Страница:
То ли из-за отсутствия цепей, то ли по какой-нибудь другой причине, но на противника мистера Ленвила это возымело не очень сильное действие и скорее способствовало веселому расположению духа, отразившемуся на его физиономии. В этой стадии поединка два-три джентльмена, пришедшие специально с целью быть свидетелями, как Николаса дернут за нос, проявили признаки нетерпения, пробормотав, что если уж вообще это делать, то лучше сделать сразу, и что если мистер Ленвил не намерен это делать, то пусть он так и скажет и не заставляет их ждать. Таким образом понукаемый, трагик поправил обшлаг правого рукава для произведения вышеупомянутой операции и величественной поступью направился к Николасу, который дал ему подойти на требуемую дистанцию, а затем, сохраняя полнейшее спокойствие, сбил с ног одним ударом.
Не успел поверженный трагик оторвать голову от пола, как миссис Ленвил (которая, как было упомянуто выше, находилась в интересном положении) выбежала из задней шеренги дам и, испустив пронзительный вопль, упала на его тело.
– Вы это видите, чудовище! Видите вы это? – вскричал мистер Ленвил, садясь и указывая на свою распростертую леди, которая крепко обхватила его за талию.
– Полно! – сказал Николас, кивая головой. – Принесите извинения за дерзкую записку, которую вы мне вчера прислали, и не тратьте времени на болтовню!
– Никогда! – крикнул мистер Ленвил.
– Извинись, извинись! – застонала его жена. – Ради меня, ради меня, Ленвил, откажись от всех условностей, иначе увидишь меня бездыханным трупом у своих ног!
– Это трогательно! – сказал мистер Ленвил, озираясь и проводя тыльной стороной руки по глазам. – Узы природы сильны. Слабый супруг и отец – будущий отец – смягчается. Я приношу извинения.
– Смиренно и покорно? – спросил Николас.
– Смиренно и покорно, – подтвердил трагик, хмуро поднимая глаза. – Но только чтобы спасти ее, ибо настанет день…
– Прекрасно, – сказал Николас, – надеюсь, для миссис Ленвил он будет счастливым, а когда он настанет и вы будете отцом, вы возьмете назад свои извинения, если у вас хватит храбрости. В следующий раз, сэр, подумайте о том, до чего вас может довести ваша зависть. И подумайте также о том, что нужно удостовериться, каков характер у вашего противника, прежде чем заходить слишком далеко.
С этим прощальным советом Николас поднял ясеневую трость мистера Ленвила, которую тот уронил и, сломав ее пополам, швырнул ему обломки и удалился.
С глубочайшим уважением относились все в тот вечер к Николасу. Те, кому утром не терпелось, чтобы его дернули за нос, ловили случай отвести его в сторонку и поведать, сколь они довольны, что он надлежащим образом проучил Ленвила, несноснейшего человека, которого все они, по замечательному совпадению, намеревались подвергнуть рано или поздно заслуженному наказанию, от чего их удерживали только соображения, продиктованные милосердием. Право же, если судить по неизменному окончанию всех этих рассказов, не бывало еще на свете таких сострадательных и добрых людей, как представители мужского пола в труппе мистера Крамльса.
Николас принял свой триумф так же, как и свой успех в маленьком театральном мирке: с величайшей сдержанностью и добродушием. Павший духом мистер Ленвил сделал жалкую попытку отомстить, послав какого-то юнца свистеть на галерку, но тот пал жертвой народного негодования и был быстро изгнан, не получив денег обратно.
– Ну что, Смайк? – спросил Николас, когда была сыграна первая пьеса и он кончал переодеваться, чтобы идти домой. – Нет ли письма?
– Есть, – ответил Смайк. – Вот что я принес с почты.
– От Ньюмена Ногса, – сказал Николас, взглянув на неразборчиво написанный адрес. – Нелегкое дело разобрать его писания. Посмотрим, посмотрим.
После получасового внимательного изучения письма он ухитрился овладеть его содержанием, которое, разумеется, было не таково, чтобы его успокоить. Ньюмен взял на себя ответственность отослать ему обратно десять фунтов, сообщая, что, как он установил, ни миссис Никльби, ни Кэт в настоящее время не испытывают нужды в деньгах и что скоро может настать день, когда они больше понадобятся самому Николасу. Он умолял его не беспокоиться по поводу того, что он пишет ему дальше: никаких дурных новостей нет – они в добром здоровье, – но он полагает, что для Кэт может оказаться совершенно необходимым воспользоваться защитой брата; и буде это случится, писал Ньюмен, он даст ему тотчас же знать.
Николас много раз перечитал это место, и чем больше он о нем думал, тем сильнее начинал опасаться какого-нибудь вероломства со стороны Ральфа. Раза два он почувствовал соблазн поехать на авось в Лондон, не медля ни часа, но недолгие размышления убедили его в том, что в случае необходимости такого шага Ньюмен был бы откровенен и сейчас же написал бы ему об этом.
– Как бы там ни было, я должен предупредить их здесь о возможности моего внезапного отъезда, – сказал Николас. – Нужно это сделать не теряя времени.
Как только эта мысль пришла ему в голову, он взял шляпу и поспешил в фойе для актеров.
– Итак, мистер Джонсон, – сказала миссис Крамльс, которая сидела там в полном королевском уборе, держа в материнских объятиях феномена в костюме девы, – на будущей неделе в Райд, затем в Уинчестер, затем…
– У меня есть основания опасаться, – перебил Николае, – что, прежде чем вы отсюда уедете, моя карьера у вас будет закончена.
– Закончена? – вскричала миссис Крамльс, в изумлении воздев руки.
– Закончена? – вскричала облаченная в трико мисс Сневелличчи, так сильно задрожав, что даже вынуждена была опереться о плечо директрисы.
– Уж не хочет ли он сказать, что уезжает? – воскликнула миссис Граден, приближаясь к миссис Крамльс. – Вздор! Глупости!
Феномен, будучи по природе своей привязчив и вдобавок легко возбудим, издал громкий вопль, а мисс Бельвони и мисс Бравасса по-настоящему прослезились. Даже мужской персонал труппы оборвал беседу и повторил слово «уезжает!», хотя некоторые актеры (а они-то громче всех поздравляли его в тот день) перемигнулись, словно им не жаль было потерять столь удачливого соперника, – мнение, которое честный мистер Фолер, уже переодетый дикарем, откровенно высказал в нескольких словах демону, с коим распивал кружку портера.
