу видели вчера вечером... с нашей бедной девочкой, - продолжал Хэм. - Всю эту неделю или побольше того он где-то здесь прятался. Думали, он уехал, а он прятался. Не оставайтесь здесь, мистер Дэви, не оставайтесь!
   Я почувствовал, как рука Пегготи обвилась вокруг моей шеи, но я не смог бы двинуться с места, даже если бы потолок грозил обрушиться мне на голову.
   - Сегодня утром, когда еще не совсем рассвело, за городом на Норвичской дороге видели чью-то карету и лошадей, - продолжал Хэм. - К ней направился слуга, потом ушел, потом появился снова. Когда он появился снова, с ним была Эмли. Тот, другой, сидел в карете. Это тот самый человек.
   - Ради бога! - пробормотал мистер Пегготи, отшатнувшись и вытянув руку, словно хотел отстранить от себя что-то, чего он страшился. - Не говорите мне, что его имя - Стирфорт!
   - Мистер Дэви! - дрожащим голосом воскликнул Хэм. - Вашей вины тут нет... у меня и в мыслях не было вас винить... но его имя - Стирфорт, и он последний негодяй!
   Мистер Пегготи не вскрикнул, не пролил ни одной слезы, не сделал ни единого движения; но потом вдруг как будто опять проснулся и ухватился за свою грубую куртку, висевшую на гвозде в углу.
   - Помогите снять! Мне что-то худо, не могу управиться сам, нетерпеливо сказал он. - Да помогите же мне! Вот так, - добавил он, когда кто-то пришел на помощь. - А теперь дайте вон ту шляпу!
   Хэм спросил его, куда он идет.
   - Я иду искать мою племянницу. Иду искать мою Эмли! Сперва пойду и продырявлю то судно... Пущу на дно там, где, клянусь богом, утопил бы его, если бы только мог догадаться, что запало ему в голову... Если бы только я знал об этом, когда он сидел передо мной, - с бешенством продолжал мистер Пегготи, вытянув сжатую в кулак правую руку, - когда он сидел и смотрел мне в лицо, умереть мне на этом месте, я бы утопил его и считал себя правым! Я иду искать мою племянницу.
   - Где? - вскричал Хэм, становясь между ним и дверью.
   - Везде! Я буду искать мою племянницу по всему свету. Я найду мою бедную, опозоренную племянницу и приведу ее домой. Не удерживайте меня! Говорю вам, я иду искать мою племянницу!
   - Нет, нет! - вся в слезах воскликнула миссис Гаммидж, бросаясь между ними. - Нет! Дэниел, сейчас ты не пойдешь! Ты пойдешь искать ее немного погодя, бедный мой покинутый Дэниел... Так оно и нужно сделать, но сейчас не иди. Сядь и дай мне попросить у тебя прощенья, Дэниел, за то, что я всегда была для тебя обузой... Что значат все мои беды по сравнению с этой бедой!.. Давайте поговорим о тех временах, когда она осиротела, и Хэм тоже осиротел, а я была бедной вдовой, и ты меня взял к себе в дом. Бедное твое сердце смягчится, Дэниел, - она прислонилась головой к его плечу, - и тебе легче будет переносить боль! Ведь ты помнишь обетование, Дэниел: "Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне" *, и оно сбудется под этим кровом, где мы столько лет находили пристанище. Теперь он был готов покориться всем и каждому, и когда я услышал, как он рыдает, желание броситься на колени, просить у них прощенья за то горе, какое я на них навлек, и проклясть Стирфорта, уступило место более высокому чувству. Мое наболевшее сердце обрело такое же утешение, и я тоже зарыдал.
   ГЛАВА XXXII
   Начало долгого странствия
   Что свойственно мне - свойственно и многим другим людям, я полагаю, и вот почему я не боюсь сознаться, что никогда я не любил Стирфорта больше, чем тогда, когда разорвались узы, привязывавшие меня к нему. Я был глубоко потрясен, узнав о его низости, но больше, чем когда бы то ни было, больше, чем в период самой беззаветной моей любви к нему, я думал теперь о его блестящих способностях, умилялся всем, что было хорошего в его натуре, и воздавал должное тем его качествам, благодаря которым он мог бы стать благороднейшим человеком и прославить свое имя. Как бы глубоко я ни чувствовал, что бессознательно принимал участие в его преступлении, опозорившем честную семью, но, мне кажется, если бы я очутился с ним лицом к лицу, у меня не хватило бы духу бросить ему хотя бы один упрек. Я все еще любил его, хотя и прозрел, я все еще сохранял такую нежную память о моей любви к нему, что, думается мне, походил бы на слабого, обиженного ребенка и только лелеял бы надежду на примирение. Но этой надежды у меня не было. Я чувствовал, так же как и он, что между нами все кончено. Какие у него остались обо мне воспоминания - мне неизвестно; думаю, что самые поверхностные, да и те скоро стерлись, но я-то помнил о нем, как помнят о горячо любимом друге, о друге, который умер.
