Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Николаса Никльби

   – Слушайте меня внимательно, – сказал Ральф, слегка наклоняясь вперед.
   Сквирс кивнул.
   – Я не думаю, что вы такой болван, – сказал Ральф, – чтобы с готовностью простить или забыть совершенное над вами насилие и огласку?
   – Как бы не так, черт побери! – резко сказал Сквирс.
   – Или упустить случай уплатить с процентами, если таковой вам представится? – продолжал Ральф.
   – Дайте мне его и увидите, – ответил Сквирс.
   – Уж не это ли заставило вас зайти ко мне? – спросил Ральф, взглянув на школьного учителя.
   – Н-н-нет, этого бы я не сказал, – ответил Сквирс. – Я думал… если у вас есть возможность предложить мне, кроме той пустячной суммы, какую вы прислали, некоторую компенсацию…
   – Ax, вот что! – воскликнул, перебивая его, Ральф. – Можете не продолжать.
   После длинной паузы, в течение которой Ральф, казалось, был погружен в созерцание, он нарушил молчание вопросом:
   – Что это за мальчик, которого он увел с собой?
   Сквирс назвал фамилию.
   – Маленький он или большой, здоровый или хилый, смирный или буян! Говорите, – приказал Ральф.
   – Ну, он не так уж мал, – ответил Сквирс, – то есть, знаете ли, не так уж мал для мальчика…
   – Иными словами он, должно быть, уже не маленький? – перебил Ральф.
   – Да, – бойко ответил Сквирс, как будто этот намек доставил ему облегчение, – ему, пожалуй, лет двадцать. Но тем, кто его не знает, он не покажется таким взрослым, потому что у него вот здесь кое-чего не хватает,он хлопнул себя по лбу. – Никого, понимаете ли, нет дома, сколько бы вы ни стучали.
   – А вы, разумеется, частенько стучали? – пробормотал Ральф.
   – Частенько, – с усмешкой заявил Сквирс.
   – Когда вы письменно подтвердили получение этой, как вы выражаетесь, пустячной суммы, вы мне написали, что его друзья давным-давно его покинули и у вас нет никакого ключа, никакой нити, чтобы установить, кто он такой. Правда ли это?
   – На мою беду, правда, – ответил Сквирс, становясь все более и более развязным и фамильярным по мере того, как Ральф с меньшей сдержанностью продолжал расспросы. – По записям в моей книге прошло четырнадцать лет с тех пор, как неизвестный человек привел его ко мне осенним вечером и оставил у меня, уплатив вперед пять фунтов пять шиллингов за первую четверть года. Тогда ему могло быть лет пять-шесть, не больше.
   – Что вы еще о нем знаете? – спросил Ральф.
   – С сожалением должен сказать, что чертовски мало, – ответил Сквирс.Деньги мне платили лет шесть или восемь, а потом перестали. Тот парень дал свой лондонский адрес, но, когда дошло до дела, конечно никто ничего о нем не знал. И вот я оставил мальчишку из… из…
   – Из милости? – сухо подсказал Ральф.
   – Совершенно верно, из милости, – подтвердил Сквирс, потирая руки. – А когда он только-только начал приносить какую-то пользу, является этот негодяй, молодой Никльби, и похищает его. Но самое досадное и огорчительное во всей этой истории то, – сказал Сквирс, понизив голос и придвигая свой стул ближе к Ральфу, – что именно теперь о нем начали, наконец, наводить справки; не у меня, а окольным путем, в нашей деревне. И вот, как раз тогда, когда я, пожалуй, мог бы получить все, что мне задолжали, а быть может, – кто знает, такие вещи в нашем деле случались, – еще и подарок, если бы спровадил его к какому-нибудь фермеру или отправил в плавание, чтобы он не покрыл позором своих родителей, если… если допустить, что он незаконнорожденный, как многие из наших мальчиков… черт бы меня побрал, – как раз в это время мерзавец Никльби хватает его средь бела дня и все равно что очищает мой карман!
   – Скоро мы оба с ним посчитаемся, – сказал Ральф, положив руку на плечо йоркширского учителя.