Николас коротко сказал, что такие опасения у него есть, хотя говорить с уверенностью он еще не может, и, постаравшись поскорее уйти, отправился домой перечитывать письмо Ньюмена и заново его обдумывать.
Каким ничтожным казалось ему в эту бессонную ночь все, что в течение многих недель занимало его время и мысли, и как упорно и настойчиво представлялось его воображению, что, может быть, в эту самую минуту Кэт, окруженная какими-то опасностями, в отчаянии призывает его – и призывает тщетно!
Глава XXX,
Не успел поверженный трагик оторвать голову от пола, как миссис Ленвил (которая, как было упомянуто выше, находилась в интересном положении) выбежала из задней шеренги дам и, испустив пронзительный вопль, упала на его тело.
– Вы это видите, чудовище! Видите вы это? – вскричал мистер Ленвил, садясь и указывая на свою распростертую леди, которая крепко обхватила его за талию.
– Полно! – сказал Николас, кивая головой. – Принесите извинения за дерзкую записку, которую вы мне вчера прислали, и не тратьте времени на болтовню!
– Никогда! – крикнул мистер Ленвил.
– Извинись, извинись! – застонала его жена. – Ради меня, ради меня, Ленвил, откажись от всех условностей, иначе увидишь меня бездыханным трупом у своих ног!
– Это трогательно! – сказал мистер Ленвил, озираясь и проводя тыльной стороной руки по глазам. – Узы природы сильны. Слабый супруг и отец – будущий отец – смягчается. Я приношу извинения.
– Смиренно и покорно? – спросил Николас.
– Смиренно и покорно, – подтвердил трагик, хмуро поднимая глаза. – Но только чтобы спасти ее, ибо настанет день…
– Прекрасно, – сказал Николас, – надеюсь, для миссис Ленвил он будет счастливым, а когда он настанет и вы будете отцом, вы возьмете назад свои извинения, если у вас хватит храбрости. В следующий раз, сэр, подумайте о том, до чего вас может довести ваша зависть. И подумайте также о том, что нужно удостовериться, каков характер у вашего противника, прежде чем заходить слишком далеко.
С этим прощальным советом Николас поднял ясеневую трость мистера Ленвила, которую тот уронил и, сломав ее пополам, швырнул ему обломки и удалился.
С глубочайшим уважением относились все в тот вечер к Николасу. Те, кому утром не терпелось, чтобы его дернули за нос, ловили случай отвести его в сторонку и поведать, сколь они довольны, что он надлежащим образом проучил Ленвила, несноснейшего человека, которого все они, по замечательному совпадению, намеревались подвергнуть рано или поздно заслуженному наказанию, от чего их удерживали только соображения, продиктованные милосердием. Право же, если судить по неизменному окончанию всех этих рассказов, не бывало еще на свете таких сострадательных и добрых людей, как представители мужского пола в труппе мистера Крамльса.
Николас принял свой триумф так же, как и свой успех в маленьком театральном мирке: с величайшей сдержанностью и добродушием. Павший духом мистер Ленвил сделал жалкую попытку отомстить, послав какого-то юнца свистеть на галерку, но тот пал жертвой народного негодования и был быстро изгнан, не получив денег обратно.
– Ну что, Смайк? – спросил Николас, когда была сыграна первая пьеса и он кончал переодеваться, чтобы идти домой. – Нет ли письма?
– Есть, – ответил Смайк. – Вот что я принес с почты.
– От Ньюмена Ногса, – сказал Николас, взглянув на неразборчиво написанный адрес. – Нелегкое дело разобрать его писания. Посмотрим, посмотрим.
После получасового внимательного изучения письма он ухитрился овладеть его содержанием, которое, разумеется, было не таково, чтобы его успокоить. Ньюмен взял на себя ответственность отослать ему обратно десять фунтов, сообщая, что, как он установил, ни миссис Никльби, ни Кэт в настоящее время не испытывают нужды в деньгах и что скоро может настать день, когда они больше понадобятся самому Николасу. Он умолял его не беспокоиться по поводу того, что он пишет ему дальше: никаких дурных новостей нет – они в добром здоровье, – но он полагает, что для Кэт может оказаться совершенно необходимым воспользоваться защитой брата; и буде это случится, писал Ньюмен, он даст ему тотчас же знать.
Николас много раз перечитал это место, и чем больше он о нем думал, тем сильнее начинал опасаться какого-нибудь вероломства со стороны Ральфа. Раза два он почувствовал соблазн поехать на авось в Лондон, не медля ни часа, но недолгие размышления убедили его в том, что в случае необходимости такого шага Ньюмен был бы откровенен и сейчас же написал бы ему об этом.
– Как бы там ни было, я должен предупредить их здесь о возможности моего внезапного отъезда, – сказал Николас. – Нужно это сделать не теряя времени.
Как только эта мысль пришла ему в голову, он взял шляпу и поспешил в фойе для актеров.
– Итак, мистер Джонсон, – сказала миссис Крамльс, которая сидела там в полном королевском уборе, держа в материнских объятиях феномена в костюме девы, – на будущей неделе в Райд, затем в Уинчестер, затем…
– У меня есть основания опасаться, – перебил Николае, – что, прежде чем вы отсюда уедете, моя карьера у вас будет закончена.
– Закончена? – вскричала миссис Крамльс, в изумлении воздев руки.
– Закончена? – вскричала облаченная в трико мисс Сневелличчи, так сильно задрожав, что даже вынуждена была опереться о плечо директрисы.
– Уж не хочет ли он сказать, что уезжает? – воскликнула миссис Граден, приближаясь к миссис Крамльс. – Вздор! Глупости!
Феномен, будучи по природе своей привязчив и вдобавок легко возбудим, издал громкий вопль, а мисс Бельвони и мисс Бравасса по-настоящему прослезились. Даже мужской персонал труппы оборвал беседу и повторил слово «уезжает!», хотя некоторые актеры (а они-то громче всех поздравляли его в тот день) перемигнулись, словно им не жаль было потерять столь удачливого соперника, – мнение, которое честный мистер Фолер, уже переодетый дикарем, откровенно высказал в нескольких словах демону, с коим распивал кружку портера.
