Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Николаса Никльби

   – Да ведь вам остается пятьдесят, – возразил Ральф. – Сколько бы вы хотели? Дайте мне взглянуть на имена.
   – Вы дьявольски прижимисты, Никльби, – запротестовал мистер Манталини.
   – Дайте мне взглянуть на имена, – повторил Ральф, нетерпеливо протягивая руку к векселям. – Так. Полной уверенности нет, но они достаточно надежны. Согласны вы на эти условия и берете деньги? Я этого не хочу. Я предпочел бы, чтобы вы не соглашались.
   – Черт возьми, Никльби, не можете ли вы… – начал мистер Манталини.
   – Нет! – ответил Ральф, перебивая его. – Не могу. Берете деньги? Сейчас, немедленно? Никаких отсрочек. Никаких прогулок в Сити и никаких переговоров с компаньонами, которых нет и никогда не было. Согласны или нет?
   С этими словами Ральф отодвинул от себя какие-то бумаги и небрежно, словно случайно, затарахтел своей шкатулкой с наличными деньгами. Этого звука не вынес мистер Манталини. Он согласился, как только звон коснулся его слуха, и Ральф отсчитал нужную сумму и бросил деньги на стол.
   Он только что это сделал, а мистер Манталини еще не все собрал, когда раздалось звяканье колокольчика и немедленно вслед за этим Ньюмен ввел ни больше ни меньше как мадам Манталини, при виде которой мистер Манталини обнаружил сильное смущение и с удивительным проворством препроводил деньги в карман. – О, ты здесь! – сказала мадам Манталини, тряхнув головой.
   – Да, жизнь моя и душа, я здесь! – отозвался ее супруг, падая на колени и с игривостью котенка бросаясь на упавший со стола соверен. – Я здесь, услада души моей, на земле Тома Тидлера^[66], подбираю проклятое золото и серебро.
   – Мне стыдно за тебя! – с величайшим негодованием воскликнула мадам Манталини.
   – Стыдно? За меня, моя радость? Моя радость знает, что говорит дьявольски очаровательно, но ужасно сочиняет, – возразил мистер Манталини.Моя радость знает, что ей не стыдно за ее милого котика.
   Каковы бы ни были обстоятельства, приведшие к такому результату, но, очевидно, в данном случае милый котик плохо учел душевное состояние своей супруги. Мадам Манталини ответила только презрительным взглядом и, повернувшись к Ральфу, попросила простить ей ее вторжение.
   – Которое вызвано, – продолжала мадам, – недостойными поступками и в высшей степени зазорным поведением мистера Манталини.
   – Моим, мой ананасовый сок?
   – Твоим! – подтвердила его жена. – Но я не позволю, я не допущу, чтобы меня разорило чье бы то ни было мотовство и распутство. Я хочу сообщить мистеру Никльби о тех мерах, какие я намерена применить к тебе.
   – Пожалуйста, сударыня, не сообщайте мне, – сказал Ральф. – Улаживайте это между собой, улаживайте между собой.
   – Да, но я должна почтительно просить вас, – сказала мадам Манталини,чтобы вы послушали, как я буду предупреждать его о том, что твердо намерена сделать… Твердо намерена, сэр! – повторила мадам Манталини, метнув гневный взгляд на своего супруга.
   – Неужели она будет называть меня «сэр»! – вскричал Манталини. – Меня, который обожает ее с дьявольским, пылом! Она, которая оплетает меня своими чарами, как чистая и ангельская гремучая змея! Все будет кончено с моими чувствами! Она повергнет меня в дьявольское уныние.
   – Не говорите о чувствах, сэр! – сказала мадам Манталини, садясь и поворачиваясь к нему спиной. – Вы не уважаете моих.
   – Я не уважаю ваших, душа моя? – воскликнул мистер Манталини.
   – Не уважаете, – ответила его жена.
