Страница:
– Подайте стулья.
Паж подал.
– Выйдите, Альфонс.
Альфонс вышел; но если у какого-нибудь Альфонса было ясно написано на лице «Билл», то именно таким мальчуганом был этот паж.
– Увидев ваше объявление, я взяла на себя смелость зайти к вам, сударыня, – сказала Кэт после нескольких секунд неловкого молчания.
– Да, – отозвалась миссис Уититерли, – кто-то из моих людей поместил его в газете… Да.
– Я подумала, – скромно продолжала Кэт, – быть может, если вы еще не приняли окончательного решения, вы простите, что я вас потревожила своей просьбой…
– Да-а-а, – снова протянула миссис Уититерли.
– Если вы уже сделали выбор…
– Ах, боже мой, нет! – перебила леди. – Меня не так легко удовлетворить. Право, не знаю, что вам сказать. Вы еще никогда не занимали места компаньонки?
Миссис Никльби, нетерпеливо подстерегавшая удобный случай, ловко вмешалась, прежде чем Кэт успела ответить.
– У чужих людей никогда, сударыня, – сказала славная леди, – но моей компаньонкой она была в течение нескольких лет. Я – ее мать, сударыня.
– О! – сказала миссис Уититерли. – Я вас понимаю.
– Уверяю вас, сударыня, – продолжала миссис Никльби, – было время, когда я и не помышляла о том, что моей дочери придется идти в услужение, так как ее бедный дорогой папа был джентльменом с независимыми средствами и оставался бы им и теперь, если бы он только вовремя внял моим неустанным мольбам и…
– Милая мама, – тихо сказала Кэт.
– Милая моя Кэт, – возразила миссис Никльби, – если ты позволишь мне говорить, я возьму на себя смелость объяснить этой леди…
– Мне кажется, мама, в этом нет необходимости. И несмотря на сдвинутые брови и подмигивания, коими миссис Никльби давала понять, что имеет сообщить нечто, долженствующее немедленно решить дело, Кэт, бросив на нее выразительный взгляд, настояла на своем. И на сей раз миссис Никльби должна была остановиться на пороге торжественной речи.
– Что вы умеете делать? – закрыв глаза, спросила миссис Уититерли.
Кэт, краснея, начала перечислять основные свои таланты, а миссис Никльби отсчитывала их один за другим по пальцам, заранее подведя итог. К счастью, оба вычисления совпали, так что у миссис Никльби не оказалось повода заговорить.
– У вас хороший характер? – спросила миссис Уититерли, приоткрыв на секунду глаза и снова их закрыв.
– Надеюсь, – ответила Кэт.
– И у вас есть вполне респектабельная рекомендация, подтверждающая все, что вы говорите?
Кэт ответила утвердительно и положила на стол визитную карточку своего дяди.
– Будьте добры, придвиньте свой стул поближе и дайте мне посмотреть на вас, – сказала миссис Уитятерли. – Я так близорука, что плохо различаю черты вашего лица.
Кэт, хотя и не без смущения, исполнила эту просьбу, и миссис Уититерли принялась томно рассматривать ее лицо, что продолжалось минуты две или три.
– Ваша наружность мне нравится, – сказала она, позвонив в маленький колокольчик. – Альфонс, попросите сюда вашего хозяина.
Паж вышел исполнить поручение и после короткого промежутка, в течение которого обе стороны не обмолвились ни словом, распахнул двери перед напыщенным джентльменом лет тридцати восьми, с простоватой физиономией и очень скудной растительностью на голове, который на минуту наклонился к миссис Уититерли и заговорил с ней шепотом.
– О! – сказал он, затем обернувшись: – Да! Это чрезвычайно важно. Миссис Уититерли – натура очень чувствительная, очень деликатная, очень хрупкая: оранжерейное растение, экзотическое растение…
– О Генри, дорогой мой! – перебила миссис Уититерли.
– Это так, любовь моя, ты знаешь, что это так. Одно дуновение, – сказал мистер Уититерли, сдувая воображаемую пушинку, – пфу! – и тебя нет.
Леди вздохнула.
– Душа твоя слишком велика для твоего тела, – продолжал мистер Уититерли.Твой ум изнуряет тебя – Это утверждают все медики; как тебе известно, нет ни одного врача, который не гордился бы тем, что его приглашают к тебе. Каково их единодушное заявление? «Дорогой мой доктор,сказал я сэру Тамли Снафиму в этой самой комнате, когда он недавно был здесь, – дорогой мой доктор, каким недугом страдает моя жена? Скажите мне все. Я могу это вынести. Нервы?» – «Дорогой мой, – сказал он, – гордитесь этой женщиной, лелейте ее: для лучшего общества и для вас она служит украшением. Ее недуг – душа. Она растет, расцветает, ширится, кровь закипает, ускоряется пульс, усиливается возбуждение… Фью!»
Тут мистер Уититерли, который, увлекшись своим описанием, размахивал правой рукой на расстоянии меньше одного дюйма от шляпки миссис Никльби, поспешно отдернул руку и высморкался столь энергически, как будто это было проделано какой-нибудь мощной машиной.
– Ты изображаешь меня хуже, чем я на самом деле. Генри, – со слабой улыбкой сказала миссис Уититерли.
– Нет, Джулия, нет! – возразил мистер Уититерли. – Общество, в котором ты вращаешься – вращаешься по необходимости, в силу своего положения, связей и достоинств, – представляет собой водоворот и вихрь, действующий страшно возбуждающе. Силы небесные! Могу ли я когда-нибудь забыть тот вечер, когда ты танцевала с племянником баронета на балу избирателей в Эксетере! Это было потрясающе.
– Я всегда расплачиваюсь за такие триумфы, – сказала миссис Уититерли.
– И по этой-то причине, – отозвался ее супруг, – ты должна иметь компаньонку, которая была бы очень кротка, очень отзывчива, отличалась бы мягкостью характера и полным спокойствием.
Тут и мистер и миссис Уититерли, обращавшиеся скорее к обеим Никльби, чем друг к другу, прервали разговор и посмотрели на своих слушательниц с таким видом, будто хотели сказать: «Что вы обо всем этом думаете?»
– Знакомства с миссис Уититерли, – сказал ее супруг, адресуясь к миссис Никльби, – ищут и добиваются в высшем свете и в ослепительных кругах. На нее действует возбуждающе опера, драма, изящные искусства и… и… и…
– Аристократическое общество, дорогой мой, – вставила миссис Уититерли.
– Да, вот именно, аристократическое общество, – сказал мистер Уититерли. – И военные. Она составляет и высказывает множество разнообразнейших мнений о множестве разнообразнейших предметов. Если бы некоторые великосветские особы знали подлинное мнение о них миссис Уититерли, пожалуй, они так бы не задирали нос, как задирают сейчас.