Николас коротко сказал, что такие опасения у него есть, хотя говорить с уверенностью он еще не может, и, постаравшись поскорее уйти, отправился домой перечитывать письмо Ньюмена и заново его обдумывать.
Каким ничтожным казалось ему в эту бессонную ночь все, что в течение многих недель занимало его время и мысли, и как упорно и настойчиво представлялось его воображению, что, может быть, в эту самую минуту Кэт, окруженная какими-то опасностями, в отчаянии призывает его – и призывает тщетно!
Глава XXX,
Празднества в честь Николаса, который внезапно покидает мистера Винсента Крамльса и своих театральных приятелей
Едва узнав о том, что Николас публично заявил о возможности выхода из труппы в ближайшее время, мистер Винсент Крамльс обнаружил все признаки скорби и ужаса и в порыве отчаяния дал даже некоторые туманные обещания повысить незамедлительно не только постоянное его жалованье, но и случайное вознаграждение за авторство. Убедившись, что Николас твердо намерен покинуть труппу (ибо теперь он решил, что, даже если не будет больше известий от Ньюмена, он для своего успокоения на всякий случай отправится в Лондон и удостоверится, каково в действительности положение его сестры), мистер Крамльс поневоле должен был довольствоваться подсчитыванием шансов на его возвращение и принятием быстрых и энергических мер для извлечения наибольшей выгоды из него, пока он не уехал.
– Позвольте-ка, – сказал мистер Крамльс, снимая свой парик изгнанника, дабы со свежей головой обдумать создавшуюся ситуацию, – позвольте-ка: сегодня у нас среда, вечер. Утром мы первым делом развесим афиши, объявляющие категорически о вашем последнем выступлении завтра.
– Но, возможно, это будет не последнее мое выступление, – сказал Николас. – Если меня не вызовут, я бы не хотел поставить вас в затруднительное положение, уйдя до конца недели.
– Тем лучше, – сказал мистер Крамльс. – У вас может быть безусловно самое последнее выступление в четверг, ангажемент на один вечер в пятницу и, уступая желанию многочисленных влиятельных патронов, которым не удалось достать места, – в субботу. Это должно дать три весьма приличных сбора.
– Значит, у меня будет три последних выступления? – улыбаясь, спросил Николас.
– Вот именно, – отозвался директор, с огорченным видом почесывая голову. – Трех недостаточно, и по всем правилам полагается устроить еще несколько, но раз ничего нельзя поделать, значит ничего не поделаешь, а стало быть, и говорить об этом не стоит. Что-нибудь новенькое было бы очень желательно. Вы не могли бы спеть комическую песенку верхом на пони?
– Нет, не могу, – ответил Николас.
– Прежде это приносило деньги, – с разочарованным видом сказал мистер Крамльс. – Что вы скажете по поводу ослепительного фейерверка?
– Это обошлось бы довольно дорого, – сухо отозвался Николас.
– Хватило бы восемнадцати пенсов, – сказал мистер Крамльс. – Вы с феноменом на возвышении в две ступени в живой картине: сзади на транспаранте – «Счастливого пути», и девять человек вдоль кулис с петардами в обеих руках – все полторы дюжины взрываются сразу. Это было бы грандиозно! Зрелище устрашающее, просто устрашающее!
Так как Николас как будто вовсе не почувствовал величия предполагаемого зрелища, но, наоборот, принял предложение крайне непочтительно и от души посмеялся над ним, мистер Крамльс отказался от проекта в момент его зарождения и хмуро заметил, что они должны дать наилучшую программу с поединками и матросскими танцами и, таким образом, не отступать от узаконенного порядка.
С целью немедленно привести этот план в исполнение директор тотчас отправился в маленькую соседнюю уборную, где миссис Крамльс занималась переделкой одеяния мелодраматической императрицы в обычное платье матроны девятнадцатого века. И с помощью этой леди и талантливой миссис Граден (которая была подлинным гением по составлению афиш, мастерски разбрасывала восклицательные знаки и благодаря многолетнему опыту знала в точности, где именно надлежит быть самым крупным прописным буквам) он приступил к сочинению афиши.
– Уф! – вздохнул Николас, бросаясь в суфлерское кресло, после того как дал необходимые указания Смайку, который играл в интермедии тощего портного в сюртуке с одной полой, с маленьким носовым платком, украшенным большой дыркой, в шерстяном ночном колпаке, с красным носом и прочими отличительными признаками, свойственными портным на сцене. – Уф! Хотел бы я, чтобы со всем этим было уже покончено!
– Покончено, мистер Джонсон? – с каким-то жалобным удивлением повторил за его спиной женский голос.
– Вы правы, это было не галантное восклицание, – сказал Николас, подняв голову, чтобы посмотреть, кто говорит, и узнав мисс Сневелличчи. – Я бы его не обронил, если бы предполагал, что вы можете услышать.
– Какой славный этот мистер Дигби! – сказала мисс Сневелличчи, когда портной по окончании пьесы покинул сцену при громких рукоплесканиях. (Дигби был театральный псевдоним Смайка.)
– Я сейчас же передам ваши слова, чтобы доставить ему удовольствие,заявил Николас.
– Ах, какой вы нехороший! – воскликнула мисс Сневелличчи. – А впрочем, не думаю, чтобы для меня имело значение, если он узнает мое мнение о нем; разумеется, кое с кем другим это могло быть…
Тут мисс Сневелличчи запнулась, словно дожидаясь вопроса, но никаких вопросов не последовало, так как Николас размышлял о более серьезных вещах.
– Как мило с вашей стороны, – продолжала мисс Сневелличчи после недолгого молчания, – сидеть здесь и ждать его вечер за вечером, вечер за вечером, каким бы усталым вы себя ни чувствовали, и столько сил тратить на него, и делать все это с такой радостью и охотой, как будто это вам оплачивается золотой монетой!
– Он всецело заслуживает той доброты, с какой я к нему отношусь, и даже гораздо большего, – сказал Николас. – Он – самое благодарное, чистосердечное, самое любящее существо в мире.
– Но он такой странный, не правда ли? – заметила мисс Сневелличчи.
– Да поможет бог ему и тем, кто сделал его таким! Он и в самом деле странный, – покачивая головой, отозвался Николас.
– Он чертовски скрытный парень, – сказал мистер Фолер, который подошел незадолго до этого и теперь вмешался в разговор. – Из него никто ничего не может вытянуть.
