Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Николаса Никльби

   Леди были в полном восторге от столь изменившегося поведения мистера Никльби, а в это время явился парень, которого поджидали, с волосами, еще совсем влажными от недавнего мытья, и в чистой рубашке, воротничок коей мог бы принадлежать какому-нибудь гиганту-предку, составляя вместе с белым жилетом не меньших размеров главное украшение его особы.
   – Ну, Джон, – сказала мисс Матильда Прайс. (Так, кстати сказать, звали дочь мельника.)
   – Ну! – сказал Джон, ухмыляясь так, что даже воротничок не мог этого скрыть.
   – Простите, – вмешалась мисс Сквирс, спеша познакомить гостей, – мистер Никльби – мистер Джон Брауди.
   – Ваш покорный слуга, сэр, – сказал Джон, который был ростом повыше шести футов, а лицо и фигуру имел, пожалуй, более чем соответствующие своему росту.
   – К вашим услугам, сэр, – ответил Николас, энергически опустошая тарелки с бутербродами.
   Мистер Брауди не был джентльменом, особо наделенным даром вести беседу, поэтому он ухмыльнулся еще два раза и, удостоив таким образом своим привычным знаком внимания каждого из присутствующих, ухмыльнулся всем вообще и приступил к еде.
   – Старуха уехала? – спросил мистер Брауди, набив себе рот.
   Мисс Сквирс кивнула головой.
   Мистер Брауди ухмыльнулся особенно широко, словно подумал, что над этим и в самом деле стоит посмеяться, и с сугубым рвением принялся уплетать хлеб с маслом. Стоило посмотреть, как он и Николас вдвоем очистили тарелку.
   – Экий вы, вероятно, вам не каждый вечер приходится есть хлеб с маслом, – сказал мистер Брауди, после того как долго таращил глаза на Николаса поверх пустой тарелки.
   Николас прикусил губу и покраснел, но притворился, будто не слышит этого замечания.
   – Ей-богу, – продолжал мистер Брауди, хохоча во все горло, – не очень-то дают им жрать! Если вы здесь подольше поживете, от вас останутся кожа да кости. Хо-хо-хо!
   – Вы шутник, сэр! – презрительно сказал Николас.
   – Да ну? – ответил мистер Брауди. – А вот от прежнего учителя остались кожа да кости, потому что он был ученый.
   Воспоминание о худобе прежнего учителя, казалось, привело мистера Брауди в величайшее восхищение, ибо он хохотал, пока не почел нужным вытереть глаза обшлагами.
   – Не знаю, хватит ли у вас ума, мистер Брауди, понять, что ваши слова оскорбительны, – воскликнул Николас с нарастающим гневом, – но если хватит, то будьте так добры…
   – Если вы скажете еще хоть слово, Джон, – взвизгнула мисс Прайс, зажимая рот своему обожателю, когда тот собрался перебить Никльби, – еще хоть полсловечка, то я вас никогда не прощу и разговаривать с вами не буду!
   – Ну, ладно, моя девочка, что мне за дело! – сказал торговец зерном, влепив звонкий поцелуй мисс Матильде. – Пусть все идет по-прежнему, пусть все идет по-прежнему!
   Теперь пришел черед мисс Сквирс вступиться за Николаса, что она и сделала, притворяясь испуганной и встревоженной; в результате двойного вмешательства Николас и Джон Брауди очень торжественно подали друг Другу руку через стол, и столь внушительной была эта церемония, что мисс Сквирс взволновалась и пролила слезы.
   – Что с тобой, Фанни? – осведомилась мисс Прайс.
   – Ничего, Тильда, – всхлипывая, отозвалась мисс Сквирс.
   – Ведь никакой опасности не было, – сказала мисс Прайс. – Не правда ли, мистер Никльби?
   – Решительно никакой! – ответил Николас. – Чепуха!
   – Очень хорошо! – шепнула мисс Прайс. – Скажите ей что-нибудь ласковое, и она скоро придет в себя. Послушайте, не выйти ли нам с Джоном на кухню, а потом мы вернемся?