   – Посчитаемся! – повторил Сквирс. – И я бы охотно дал ему в долг. Пусть вернет, когда сможет. Хотел бы я, чтобы он попался в руки миссис Сквирс! Боже мой! Она бы его убила, мистер Никльби. Для нее это все равно что пообедать.
   – Мы об этом еще потолкуем, – сказал Ральф. – Мне нужно время, чтобы это обдумать. Ранить его в его привязанностах и чувствах… Если бы я мог нанести ему удар через этого мальчика…
   – Бейте его, как вам угодно, сэр, – перебил Сквирс, – только наносите удар посильнее, вот и все. А затем будьте здоровы!.. Эй! Достаньте-ка с гвоздя шляпу этого мальчика и снимите его с табурета, слышите?
   Выкрикнув эти приказания Ньюмену Ногсу, мистер Сквирс отправился в маленькую заднюю контору и с родительской заботливостью надел своему отпрыску шляпу, в то время как Ньюмен с пером за ухом сидел, застывший и неподвижный, на своем табурете, глядя в упор то на отца, то на сына.
   – Красивый мальчик, не правда ли? – сказал Сквирс, слегка склонив голову набок и отступив к конторке, чтобы лучше оценить пропорции маленького Уэкфорда.
   – Очень, – сказал Ньюмен.
   – Неплохо упитан, а? – продолжал Сквирс. – У него жиру хватит на двадцать мальчиков.
   – А! – воскликнул Ньюмен, внезапно приблизив свое лицо к лицу Сквирса.У него хватит… жиру на двадцать мальчиков!.. Больше! Он все себе забрал! Да поможет бог остальным! Ха-ха! О боже!
   Произнеся эти отрывистые замечания, Ньюмен бросился к своей конторке и начал писать с поразительней быстротой.
   – Что такое на уме у этого человека? – покраснев, вскричал Сквирс. – Он пьян?
   Ньюмен ничего не ответил.
   – Он с ума сошел? – осведомился Сквирс.
   Но по-прежнему у Ньюмена был такой вид, как будто он не сознавал, что здесь кто-нибудь находится, кроме него; поэтому мистер Сквирс утешился замечанием, что он и пьян и с ума сошел, и с такими прощальными словами увел своего многообещающего сынка.
   По мере того как Ральф Никльби начинал подмечать у себя зарождающийся интерес к Кэт, ненависть его к Николасу усиливалась. Возможно, что во искупление своей слабости, выражавшейся в приязни к одному человеку, он считал необходимым еще глубже ненавидеть другого; во всяком случае, так развивались его чувства. Знать, что ему бросают вызов, гнушаются им, убеждают Кэт в том, что он гнусен, знать, что ей внушают ненависть и презрение к нему и учат считать прикосновение его отравой, а общение с ним – позором, знать все это и знать, что виновником был тот же бедный юноша-родственник, который стал хулить его при первой же их встрече и с тех пор открыто выступал против него и его не страшился, – все это распалило его скрытую ненависть до таких пределов, что он воспользовался бы любым средством для утоления ее, если бы нашел путь к немедленной расплате.
   Но, к счастью для Николаса, Ральф Никльби этого пути не видел; и хотя он размышлял до самого вечера и, несмотря на повседневные дела, не переставал задумываться об этом одном тревожащем его предмете, – однако, когда настала ночь, его преследовала все та же мысль, и он тщетно думал все об одном и том же.
   – Когда мой брат был в его возрасте, – говорил себе Ральф, – меня впервые начали сравнивать е братом, и всегда не в мою пользу. Он был прямодушным, смелым, щедрым, веселым, а я – хитрым скрягой с холодной кровью, у которого одна страсть – любовь к сбережениям, и одно желание – жажда наживы. Я об этом вспомнил, когда в первый раз увидел этого мальчишку. Теперь я припоминаю еще лучше.
   Он занимался тем, что разрывал на мельчайшие кусочки письмо Николаса, и при этих словах швырнул их, и они рассыпались дождем.
   – Когда я отдаюсь таким воспоминаниям, – с горькой улыбкой продолжал Ральф, – они надвигаются на меня со всех сторон. Если есть люди, притворяющиеся, будто презирают власть денег, я должен показать им, какова она.
   И, придя в приятное состояние духа, располагающее ко сну, Ральф Никльби отправился спать.