– А что хотели бы из него вытянуть? – спросил Николае, резко повернувшись.
– Черт возьми! Как вы запальчивы, Джонсон! – отозвался мистер Фолер, подтягивая задник своей балетной туфли. – Я говорил только о вполне натуральном любопытстве людей здесь, у нас, которые хотели бы знать, чем он занимался всю свою жизнь.
– Бедняга! Мне кажется, совершенно ясно, что он был неспособен заниматься чем-нибудь, представляющим интерес для кого бы то ни было,сказал Николас.
– Совершенно верно! – подхватил актер, созерцая свое отражение в рефлекторе лампы. – Но, знаете ли, в этом-то весь вопрос и заключается.
– Какой вопрос? – осведомился Николас.
– Ну как же? Кто он и что он такое, и как вы двое, такие разные люди, стали такими близкими друзьями, – ответил мистер Фолер, радуясь случаю сказать что-нибудь неприятное. – Это у всех на язьгке.
– Вероятно, «у всех» в театре? – презрительно сказал Николас.
– И в театре и не только в театре, – отозвался актер. – Вы знаете, Ленвил говорит…
– Я думал, что заставил его замолчать, – покраснев, перебил Николас.
– Возможно, – подхватил невозмутимый мистер Фолер. – В таком случае он это сказал до того, как его заставили замолчать. Ленвил говорит, что вы настоящий актер и что только тайна, вас окружающая, заставила вас поступить в эту труппу, а Крамльс хранит ее в своих интересах, хотя Ленвил не думает, чтобы тут было что-нибудь серьезное, разве что вы попали в какую-нибудь историю и после какой-то выходки должны были откуда-то бежать.
– О! – сказал Николас, пытаясь улыбнуться.
– Вот часть того, что он говорит, – добавил мистер Фолер. – Я упоминаю об этом как друг обеих сторон и строго конфиденциально. Я лично, знаете ли, с ним не согласен. Он говорил, что считает Дигби скорее мошенником, чем дураком, а старик Флягерс, который, знаете ли, на черной работе у нас, так тот говорит, что, когда он в позапрошлом сезоне был рассыльным в Ковент-Гардене, там, бывало, вертелся около стоянки кэбов карманный воришка – вылитый Дигби, хотя, как он справедливо замечает, это мог быть и не Дигби, а только его брат или близкий родственник.
– О! – снова воскликнул Николас.
– Вот-вот! – сказал мистер Фолер с невозмутимым спокойствием. – Вот что они говорят. Я решил сообщить вам, потому что, право же, вам следует знать. О, наконец-то и благословенный феномен! Уф, маленькая мошенница, хотелось бы мне… Я готов, моя милочка-притворщица… Дайте звонок, миссис Граден, и пусть любимица публики расшевелит ее!
Произнося громким голосом те из последних замечаний, какие были лестны ничего не подозревающему феномену, и сообщая остальное конфиденциально, «в сторону», Николасу, мистер Фолер следил глазами за поднятием занавеса; он наблюдал с усмешкой прием, оказанный мисс Крамльс в роли девы, затем, отступив шага на два, чтобы появиться с наибольшим эффектом, испустил предварительно вопль и «выступил» в роли дикаря-индейца, щелкая зубами и размахивая жестяным томагавком.
«Так вот какие о нас выдумывают истории и распускают слухи! – подумал Николас. – Если человек задумал непростительно оскорбить общество – пусть добьется успеха! Общество – все равно какое, большое или маленькое, – любое преступление ему простит, только не успех».
– Вы, конечно, не обращаете внимания на то, что говорит это злобное существо, мистер Джонсон? – самым обаятельным своим тоном заметила мисс Сневелличчи.
– О да! – ответил Николас. – Если бы я намерен был здесь остаться, может быть, я бы и нашел нужным затеять ссору, ну, а теперь пусть говорят, пока не охрипнут. Но вот, – прибавил Николас, когда подошел Смайк, – вот идет тот, кому они уделили частицу своего доброго отношения, и мы с ним вместе пожелаем вам, с вашего разрешения, спокойной ночи.
– Нет, ни тому, ни другому я этого не разрешу, – возразила мисс Сневелличчи. – Вы должны пойти ко мне познакомиться с мамой, которая только сегодня приехала в Портсмут и умирает от желания увидеть вас. Лед, дорогая моя, уговорите мистера Джонсона!
– О, я уверена, – отозвалась мисс Ледрук с необычайной живостью, – что если вы не можете его уговорить…
Мисс Ледрук больше ничего не сказала, но с мастерской шутливостью дала понять, что если мисс Сневелличчи не могла убедить его, то никто не сможет.
– Мистер и миссис Лиливик сняли квартиру у нас в доме и временно пользуются нашей гостиной, – сказала мисс Сневелличчи. – Может быть, это побудит вас прийти?
– Уверяю вас, кроме вашего приглашения, никакие побудительные причины мне не нужны, – сказал Николас.
– О, я знаю, что это не так! – воскликнула мисс Сневелличчи.
А мисс Ледрук сказала:
– Вот оно что!
Потом мисс Сневелличчи сказала, что мисс Ледрук – ветреница, а мисс Ледрук сказала, что мисс Сневелличчи незачем так краснеть, а мисс Сневелличчи шлепнула мисс Ледрук, а мисс Ледрук шлепнула мисс Сневелличчи.
– Пойдемте, – сказала мисс Ледрук, – нам давно пора быть там, иначе бедная миссис Сневелличчи подумает, что вы сбежали с ее дочерью, мистер Джонсон, поднимется суматоха.
– Дорогая моя Лед, – запротестовала мисс Сневелличчи, – можно ли так говорить?
Мисс Ледрук не дала никакого ответа, но, взяв под руку Смайка, предоставила своей подруге и Николасу следовать за ними, когда им будет угодно. Им было угодно, – или, вернее, угодно Николасу, который, принимая во внимание обстоятельства, не особенно стремился к tete-a-tete[61] – сделать это немедленно.
Не было недостатка в темах для разговора, когда они вышли на улицу. Выяснилось, что мисс Сневелличчи должна отнести домой маленькую корзинку, а мисс Ледрук – маленькую картонку, и в той и в другой находились те мелкие принадлежности театрального туалета, какие обычно приносят и уносят актрисы каждый вечер. Николае настаивал на том, чтобы нести корзинку, а мисс Сневелличчи настаивала на том, чтобы нести ее самой, и это привело к борьбе, в которой Николас завладел корзинкой и картонкой. Затем Николас сказал, что интересно было бы познакомиться с содержимым корзинки, и попытался заглянуть в нее, а мисс Сневелличчи взвизгнула и заявила, что непременно упала бы в обморок, будь она уверена, что он действительно туда заглянул.