   – Ни за что на свете! – возразил Николас, очень встревоженный таким предложением. – Чего ради вам это делать?
   – Эх! – сказала мисс Прайс, поманив его в сторону и говоря с некоторой долей презрения. – Хороший же вы кавалер.
   – Что вы хотите этим сказать? – спросил Николас. – Я совсем не кавалер – во всяком случае, не здесь. Ничего не понимаю.
   – Да и я ничего не понимаю! – подхватила мисс Прайс. – Но мужчины – изменники, всегда такими были и всегда такими будут – вот это мне очень легко понять!
   – Изменники! – воскликнул Николас. – Да что у вас на уме? Уж не хотите ли вы сказать, что вы думаете…
   – Ах, нет, я ровно ничего не думаю! – с раздражением перебила мисс Прайс. – Вы поглядите на нее: как разодета и какой прелестный у нее вид, право же, почти красавица. Мне стыдно за вас!
   – Милая моя, какое мне дело до того, что она разодета и что у нее прелестный вид? – осведомился Николас.
   – Ну-ну, не называйте меня «милой», – сказала мисс Прайс, впрочем, слегка улыбаясь, потому что была миловидна и к тому же немного кокетлива, а Николас был красив и она считала его собственностью другой особы, а это и являлось причиной, почему ей лестно было думать, что она произвела на него впечатление, – не то Фанни скажет, что это моя вина. Давайте-ка сыграем в карты.
   Громко произнеся эти последние слова, она упорхнула и присоединилась к грузному йоркширцу.
   Все это было совершенно непонятно Николасу, который в тот момент усвоил лишь то, что мисс Сквирс – девица, отличающаяся заурядной наружностью, а ее подруга, мисс Прайс, – хорошенькая девушка. Но у него не было времени поразмыслить об этом, так как у очага уже подмели, со свечи сняли нагар, и они уселись играть в «спекуляцию».
   – Нас только четверо, Тильда, – сказала мисс Сквирс, бросая лукавый взгляд на Николаса. – Пожалуй, лучше нам взять себе партнеров – двое против двух.
   – Что вы на это скажете, мистер Никльби? – осведомилась мисс Прайс.
   – С величайшим удовольствием, – ответил Николас.
   И с этими словами, совершенно не ведая о наносимой им чудовищной обиде, он смешал в одну кучу карточки с проспектами Дотбойс-Холла, которые заменяли ему фишки, с теми, какие получила мисс Прайс.
   – Мистер Брауди, – взвизгнула мисс Сквирс, – будем держать против них банк?
   Йоркширец согласился, по-видимому совершенно ощеломленный дерзостью нового учителя, а мисс Сквирс бросила злобный взгляд на подругу и истерически захохотала.
   На долю Николаса выпало сдавать, и ему повезло. – Мы собираемся выиграть все, – сказал он. – Тильда уже выиграла кое-что, на это, я думаю, она не надеялась, не правда ли, милая? – сердито сказала мисс Сквирс.
   – Только дюжину и восемь, милочка, – ответила мисс Прайс, делая вид, будто понимает вопрос в буквальном смысле.
   – Какая ты сегодня скучная! – огрызнулась мисс Сквирс.
   – Да, право же, нет! – отозвалась мисс Прайс. – Я в превосходном расположении духа. Мне казалось, что ты как будто расстроена.
   – Я! – вскричала мисс Сквирс, кусая губы и дрожа от ревности. – О нет!
   – Ну, вот и прекрасно! – заметила мисс Прайс. – У тебя кудряшки растрепались, милочка.
   – Не обращай на меня внимания, – захихикала мисс Сквирс, – ты бы лучше смотрела за своим партнером.
   – Благодарю вас, что вы ей напомнили, – сказал Николас. – И в самом деле, это было бы лучше.