   Да, Стирфорт, вы ушли со страниц этого непритязательного повествования! Быть может, моя скорбь, помимо воли моей, обличит вас перед престолом судии, но моя злая память или мои укоры - никогда!.. Это я знаю.
   Слухи о том, что случилось, скоро распространились по городу, и, когда на следующее утро я шел по улицам, я слышал, как люди судачили об этом у своих дверей. Многие жестоко осуждали ее, некоторые жестоко осуждали его, но ее приемный отец и жених вызывали у всех только жалость. Все без исключения выражали им сочувствие в постигшем их горе, и это сочувствие было искренним и деликатным. Когда эти два человека медленно шли рано утром по берегу, рыбаки держались в сторонке и, собравшись кучками, толковали о них с глубоким состраданием.
   Там, на берегу, у самого моря, я нашел их обоих. Нетрудно было заметить, что всю ночь они не спали, даже если бы Пегготи не сказала мне, что до самого рассвета они оставались там, где я их покинул. У обоих был измученный вид, и я подумал о том, что за одну эту ночь голова мистера Пегготи поникла больше, чем за все годы нашего знакомства. Но они оба были сумрачны и непоколебимы, как само море, а море в тот день тихо лежало под темным небом и мерно катило тяжелые валы, словно дышало в своем покое, тронутое только у горизонта полосой серебряного света, посланного незримым солнцем.
   - У нас было о чем поговорить, сэр... О том, что мы должны делать и чего не должны, - обратился ко мне мистер Пегготи после того, как мы все втроем прошли некоторое расстояние в полном молчании. - И теперь мы знаем наш путь.
   Ненароком я взглянул на Хэма, который всматривался в далекую светлую полосу, и тут у меня мелькнула страшная мысль... Не то, чтобы лицо его дышало гневом, нет, оно выражало только непоколебимую решимость, но... у меня мелькнула мысль, что если он когда-нибудь встретится со Стирфортом, то убьет его.
   - Здесь я исполнил свой долг, сэр, - произнес мистер Пегготи. - Я иду искать мою... - Тут он запнулся, но голос его был тверд, когда он продолжал: - Я иду искать ее. Отныне это мой единственный долг.
   Он покачал головой, когда я спросил его, где он будет ее искать; затем он задал мне вопрос, еду ли я завтра в Лондон. Я ответил, что не уехал сегодня только из желания быть ему чем-нибудь полезным. Но я готов ехать, когда ему будет удобно.
   - Если вы согласны, сэр, завтра я поеду вместе с вами, - сказал он.
   И снова мы шли в полном молчании.
   - Что до Хэма, так он будет по-прежнему здесь работать, - снова заговорил мистер Пегготи, - а жить он будет вместе с моей сестрой. А вот тот старый баркас...
   - Вы хотите покинуть старый баркас, мистер Пегготи? - спросил я осторожно.
   - Теперь мое место не здесь, мистер Дэви, - ответил он. - И если уж поминать о затонувших судах, которые исчезали в темной пучине, то этот мой баркас затонул... Но нет, сэр! Я совсем не хочу, чтобы его покинули. Совсем не хочу...
   И опять мы шли молча, пока он не пояснил:
   - Я вот чего хочу, сэр: я хочу, чтобы он оставался в таком своем виде, как был, мой баркас, и днем оставался и ночью, и летом и зимой... А вдруг она вернется назад, и вот тут, знаете ли, нехорошо, ежели старое пепелище изменит ей, нет, знаете ли, пусть оно поманит ее подойти поближе... И кто знает, может она заглянет в окошко, совсем как привидение, под шум дождя, и ветер будет реветь, и тут она увидит старое свое местечко у очага. А тогда, мистер Дэви, она заметит, что, кроме миссис Гаммидж, никого нет, и наберется духу и тихонечко, дрожа от страха, она проскользнет в старый дом к своей прежней кроватке и приклонит измученную головку там, где когда-то она покоилась, такая радостная...