   И, несмотря на всевозможные улещиванья со стороны мистера Манталини, мадам Манталини еще раз сказала: «Не уважаете!» – и сказала с такой решительной и неумолимой злобой, что мистер Манталини явно смутился.
   – Его мотовство, мистер Никльби, – продолжала она, обращаясь к Ральфу, который, заложив руки за спину, прислонился к креслу и созерцал очаровательную чету с улыбкой, выражающей величайшее и беспредельное презрение, – его мотовство не знает никаких границ.
   – Никогда бы я этого не подумал, – саркастически отозвался Ральф. – Но уверяю вас, мистер Никльби, это правда, – возразила мадам Манталини. – Я так страдаю от этого! Я живу среди вечных опасений и вечных затруднений. Но и это еще не самое худшее, – сказала мадам Манталини, вытирая глаза. – Сегодня утром он взял из моего стола ценные бумаги, не спросив у меня разрешения.
   Мистер Манталини тихо застонал и застегнул карман брюк.
   – Я принуждена, – продолжала мадам Манталини, – со времени наших последних несчастий очень много платить мисс Нэг за то, что она дала свое имя фирме, и, право же, я не могу поощрять его в мотовстве. Так как я не сомневаюсь, мистер Никльби, что он пришел прямо к вам, чтобы обратить бумаги, о которых я упомянула, в деньги, и так как вы и раньше очень часто нам помогали и очень тесно связаны с нами в такого рода делах, я хочу, чтобы вы знали, к какому решению заставил ои меня прийти своим поведением.
   Мистер Манталини снова застонал под прикрытием шляпки своей жены и, вставив в один глаз соверен, другим подмигнул Ральфу! Проделав очень ловко этот фокус, он сунул монету в карман и застонал с сугубым раскаянием.
   – Я приняла решение перевести его на пенсию, – сказала мадам Манталини, заметив признаки нетерпения, отразившегося на лице Ральфа.
   – Что сделать, радость моя? – осведомился мистер Манталини, который как будто не уловил смысла этих слов.
   – Назначить ему, – сказала мадам Манталини, смотря на Ральфа и благоразумно остерегаясь бросить хотя бы мимолетный взгляд на своего супруга из боязни, как бы многочисленные его прелести не заставили ее поколебаться в принятом решении, – назначить ему определенную сумму… И я скажу, что, если он будет имегь сто двадцать фунтов в год на костюмы и мелкие расходы, он может почитать себя очень счастливым человеком.
   Мистер Манталини ждал, соблюдая все приличия, в надежде услышать размеры стипендии, но, когда цифра достигла его слуха, он швырнул на под шляпу и трость и, вынув носовой платок, излил свои чувства в горестном стоне.
   – Проклятье! – вскричал мистер Манталини, внезапно срываясь со стула и столь же внезапно бросаясь на него снова, к крайнему потрясению нервов своей владычицы. – Но нет! Это дьявольски страшный сон! Это не наяву! Нет!
   Утешив себя этим завереньем, мистер Манталини закрыл глаза и стал терпеливо ждать пробуждения.
   – Очень разумное соглашение, если ваш супруг будет соблюдать его, сударыня, – с усмешкой заметил Ральф. – И несомненно он будет.
   – Проклятье! – воскликнул мистер Манталини, открыв глаза при звуке голоса Ральфа. – Это страшная действительность. Вот она сидит здесь, передо мной! Вот очаровательные контуры ее фигуры! Как можно ее не узнать? Второй такой не найдешь! У двух графинь не было вовсе никакой фигуры, а у вдовы… у той была дьявольская фигура! Почему она так невыносимо прекрасна, что даже сейчас я не могу рассердиться на нее?
   – Все это вы сами навлекли на себя, Альфред, – отозвалась мадам Манталини все еще укоризненно, но более мягким тоном.
   – Я дьявольский негодяй! – вскричал мистер Манталини, колотя себя по голове. – Я разменяю соверен на полупенни, набью ими карманы и утоплюсь в Темзе. Но на нее я сердиться не буду. По дороге я пошлю ей письмо и напишу, где искать мой труп. Несколько красивых женщин будут рыдать, она будет смеяться!