   Йоркширец раза два приплюснул себе нос сжатым кулаком, словно хотел удержать свою руку, пока ему не представится случай поупражнять ее на физиономии какого-нибудь другого джентльмена, а мисс Сквирс с таким негодованием тряхнула головой, что ветер, поднятый пришедшими в движение многочисленными кудряшками, едва не задул свечу.
   – Право же, мне никогда так не везло! – кокетливо воскликнула мисс Прайс после одной-двух партий.Я думаю, это все благодаря вам, мистер Никльби. Хотелось бы мне всегда иметь вас своим партнером.
   – И я бы этого хотел.
   – Но у вас будет плохая жена, если вы всегда выигрываете в карты,сказала мисс Прайс.
   – Нет, не плохая, если ваше-желание исполнится, – ответил Николас. – Я уверен, что в таком случае жена у меня будет хорошая.
   Нужно было видеть, как тряхнула головой мисс Сквирс, пока шла эта беседа, и как приплюснул себе нос торговец, зерном! Стоило платить небольшую ежегодную ренту, чтобы только узреть это, увидеть, с какой радостью мисс Прайс возбуждала их ревность, тогда как Николас Никльби не нодозревал что он причиняет кому-то неприятность.
   – Но мы, кажется, только одни и разговариваем, – сказал Николас, добродушно окинув взглядом стол и беря карты для новой сдачи.
   – Вы так хорошо это делаете, что жалко было бы перебивать, – захихикала мисс Сквирс. – Не правда ли, мистер Брауди? Хи-хи-хи!
   – Мы это делаем потому, что больше не с кем говорить, – сказал Николас.
   – Поверьте, мы будем разговаривать с вами, если вы нам что-нибудь скажете, – заметила мисс Прайс.
   – Благодарю тебя, милая Тильда, – величественно отозвалась мисс Сквирс.
   – Вы можете говорить друг с другом, если вам не хочется разговаривать с нами, – продолжала мисс Прайс, подшучивая над своей любимой подругой. – Джон, почему вы ничего не говорите?
   – Ничего не говорю? – повторил йоркширец.
   – Да, лучше говорить, чем сидеть вот так молча и дуться.
   – Ну, будь по-вашему! – вскричал йоркширец, тяжело ударив кулаком по столу. – Вот что я скажу: пусть черт заберет мои кости и тело, если я буду дольше это терпеть! Ступайте вместе со мною домой, а этому молодому шептуну скажите, чтобы он поостерегся, как бы ему не остаться с проломанной башкой, когда он в следующий раз попадется мне под руку.
   – Боже милостивый, что это значит? – с притворным изумлением воскликнула мисс Прайс.
   – Ступайте домой, говорю вам, ступайте домой! – сердито крикнул йоркширец.
   А когда он произнес эти слова, мисс Сквирс залилась потоком слез, вызванных отчасти нестерпимым раздражением, а отчасти тщетным желанием расцарапать кому-нибудь физиономию своими прекрасными ноготками.
   Такое положение дел создалось по многим причинам. Оно создалось потому, что мисс Сквирс стремилась к высокой чести выйти замуж, не имея для того достаточного основания. Оно создалось потому, что мисс Прайс уступила трем побуждениям: во-первых, желанию наказать подругу, притязавшую на соперничество с ней без всяких на то прав; во-вторых, собственному тщеславию, побудившему ее принимать ухаживание изящного молодого человека; и, в-третьих, стремлению доказать торговцу зерном, какой великой опасности он себя подвергает, откладывая празднование их бракосочетания. А Николас вызвал его тем, что на полчаса предался веселью и беззаботности и очень искренне хотел избежать обвинений в неравнодушии к мисс Сквирс. Поэтому и примененные средства и достигнутые результаты были самыми естественными, ибо молодые леди до скончания веков, как делали они это испокон веков, будут стремиться к замужеству, оттеснять друг друга во время бега к алтарю и пользоваться каждым удобным случаем, чтобы в наивыгоднейшем свете показать свои преимущества.