За этим заявлением последовало такое же покушение на картонку и такие же протесты со стороны мисс Ледрук, а потом обе леди поклялись не делать ни шагу дальше, пока Николас не даст обещания больше не заглядывать. Наконец Николас дал слово не любопытствовать, и они отправились дальше: обе леди хихикали и говорили, что никогда, за всю свою жизнь, не видели они такого ужасного человека, никогда!
Сокращая путь такими шутками, они и не заметили, как дошли до дома портного, а здесь собралось маленькое общество: присутствовали, кроме мистера Лиливика и миссис Лиливик, не только мамаша мисс Сневелличчи, но также и ее папаша. И на редкость интересным мужчиной был папаша мисс Сневелличчи, с орлиным носом, белым лбом, вьющимися черными волосами, выступающими скулами. Словом, лицо у него было красивое, но только слегка прыщеватое, словно от пьянства. Очень широкая грудь была у папаши мисс Сневелличчи, и ее туго обтягивал поношенный синий фрак, застегнутый на позолоченные пуговицы, и как только он увидел входившего в комнату Николасв, то засунул два пальца правой руки между двумя средними пуговицами и, грациозно подбоченившись другой рукой, как будто хотел сказать: «Я здесь, а вы, франт, что имеете мне сообщить?»
В такой позе сидел и таков был папаша мисс Сневелличчи, который занимался своей профессией с той поры, как в десятилетнем возрасте начал играть чертенят в святочных пантомимах; он немножко умел петь, немножко танцевать, немножко фехтовать, немножко играть и делать все понемножку, но только понемножку, и перебывал во всех лондонских театрах – то в балете, то в хоре. Благодаря своей фигуре он всегда получал роли пришедших в гости военных и безмолвствующих аристократов, всегда носил элегантный костюм и появлялся под руку с элегантной леди в короткой юбке и всегда проделывал это с таким видом, что нередко публика в партере кричала «браво», считая его в самом деле важной особой. Таков был папаша мисс Сневелличчи; иные завистники возводили на него обвинение, будто он время от времени поколачивает мамашу мисс Сневелличчи, которая все еще была балериной с изящной фигуркой и кое-какими следами былой миловидности и которая сейчас сидела, так же как и танцевала, – будучи старовата для ослепительных огней рампы, – на заднем плане.
Этим славным людям Николас был представлен с большой торжественностью. После церемонии представления папаша мисс Сневелличчи (от которого пахло ромом) сказал, что радуется знакомству со столь высокоталантливым джентльменом, и далее заметил, что такого успеха еще не бывало – да, не бывало – со времени дебюта его друга мистера Главормелли в Кобурге.
– Вы его видели, сэр? – осведомился папаша мисс Сневелличчи.
– Нет, никогда не видел, – ответил Николас.
– Вы никогда не видели моего друга Главормелли, сэр! – воскликнул папаша мисс Сневелличчи. – Значит, вы никогда еще не видели настоящей игры. Будь он жив…
– Так он умер? – перебил Николас.
– Умер, – сказал мистер Сневелличчи, – но не лежит в Вестминстерском аббатстве, и это позор[62]. Он был… Впрочем, неважно. Он ушел в те края, откуда ни один путник не возвращается. Надеюсь, там его оценят.
С такими словами папаша мисс Сневелличчи потер кончик носа сильно пожелтевшим шелковым носовым платком и дал понять обществу, что эти воспоминания его растрогали.
– Мистер Лиливик, – сказал Николас, – как поживаете?
– Очень хорошо, сэр, – ответил сборщик. – Нет ничего лучше супружеской жизни, сэр, можете быть уверены.
– В самом деле? – смеясь, сказал Николас.
– В самом деле, сэр, – торжественно ответил мистер Лиливик. – Как вы находите… – прошептал сборщик, увлекая его в сторону. – Как вы ее находите сегодня вечером?
– Как всегда, прекрасна, – ответил Николас, взглянув на бывшую мисс Питоукер.
– В ней есть что-то, сэр, чего я никогда ни в ком не замечал,прошептал сборщик. – Посмотрите на нее – вот она сделала движение, чтобы поставить чайник. Вот! Ну, не очаровательно ли это, сэр?
– Вы счастливец, – сказал Николас.
– Ха-ха-ха! – отозвался сборщик. – Нет! А вы и в самом деле так думаете? Быть может, и так, быть может, и так. Послушайте, я бы не мог сделать лучший выбор, даже если бы я был молодым человеком, не так ли? Вы сами не могли бы сделать лучший выбор, не правда ли, а? Не могли бы?
Задавая эти и многие другие подобные вопросы, мистер Лиливик ткнул Николасв локтем в бок и хохотал до тех пор, пока лицо у него не побагровело от старания обуздать радость.
К тому времени соединенными усилиями всех леди накрыли скатертью два стюла, составленные вместе; один был высокий и узкий, а другой широкий и низкий. В верхнем конце были устрицы, в нижнем сосиски, в центре щицпы для снимания нагара со свечей, а жареный картофель всюду, куда только можно было наиудобнейшим образом его поместить. Принесли еще два стула из спальни; мисс Сневелличчи села во главе стола, а мистер Лиливик в конце его; Николас удостоился чести не только сидеть рядом с мисс Сневелличчи, но и иметь по правую руку мамашу мисс Сневелличчи, а напротив папашу мисс Сневелличчи. Короче говоря, он был героем празднества; а когда убрали со стола и подали некий горячий напиток, папаша мисс Сневелличчи встал и предложил выпить за здоровье Николаса, произнеся спич, содержавший такие трогательные намеки на близкий его отъезд, что мисс Сневелличчи расплакалась и была принуждена удалиться в спальню.
– Ничего! Не обращайте внимания, – сказала мисс Ледрук, выглянув из спальни. – Когда она вернется, скажите ей, что она переутомилась.