Глава XXXV,

   Смайка представляют миссис Никльби и Кэт. Николас в свою очередь завязывает новое знакомство. Более светлые дни как будто настают для семьи
 
 
   Устроив мать и сестру в квартире добросердечной миниатюристки и удостоверившись, что сэру Мальбери Хоуку не грозит опасность распрощаться с жизнью, Николас начал подумывать о бедном Смайке, который, позавтракав с Ньюменом Ногсом, сидел безутешный в комнате этого превосходного человека, ожидая с большой тревогой дальнейших сведений о своем покровителе.
   «Так как он будет одним из членов нашего маленького семейного кружка, где бы мы ни жили и что бы судьба нам ни готовила, – думал Николас, – я должен представить беднягу со всеми церемониями. Они будут добры к нему ради него самого, а если и не в такой степени, как мне бы хотелось, то хотя бы ради меня».
   Николас сказал «они», но его опасения ограничивались одной особой. Он не сомневался в Кэт, но знал странности своей матери и был не совсем уверен в том, что Смайку удастся снискать расположение миссис Никльби.
   «Впрочем, – подумал Николас, отправляясь в путь с такими добрыми намерениями, – она не сможет не привязаться к нему, когда узнает, какое он преданное создание, а так как это открытие она должна сделать очень скоро, то срок его испытания окажется короткими.
   – Я боялся, что с вами опять что-нибудь случилось, – сказал Смайк, придя в восторг при виде своего друга. – Время тянулось так медленно, что я испугался, не пропали ли вы.
   – Пропал! – весело воскликнул Николас. – Обещаю вам, что вы не так легко от меня отделаетесь. Я еще тысячи раз буду выплывать на поверхность, и чем сильнее меня толкнут, тем быстрее я вынырну, Смайк! Но идемте, я должен отвести вас домой.
   – Домой? – пробормотал Смайк, пугливо попятившись.
   – Да, – ответил Николас, беря его под руку. – А в чем дело?
   – Когда-то я этого ждал, – сказал Смайк, – днем и ночью, днем и ночью, много лет. Я тосковал о доме, пока не измучился и не зачах от горя… Но теперь…
   – Что же теперь? – спросил Николас, ласково заглядывая ему в лицо. – Что теперь, дружище?
   – Я бы не расстался с вами ни для какого дома на Земле, – ответил Смайк, пожимая ему руку, – кроме одного, кроме одного. Мне не дожить до старости, и если бы ваши руки положили меня в могилу и я знал перед смертью, что иногда вы будете приходить и смотреть на могилу с вашей доброй улыбкой, в летнюю пору, когда вокруг все живет – не мертво, как я, – я мог бы уйти в этот дом почти без слез.
   – Зачем вы так говорите, бедный мальчик, если вы счастливы со мной? – сказал Николас.
   – Потому что тогда изменился бы я, а не те, кто меня окружает. И, если меня забудут, я этого никогда не узнаю, – ответил Смайк. – На кладбище мы все равны, но здесь никто не похож на меня. Я жалкое существо, и это я хорошо знаю.
   – Вы нелепое, глупое существо! – весело отозвался Николас. – Если вы это хотели сказать, я готов с вами согласиться. И с таким унылым видом появиться в обществе леди! Да еще перед моей хорошенькой сестрой, о которой вы меня так часто расспрашивали! Так вот какова ваша йоркширская галантность! Стыдитесь! Стыдитесь!
   Смайк повеселел и улыбнулся.
   – Когда я говорю о доме, – продолжал Николас, – я говорю о моем доме, который, конечно, также и ваш. Будь он ограничен какими-то определенными четырьмя стенами и крышей, богу известно, я бы затруднился сказать, где он находится. Но не это я имел в виду. Говоря о доме, я говорю о том месте, где, за неимением лучшего, собрались те, кого я люблю; и будь это цыганский шатер или сарай, я все равно называл бы его этим славным именем. Итак, в мой нынешний дом, который, как бы велики ни были ваши опасения, не устрашит вас ни грандиозностью, ни великолепием!