   – Смотри-ка! А теперь Фанни расплакалась! – воскликнула мисс Прайс, как будто снова изумившись. – Что же это случилось?
   – О, вы не знаете, мисс, конечно, вы не знаете. Прошу вас, не трудитесь расспрашивать, – сказала мисс Сквирс и изменилась в лице – «состроила гримасу», как говорят дети.
   – Ну уж, скажу я вам! – воскликнула мисс Прайс.
   – А кому какое дело, что вы, сударыня, скажете или чего не скажете? – ответила мисс Сквирс, делая новую гримасу.
   – Вы чудовищно вежливы, сударыня, – сказала мисс Прайс.
   – К вам, сударыня, я не приду брать уроки в этом искусстве, – отрезала мисс Сквирс.
   – А все-таки незачем вам трудиться и делать себя еще некрасивее, чем вы есть, сударыня, потому что это совершенно лишнее, – подхватила мисс Прайс.
   В ответ мисс Сквирс очень покраснела и возблагодарила бога за то, что у нее не такое дерзкое лицо, как у иных особ. В свою очередь мисс Прайс поздравила себя с тем, что не наделена такими завистливыми чувствами, как иные люди, после чего мисс Сквирс сделала общее замечание касательно знакомства с особами низкого происхождения, с которым мисс Прайс вполне согласилась, заявив, что это и в самом деле совершенно верно и она давно уже так думала.
   – Тильда! – с большим доетоинством воскликнула мисс Сквирс. – Я вас ненавижу!
   – Ах, я тоже вас ненавижу, – заявила мисс Прайс, судорожно завязывая ленты шляпки. – Вы себе глаза выплачете, когда я уйду. Вы сами это знаете.
   – Я презираю ваши слова, вертушка! – воскликнула мисс Сквирс.
   – Вы мне говорите очень лестный комплимент, – ответила дочь мельника, низко приседая. – Желаю вам спокойной ночи, сударыня, и приятных сновидений!
   Послав на прощание это благословение, мисс Прайс вылетела из комнаты, сопутствуемая дюжим йоркширцем, который обменялся с Николасом тем особенно выразительным грозным взглядом, каким графы-забияки в мелодрамах уведомляют друг друга, что они еще встретятся.
   Не успели они уйти, как мисс Сквирс исполнила предсказание своей бывшей подруги, дав волю обильнейшим слезам, горько жалуясь и что-то бессвязно бормоча. Несколько секунд Николас стоял и смотрел, хорошенько не зная, что делать; но, не уверенный в том, окончится лп этот припадок поцелуем или царапаньем, и почитая ту и другую беду равно приятной, он потихоньку удалился, пока мисс Сквирс хныкала в свой носовой платок.
   «Вот следствие, – подумал Николас, когда ощупью пробирался в темную спальню, – вот следствие моей проклятой готовности приноравливаться к любому обществу, с каким сведет меня случай. Если бы я сидел немой и неподвижный, а я мог так сделать, – ничего бы этого не произошло!»
   Несколько минут он прислушивался, но все было тихо.
   – Я обрадовался, – бормотал он, – и ухватился за возможность отвлечься от мыслей об этом отвратительном доме и о его гнусном хозяине. Я поссорил этих людей и нажил себе двух новых врагов там, где, небу известно, мне ни одного не нужно. Это справедливое наказание за то, что я забыл хотя бы на час, что меня теперь окружает!
   С этими словами он пробрался среди множества измученных спящих и лег на свою жалкую постель.

Глава Х,

   Как обеспечил мистер Ральф Никльби свою племянницу и невестку
 
 
   На следующее утро после отъезда Николаса в Йоркшир Кэт Никльби сидела в очень вылинявшем кресле, воздвигнутом на очень пыльный пьедестал, в комнате мисс Ла-Криви, позируя этой леди для портрета, на что Кэт дала согласие; для полного совершенства портрета мисс Ла-Криви принесла наверх застекленный ящик, висевший на парадной двери, чтобы легче было придать цвету лица мисс Никльби на портрете яркий желто-розовый телесный оттенок, на который мисс Ла-Криви впервые напала, когда писала миниатюрный портрет молодого офицера, содержавшийся в этом ящике; яркий желто-розовый телесный цвет почитался ближайшими друзьями и покровителями мисс Ла-Криви подлинной новинкой в искусстве. Впрочем, так оно и было.