Мисс Ледрук сопроводила эти слова столь многочисленными таинственными кивками и мрачными взглядами, прежде чем снова закрыла дверь, что глубокое молчание спустилось на всю компанию, в течение коего папаша мисс Сневелличчи смотрел очень внушительно – как смотрят только на сцене – на всех по очереди, но в особенности на Николаса, и то и дело осушал и снова наполнял свой бокал, пока леди не вернулись стайкой, и среди них мисс Сневелличчи.
Едва узнав о том, что Николас публично заявил о возможности выхода из труппы в ближайшее время, мистер Винсент Крамльс обнаружил все признаки скорби и ужаса и в порыве отчаяния дал даже некоторые туманные обещания повысить незамедлительно не только постоянное его жалованье, но и случайное вознаграждение за авторство. Убедившись, что Николас твердо намерен покинуть труппу (ибо теперь он решил, что, даже если не будет больше известий от Ньюмена, он для своего успокоения на всякий случай отправится в Лондон и удостоверится, каково в действительности положение его сестры), мистер Крамльс поневоле должен был довольствоваться подсчитыванием шансов на его возвращение и принятием быстрых и энергических мер для извлечения наибольшей выгоды из него, пока он не уехал.
– Позвольте-ка, – сказал мистер Крамльс, снимая свой парик изгнанника, дабы со свежей головой обдумать создавшуюся ситуацию, – позвольте-ка: сегодня у нас среда, вечер. Утром мы первым делом развесим афиши, объявляющие категорически о вашем последнем выступлении завтра.
– Но, возможно, это будет не последнее мое выступление, – сказал Николас. – Если меня не вызовут, я бы не хотел поставить вас в затруднительное положение, уйдя до конца недели.
– Тем лучше, – сказал мистер Крамльс. – У вас может быть безусловно самое последнее выступление в четверг, ангажемент на один вечер в пятницу и, уступая желанию многочисленных влиятельных патронов, которым не удалось достать места, – в субботу. Это должно дать три весьма приличных сбора.
– Значит, у меня будет три последних выступления? – улыбаясь, спросил Николас.
– Вот именно, – отозвался директор, с огорченным видом почесывая голову. – Трех недостаточно, и по всем правилам полагается устроить еще несколько, но раз ничего нельзя поделать, значит ничего не поделаешь, а стало быть, и говорить об этом не стоит. Что-нибудь новенькое было бы очень желательно. Вы не могли бы спеть комическую песенку верхом на пони?
– Нет, не могу, – ответил Николас.
– Прежде это приносило деньги, – с разочарованным видом сказал мистер Крамльс. – Что вы скажете по поводу ослепительного фейерверка?
– Это обошлось бы довольно дорого, – сухо отозвался Николас.
– Хватило бы восемнадцати пенсов, – сказал мистер Крамльс. – Вы с феноменом на возвышении в две ступени в живой картине: сзади на транспаранте – «Счастливого пути», и девять человек вдоль кулис с петардами в обеих руках – все полторы дюжины взрываются сразу. Это было бы грандиозно! Зрелище устрашающее, просто устрашающее!
Так как Николас как будто вовсе не почувствовал величия предполагаемого зрелища, но, наоборот, принял предложение крайне непочтительно и от души посмеялся над ним, мистер Крамльс отказался от проекта в момент его зарождения и хмуро заметил, что они должны дать наилучшую программу с поединками и матросскими танцами и, таким образом, не отступать от узаконенного порядка.
С целью немедленно привести этот план в исполнение директор тотчас отправился в маленькую соседнюю уборную, где миссис Крамльс занималась переделкой одеяния мелодраматической императрицы в обычное платье матроны девятнадцатого века. И с помощью этой леди и талантливой миссис Граден (которая была подлинным гением по составлению афиш, мастерски разбрасывала восклицательные знаки и благодаря многолетнему опыту знала в точности, где именно надлежит быть самым крупным прописным буквам) он приступил к сочинению афиши.
– Уф! – вздохнул Николас, бросаясь в суфлерское кресло, после того как дал необходимые указания Смайку, который играл в интермедии тощего портного в сюртуке с одной полой, с маленьким носовым платком, украшенным большой дыркой, в шерстяном ночном колпаке, с красным носом и прочими отличительными признаками, свойственными портным на сцене. – Уф! Хотел бы я, чтобы со всем этим было уже покончено!
– Покончено, мистер Джонсон? – с каким-то жалобным удивлением повторил за его спиной женский голос.
– Вы правы, это было не галантное восклицание, – сказал Николас, подняв голову, чтобы посмотреть, кто говорит, и узнав мисс Сневелличчи. – Я бы его не обронил, если бы предполагал, что вы можете услышать.
– Какой славный этот мистер Дигби! – сказала мисс Сневелличчи, когда портной по окончании пьесы покинул сцену при громких рукоплесканиях. (Дигби был театральный псевдоним Смайка.)
– Я сейчас же передам ваши слова, чтобы доставить ему удовольствие,заявил Николас.
– Ах, какой вы нехороший! – воскликнула мисс Сневелличчи. – А впрочем, не думаю, чтобы для меня имело значение, если он узнает мое мнение о нем; разумеется, кое с кем другим это могло быть…
Тут мисс Сневелличчи запнулась, словно дожидаясь вопроса, но никаких вопросов не последовало, так как Николас размышлял о более серьезных вещах.
– Как мило с вашей стороны, – продолжала мисс Сневелличчи после недолгого молчания, – сидеть здесь и ждать его вечер за вечером, вечер за вечером, каким бы усталым вы себя ни чувствовали, и столько сил тратить на него, и делать все это с такой радостью и охотой, как будто это вам оплачивается золотой монетой!
– Он всецело заслуживает той доброты, с какой я к нему отношусь, и даже гораздо большего, – сказал Николас. – Он – самое благодарное, чистосердечное, самое любящее существо в мире.
– Но он такой странный, не правда ли? – заметила мисс Сневелличчи.
– Да поможет бог ему и тем, кто сделал его таким! Он и в самом деле странный, – покачивая головой, отозвался Николас.
– Он чертовски скрытный парень, – сказал мистер Фолер, который подошел незадолго до этого и теперь вмешался в разговор. – Из него никто ничего не может вытянуть.
– А что хотели бы из него вытянуть? – спросил Николае, резко повернувшись.
– Черт возьми! Как вы запальчивы, Джонсон! – отозвался мистер Фолер, подтягивая задник своей балетной туфли. – Я говорил только о вполне натуральном любопытстве людей здесь, у нас, которые хотели бы знать, чем он занимался всю свою жизнь.