   Я пытался что-то сказать, но не мог.
   - Каждый вечер, как только стемнеет, будет гореть свеча у окошка, как бывало, и если только она когда-нибудь завидит свечу, может быть она услышит призыв: "Вернись, дитя мое, вернись!" А ты, Хэм, если услышишь когда-нибудь в сумерках стук у двери своей тетки - особливо тихий стук, - ты не должен подходить к двери. Пусть откроет тетка... не ты. Пусть она первая увидит мое погибшее дитя...
   Он ускорил шаг и некоторое время шел впереди нас. Тут я снова взглянул на Хэма; он по-прежнему не отрывал глаз от далекой полоски света; я коснулся его руки.
   Дважды я окликал его, словно спящего, но он не отзывался. Наконец я спросил, о чем он так задумался.
   - О том, что впереди, мистер Дэви, вон там...
   - О том, какая вас ждет жизнь? Вы об этом говорите?
   Он махнул рукой в сторону моря.
   - Вот-вот, мистер Дэви. Не знаю, как оно будет, но, мне кажется, вон оттуда придет... конец.
   И он посмотрел на меня так, словно только что проснулся, но по-прежнему вид у него был сосредоточенный.
   - Какой конец? - спросил я, и снова меня охватил страх.
   - Не знаю, - сказал он задумчиво. - Я вспоминал о том, что все началось здесь... и здесь наступит конец. Но не будем об этом говорить! Мистер Дэви, - продолжал он, заметив, по-видимому, выражение моего лица, - вам бояться меня нечего, это у меня просто в голове помутилось... Я что-то не в себе...
   И он вправду был сам не свой.
   Мистер Пегготи остановился и ждал, пока мы не поравнялись с ним; больше мы не произнесли ни слова. Воспоминания об этом разговоре и прежние мои опасения время от времени начинали преследовать меня, и так било вплоть до того часа, когда неумолимо, в назначенные сроки, конец наступил.
   Незаметно для самих себя мы оказались возле старого баркаса и вошли. Миссис Гаммидж больше не дулась в своем уголке, а готовила завтрак. Она взяла у мистера Пегготи его шляпу, придвинула для него стул и сказала так участливо и мягко, что я ушам своим не поверил:
   - Милый мой Дэниел, ты должен есть и пить и набираться сил, тебе они теперь нужны. Постарайся, добрая ты душа! А если моя трескотня тебе невтерпеж, - она имела в виду свою болтливость, - тебе стоит только сказать, и я замолчу.
   Поставив завтрак на стол, она отошла к окну и усердно занялась починкой рубашек мистера Пегготи и других его вещей; затем она аккуратно уложила их в старый клеенчатый мешок, какой бывает у моряков. Занимаясь этим делом, она говорила все так же мягко:
   - Всегда и во всякую пору я буду здесь, Дэниел, и все будет так, как ты хочешь. Я не больно учена, но когда ты отправишься в путь, буду тебе писать и посылать мои письма мистеру Дэви. Было бы хорошо, Дэниел, если бы и ты иной раз написал, каково тебе одному в твоем печальном странствии.
   - Боюсь, ты будешь здесь тосковать, - сказал мистер Пегготи.
   - О, ничего, ничего, Дэниел! - ответила она. - Не беспокойся обо мне. Дел у меня хватит, Дэниел, надо ведь содержать его в порядке (миссис Гаммидж разумела домашний очаг), покуда ты не вернешься или не вернется кто-нибудь другой... А в хорошую погоду я буду сидеть, как бывало, у двери. И если кто сюда вернется, он еще издали увидит верную старуху вдову.