   – Альфред, жестокое, жестокое создание! – всхлипнула мадам Манталини, рисуя себе эту ужасную картину.
   – Она называет меня жестоким… Меня! Меня, который ради нее готов стать проклятым, сырым, мокрым, отвратительным трупом! – воскликнул мистер Манталинш
   – Ты разбиваешь мне сердце, когда говоришь такие вещи! – сказала мадам Манталини.
   – Могу ли я жить, если мне не верят! – возопил мистер Мачталини. – Разве я не разрезал свое сердце на чертовски маленькие кусочки и не отдал их, один за другим, этой дьявольской чаровнице? И разве я могу вынести, чтобы она подозревала меня? Не могу, черт побери!
   – Спроси мистера Никльби, приличную ли я назвала сумму, – увещевала мадам Манталини.
   – Не хочу я никакой суммы! – ответил безутешный супруг. – Мне не понадобится никакая чертова пенсия. Я стану трупом!
   При повторении мистером Манталини этой зловещей угрозы мадам Манталини заломила руки и взмолилась о вмешательстве Ральфа Никльби. И после долгих слез, и разговоров, и нескольких попыток со стороны мистера Манталини добраться до двери, чтобы сейчас же вслед за этим наложить на себя руки, сего джентльмена с трудом уговорили дать обещание, что он не станет трупом. Добившись этой важной уступки, мадам Манталини подняла вопрос о пенсии, и мистер Манталини его поднял, пользуясь случаем пояснить, что он может, к полному своему удовольствию, прожить на хлебе и на воде и ходить в лохмотьях, но не может существовать под бременем недоверия той, кто является предметом его самой преданной и бескорыстной любви. Это вызвало новые слезы у мадам Манталини, чьи глаза только-только начали раскрываться на некоторые недостатки мистера Манталини, но легко могли снова закрыться. Результат был тот, что, не совсем отказавшись от мысли о пенсии, мадам Манталини отложила дальнейшее обсуждение вопроса, а Ральф понял достаточно ясно, что мистер Манталини снова завоевал право на привольную жизнь и что унижение его и падение откладываются во всяком случае еще на некоторое время.
   «Но этого недолго ждать, – подумал Ральф. – Любовь, – ба, я говорю на языке мальчишек и девчонок! – проходит быстро. Впрочем, любовь, которая зиждется ни.восхищении усатой физиономией вот этого павиана, может длиться гораздо дольше, поскольку ее породило полное ослепление и питается она тщеславием. Ну что ж, эти дураки льют воду на мою мельницу! Пусть живут, как им хочется, и чем дольше, тем лучше».
   Эти приятные мысли мелькали у Ральфа Никльби, в то время как объекты его размышлений обменивались нежными взглядами, полагая, что их не видят.
   – Если тебе больше нечего сказать мистеру Никльби, дорогой мой,промолвила мадам Манталини, – мы распрощаемся с ним. Я уверена, что мы и так уже задержали его слишком долго.
   Мистер Манталини ответил сначала похлопыванием мадам Манталини по носу, а затем изъяснил словами, что больше он ничего не имеет сказать.
   – Черт побери! А впрочем, имею, – добавил он тотчас же, отводя Ральфа в угол. – Это касается историк с вашим другом сэром Мальбери. Такая чертовски необычайная, из ряда вон выходящая штука, какой никогда еще не случалось!
   – Что вы имеете в виду? – спросил Ральф.
   – Неужели вы не знаете, черт побери? – осведомился мистер Манталини.
   – Я читал в газете, что вчера вечером он выпал из кабриолета, получил серьезные повреждения и жизнь его до известной степени в опасности, – с большим хладнокровием отозвался Ральф, – но ничего особенного я в этом не вижу. Несчастные случаи не чудо, когда человек живет широко и сам правит лошадью после обеда.