– Бедняга! Мне кажется, совершенно ясно, что он был неспособен заниматься чем-нибудь, представляющим интерес для кого бы то ни было,сказал Николас.
– Совершенно верно! – подхватил актер, созерцая свое отражение в рефлекторе лампы. – Но, знаете ли, в этом-то весь вопрос и заключается.
– Какой вопрос? – осведомился Николас.
– Ну как же? Кто он и что он такое, и как вы двое, такие разные люди, стали такими близкими друзьями, – ответил мистер Фолер, радуясь случаю сказать что-нибудь неприятное. – Это у всех на язьгке.
– Вероятно, «у всех» в театре? – презрительно сказал Николас.
– И в театре и не только в театре, – отозвался актер. – Вы знаете, Ленвил говорит…
– Я думал, что заставил его замолчать, – покраснев, перебил Николас.
– Возможно, – подхватил невозмутимый мистер Фолер. – В таком случае он это сказал до того, как его заставили замолчать. Ленвил говорит, что вы настоящий актер и что только тайна, вас окружающая, заставила вас поступить в эту труппу, а Крамльс хранит ее в своих интересах, хотя Ленвил не думает, чтобы тут было что-нибудь серьезное, разве что вы попали в какую-нибудь историю и после какой-то выходки должны были откуда-то бежать.
– О! – сказал Николас, пытаясь улыбнуться.
– Вот часть того, что он говорит, – добавил мистер Фолер. – Я упоминаю об этом как друг обеих сторон и строго конфиденциально. Я лично, знаете ли, с ним не согласен. Он говорил, что считает Дигби скорее мошенником, чем дураком, а старик Флягерс, который, знаете ли, на черной работе у нас, так тот говорит, что, когда он в позапрошлом сезоне был рассыльным в Ковент-Гардене, там, бывало, вертелся около стоянки кэбов карманный воришка – вылитый Дигби, хотя, как он справедливо замечает, это мог быть и не Дигби, а только его брат или близкий родственник.
– О! – снова воскликнул Николас.
– Вот-вот! – сказал мистер Фолер с невозмутимым спокойствием. – Вот что они говорят. Я решил сообщить вам, потому что, право же, вам следует знать. О, наконец-то и благословенный феномен! Уф, маленькая мошенница, хотелось бы мне… Я готов, моя милочка-притворщица… Дайте звонок, миссис Граден, и пусть любимица публики расшевелит ее!
Произнося громким голосом те из последних замечаний, какие были лестны ничего не подозревающему феномену, и сообщая остальное конфиденциально, «в сторону», Николасу, мистер Фолер следил глазами за поднятием занавеса; он наблюдал с усмешкой прием, оказанный мисс Крамльс в роли девы, затем, отступив шага на два, чтобы появиться с наибольшим эффектом, испустил предварительно вопль и «выступил» в роли дикаря-индейца, щелкая зубами и размахивая жестяным томагавком.
«Так вот какие о нас выдумывают истории и распускают слухи! – подумал Николас. – Если человек задумал непростительно оскорбить общество – пусть добьется успеха! Общество – все равно какое, большое или маленькое, – любое преступление ему простит, только не успех».
– Вы, конечно, не обращаете внимания на то, что говорит это злобное существо, мистер Джонсон? – самым обаятельным своим тоном заметила мисс Сневелличчи.
– О да! – ответил Николас. – Если бы я намерен был здесь остаться, может быть, я бы и нашел нужным затеять ссору, ну, а теперь пусть говорят, пока не охрипнут. Но вот, – прибавил Николас, когда подошел Смайк, – вот идет тот, кому они уделили частицу своего доброго отношения, и мы с ним вместе пожелаем вам, с вашего разрешения, спокойной ночи.
– Нет, ни тому, ни другому я этого не разрешу, – возразила мисс Сневелличчи. – Вы должны пойти ко мне познакомиться с мамой, которая только сегодня приехала в Портсмут и умирает от желания увидеть вас. Лед, дорогая моя, уговорите мистера Джонсона!
– О, я уверена, – отозвалась мисс Ледрук с необычайной живостью, – что если вы не можете его уговорить…
Мисс Ледрук больше ничего не сказала, но с мастерской шутливостью дала понять, что если мисс Сневелличчи не могла убедить его, то никто не сможет.
– Мистер и миссис Лиливик сняли квартиру у нас в доме и временно пользуются нашей гостиной, – сказала мисс Сневелличчи. – Может быть, это побудит вас прийти?
– Уверяю вас, кроме вашего приглашения, никакие побудительные причины мне не нужны, – сказал Николас.
– О, я знаю, что это не так! – воскликнула мисс Сневелличчи.
А мисс Ледрук сказала:
– Вот оно что!
Потом мисс Сневелличчи сказала, что мисс Ледрук – ветреница, а мисс Ледрук сказала, что мисс Сневелличчи незачем так краснеть, а мисс Сневелличчи шлепнула мисс Ледрук, а мисс Ледрук шлепнула мисс Сневелличчи.
– Пойдемте, – сказала мисс Ледрук, – нам давно пора быть там, иначе бедная миссис Сневелличчи подумает, что вы сбежали с ее дочерью, мистер Джонсон, поднимется суматоха.
– Дорогая моя Лед, – запротестовала мисс Сневелличчи, – можно ли так говорить?
Мисс Ледрук не дала никакого ответа, но, взяв под руку Смайка, предоставила своей подруге и Николасу следовать за ними, когда им будет угодно. Им было угодно, – или, вернее, угодно Николасу, который, принимая во внимание обстоятельства, не особенно стремился к tete-a-tete[61] – сделать это немедленно.
Не было недостатка в темах для разговора, когда они вышли на улицу. Выяснилось, что мисс Сневелличчи должна отнести домой маленькую корзинку, а мисс Ледрук – маленькую картонку, и в той и в другой находились те мелкие принадлежности театрального туалета, какие обычно приносят и уносят актрисы каждый вечер. Николае настаивал на том, чтобы нести корзинку, а мисс Сневелличчи настаивала на том, чтобы нести ее самой, и это привело к борьбе, в которой Николас завладел корзинкой и картонкой. Затем Николас сказал, что интересно было бы познакомиться с содержимым корзинки, и попытался заглянуть в нее, а мисс Сневелличчи взвизгнула и заявила, что непременно упала бы в обморок, будь она уверена, что он действительно туда заглянул.