– Полно, Генри, – сказала леди, – нехорошо так говорить.
– Я не называю имен, Джулия, – возразил мистер Уититерли, – и никто не будет в обиде. Я упоминаю об этом обстоятельстве лишь с целью показать, что ты – особа незаурядная, что между твоим духом и плотью происходят постоянные столкновения и что тебя нужно покоить и лелеять. А теперь я выслушаю беспристрастно и хладнокровно, какими качествами обладает молодая леди, претендующая на это место.
В результате его просьбы были снова перечислены все достоинства Кэт, причем мистер Уититерди часто перебивал и переспрашивал. В конце концов было решено, что наведут справки и не позже чем через два дня мисс Никльби будет дан окончательный ответ на адрес ее дяди. Когда эти условия были приняты, паж проводил их до окна на лестнице, а дюжий лакей, сменив здесь караул, довел их в целости и сохранности до двери на улицу.
– Очевидно, это люди из лучшего общества, – сказала миссис Никльби, взяв под руку дочь. – Какая выдающаяся особа миссис Уититерли!
– Вы так думаете, мама? – вот все, что ответила Кэт.
– Да разве можно думать иначе, милая моя Кэт? – возразила ее мать. – Она очень бледна и кажется изнуренной. Надеюсь, она не доведет себя до полного истощения, но я этого сильно опасаюсь.
Эти мысли привели дальновидную леди к вычислениям, сколько может продлиться жизнь миссис Уититерли и велики ли шансы, что безутешный вдовец предложит свою руку ее дочери. Еще не дойдя до дому, она освободила душу миссис Уититерли от всех телесных уз, с большой помпой выдала замуж Кэт в церкви Сент Джордж на Ганновер-сквере и оставила нерешенным только менее важный вопрос: где поставить предназначавшуюся ей самой великолепную кровать красного дерева, крытую французским лаком, – в задней ли половине дома на Кэдоген-Плейс, во втором этаже, или же в третьем, окнами на улицу. Преимущества каждого из этих помещений она не могла как следует взвесить, а посему покончила с этим вопросом, решив предложить его на рассмотрение своему зятю.
Справки были наведены. Ответ – нельзя сказать, чтобы к большой радости Кэт, – оказался благоприятным, и к концу недели она перебралась со всем своим движимым имуществом и драгоценностями в дом миссис Уититерли, где мы и оставим ее на время.
Глава XXII,
Паж подал.
– Выйдите, Альфонс.
Альфонс вышел; но если у какого-нибудь Альфонса было ясно написано на лице «Билл», то именно таким мальчуганом был этот паж.
– Увидев ваше объявление, я взяла на себя смелость зайти к вам, сударыня, – сказала Кэт после нескольких секунд неловкого молчания.
– Да, – отозвалась миссис Уититерли, – кто-то из моих людей поместил его в газете… Да.
– Я подумала, – скромно продолжала Кэт, – быть может, если вы еще не приняли окончательного решения, вы простите, что я вас потревожила своей просьбой…
– Да-а-а, – снова протянула миссис Уититерли.
– Если вы уже сделали выбор…
– Ах, боже мой, нет! – перебила леди. – Меня не так легко удовлетворить. Право, не знаю, что вам сказать. Вы еще никогда не занимали места компаньонки?
Миссис Никльби, нетерпеливо подстерегавшая удобный случай, ловко вмешалась, прежде чем Кэт успела ответить.
– У чужих людей никогда, сударыня, – сказала славная леди, – но моей компаньонкой она была в течение нескольких лет. Я – ее мать, сударыня.
– О! – сказала миссис Уититерли. – Я вас понимаю.
– Уверяю вас, сударыня, – продолжала миссис Никльби, – было время, когда я и не помышляла о том, что моей дочери придется идти в услужение, так как ее бедный дорогой папа был джентльменом с независимыми средствами и оставался бы им и теперь, если бы он только вовремя внял моим неустанным мольбам и…
– Милая мама, – тихо сказала Кэт.
– Милая моя Кэт, – возразила миссис Никльби, – если ты позволишь мне говорить, я возьму на себя смелость объяснить этой леди…
– Мне кажется, мама, в этом нет необходимости. И несмотря на сдвинутые брови и подмигивания, коими миссис Никльби давала понять, что имеет сообщить нечто, долженствующее немедленно решить дело, Кэт, бросив на нее выразительный взгляд, настояла на своем. И на сей раз миссис Никльби должна была остановиться на пороге торжественной речи.
– Что вы умеете делать? – закрыв глаза, спросила миссис Уититерли.
Кэт, краснея, начала перечислять основные свои таланты, а миссис Никльби отсчитывала их один за другим по пальцам, заранее подведя итог. К счастью, оба вычисления совпали, так что у миссис Никльби не оказалось повода заговорить.
– У вас хороший характер? – спросила миссис Уититерли, приоткрыв на секунду глаза и снова их закрыв.
– Надеюсь, – ответила Кэт.
– И у вас есть вполне респектабельная рекомендация, подтверждающая все, что вы говорите?
Кэт ответила утвердительно и положила на стол визитную карточку своего дяди.
– Будьте добры, придвиньте свой стул поближе и дайте мне посмотреть на вас, – сказала миссис Уитятерли. – Я так близорука, что плохо различаю черты вашего лица.
Кэт, хотя и не без смущения, исполнила эту просьбу, и миссис Уититерли принялась томно рассматривать ее лицо, что продолжалось минуты две или три.
– Ваша наружность мне нравится, – сказала она, позвонив в маленький колокольчик. – Альфонс, попросите сюда вашего хозяина.
Паж вышел исполнить поручение и после короткого промежутка, в течение которого обе стороны не обмолвились ни словом, распахнул двери перед напыщенным джентльменом лет тридцати восьми, с простоватой физиономией и очень скудной растительностью на голове, который на минуту наклонился к миссис Уититерли и заговорил с ней шепотом.
– О! – сказал он, затем обернувшись: – Да! Это чрезвычайно важно. Миссис Уититерли – натура очень чувствительная, очень деликатная, очень хрупкая: оранжерейное растение, экзотическое растение…
– О Генри, дорогой мой! – перебила миссис Уититерли.
– Это так, любовь моя, ты знаешь, что это так. Одно дуновение, – сказал мистер Уититерли, сдувая воображаемую пушинку, – пфу! – и тебя нет.
Леди вздохнула.