   – Фью! – протяжно и пронзительно свистнул мистер Манталини. – Значит, вы не знаете, как было дело?
   – Нет, если не так, как я предположил, – ответил Ральф, небрежно пожимая плечами, как бы давая понять своему собеседнику, что не любопытствует знать больше.
   – Черт побери, вы меня удивляете! – вскричал мистер Манталини.
   Ральф снова пожал плечами, словно невелика была хитрость удивить мистера Манталини, и бросил выразительный взгляд на Ньюмена Ногса, несколько раз появлявшегося за стеклянной дверью, ибо Ньюмен был обязан, когда приходили люди незначительные, притворяться, будто ему позвонили, чтобы их проводить: деликатный намек таким посетителям, что пора уходить.
   – Вы не знаете, что это был совсем не несчастный случай, но дьявольское, неистовое, человекоубийственное нападение на него, совершенное вашим племянником? – спросил мистер Манталини, взяв Ральфа за пуговицу.
   – Что! – зарычал Ральф, сжимая кулаки и страшно бледнея.
   – Черт возьми, Никльби! Вы такой же тигр, как и он, – сказал Манталини, испуганный этими симптомами.
   – Дальше! – крикнул Ральф. – Говорите, что вы имеете в виду. Что это за история? Кто вам рассказал? Говорите! Слышите вы меня?
   – Какой вы чертовски свирепый старый злой дух, Никльби! – сказал мистер Манталини, пятясь к жене. – Вы можете испугать до полусмерти мою очаровательную малютку-жену, мою жизнь и душу, когда вдруг приходите в такое неистовое, неудержимое, безумное бешенство, черт бы меня побрал!
   – Вздор! – отозвался Ральф, силясь улыбнуться. – Это просто такая манера.
   – Дьявольски неприятная манера, позаимствованная из сумасшедшего дома, – сказал мистер Манталнни, взяв свою трость.
   Ральф постарался улыбнуться и снова спросил, от кого получил мистер Манталини эти сведения.
   – От Пайка. И он чертовски приятный и любезный джентльмен, – ответил Манталини. – Дьявольски любезный и настоящий аристократ.
   – Что же он сказал? – спросил Ральф, нахмурившись.
   – Ваш племянник встретил сэра Мальбери в кофейне, напал на него с самой дьявольской яростью, последовал за ним до его кэба, поклялся, что поедет с ним домой, хотя бы ему пришлось сесть на спину лошади или уцепиться за ее хвост, разбил ему физиономию – чертовски красивую физиономию в натуральном ее виде, испугал лошадь, вышвырнул из кэба сэра Мальбери и самого себя и…
   – И разбился насмерть? – сверкнув глазами, перебил Ральф. – Да? Он умер?
   Манталини покачал головой.
   – Уф! – сказал Ральф, отвернувшись. – Значит, дело кончилось ничем. Постойте, – прибавил он, оглядываясь. – Он сломал себе руку или ногу, или вывихнул плечо, или раздробил ключицу, или сломал одно-два ребра? Шея его уцелела для петли, но он получил какие-нибудь мучительные и медленно заживающие повреждения? Не так ли? Уж об этом-то вы во всяком случае должны были слышать.
   – Нет, – возразил Манталини, снова покачав головой. – Если он не разбился на такие мелкие кусочки, что они разлетелись по ветру, значит он не пострадал, потому что ушел он вполне спокойно и такой довольный, как… как… как черт меня побери, – сказал мистер Манталини, не подобрав подходящего сравнения.
   – А что… – не без колебания спросил Ральф, – что послужило причиной ссоры?
   – Вы дьявольский хитрец, – с восхищением отозвался мистер Манталини,самая лукавая, самая подозрительная, несравненная старая лиса… о, черт побери!.. вы притворяетесь, будто не знаете, что причиной была маленькая племянница с блестящими глазками – нежнейшая, грациознейшая, прелестнейшая…
   – Альфред! – вмешалась мадам Манталини.