   – Кажется, я его сейчас уловила! – сказала мисс Ла-Криви. – Тот самый оттенок! Конечно, это будет самый прелестный портрет, какой мне приходилось писать.
   – Если это верно, то я убеждена, что таким сделает его ваш талант,улыбаясь, отозвалась Кэт.
   – Нет, с этим я не соглашусь, дорогая моя, – возразила мисс Ла-Криви.Модель очень мила, право же, модель очень мила, хотя, конечно, кое-что зависит от манеры изображения.
   – И зависит немало, – заметила Кэт.
   – Да, дорогая моя, в этом вы правы, – сказала мисс Ла-Криви. – В основном вы правы, хотя в данном случае я не согласна, что это имеет такое большое значение. Ах, дорогая моя! Велики трудности, связанные с искусством!
   – Не сомневаюсь, что это так, – сказала Кэт, желая угодить своей добродушной маленькой приятельнице.
   – Они так велики, что вы даже не можете составить об этом ни малейшего представления, – отозвалась мисс Ла-Криви. – Изо всех сил выставлять на вид глаза, по мере сил не выставлять напоказ нос, увеличивать голову и совсем убирать зубы! Вам и не вообразить, сколько хлопот с одной крошечной миниатюрой.
   – Вряд ли оплата вознаграждает вас за труды, – сказала Кэт.
   – Не вознаграждает, сущая правда, – ответила мисс Ла-Криви. – Да к тому же люди так привередливы и неразумны, что в девяти случаях из десяти нет никакого удовольствия их писать. Иной раз они говорят: «Ох, каким вы меня сделали серьезным, мисс Ла-Криви!», а другой раз: «Ах, какой я вышел смешливый!» – когда самая суть хорошего портрета в том, что он должен быть либо серьезным, либо смешливым, иначе это будет вовсе не портрет.
   – Вот как? – смеясь, сказала Кэт.
   – Разумеется, дорогая, потому что модель всегда бывает либо тем, либо другим, – отозвалась мисс Ла-Криви. – Посмотрите на Королевскую академию^[32]! Серьезны, знаете ли, все эти прекрасные глянцевитые портреты джентльменов в черных бархатных жилетах – джентльменов, опирающихся сжатым кулаком на круглый столик или мраморную плиту. И смеются все леди, играющие маленькими зонтиками, или с маленькими собачками, или с маленькими детьми, – правило в искусстве одно и то же, меняются только детали. Собственно говоря, – сказала мисс Ла-Криви, понизив голос до шепота, – есть только два стиля портретной живописи – серьезный и смешливый, и мы всегда прибегаем к серьезному для особ, занимающих положение в обществе (иногда, впрочем, делаем исключение для актеров), и к смешливому для леди и джентльменов, которые не очень заботятся о том, чтобы казаться умными.
   Эти сведения, казалось, очень позабавили Кэт, а мисс Ла-Криви продолжала работать и болтать с невозмутимым благодушием.
   – Какое множество военных вы пишете! – сказала Кэт, пользуясь перерывом и окидывая взором комнату.
   – Множество кого, дитя? – осведомилась мисс ЛаКриви, отрывая глаза от работы. – О да! Портреты типические. Но, знаете ли… это не настоящие военные.
   – Как!
   – Конечно! Это только клерки. Они, знаете ли, берут напрокат мундир, чтобы их изобразили в нем, и присылают его сюда в саквояже. Иные художники, – сказала мисс Ла-Криви, – держат у себя красный мундир и берут лишних семь шиллингов шесть пенсов за прокат и за кармин, но я этого не делаю, так как считаю это незаконным.