   С этими словами Николас взял своего приятеля под руку и, продолжая говорить в том же духе и показывая ему по дороге все, что могло развлечь и заинтересовать его, направился к дому мисс Ла-Криви.
   – Кэт, – сказал Николас, входя в комнату, где его сестра сидела одна,вот мой верный друг и преданный спутник; я прошу тебя принять его.
   Сначала бедный Смайк робел и смущался, но когда Кэт подошла к нему и ласково, нежным голосом сказала, как хотелось ей увидеть его после рассказов брата и как должна она благодарить его за помощь Николасу во время тяжелых превратностей судьбы, он начал колебаться, заплакать ему или не заплакать, и пришел в еще большее смятение. Однако он ухитрился выговорить прерывающимся голосом, что Николас – единственный его друг и что он готов жизнь отдать, чтобы помочь ему; а Кэт, хотя она и была такой доброй и внимательной, казалось, вовсе не замечала его терзаний и замешательства, так что он почти тотчас же оправился и почувствовал себя дома.
   Затем вошла мисс Ла-Криви, и Смайк был представлен также и ей. И мисс Ла-Криви тоже была очень доброй и удивительно много говорила – не со Смайком, потому что это бы его сначала смутило, но с Николасом и его сестрой. Немного спустя она начала изредка обращаться и к Смайку; спрашивала его, может ли он судить о сходстве, и думает ли он, что она, мисс Ла-Криви, похожа на том портрете в углу, и не лучше ли было бы, если бы она изобразила себя на портрете на десять лет моложе, и не думает ли он, что молодые леди и на портрете и в жизни интереснее, чем старые. И много еще она острила и шутила так весело и с таким добродушием, что Смайку она показалась самой любезной леди, какую случалось ему видеть, – любезнее даже, чем миссис Граден из театра мистера Винсента Крамльса, хотя и та была любезной леди и говорила если не больше, то во всяком случае громче, чем мисс Ла-Криви.
   Наконец дверь снова отворилась, и вошла леди в трауре, а Николас, нежно поцеловав леди в трауре и назвав мамой, повел ее к стулу, с которого поднялся Смайк, когда она вошла в комнату.
   – У вас всегда было доброе сердце и горячее желание помочь тем, кто в том нуждается, дорогая мама, – сказал Николас, – вот почему, я знаю, вы будете расположены к нему.
   – Разумеется, дорогой мой Николас, – отвечала миссис Никльби, пристально глядя на своего нового знакомого и кланяясь ему, пожалуй, более величественно, чем того требовали обстоятельства, – разумеется, любой из твоих друзей имеет – и, натурально, так и надлежит быть – все права на радушный прием у меня, и, конечно, я считаю большим удовольствием познакомиться с человеком, в котором ты заинтересован. В этом не может быть никаких сомнений, решительно никаких, ни малейших, – сказала миссис Никльби.Тем не менее я должна сказать, Николас, дорогой мой, как говаривала твоему бедному дорогому папе, когда он приводил джентльменов к обеду, а в доме ничего не было, что если бы твой друг пришел третьего дня – нет, – я имею в виду не третьего дня, пожалуй, мне бы следовало сказать два года назад,мы имели бы возможность принять его лучше.
   После таких замечаний миссис Никльби повернулась к дочери и громким шепотом осведомилась, думает ли джентльмен остаться ночевать.
   – Потому что в таком случае, Кэт, дорогая моя,сказала миссис Никдьби,я не знаю, где можно уложить его спать, и это сущая правда.
   Кэт подошла к матери и без малейших признаков досады или раздражения шепнула ей на ухо несколько слов.
   – Ах, Кэт, дорогая моя, – сказала миссис Ннкльби, отодвигаясь, – как ты меня щекочешь! Конечно, я это и без твоих слов понимаю, моя милочка, и я так и сказала – Николасу, и я очень довольна. Ты мне не говорил, Николас, дорогой мой, – добавила миссис Никльби, оглянувщись уже не с такой чопорностью, какую раньше на себя напустила, – как зовут твоего друга.
   – Его фамилия Смайк, мама, – ответил Николас.
   Эффект этого сообщения отнюдь нельзя было предвидеть; но как только было произнесено, это имя, миссис Никльби упала в кресло и залилась слезами.