– Душа твоя слишком велика для твоего тела, – продолжал мистер Уититерли.Твой ум изнуряет тебя – Это утверждают все медики; как тебе известно, нет ни одного врача, который не гордился бы тем, что его приглашают к тебе. Каково их единодушное заявление? «Дорогой мой доктор,сказал я сэру Тамли Снафиму в этой самой комнате, когда он недавно был здесь, – дорогой мой доктор, каким недугом страдает моя жена? Скажите мне все. Я могу это вынести. Нервы?» – «Дорогой мой, – сказал он, – гордитесь этой женщиной, лелейте ее: для лучшего общества и для вас она служит украшением. Ее недуг – душа. Она растет, расцветает, ширится, кровь закипает, ускоряется пульс, усиливается возбуждение… Фью!»
Тут мистер Уититерли, который, увлекшись своим описанием, размахивал правой рукой на расстоянии меньше одного дюйма от шляпки миссис Никльби, поспешно отдернул руку и высморкался столь энергически, как будто это было проделано какой-нибудь мощной машиной.
– Ты изображаешь меня хуже, чем я на самом деле. Генри, – со слабой улыбкой сказала миссис Уититерли.
– Нет, Джулия, нет! – возразил мистер Уититерли. – Общество, в котором ты вращаешься – вращаешься по необходимости, в силу своего положения, связей и достоинств, – представляет собой водоворот и вихрь, действующий страшно возбуждающе. Силы небесные! Могу ли я когда-нибудь забыть тот вечер, когда ты танцевала с племянником баронета на балу избирателей в Эксетере! Это было потрясающе.
– Я всегда расплачиваюсь за такие триумфы, – сказала миссис Уититерли.
– И по этой-то причине, – отозвался ее супруг, – ты должна иметь компаньонку, которая была бы очень кротка, очень отзывчива, отличалась бы мягкостью характера и полным спокойствием.
Тут и мистер и миссис Уититерли, обращавшиеся скорее к обеим Никльби, чем друг к другу, прервали разговор и посмотрели на своих слушательниц с таким видом, будто хотели сказать: «Что вы обо всем этом думаете?»
– Знакомства с миссис Уититерли, – сказал ее супруг, адресуясь к миссис Никльби, – ищут и добиваются в высшем свете и в ослепительных кругах. На нее действует возбуждающе опера, драма, изящные искусства и… и… и…
– Аристократическое общество, дорогой мой, – вставила миссис Уититерли.
– Да, вот именно, аристократическое общество, – сказал мистер Уититерли. – И военные. Она составляет и высказывает множество разнообразнейших мнений о множестве разнообразнейших предметов. Если бы некоторые великосветские особы знали подлинное мнение о них миссис Уититерли, пожалуй, они так бы не задирали нос, как задирают сейчас.
– Полно, Генри, – сказала леди, – нехорошо так говорить.
– Я не называю имен, Джулия, – возразил мистер Уититерли, – и никто не будет в обиде. Я упоминаю об этом обстоятельстве лишь с целью показать, что ты – особа незаурядная, что между твоим духом и плотью происходят постоянные столкновения и что тебя нужно покоить и лелеять. А теперь я выслушаю беспристрастно и хладнокровно, какими качествами обладает молодая леди, претендующая на это место.
В результате его просьбы были снова перечислены все достоинства Кэт, причем мистер Уититерди часто перебивал и переспрашивал. В конце концов было решено, что наведут справки и не позже чем через два дня мисс Никльби будет дан окончательный ответ на адрес ее дяди. Когда эти условия были приняты, паж проводил их до окна на лестнице, а дюжий лакей, сменив здесь караул, довел их в целости и сохранности до двери на улицу.
– Очевидно, это люди из лучшего общества, – сказала миссис Никльби, взяв под руку дочь. – Какая выдающаяся особа миссис Уититерли!
– Вы так думаете, мама? – вот все, что ответила Кэт.
– Да разве можно думать иначе, милая моя Кэт? – возразила ее мать. – Она очень бледна и кажется изнуренной. Надеюсь, она не доведет себя до полного истощения, но я этого сильно опасаюсь.
Эти мысли привели дальновидную леди к вычислениям, сколько может продлиться жизнь миссис Уититерли и велики ли шансы, что безутешный вдовец предложит свою руку ее дочери. Еще не дойдя до дому, она освободила душу миссис Уититерли от всех телесных уз, с большой помпой выдала замуж Кэт в церкви Сент Джордж на Ганновер-сквере и оставила нерешенным только менее важный вопрос: где поставить предназначавшуюся ей самой великолепную кровать красного дерева, крытую французским лаком, – в задней ли половине дома на Кэдоген-Плейс, во втором этаже, или же в третьем, окнами на улицу. Преимущества каждого из этих помещений она не могла как следует взвесить, а посему покончила с этим вопросом, решив предложить его на рассмотрение своему зятю.
Справки были наведены. Ответ – нельзя сказать, чтобы к большой радости Кэт, – оказался благоприятным, и к концу недели она перебралась со всем своим движимым имуществом и драгоценностями в дом миссис Уититерли, где мы и оставим ее на время.
Глава XXII,
Николас в сопровождении Смайка отправляется на поиски счастья. Он встречает мистера Винсента Крамльса, а кто он такой – здесь объясняется
Весь капитал, находившийся в распоряжении Николаса – на руках, по праву наследования и в перспективе – после уплаты за квартиру и расчета с маклером, у которого он брал напрокат жалкую мебель, превышал не больше чем на несколько полупенсов сумму в двадцать шиллингов. И все-таки Николас с легким сердцем приветствовал рассвет того дня, когда решил покинуть Лондон, и вскочил с постели с тою бодростью, какая, по счастью, является уделом молодежи, а иначе и мире не было бы стариков.
Была ранняя весна – холодное, сухое, туманное утро. Несколько тощих теней сновало по мглистым улицам, и изредка вырисовывались сквозь густой пар грубые очертания какой-нибудь возвращающейся домой наемной кареты, которая, медленно приближаясь, дребезжала и, проезжая мимо, сбрасывала тонкий слой инея с побелевшей крыши и вскоре снова скрывалась в дымке. Иногда слышались шарканье стоптанных башмаков и зябкий шаг бедного трубочиста, пробиравшегося к месту утренней своей работы, тяжелые шаги ночного сторожа, медленно маршировавшего взад и вперед и проклинавшего томительные часы, которые еще отделяли его ото сна, грохот тяжелых повозок и подвод, стук более легких экипажей, доставлявших на различные рынки покупателей и торговцев, удары в дверь, не доносившиеся до тех кто крепко спал. Все эти звуки время от времени касались слуха, но все казались приглушенными туманом и почти такими же расплывчатыми, каким был каждый предмет для глаза. С наступлением дня ленивая мгла сгущалась, и те, у кого хватило мужества встать, и из-за оконной занавески посмотреть на сумрачную улицу, забирались обратно в постель и свертывались клубочком, чтобы снова заснуть.