   Приосанившись, словно она очень гордилась тем, что не прибегает к таким приманкам для поимки клиентов, мисс Ла-Криви еще более рьяно принялась за работу, лишь изредка приподнимая голову, чтобы с невыразимым удовлетворением посмотреть на сделанный мазок, и время от времени сообщая мисс Никльби, над какими чертами лица она в этот момент работает.
   – Не для того, чтобы вы приготовились, дорогая моя, – сказала она в пояснение, – но такой у нас обычай: иной раз говорить позирующему, что мы отделываем, и, если он хочет увидеть на портрете какое-либо особое выражение, у него есть время принять желаемый вид…
   – А когда, – продолжала мисс Ла-Криви после долгого молчания, а именно через добрых полторы минуты, – когда рассчитываете вы увидеть снова вашего дядю?
   – Право, не знаю. Я рассчитывала увидеть его раньше, – сказала Кэт.Надеюсь, скоро, потому что нет ничего хуже, чем это состояние неуверенности.
   – Вероятно, у него есть деньги, не правда ли? – осведомилась мисс Ла-Криви.
   – Я слыхала, что он очень богат, – ответила Кэт. – Не знаю, так ли это, но думаю, что так.
   – Ах, можете не сомневаться в том, что это правда, иначе он не был бы таким угрюмым! – заметила мисс Ла-Криви, которая представляла собою своеобразное соединение проницательности с простодушием. – Если человек – медведь, он обычно обладает независимым состоянием.
   – Обращение у него грубое, – сказала Кэт.
   – Грубое! – воскликнула мисс Ла-Криви. – По сравнению с ним дикобраз – пуховое ложе! Я никогда еще не встречалась с таким строптивым старым дикарем.
   – Я думаю, это только обращение у него такое, – робко отозвалась Кэт. – Я слыхала, что в молодости его постигло какое-то разочарование или нрав его стал угрюмым после какой-то беды. Мне бы не хотелось плохо о нем думать, пока я не уверена, что он этого заслуживает.
   – О, это очень хорошо, – заметила миниатюристка, – и боже сохрани, чтобы я вам препятствовала! Но послушайте, не мог бы он без всякого ущерба для себя назначить вам и вашей матушке приличную маленькую пенсию, которая обеспечила бы вас обеих, пока вы не выйдете замуж, а для нее явилась бы впоследствии маленьким состоянием? Что для него, скажем, какая-нибудь сотня в год?
   – Не знаю, что для него, – решительно сказала Кэт, – но я скорее бы умерла, чем приняла.
   – Да ну! – вскричала мисс Ла-Криви.
   – Зависимость от него отравила бы мне всю жизнь, – продолжала Кэт.Просить милостыню казалось бы мне гораздо меньшим унижением.
   – Вот как! – воскликнула мисс Ла-Криви. – Признаюсь, милочка, это звучит довольно странно, когда вы говорите так о родственнике, о котором не позволяете постороннему человеку отзываться плохо.
   – Да, пожалуй, – ответила Кэт более мягким тоном. – Да, конечно, это так. Я… я… хотела только сказать, что, помня о лучших временах, я не в силах жить, пользуясь чьей-то щедростью – не только его, но кого бы то ни было.
   Мисс Ла-Криви лукаво посмотрела на свою собеседницу, словно подозревая, не является ли именно Ральф объектом неприязни, но, видя, что ее юная приятельница расстроена, ничего не сказала.
   – Я прошу его только об одном, – продолжала Кэт, у которой слезы брызнули, пока она говорила, – пусть он ради меня лишь настолько поступится своими привычками, чтобы дать мне возможность с помощью его рекомендации – только одной рекомендации – зарабатывать буквально на хлеб и оставаться с моей матерью. Изведаем ли мы когда-нибудь снова счастье, зависит от судьбы моего дорогого брата, но если дядя даст рекомендацию, а Николас скажет нам, что он счастлив и доволен, я буду удовлетворена.