   – Что случилось? – воскликнул Николас, бросившись поддержать ее.
   – Это так похоже на Пайка! – вскричала миссис Никльби. – Совсем как Пайк! О, не разговаривайте со мной – сейчас мне будет лучше!
   Проявив всевозможные симптомы медленного удушения во всех его стадиях и выпив чайную ложку воды из полного стакана и расплескав остальное, миссис Никльби почувствовала себя лучше и со слабой улыбкой заметила, что, конечно, она вела себя очень глупо.
   – Это у нас семейное, такая слабость, – сказала миссис Никльби, – так что, разумеется, меня нельзя в этом винить. Твоя бабушка, Кэт, была точь-в-точь такая же. Легкое возбуждение, пустячная неожиданность – и она тотчас падала в обморок. Я частенько слыхала, как она рассказывала, будто еще до замужества своего она однажды свернула за угол на Оксфорд-стрит и вдруг налетела на своего собственного парикмахера, который, повидимому, убегал от медведя^[67]. От неожиданности она мгновенно упала в обморок. А впрочем, погодите! – добавила миссис Никльби, приостановившись, чтобы подумать. – Позвольте мне припомнить, не ошибаюсь ли я. Парикмахер ли убегал от медведя, или медведь убегал от парикмахера? Право же, я сейчас не могу вспомнить, но знаю, что парикмахер был очень красивый мужчина и настоящий джентльмен по манерам; словом, это не имеет отношения к рассказу.
   С этой минуты миссис Никльби, незаметно предавшись воспоминаниям о прошлом, пришла в более приятное расположение духа и, непринужденно меняя темы разговора, принялась рассказывать различные истории, в такой же мере связанные с данным случаем.
   – Мистер Смайк родом из Йоркшира, Николас, дорогой мой? – спросила после обеда миссис Никльби, некоторое время не нарушавшая молчания.
   – Совершенно верно, мама, – ответил Николас.Вижу, вы не забыли его печальной истории.
   – О боже, нет! – воскликнула миссис Никльби. – Ах, действительно, печальная история! Вам не случалось, мистер Смайк, обедать у Гримбля из Гримбль-Холла, где-то в Норт-Райдинге?^[68] – осведомилась, обращаясь к нему, добрая леди. – Очень гордый человек сэр Томас Гримбль. У него шесть взрослых очаровательных дочерей и прелестнейший парк в графстве.
   – Дорогая мама, – вмешался Николас, – неужели вы полагаете, что жалкий пария из йоркширской школы получает пригласительные билеты от окрестной знати и дворянства?
   – Право же, дорогой мой, я не понимаю, что в этом такого из ряда вон выходящего, – сказала миссис Никльби. – Помню, когда я была в школе, я всегда ездила по крайней мере дважды в полугодие к Хоукинсам в Тоунтон-Вэл, а они гораздо богаче, чем Гримбли, и породнились с ними благодаря брачным союзам; итак, ты видишь, что в конце концов это не так уж невероятно.
   Разбив с таким триумфом Николаса, миссис Никльби вдруг забыла фамилию Смайка и обнаружила непреодолимую склонность называть его мистером Сламонсом, каковое обстоятельство она приписала поразительному сходству в звучании обоих имен – оба начинались с «С» и вдобавок писались через «м». Но если и могли возникнуть какие-нибудь сомнения касательно этого пункта, то не было никаких сомнений, что Смайк оказался превосходнейшим слушателем, что имело большое значение, способствуя наилучшим отношениям между ними и побудив миссис Никльби высказать высокое мнение о его характере и уменье держать себя.
   Итак, самые дружеские чувства объединили членов маленького кружка; в понедельник утром Николас отлучился на короткое время, чтобы серьезно подумать о положении своих дел и, если удастся, избрать какой-нибудь род деятельности, который дал бы ему возможность поддерживать тех, кто всецело зависел от его трудов.
   Не раз приходил ему на ум мистер Крамльс, но, хотя Кэт была знакома со всей историей его отношений с этим джентльменом, мать его ничего не знала, и он предвидел тысячу досадливых возражений с ее стороны, если бы стал искать пропитания на сцене. Были у него и более веские основания не возвращаться к этому образу жизни. Не говоря уже о скудном и случайном заработке и его собственном глубоком убеждении, что у него нет надежды отличиться даже в качестве провинциального актера, может ли он возить сестру из города в город и с места на место и лишить ее общения с людьми, кроме тех, с кем он принужден будет встречаться, почти не делая выбора?