Еще до появления в суетливом Лондоне этих предвестников приближающегося утра Николас отправился один в Сити и остановился под окнами дома, где жила его мать. Дом был хмурый и невзрачный, но для него в нем были свет и жизнь, потому что в этих старых стенах билось по крайней мере одно сердце, в котором от оскорблений и унижения закипала та же кровь, какая текла и в его жилах.
Он перешел через дорогу и поднял глаза на окно комнаты, где, как он знал, спала его сестра. Темное окно было закрыто. «Бедная девушка! – подумал Николас. – Она и не подозревает, кто стоит под этим окном».
Снова он поднял глаза и на секунду почувствовал чуть ли не досаду, что нет, здесь Кэт, – чтобы обменяться с ней хоть словом на прощанье. «Боже мой,подумал он, вдруг опомнившись. – Какой я еще мальчик!»
– Так лучше, как сейчас, – сказал Николас, пройдя несколько шагов и вернувшись на прежнее место, – Когда я в первый раз их покинул – и мог бы тысячу раз с ними попрощаться, если бы захотел, – я их избавил от муки расставанья. Почему не поступить так же и теперь?
В эту минуту ему почудилось, будто шевельнулась занавеска; он почти поверил, что Кэт стоит у окна, и под влиянием странных противоречивых чувств, свойственных всем нам, невольно спрятался в каком-то подъезде, чтобы она его не заметила. Затем он улыбнулся своей слабости, сказал: «Да благословит их бог», – и удалился более легкими шагами.
Смайк нетерпеливо поджидал его, когда он вернулся в свое старое жилище; поджидал его и Ньюмен, который истратил дневной заработок на кружку рома и молока, чтобы приготовить их к путешествию. Они связали вещи в узел, Смайк взвалил его на плечо, и они тронулись в путь в сопровождении Ньюмена Ногса, который настоял накануне, что проводит их как можно дальше.
– Куда? – озабоченно спросил Ньюмен.
– Сначала в Кингстон, – ответил Николас.
– А потом куда? – спросил Ньюмен. – Почему вы не хотите мне сказать?
– Потому что вряд ли я и сам знаю, мой друг, – отозвался Николас, кладя руку ему на плечо. – А если бы и знал, то у меня нет еще ни планов, ни проектов, и я могу сто раз перебраться в другое место, прежде чем вы успеете прислать мне весть.
– Боюсь, что у вас какая-то хитрая затея на уме, – недоверчиво сказал Ньюмен.
– Такая хитрая, что даже я ее не понимаю, – ответил его молодой друг.На что бы я ни решился, будьте уверены, что я вам скоро напишу.
– Вы не забудете? – спросил Ньюмен.
– Вряд ли это может случиться, – возразил Николас. – У меня не так много друзей, чтобы я их перепутал и забыл самого лучшего.
Занимаясь такими разговорами, они шли часа два и могли бы идти и два дня, если бы Николас не уселся на придорожный камень и не заявил решительно о своем намерении не трогаться с места, пока Ньюмен Ногс не повернет обратно. После безуспешных попыток добиться позволения пройти еще хоть полмили, еще хоть четверть мили Ныомен поневоле подчинился и пошел по направлению к Гольдн-скверу, предварительно обменявшись на прощанье многочисленными сердечными пожеланиями и все оглядываясь, чтобы помахать шляпой двум путникам даже тогда, когда те стали крохотными точками в пространстве.
– Теперь слушайте меня, Смайк, – сказал Николас, когда они скрепя сердце побрели дальше. – Мы идем в Портсмут.
Смайк кивнул головой и улыбнулся, но больше никаких эмоций не выразил, ибо шли они в Портсмут или в Порт-Рояль – было ему безразлично, раз они шли вдвоем.
– В этих делах я мало понимаю, – продолжал Николае, – но Портсмут – морской порт, и если никакого другого места не удастся получить, я думаю, мы можем устроиться на борту какого-нибудь судна. Я молод,энергичен и во многих отношениях могу быть полезен. И вы также.
– Да, надеюсь, – ответил Смайк. – Когда я был… вы знаете, где…
– Да, знаю, – сказал Николас. – Вам незачем называть это место.
– Так вот, когда я был там, – продолжал Смайк, у которого глаза загорелись при мысли о возможности проявить свои способности, – я не хуже всякого другого мог доить корову и ходить за лошадью.
– Гм!.. – сказал Николас. – Боюсь, что не много таких животных держат на борту судна, Смайк, а если у них и есть лошади, то вряд ли там особенно заботятся о том, чтобы их чистить, но вы можете научиться делать что-нибудь другое. Была бы охота, а выход найдется.
– А охоты у меня очень много, – сказал Смайк, снова просияв.
– Богу известно, что это так, – отозвался Николае. – А если ничего у вас не выйдет, нам будет нелегко, но я могу работать за двоих.
– Мы доберемся сегодня до места? – спросил Смайк после недолгого молчания.
– Это было бы слишком суровым испытанием, как бы охотно ни шагали ваши ноги, – с добродушной улыбкой сказал Николас. – Нет. Годэльминг находится в тридцати с чем-то милях от Лондона, – я посмотрел по карте, которую мне дали на время. Там я думаю отдохнуть. Завтра мы должны идти дальше, потому что мы не настолько богаты, чтобы мешкать. Дайте я возьму у вас этот узел, давайте!
– Нет, нет! – возразил Смайк, отступив на несколько шагов. – Не просите меня, я не отдам.
– Почему? – спросил Николас.
– Позвольте мне хоть что-нибудь для вас сделать, – сказал Смайк. – Вы никогда не позволяете мне служить вам так, как нужно. Вы никогда не узнаете, что я день и ночь думаю о том, как бы вам угодить.
– Глупый вы мальчик, если говорите такие вещи, ведь я это прекрасно знаю и вижу, иначе я был бы слепым и бесчувственным животным, – заявил Николас. – Ответьте-ка мне на один вопрос, раз я об этом сейчас подумал и с нами никого нет, – добавил он, пристально глядя ему в лицо, – у вас хорошая память?
– Не знаю, – сказал Смайк, горестно покачивая головой. – Я думаю, когда-то была хорошая, но теперь совсем пропала, совсем пропала.
– Почему вы думаете, что когда-то была хорошая? – спросил Николас, быстро поворачиваясь к нему, словно этот ответ как-то удовлетворил его.