За этим заявлением последовало такое же покушение на картонку и такие же протесты со стороны мисс Ледрук, а потом обе леди поклялись не делать ни шагу дальше, пока Николас не даст обещания больше не заглядывать. Наконец Николас дал слово не любопытствовать, и они отправились дальше: обе леди хихикали и говорили, что никогда, за всю свою жизнь, не видели они такого ужасного человека, никогда!
Сокращая путь такими шутками, они и не заметили, как дошли до дома портного, а здесь собралось маленькое общество: присутствовали, кроме мистера Лиливика и миссис Лиливик, не только мамаша мисс Сневелличчи, но также и ее папаша. И на редкость интересным мужчиной был папаша мисс Сневелличчи, с орлиным носом, белым лбом, вьющимися черными волосами, выступающими скулами. Словом, лицо у него было красивое, но только слегка прыщеватое, словно от пьянства. Очень широкая грудь была у папаши мисс Сневелличчи, и ее туго обтягивал поношенный синий фрак, застегнутый на позолоченные пуговицы, и как только он увидел входившего в комнату Николасв, то засунул два пальца правой руки между двумя средними пуговицами и, грациозно подбоченившись другой рукой, как будто хотел сказать: «Я здесь, а вы, франт, что имеете мне сообщить?»
В такой позе сидел и таков был папаша мисс Сневелличчи, который занимался своей профессией с той поры, как в десятилетнем возрасте начал играть чертенят в святочных пантомимах; он немножко умел петь, немножко танцевать, немножко фехтовать, немножко играть и делать все понемножку, но только понемножку, и перебывал во всех лондонских театрах – то в балете, то в хоре. Благодаря своей фигуре он всегда получал роли пришедших в гости военных и безмолвствующих аристократов, всегда носил элегантный костюм и появлялся под руку с элегантной леди в короткой юбке и всегда проделывал это с таким видом, что нередко публика в партере кричала «браво», считая его в самом деле важной особой. Таков был папаша мисс Сневелличчи; иные завистники возводили на него обвинение, будто он время от времени поколачивает мамашу мисс Сневелличчи, которая все еще была балериной с изящной фигуркой и кое-какими следами былой миловидности и которая сейчас сидела, так же как и танцевала, – будучи старовата для ослепительных огней рампы, – на заднем плане.
Этим славным людям Николас был представлен с большой торжественностью. После церемонии представления папаша мисс Сневелличчи (от которого пахло ромом) сказал, что радуется знакомству со столь высокоталантливым джентльменом, и далее заметил, что такого успеха еще не бывало – да, не бывало – со времени дебюта его друга мистера Главормелли в Кобурге.
– Вы его видели, сэр? – осведомился папаша мисс Сневелличчи.
– Нет, никогда не видел, – ответил Николас.
– Вы никогда не видели моего друга Главормелли, сэр! – воскликнул папаша мисс Сневелличчи. – Значит, вы никогда еще не видели настоящей игры. Будь он жив…
– Так он умер? – перебил Николас.
– Умер, – сказал мистер Сневелличчи, – но не лежит в Вестминстерском аббатстве, и это позор[62]. Он был… Впрочем, неважно. Он ушел в те края, откуда ни один путник не возвращается. Надеюсь, там его оценят.
С такими словами папаша мисс Сневелличчи потер кончик носа сильно пожелтевшим шелковым носовым платком и дал понять обществу, что эти воспоминания его растрогали.
– Мистер Лиливик, – сказал Николас, – как поживаете?
– Очень хорошо, сэр, – ответил сборщик. – Нет ничего лучше супружеской жизни, сэр, можете быть уверены.
– В самом деле? – смеясь, сказал Николас.
– В самом деле, сэр, – торжественно ответил мистер Лиливик. – Как вы находите… – прошептал сборщик, увлекая его в сторону. – Как вы ее находите сегодня вечером?
– Как всегда, прекрасна, – ответил Николас, взглянув на бывшую мисс Питоукер.
– В ней есть что-то, сэр, чего я никогда ни в ком не замечал,прошептал сборщик. – Посмотрите на нее – вот она сделала движение, чтобы поставить чайник. Вот! Ну, не очаровательно ли это, сэр?
– Вы счастливец, – сказал Николас.
– Ха-ха-ха! – отозвался сборщик. – Нет! А вы и в самом деле так думаете? Быть может, и так, быть может, и так. Послушайте, я бы не мог сделать лучший выбор, даже если бы я был молодым человеком, не так ли? Вы сами не могли бы сделать лучший выбор, не правда ли, а? Не могли бы?
Задавая эти и многие другие подобные вопросы, мистер Лиливик ткнул Николасв локтем в бок и хохотал до тех пор, пока лицо у него не побагровело от старания обуздать радость.
К тому времени соединенными усилиями всех леди накрыли скатертью два стюла, составленные вместе; один был высокий и узкий, а другой широкий и низкий. В верхнем конце были устрицы, в нижнем сосиски, в центре щицпы для снимания нагара со свечей, а жареный картофель всюду, куда только можно было наиудобнейшим образом его поместить. Принесли еще два стула из спальни; мисс Сневелличчи села во главе стола, а мистер Лиливик в конце его; Николас удостоился чести не только сидеть рядом с мисс Сневелличчи, но и иметь по правую руку мамашу мисс Сневелличчи, а напротив папашу мисс Сневелличчи. Короче говоря, он был героем празднества; а когда убрали со стола и подали некий горячий напиток, папаша мисс Сневелличчи встал и предложил выпить за здоровье Николаса, произнеся спич, содержавший такие трогательные намеки на близкий его отъезд, что мисс Сневелличчи расплакалась и была принуждена удалиться в спальню.
– Ничего! Не обращайте внимания, – сказала мисс Ледрук, выглянув из спальни. – Когда она вернется, скажите ей, что она переутомилась.
Мисс Ледрук сопроводила эти слова столь многочисленными таинственными кивками и мрачными взглядами, прежде чем снова закрыла дверь, что глубокое молчание спустилось на всю компанию, в течение коего папаша мисс Сневелличчи смотрел очень внушительно – как смотрят только на сцене – на всех по очереди, но в особенности на Николаса, и то и дело осушал и снова наполнял свой бокал, пока леди не вернулись стайкой, и среди них мисс Сневелличчи.