   – Это не годится, – покачав головой, сказал Николас. – Нужно испробовать что-нибудь другое.
   Легче было принять такое решение, чем привести его в исполнение. О жизни он знал лишь то, что успел узнать за время своих коротких испытаний; он отличался в достаточной мере пылкостью и опрометчивостью (свойствами довольно натуральными в его возрасте), денег у него было очень мало, а друзей еще меньше, – что мог он предпринять?
   – Ей-ей, попробую-ка я опять пойти в контору по найму, – сказал Николас.
   Быстро отправившись в путь, он улыбнулся, потому что бранил себя мысленно за свою стремительность. Однако насмешки над самим собой не заставили его отказаться от этого намерения, и он шел дальше, рисуя себе по мере приближения к цели различные блестящие перспективы, как возможные, так и несбыточные, и, пожалуй, не без основания почитая большим счастьем, что он наделен таким жизнерадостным и сангвиническим темпераментом.
   На вид контора была точь-в-точь такой, как в тот день, когда он в последний раз там был, и даже, за двумя-тремя исключениями, в окне красовались как будто те же самые объявления, какие он видел раньше. Здесь были те же безупречные хозяева, нуждавшиеся в добродетельных слугах, и те же добродетельные слуги, нуждавшиеся в безупречных хозяевах, и те же великолепные поместья для вложения в них капитала, и те же огромные капиталы для вложения в поместья – короче говоря, все те же блестящие возможности для людей, желающих нажить состояние. И самым поразительным доказательством национального благополучия был тот факт, что так долго ие являлись люди, чтобы воспользоваться такими благами.
   Когда Николас остановился перед окном, случилось, что какой-то старый джентльмен остановился тут же; Николас, скользя взглядом по оконному стеклу слева направо в поисках объявления, которое подошло бы ему в его положении, обратил внимание на наружность этого старого джентльмена и непроизвольно отвел взгляд от окна, чтобы посмотреть на него внимательнее.
   Это был коренастый старик в широкополом синем фраке, просторном, без талии; его толстые ноги были облечены в короткие темные штаны и длинные гетры, а голова защищена широкополой, с низкой тульей шляпой, какую можно увидеть на зажиточном скотоводе. Фрак его был застегнут, а двойной подбородок с ямочкой покоился в складках белого галстука – не одного из этих ваших туго накрахмаленных апоплексических галстуков, а хорошего, свободного, старомодного белого шейного платка,в котором человек может лечь спать и не почувствовать ни малейшего неудобства. Но особенно привлекли внимание Николаса глаза старого джентльмена: не бывало еще на свете таких ясных, искрящихся, честных, веселых глаз. Он стоял, глядя вверх, одну руку засунув в вырез фрака, a другою перебирая старомодную золотую цепочку от часов, голову слегка склонив набок, – причем шляпа склонилась чуточку ниже, чем голова (но, очевидно, это была случайность, а не обычная его манера носить шляпу), – с такой приятной улыбкой, мелькавшей на губах, и с таким забавным выражением лукавства, наивности, мягкосердечия и добродушия, освещавшим его веселое старое лицо, что Николас охотно стоял бы тут и смотрел на него до вечера, забыв на время, что на свете можно встретить озлобленный ум или сердитую физиономию.
   Но даже сколько-нибудь удовлетворить это желание было невозможно, ибо, хотя старик как будто, и не подозревал, что является объектом наблюдения, он случайно взглянул на Николаса, и тот, опасаясь вызвать неудовольствие, немедленно вернулся к изучению окна.
   Однако старый джентльмен продолжал стоять, переводя взгляд с одного объявления на другое, и Николас не мог удержаться, чтобы снова не посмотреть ему в лицо. В этом странном и своеобразном лице было что-то невыразимо привлекательное, и такие лучезарные морщинки собирались у уголков его рта и глаз, что смотреть на него было не только развлечением, но подлинным удовольствием и наслаждением.