– Потому что я мог припомнить многое, когда был ребенком, – сказал Смайк, – но это было очень-очень давно, или по крайней мере мне так кажется. Всегда у меня голова кружилась и мысли путались в том месте, откуда вы меня взяли, я никогда не помнил, а иногда даже не понимал, что они мне говорили. Я… постойте-ка… постойте!
– Вы не бредите? – сказал Николас, тронув его за руку.
– Нет, – ответил его спутник, дико озираясь.Я только думал о том, как… – При этих словах он невольно задрожал.
– Не думайте больше о том месте, потому что с ним покончено, – сказал Николас, глядя прямо в глаза своему спутнику, на лице которого появилось бессмысленное, тупое выражение, когда-то ему свойственное и все еще временами возвращавшееся. – Вы помните первый день, когда вы попали в Йоркшир?
– А? – воскликнул юноша.
– Вы знаете, это было до той поры, когда вы начали терять память,спокойно продолжал Николас. – Погода была теплая или холодная?
– Сырая, – ответил Смайк, – очень сырая. Я всегда говорил, когда шел сильный дождь, что так было в вечер моего приезда. А они, бывало, толпились вокруг меня и смеялись, видя, как я плачу, когда льет дождь. Они говорили, что я – как ребенок, и тогда я стал больше об этом думать. Иной раз я весь холодел, потому что видел себя таким, каким был тогда, когда входил в ту самую дверь.
– Каким был тогда, – с притворной небрежностью повторил Николас. – Каким же?
– Таким маленьким, – сказал Смайк, – что, вспомнив об этом, они могли бы сжалиться и пощадить меня.
– Ведь вы же пришли туда не один, – заметил Николас.
– Нет, о нет! – отозвался Смайк.
– Кто был с вами?
– Мужчина, смуглый худой мужчина. Я слышал – так говорили в школе, да и я раньше это помнил. Я рад был расстаться с ним: я его боялся; но их я стал бояться еще больше, и обращались они со мной хуже.
– Посмотрите на меня. – сказал Николас, желая сосредоточить на себе его внимание. – Вот так, не отворачивайтесь. Не помните ли вы женщины, доброй женщины, которая когда-то склонялась над вами, целовала вас и называла своим ребенком?
– Нет, – сказал бедняга, покачав головой, – нет, никогда этого не было.
– И никакого дома не помните, кроме того дома и Йоркшире?
– Нет, – с грустным видом ответил мальчик. – Комнату помню. Я спал в комнате, в большой пустой комнате под самой крышей, и там был люк в потолке. Часто я закрывался с головой, чтобы не видеть его, потому что он меня пугал: маленький ребенок ночью, совсем один. И я себя спрашивал, что может быть по ту сторону люка. Были там еще часы, старые часы в углу. Это я помню. Я никогда не забывал этой комнаты, потому что, когда мне снятся страшные сны, она появляется точь-в-точь такой, как была. Я вижу в ней людей и вещи, которых никогда там не видел, но комната остается точь-в-точь такой, как прежде: она никогда не меняется.
– Теперь вы дадите мне понести узел? – спросил Николас, резко переменив тему.
– Нет, – сказал Смайк, – нет! Ну, пойдемте дальше.
С этими словами он ускорил шаги, находясь, видимо, под впечатлением, будто они стояли неподвижно в продолжение всего предшествующего диалога. Николас внимательно присматривался к нему, и каждое слово, произнесенное во время этой беседы, запечатлелось в его памяти.
Было одиннадцать часов утра, и хотя густая мгла все еще окутывала покинутый ими город, словно дыхание деловых людей нависло над их проектами, связанными с наживой и прибылью, и предпочитало оставаться там, не поднимаясь в спокойные верхние слои атмосферы, – в открытой сельской местности было светло и ясно. Изредка в ложбинах они видели клочья тумана, которых еще не выгнало солнце из их твердыни, но вскоре они их миновали, а когда поднялись на холмы, приятно было смотреть вниз и наблюдать, как тяжелая клубящаяся масса медленно отступала перед благодатным днем. Большое, прекрасное солнце озаряло зеленые пастбища и тронутую рябью воду, напоминая о лете, но не лишая путешественников бодрящей свежести этой ранней поры года. Земля казалась упругой под их стопами, звон овечьих колокольчиков ласкал их слух, как музыка, и, оживленные ходьбой и возбужденные надеждой, они шли вперед, неутомимые, как львы.
День клонился к вечеру, яркие краски угасли и приняли более тусклый оттенок, подобно тому как юные надежды укрощаются временем, а юношеские черты постепенно обретают спокойствие и безмятежность старости. Но в своем медленном угасании они были вряд ли менее прекрасны, чем во всем блеске, ибо каждому часу и каждой поре года природа дарит свою особую красоту, и от рассвета до заката, так же как с колыбели до могилы, перемены следуют одна за другой столь мягко и легко, что мы едва их замечаем.
Наконец пришли они в Годэльминг. Здесь они заплатили за две скромные постели и крепко заснули. Утром они встали, хотя и не так рано, как солнце, и продолжали путь пешком, если и не со вчерашней бодростью, то все же с надеждой и мужеством, достаточными, чтобы весело идти вперед.
Путешествие оказалось тяжелее, чем накануне, потому что здесь дорога долго и утомительно шла в гору, а в путешествиях, как и в жизни, гораздо легче спускаться, чем подниматься. Однако они шли с неумолимой настойчивостью, а нет еще на свете такого холма, вершины которого настойчивость в конце концов не достигнет.
Они шли по краю Пуншевой Чаши Дьявола, и Смайк с жадным любопытством слушал, как Николас читал надпись на камне, который воздвигнут в этом пустынном месте, вещая об убийстве, совершенном в ночи. Трава, на которой они стояли, была когда-то окрашена кровью, и кровь убитого стекала капля за каплей в пропасть, от которой это место получило свое название. «В Чаше Дьявола, – подумал Николас, наклоняясь над бездной, – никогда не было более подходящего напитка».
С твердой решимостью продолжали они путь и очутились, наконец, среди широко раскинувшихся открытых возвышенностей, зеленеющую поверхность которых разнообразили холмики и ложбины. Здесь вздымалась почти перпендикулярно к небу вершина, такая крутая, что вряд ли она была доступна кому бы то ни было, кроме овец и коз, которые паслись на склонах, а там поднимался зеленый холм, выраставший так незаметно и сливавшийся с равниной так мягко, что едва можно было определить его границы. Холмы, поднимавшиеся один выше другого, волнистые возвышенности, красиво очерченные или бесформенные, приглаженные или суровые, изящные или неуклюжие, брошенные небрежно бок о бок, заслоняли горизонт со всех сторон. Часто с неожиданным шумом взмывала над землей стая ворон, которые, каркая и кружа над ближними холмами, словно ища пути, вдруг скользили вниз, со скоростью света, к открывающейся перед ними вытянутой долине.