   – Она всегда права, – примирительно ответил мистер Манталини, – и, если она говорит – пора идти, значит пора, и она идет. А когда она пойдет по улице со своим тюльпаном, женщины будут говорить с завистью: «Какой у нее чертовски красивый муж!», а мужчины будут говорить с восторгом: «Какая у него чертовски красивая жена!» И те и другие будут правы, и те и другие не ошибутся, клянусь жизнью и душой, о, черт побери!
   В таких и подобных выражениях, не менее разумных и уместных, мистер Манталини попрощался с Ральфом Никльби, поцеловав пальцы своих перчаток, и, продев руку леди под свою, жеманно ее увел.
   – Так, так, – пробормотал Ральф, бросаясь в кресло. – Этот дьявол опять сорвался с цепи и становится мне поперек дороги. Для этого он и на свет родился. Однажды он мне заявил, что рано или поздно настанет день расплаты. Я из него сделаю пророка, потому что этот день несомненно настанет.
   – Вы дома? – спросил Ньюмен, неожиданно просунув голову.
   – Нет! – не менее отрывисто ответил Ральф.
   Ньюмен втянул голову, до затем снова ее просунул.
   – Вы уверены, что вас нет дома, а? – сказал Ньюмен.
   – О чем толкует этот идиот? – резко крикнул Ральф.
   – Он ждет с тех пор, как те пришли, и, быть может, слышал ваш голос, вот и все, – сказал Ньюмен, потирая руки.
   – Кто ждет? – спросил Ральф, доведенный до крайней степени раздражения только что услышанной новостью и вызывающим хладнокровием своего клерка.
   Необходимость дать ответ была утрачена неожиданным появлением человека, о коем шла речь, который, обратив один глаз (ибо у него был только один глаз) на Ральфа Никльби, отвесил множество неуклюжих поклонов и уселся в кресло, положив руки на колени и так высоко подтянув короткие черные штаны, что они едва достигали его веллингтоновских сапог.
   – Вот так сюрприз! – сказал Ральф, устремив взгляд на посетителя, внимательно присматриваясь к иему и чуть улыбаясь. – Следовало бы мне сразу узнать ваше лицо, мистер Сквирс.
   – Ах, – отозвался этот достойный человек, – вы бы лучше его узнали, если бы не случилось всего, что выпало мне на долю. Снимите-ка этого мальчугана с высокого табурета в задней конторе и скажите ему, чтобы он пришел сюда, слышите, любезный? – сказал Сквирс, обращаясь к Ньюмену. – О, он сам слез Мой сын, сэр, маленький Уэкфорд. Что вы о нем скажете, сэр, каков образец питания в Дотбойс-Холле? Разве на нем не готово лопнуть его платье, расползтись швы и отлететь все пуговицы, такой он толстый? Вот это мякоть так мякоть! – воскликнул Сквирс, поворачивая мальчика и тыча пальцем и кулаком в самые пухлые части его особы, к величайшему неудовольствию своего сына и наследника. – Вот это упругость, вот это плотность! Попробуйте-ка его ущипнуть! Не удастся!
   В каком бы превосходном состоянии ни был юный Сквирс, но он несомненно не отличался такой компактностью, ибо, когда указательный и большой пальцы отца сомкнулись для иллюстрации сделанного предположения, он испустил пронзительный крик и самым натуральным образом потер пострадавшее место.
   – Тут я его подцепил, – заметил Сквирс, слегка обескураженный, – но это только потому, что сегодня мы рано закусили, а второй раз он еще не завтракал. Но вы его дверью не прищемите, когда он пообедает. Обратите внимание на эти слезы, сэр! – с торжествующим видом сказал Сквирс, пока юный Уэкфорд утирал глаза обшлагом рукава. – Ведь они маслянистые!
   – У него действительно прекрасный вид, – отозвался Ральф, который из каких-то соображений как будто хотел ублаготворить школьного учителя. – А как поживает миссис Сквирс и как поживаете вы?