   Когда она замолчала, за ширмой, стоявшей между нею и дверью, послышался шорох, и кто-то постучал в деревянную обшивку.
   – Кто там? Войдите! – крикнула мисс Ла-Криви.
   Пришедший повиновался, немедленно шагнул вперед, и перед собеседницами предстал не кто иной, как сам мистер Ральф Никльби.
   – Приветствую вас, леди, – сказал Ральф, зорко глянув на обеих по очереди. – Вы так громко беседовали, что я не мог достучаться.
   Когда этот делец таил в сердце особенно злое чувство, у него была манера на мгновение почти совсем скрывать глаза под густыми нависшими бровями, а потом раскрывать их, обнаруживая всю их проницательность. Он проделал это и теперь, попытался скрыть улыбку, раздвинувшую тонкие сжатые губы и образовавшую недобрые складки вокруг рта. И обе они почувствовали уверенность, что если не весь их недавний разговор, то часть его была подслушана.
   – Я зашел сюда по дороге наверх, почти не сомневаясь, что застану вас здесь, – продолжал Ральф, обращаясь к племяннице и бросая презрительный взгляд на портрет. – Это портрет моей племянницы, сударыня?
   – Да, мистер Никльби, – с очень веселым видом ответила мисс Ла-Криви,и, говоря между нами и в четырех стенах, портрет выйдет премиленький, хотя это и говорю я, его написавшая!
   – Не трудитесь показывать мне его, сударыня! – воскликнул Ральф, отходя в сторону. – Я в портретах ничего не смыслю. Он почти закончен?
   – Да, пожалуй, – ответила мисс Ла-Криви, соображая и держа конец кисти во рту. – Еще два сеанса, и…
   – Пусть они состоятся немедленно, сударыня, – сказал Ральф, – послезавтра ей некогда будет заниматься пустяками. Работа, сударыня, работа, все мы должны работать! Вы уже сдали вашу квартиру, сударыня?
   – Я еще не вывесила объявления, сэр.
   – Вывесьте его немедленно, сударыня. На будущей неделе комнаты им не понадобятся, а если и понадобятся, им нечем будет за них платить. А теперь, моя милая, если вы готовы, не будем больше терять время.
   С притворной ласковостью, которая еще меньше была ему к лицу, чем обычное его обращение, мистер Ральф Никльби жестом предложил молодой леди идти вперед и, важно поклонившись мисс Ла-Криви, закрыл дверь и поднялся наверх, где миссис Никльби приняла его со всевозможными знаками внимания. Довольно резко положив им конец, Ральф нетерпеливо махнул рукой и приступил к цели своего посещения.
   – Я нашел место для вашей дочери, сударыня, – сказал Ральф.
   – Что ж! – отозвалась миссис Никльби. – Должна сказать, что меньшего я от вас и не ждала. «Можешь быть уверена, – сказала я Кэт не дальше как вчера утром, за завтраком, – что теперь, когда твой дядя с такой готовностью позаботился о Николасе, он не покинет нас, пока не сделает для тебя по меньшей мере того же». Это были буквально мои слова, насколько я могу припомнить. Кэт, дорогая моя, что же ты не благодарить твоего…
   – Дайте мне договорить, сударыня, прошу вас, – сказал Ральф, перебивая свою невестку в самый разгар ее красноречия.
   – Кэт, милочка, дай дяде договорить, – сказала миссис Никльби.
   – Мне больше всего этого хочется, мама, – заметила Кэт.
   – Но, дорогая моя, если тебе больше всего этого хочется, ты бы лучше дала твоему дяде высказать то, что он имеет сказать, и не перебивала его,сказала миссис Никльби, покачивая головой и хмурясь. – Время твоего дяди драгоценно, дорогая моя, и как бы велико ни было твое желание – оно естественно, и я уверена, его почувствовали бы все любящие родственники, которые бы видели твоего дядю так мало, как видели его мы, – желание удержать его среди нас, однако мы не должны быть эгоистами и должны принять во внимание серьезный характер его занятий в Сити.