Постепенно кругозор расширился с обеих сторон, и если прежде от них были скрыты широкие пространства, то теперь они снова вышли на открытую равнину. Сознание, что они приближаются к цели своего путешествия, придало им новые силы. Но дорога была тяжелая, они замешкались в пути, и Смайк устал. Сумерки уже сгустились, когда они свернули с тропинки к двери придорожной гостиницы, не дойдя двенадцати миль до Портсмута.
– Двенадцать миль, – сказал Николас, опираясь обеими руками на палку и нерешительно глядя на Смайка.
– Двенадцать длинных миль, – повторил хозяин гостиницы.
– Дорога хорошая? – осведомился Николас.
– Очень плохая, – ответил хозяин гостиницы. Конечно, так и должен был он ответить, будучи хозяином.
– Мне нужно идти дальше, – колеблясь, сказал Николас. – Не зняю, что делать.
– Не хочу вас уговаривать, – заметил хозяин гостиницы, – но, будь я на вашем месте, я бы не пошел.
– Не пошли бы? – все так же неуверенно переспросил Николас.
– Не пошел бы, если бы знал, где мне будет хорошо, – сказал хозяин.
С этими словами он подвернул передник, засунул руки в карманы и, шагнув за дверь, посмотрел на темную дорогу якобы с величайшим равнодушием.
Взгляд на измученное лицо Смайка положил конец колебаниям Николаса, и без дальнейших размышлений он решил остаться.
Хозяин повел их в кухню и, так как здесь ярко пылал огонь, заметил, что погода очень холодная. Если бы огонь угасал, он сказал бы, что погода очень теплая.
– Что вы нам дадите на ужин? – был естественный вопрос Николасв.
– А чего бы вы хотели? – был не менее естественный вопрос хозяина.
Николас заговорил о холодной говядине, но холодной говядины не было; о вареных яйцах, но яиц не было; о бараньих котлетах, но бараньих котлет не было и за три мили отсюда, хотя на прошлой неделе их было столько, что не знали, куда их девать, и послезавтра их будет получено чрезвычайно много.
– В таком случае, – сказал Николас, – предоставляю решать вам, что я хотел сделать с самого начала, если бы вы мне позволили.
– Так вот что я вам скажу, – отозвался хозяин, – в гостиной сидит джентльмен, который заказал к девяти часам горячий мясной пудинг и картофель. Приготовлено больше, чем он может съесть, и я почти не сомневаюсь, что, если я попрошу у него разрешения, вы можете поужинать вместе с ним. Я это устрою в одну минуту.
Весь капитал, находившийся в распоряжении Николаса – на руках, по праву наследования и в перспективе – после уплаты за квартиру и расчета с маклером, у которого он брал напрокат жалкую мебель, превышал не больше чем на несколько полупенсов сумму в двадцать шиллингов. И все-таки Николас с легким сердцем приветствовал рассвет того дня, когда решил покинуть Лондон, и вскочил с постели с тою бодростью, какая, по счастью, является уделом молодежи, а иначе и мире не было бы стариков.
Была ранняя весна – холодное, сухое, туманное утро. Несколько тощих теней сновало по мглистым улицам, и изредка вырисовывались сквозь густой пар грубые очертания какой-нибудь возвращающейся домой наемной кареты, которая, медленно приближаясь, дребезжала и, проезжая мимо, сбрасывала тонкий слой инея с побелевшей крыши и вскоре снова скрывалась в дымке. Иногда слышались шарканье стоптанных башмаков и зябкий шаг бедного трубочиста, пробиравшегося к месту утренней своей работы, тяжелые шаги ночного сторожа, медленно маршировавшего взад и вперед и проклинавшего томительные часы, которые еще отделяли его ото сна, грохот тяжелых повозок и подвод, стук более легких экипажей, доставлявших на различные рынки покупателей и торговцев, удары в дверь, не доносившиеся до тех кто крепко спал. Все эти звуки время от времени касались слуха, но все казались приглушенными туманом и почти такими же расплывчатыми, каким был каждый предмет для глаза. С наступлением дня ленивая мгла сгущалась, и те, у кого хватило мужества встать, и из-за оконной занавески посмотреть на сумрачную улицу, забирались обратно в постель и свертывались клубочком, чтобы снова заснуть.
Еще до появления в суетливом Лондоне этих предвестников приближающегося утра Николас отправился один в Сити и остановился под окнами дома, где жила его мать. Дом был хмурый и невзрачный, но для него в нем были свет и жизнь, потому что в этих старых стенах билось по крайней мере одно сердце, в котором от оскорблений и унижения закипала та же кровь, какая текла и в его жилах.
Он перешел через дорогу и поднял глаза на окно комнаты, где, как он знал, спала его сестра. Темное окно было закрыто. «Бедная девушка! – подумал Николас. – Она и не подозревает, кто стоит под этим окном».
Снова он поднял глаза и на секунду почувствовал чуть ли не досаду, что нет, здесь Кэт, – чтобы обменяться с ней хоть словом на прощанье. «Боже мой,подумал он, вдруг опомнившись. – Какой я еще мальчик!»
– Так лучше, как сейчас, – сказал Николас, пройдя несколько шагов и вернувшись на прежнее место, – Когда я в первый раз их покинул – и мог бы тысячу раз с ними попрощаться, если бы захотел, – я их избавил от муки расставанья. Почему не поступить так же и теперь?
В эту минуту ему почудилось, будто шевельнулась занавеска; он почти поверил, что Кэт стоит у окна, и под влиянием странных противоречивых чувств, свойственных всем нам, невольно спрятался в каком-то подъезде, чтобы она его не заметила. Затем он улыбнулся своей слабости, сказал: «Да благословит их бог», – и удалился более легкими шагами.
Смайк нетерпеливо поджидал его, когда он вернулся в свое старое жилище; поджидал его и Ньюмен, который истратил дневной заработок на кружку рома и молока, чтобы приготовить их к путешествию. Они связали вещи в узел, Смайк взвалил его на плечо, и они тронулись в путь в сопровождении Ньюмена Ногса, который настоял накануне, что проводит их как можно дальше.
– Куда? – озабоченно спросил Ньюмен.
– Сначала в Кингстон, – ответил Николас.
– А потом куда? – спросил Ньюмен. – Почему вы не хотите мне сказать?