   – Миссис Сквирс, сэр, остается такой, как всегда, – ответил владелец Дотбойса, – мать для этих мальчишек и благословение, утешение и радость для всех, кто ее знает. У одного из наших мальчиков, – он объелся и заболел, такая у них манера, – вскочил на прошлой неделе нарыв. Вы бы посмотрели, как она произвела операцию перочинным ножом! О боже! – сказал Сквирс, испустив вздох и множество раз кивнув головой. – Какое украшение для общества эта женщина!
   Мистер Сквирс позволил себе на четверть минутки призадуматься, словно упоминание о превосходных качествах леди, естественно, обратило его мысли к мирной деревне Дотбойс, что неподалеку от Грета-Бридж в Йоркшире, а затем он посмотрел на Ральфа, как бы в ожидании, не скажет ли тот что-нибудь.
   – Вы оправились после нападения этого негодяя? – всведомился Ральф.
   – Если и оправился, то совсем недавно, – ответил Сквирс. – Я был одним сплошным кровоподтеком, сэр, – сказал Сквирс, притронувшись сначала к корням волос, а затем к носкам сапог, – вот отсюда к досюда. Уксус и оберточная бумага, уксус и оберточная бумага с утра до ночи! Чтобы облепить меня всего, ушло примерно полстопы оберточной бумаги. Когда я лежал, как мешок, у нас в кухне, весь обложенный пластырями, вы бы подумали, что это большой сверток в оберточной бумаге, битком набитый стонами. Громко я стонал, Уэкфорд, или я тихо стонал? – спросил мистер Сквирс, обращаясь к сыну.
   – Громко, – ответил Уэкфорд.
   – А мальчики горевали, видя меня в таком ужасном состоянии, Уэкфорд, или они радовались? – сентиментальным тоном спросил мистер Сквирс.
   – Ра…
   – Что? – воскликнул Сквирс, круто повернувшись.
   – Горевали, – ответил сын.
   – То-то! – сказал Сквирс, угостив его хорошей пощечиной. – В таком случае, вынь руки из карманов и не заикайся, отвечая на вопрос. Не хнычьте, сэр, в конторе джентльмена, а не то я сбегу от моего семейства я никогда к нему не вернусь. А что будет тогда со всеми этими дорогими покинутыми мальчиками, которые вырвутся на волю и потеряют лучшего своего друга?
   – Вам пришлось прибегнуть к медицинской помощи? – осведомился Ральф.
   – Да, пришлось, – ответил Сквирс, – и недурной счет представил помощник лекаря; впрочем, я заплатил.
   Ральф поднял брови с таким видом, который мог выражать либо сочувствие, либо изумление – как угодно было истолковать собеседнику.
   – Да, заплатил все до последнего фартинга, – подтвердил Сквирс, по-видимому слишком хорошо звавший человека, с которым имел дело, чтобы предположить, что какие бы то ни было обстоятельства побудят его покрыть часть чужих расходов, – И вдобавок ничего не потратил.
   – Ну? – сказал Ральф.
   – Ни полпенни, – отозвался Сквирс. – Дело в том, что с наших мальчиков мы берем доплату только на докторов, когда они требуются, да и то, если мы уверены в наших плательщиках, понимаете?
   – Понимаю, – сказал Ральф.
   – Прекрасно, – продолжал Сквирс. – Так вот, когда вырос мой счет, мы выбрали пять маленьких мальчиков (сыновья торговцев, из тех, кто непременно заплатит), у которых еще не было скарлатины, и одного из них поселили в доме, где были больные скарлатиной, и он заразился, а потом мы положили четверых остальных спать вместе с ним, они тоже заразились, а тогда пришел доктор и лечил их всех сразу, и мы разложили на них всю сумму моих расходов и прибавили ее к их маленьким счетам, а родители заплатили. Ха-ха-ха!
   – Недурно придумано! – сказал Ральфт украдкой присматриваясь к школьному учителю.