   Какая перемена в миссис Гаммидж за такой короткий срок! Она стала совсем другой женщиной. Она стала такой преданной, так быстро соображала, что следует сказать и о чем лучше помолчать, так мало заботилась о себе и проявляла такую чуткость к горю других, что я проникся к ней большим уважением. А как она работала в этот день! Немало вещей надо было принести с берега и сложить в сарае - весла, сети, паруса, снасти, запасные мачты и реи, чаны для омаров, мешки с балластом и прочее и прочее... И хотя в помощниках не было недостатка, хотя на всем берегу не сыскать было человека с крепкими руками, который не пожелал бы работать изо всех сил для мистера Пегготи, радуясь уже одному тому, что его об этом попросили, но миссис Гаммидж в течение всего дня упорно бралась за непосильную для нее работу и металась то туда, то сюда, принимаясь за самые разнообразные дела, едва ли, впрочем, нужные. Что же касается до сетований на свою несчастную судьбу, то, по-видимому, она даже забыла, каковы были ее невзгоды. При всей своей участливости она не теряла ровного, хорошего расположения духа, что было едва ли не самым удивительным в той перемене, какая с ней произошла. Брюзжания и в помине не осталось. За целый день вплоть до сумерек пи разу голос ее не дрогнул, ни одна слезинка не показалась на глазах. А когда мы, наконец, остались втроем - она, я и мистер Пегготи, и последний, окончательно выбившись из сил, задремал, - она потянула меня к порогу и, с трудом сдерживая рыдания, прошептала.
   - Да благословит вас господь, мистер Дэви! Будьте всегда ему другом, бедняжке!
   И она быстро вышла за дверь и ополоснула лицо водой, для того чтобы он нашел ее совсем спокойной, когда проснется, и увидел, что она мирно сидит около него за работой. Одним словом, она осталась поддержкой и опорой мистера Пегготи в его горе, а я, покинув их вечером, не переставал размышлять об уроке, полученном мною от миссис Гаммидж, и об опыте, который я приобрел благодаря ей.
   Был десятый час, когда я, печально бродя по городу, заглянул к мистеру Омеру. Его дочь сообщила мне, что мистер Омер принял очень близко к сердцу происшедшее событие, целый день был очень огорчен и подавлен и перед сном даже не выкурил своей трубки.
   - Лживая, дурная девушка! - сказала миссис Джорем. - И никогда ничего хорошего в ней не было.
   - Не говорите так! - запротестовал я. - Вы этого не думаете.
   - Нет, думаю! - раздраженно воскликнула миссис Джорем.
   - Нет, не думаете! - повторил я.
   Миссис Джорем тряхнула головой и попыталась принять вид суровый и непреклонный, но не могла справиться с мягкой своей натурой и расплакалась. Правда, я был еще юн, но такое выражение чувств весьма подняло ее в моих глазах, и я подумал, что оно очень к лицу ей, добродетельной жене и матери.
   - Что же она будет делать! - рыдала Минни. - Куда она пойдет? Что с ней станется? Как она могла так жестоко поступить и с собой и с ним!
   Я вспомнил о тех временах, когда сама Минни была девушкой, юной и миловидной, и обрадовался, что и она об этом не забыла.
   - Моя малютка Минни, - продолжала миссис Джорем, - только что легла спать. Но даже во сне она плачет об Эмли. И целый день малютка Минни плакала об ней и все спрашивала, правда ли, что Эмли такая нехорошая. Что же мне было ей сказать, если Эмли в последний свой приход к нам - это было вечером - сняла со своей шеи ленточку и повязала ее вокруг шеи малютки Минни? А потом опустила на подушку свою голову рядом с головкой Минни и ждала, пока та крепко уснет... И теперь эта ленточка на шейке Минни. Может быть, ее нужно снять, но как мне быть? Эмли - очень дурная, но они так друг друга любили! А ведь ребенок ничего не понимает...
   Миссис Джорем была в таком расстройстве, что ее муж вышел из своей комнаты и стал ее успокаивать. Я оставил их вдвоем и отправился домой, к Пегготи, еще более печальный, чем раньше, если это только было возможно.
   Это доброе создание - я разумею Пегготи. - не обращая внимания на свою усталость, вызванную бессонными ночами и тревогой за мужа, осталась у брата, где хотела пробыть до утра. В доме, кроме меня, была только старушка, которую Пегготи наняла несколько недель назад, когда уже не могла заботиться о хозяйстве. В услугах старушки я не нуждался и отослал ее спать, что было ей весьма по душе, а сам уселся в кухне перед очагом, чтобы все обдумать.
   Я думал о последних событиях, думал о смерти мистера Баркиса, потом меня словно подхватила волна и повлекла к тем далям, в которые так странно вглядывался этим утром Хэм, как вдруг стук в дверь прервал течение моих смутных мыслей. На двери висел молоток, но это не был удар молотком. Это был стук рукой, да к тому же в нижнюю часть двери, как будто стучал ребенок.