– Потому что вряд ли я и сам знаю, мой друг, – отозвался Николас, кладя руку ему на плечо. – А если бы и знал, то у меня нет еще ни планов, ни проектов, и я могу сто раз перебраться в другое место, прежде чем вы успеете прислать мне весть.
– Боюсь, что у вас какая-то хитрая затея на уме, – недоверчиво сказал Ньюмен.
– Такая хитрая, что даже я ее не понимаю, – ответил его молодой друг.На что бы я ни решился, будьте уверены, что я вам скоро напишу.
– Вы не забудете? – спросил Ньюмен.
– Вряд ли это может случиться, – возразил Николас. – У меня не так много друзей, чтобы я их перепутал и забыл самого лучшего.
Занимаясь такими разговорами, они шли часа два и могли бы идти и два дня, если бы Николас не уселся на придорожный камень и не заявил решительно о своем намерении не трогаться с места, пока Ньюмен Ногс не повернет обратно. После безуспешных попыток добиться позволения пройти еще хоть полмили, еще хоть четверть мили Ныомен поневоле подчинился и пошел по направлению к Гольдн-скверу, предварительно обменявшись на прощанье многочисленными сердечными пожеланиями и все оглядываясь, чтобы помахать шляпой двум путникам даже тогда, когда те стали крохотными точками в пространстве.
– Теперь слушайте меня, Смайк, – сказал Николас, когда они скрепя сердце побрели дальше. – Мы идем в Портсмут.
Смайк кивнул головой и улыбнулся, но больше никаких эмоций не выразил, ибо шли они в Портсмут или в Порт-Рояль – было ему безразлично, раз они шли вдвоем.
– В этих делах я мало понимаю, – продолжал Николае, – но Портсмут – морской порт, и если никакого другого места не удастся получить, я думаю, мы можем устроиться на борту какого-нибудь судна. Я молод,энергичен и во многих отношениях могу быть полезен. И вы также.
– Да, надеюсь, – ответил Смайк. – Когда я был… вы знаете, где…
– Да, знаю, – сказал Николас. – Вам незачем называть это место.
– Так вот, когда я был там, – продолжал Смайк, у которого глаза загорелись при мысли о возможности проявить свои способности, – я не хуже всякого другого мог доить корову и ходить за лошадью.
– Гм!.. – сказал Николас. – Боюсь, что не много таких животных держат на борту судна, Смайк, а если у них и есть лошади, то вряд ли там особенно заботятся о том, чтобы их чистить, но вы можете научиться делать что-нибудь другое. Была бы охота, а выход найдется.
– А охоты у меня очень много, – сказал Смайк, снова просияв.
– Богу известно, что это так, – отозвался Николае. – А если ничего у вас не выйдет, нам будет нелегко, но я могу работать за двоих.
– Мы доберемся сегодня до места? – спросил Смайк после недолгого молчания.
– Это было бы слишком суровым испытанием, как бы охотно ни шагали ваши ноги, – с добродушной улыбкой сказал Николас. – Нет. Годэльминг находится в тридцати с чем-то милях от Лондона, – я посмотрел по карте, которую мне дали на время. Там я думаю отдохнуть. Завтра мы должны идти дальше, потому что мы не настолько богаты, чтобы мешкать. Дайте я возьму у вас этот узел, давайте!
– Нет, нет! – возразил Смайк, отступив на несколько шагов. – Не просите меня, я не отдам.
– Почему? – спросил Николас.
– Позвольте мне хоть что-нибудь для вас сделать, – сказал Смайк. – Вы никогда не позволяете мне служить вам так, как нужно. Вы никогда не узнаете, что я день и ночь думаю о том, как бы вам угодить.
– Глупый вы мальчик, если говорите такие вещи, ведь я это прекрасно знаю и вижу, иначе я был бы слепым и бесчувственным животным, – заявил Николас. – Ответьте-ка мне на один вопрос, раз я об этом сейчас подумал и с нами никого нет, – добавил он, пристально глядя ему в лицо, – у вас хорошая память?
– Не знаю, – сказал Смайк, горестно покачивая головой. – Я думаю, когда-то была хорошая, но теперь совсем пропала, совсем пропала.
– Почему вы думаете, что когда-то была хорошая? – спросил Николас, быстро поворачиваясь к нему, словно этот ответ как-то удовлетворил его.
– Потому что я мог припомнить многое, когда был ребенком, – сказал Смайк, – но это было очень-очень давно, или по крайней мере мне так кажется. Всегда у меня голова кружилась и мысли путались в том месте, откуда вы меня взяли, я никогда не помнил, а иногда даже не понимал, что они мне говорили. Я… постойте-ка… постойте!
– Вы не бредите? – сказал Николас, тронув его за руку.
– Нет, – ответил его спутник, дико озираясь.Я только думал о том, как… – При этих словах он невольно задрожал.
– Не думайте больше о том месте, потому что с ним покончено, – сказал Николас, глядя прямо в глаза своему спутнику, на лице которого появилось бессмысленное, тупое выражение, когда-то ему свойственное и все еще временами возвращавшееся. – Вы помните первый день, когда вы попали в Йоркшир?
– А? – воскликнул юноша.
– Вы знаете, это было до той поры, когда вы начали терять память,спокойно продолжал Николас. – Погода была теплая или холодная?
– Сырая, – ответил Смайк, – очень сырая. Я всегда говорил, когда шел сильный дождь, что так было в вечер моего приезда. А они, бывало, толпились вокруг меня и смеялись, видя, как я плачу, когда льет дождь. Они говорили, что я – как ребенок, и тогда я стал больше об этом думать. Иной раз я весь холодел, потому что видел себя таким, каким был тогда, когда входил в ту самую дверь.
– Каким был тогда, – с притворной небрежностью повторил Николас. – Каким же?
– Таким маленьким, – сказал Смайк, – что, вспомнив об этом, они могли бы сжалиться и пощадить меня.
– Ведь вы же пришли туда не один, – заметил Николас.
– Нет, о нет! – отозвался Смайк.
– Кто был с вами?
– Мужчина, смуглый худой мужчина. Я слышал – так говорили в школе, да и я раньше это помнил. Я рад был расстаться с ним: я его боялся; но их я стал бояться еще больше, и обращались они со мной хуже.
– Посмотрите на меня. – сказал Николас, желая сосредоточить на себе его внимание. – Вот так, не отворачивайтесь. Не помните ли вы женщины, доброй женщины, которая когда-то склонялась над вами, целовала вас и называла своим ребенком?
– Нет, – сказал бедняга, покачав головой, – нет, никогда этого не было.
– И никакого дома не помните, кроме того дома и Йоркшире?