   – Еще бы! – отозвался Сквирс. – Мы всегда так делаем. Когда миссис Сквирс производила на свет вот этого самого маленького Уэкфорда, мы пропустили через коклюш шестерых мальчиков, и расход на миссис Сквирс, включая месячное жалованье сиделке, разделили между ними. Ха-ха-ха!
   Ральф никогда не смеялся, но сейчас он по мере сил воспроизвел нечто, наиболее приближающееся к смеху, и, выждав, пока мистер Сквирс не насладился всласть своей профессиональной шуткой, спросил, что привело его в город.
   – Хлопотливое судебное дело, – ответил Сквирс, почесывая голову,связанное с тем, что они называют нерадивым отношением к питомцу. Не знаю, что им нужно. Мальчишка был выпущен на самое лучшее пастбище, какое только есть в наших краях.
   У Ральфа был такой вид, будто это замечание ему не совсем понятно.
   – Ну да, на пастбище, – повысив голос, повторил Сквирс, считая, что если Ральф его не понял, значит он глух. – Если мальчишка становится вялым, ест без аппетита, мы переводим его на другую диету – ежедневно выпускаем его на часок на соседское поле репы, а иногда, если случай деликатный, то на поле репы и на морковные гряды попеременно, и позволяем ему есть, сколько он захочет. Нет лучшей земли в графстве, чем та, на которой пасся этот испорченный мальчишка, а он возьми да и схвати простуду, и несварение желудка, и мало ли что еще, а тогда его друзья возбуждают судебное дело против меня! Вряд ли вы могли бы предположить, что неблагодарность людская заведет их так далеко, не правда ли? – добавил Сквирс, нетерпеливо заерзав на стуле, как человек, несправедливо обиженный.
   – Действительно, неприятный случай, – заметил Ральф.
   – Вот это вы сущую правду сказали! – подхватил Сквирс. – Думаю, что нет на свете человека, который бы любил молодежь так, как люблю ее я. В настоящее время в Дотбойс-Холле собралось молодежи на сумму восемьсот фунтов в год. Я бы принял и на тысячу шестьсот фунтов, если бы мог найти столько учеников, и к каждым двадцати фунтам относился бы с такой любовью, с какой ничто сравниться не может!
   – Вы остановились там, где и в прошлый раз? – спросил Ральф.
   – Да, мы у «Сарацина», – ответил Сквирс, – и так как до конца полугодия ждать осталось недолго, мы там задержимся, пока я не соберу деньги и, надеюсь, еще нескольких новых мальчиков. Я привез маленького Уэкфорда нарочно для того, чтобы его показывать родителям и опекунам. На этот раз я думаю поместить его на рекламе. Посмотрите на этого мальчика – ведь он тоже ученик! Ну, не чудо ли упитанности этот мальчик?
   – Я бы хотел сказать вам два слова, – заметил Ральф, который некоторое время и говорил и слушал как будто машинально.
   – Столько слов, сколько вам угодно, сэр, – отозвался Сквирс. – Уэкфорд, ступай поиграй в задней конторе и поменьше возись, не то похудеешь, а это не годится. Нет ли у вас такой штуки, как два пенса, мистер Никльби? – спросил Сквирс, позвякивая связкой ключей в кармане сюртука и бормоча что-то о том, что у него найдется только серебро.
   – Как будто… есть, – очень медленно сказал Ральф и после долгих поисков в ящике конторки извлек пенни, полпенни и два фартинга.
   – Благодарю, – сказал Сквирс, отдавая их сыну. – Вот! Пойди купи себе пирожок – клерк мистера Никльби покажет тебе где – и помни, купи жирный. От теста, – добавил Сквирс, закрывая дверь за юным Уэкфордом, – у него кожа лоснится, а родители думают, что это признак здоровья.
   Дав такое объяснение и скрепив его особо многозначительным взглядом, мистер Сквирс подвинул стул так, чтобы расположиться против Ральфа на небольшом расстоянии, и, поместив стул к полному своему удовлетворению, уселся.