– Нет, – с грустным видом ответил мальчик. – Комнату помню. Я спал в комнате, в большой пустой комнате под самой крышей, и там был люк в потолке. Часто я закрывался с головой, чтобы не видеть его, потому что он меня пугал: маленький ребенок ночью, совсем один. И я себя спрашивал, что может быть по ту сторону люка. Были там еще часы, старые часы в углу. Это я помню. Я никогда не забывал этой комнаты, потому что, когда мне снятся страшные сны, она появляется точь-в-точь такой, как была. Я вижу в ней людей и вещи, которых никогда там не видел, но комната остается точь-в-точь такой, как прежде: она никогда не меняется.
– Теперь вы дадите мне понести узел? – спросил Николас, резко переменив тему.
– Нет, – сказал Смайк, – нет! Ну, пойдемте дальше.
С этими словами он ускорил шаги, находясь, видимо, под впечатлением, будто они стояли неподвижно в продолжение всего предшествующего диалога. Николас внимательно присматривался к нему, и каждое слово, произнесенное во время этой беседы, запечатлелось в его памяти.
Было одиннадцать часов утра, и хотя густая мгла все еще окутывала покинутый ими город, словно дыхание деловых людей нависло над их проектами, связанными с наживой и прибылью, и предпочитало оставаться там, не поднимаясь в спокойные верхние слои атмосферы, – в открытой сельской местности было светло и ясно. Изредка в ложбинах они видели клочья тумана, которых еще не выгнало солнце из их твердыни, но вскоре они их миновали, а когда поднялись на холмы, приятно было смотреть вниз и наблюдать, как тяжелая клубящаяся масса медленно отступала перед благодатным днем. Большое, прекрасное солнце озаряло зеленые пастбища и тронутую рябью воду, напоминая о лете, но не лишая путешественников бодрящей свежести этой ранней поры года. Земля казалась упругой под их стопами, звон овечьих колокольчиков ласкал их слух, как музыка, и, оживленные ходьбой и возбужденные надеждой, они шли вперед, неутомимые, как львы.
День клонился к вечеру, яркие краски угасли и приняли более тусклый оттенок, подобно тому как юные надежды укрощаются временем, а юношеские черты постепенно обретают спокойствие и безмятежность старости. Но в своем медленном угасании они были вряд ли менее прекрасны, чем во всем блеске, ибо каждому часу и каждой поре года природа дарит свою особую красоту, и от рассвета до заката, так же как с колыбели до могилы, перемены следуют одна за другой столь мягко и легко, что мы едва их замечаем.
Наконец пришли они в Годэльминг. Здесь они заплатили за две скромные постели и крепко заснули. Утром они встали, хотя и не так рано, как солнце, и продолжали путь пешком, если и не со вчерашней бодростью, то все же с надеждой и мужеством, достаточными, чтобы весело идти вперед.
Путешествие оказалось тяжелее, чем накануне, потому что здесь дорога долго и утомительно шла в гору, а в путешествиях, как и в жизни, гораздо легче спускаться, чем подниматься. Однако они шли с неумолимой настойчивостью, а нет еще на свете такого холма, вершины которого настойчивость в конце концов не достигнет.
Они шли по краю Пуншевой Чаши Дьявола, и Смайк с жадным любопытством слушал, как Николас читал надпись на камне, который воздвигнут в этом пустынном месте, вещая об убийстве, совершенном в ночи. Трава, на которой они стояли, была когда-то окрашена кровью, и кровь убитого стекала капля за каплей в пропасть, от которой это место получило свое название. «В Чаше Дьявола, – подумал Николас, наклоняясь над бездной, – никогда не было более подходящего напитка».
С твердой решимостью продолжали они путь и очутились, наконец, среди широко раскинувшихся открытых возвышенностей, зеленеющую поверхность которых разнообразили холмики и ложбины. Здесь вздымалась почти перпендикулярно к небу вершина, такая крутая, что вряд ли она была доступна кому бы то ни было, кроме овец и коз, которые паслись на склонах, а там поднимался зеленый холм, выраставший так незаметно и сливавшийся с равниной так мягко, что едва можно было определить его границы. Холмы, поднимавшиеся один выше другого, волнистые возвышенности, красиво очерченные или бесформенные, приглаженные или суровые, изящные или неуклюжие, брошенные небрежно бок о бок, заслоняли горизонт со всех сторон. Часто с неожиданным шумом взмывала над землей стая ворон, которые, каркая и кружа над ближними холмами, словно ища пути, вдруг скользили вниз, со скоростью света, к открывающейся перед ними вытянутой долине.
Постепенно кругозор расширился с обеих сторон, и если прежде от них были скрыты широкие пространства, то теперь они снова вышли на открытую равнину. Сознание, что они приближаются к цели своего путешествия, придало им новые силы. Но дорога была тяжелая, они замешкались в пути, и Смайк устал. Сумерки уже сгустились, когда они свернули с тропинки к двери придорожной гостиницы, не дойдя двенадцати миль до Портсмута.
– Двенадцать миль, – сказал Николас, опираясь обеими руками на палку и нерешительно глядя на Смайка.
– Двенадцать длинных миль, – повторил хозяин гостиницы.
– Дорога хорошая? – осведомился Николас.
– Очень плохая, – ответил хозяин гостиницы. Конечно, так и должен был он ответить, будучи хозяином.
– Мне нужно идти дальше, – колеблясь, сказал Николас. – Не зняю, что делать.
– Не хочу вас уговаривать, – заметил хозяин гостиницы, – но, будь я на вашем месте, я бы не пошел.
– Не пошли бы? – все так же неуверенно переспросил Николас.
– Не пошел бы, если бы знал, где мне будет хорошо, – сказал хозяин.
С этими словами он подвернул передник, засунул руки в карманы и, шагнув за дверь, посмотрел на темную дорогу якобы с величайшим равнодушием.
Взгляд на измученное лицо Смайка положил конец колебаниям Николаса, и без дальнейших размышлений он решил остаться.
Хозяин повел их в кухню и, так как здесь ярко пылал огонь, заметил, что погода очень холодная. Если бы огонь угасал, он сказал бы, что погода очень теплая.
– Что вы нам дадите на ужин? – был естественный вопрос Николасв.
– А чего бы вы хотели? – был не менее естественный вопрос хозяина.
Николас заговорил о холодной говядине, но холодной говядины не было; о вареных яйцах, но яиц не было; о бараньих котлетах, но бараньих котлет не было и за три мили отсюда, хотя на прошлой неделе их было столько, что не знали, куда их девать, и послезавтра их будет получено чрезвычайно много.
– В таком случае, – сказал Николас, – предоставляю решать вам, что я хотел сделать с самого начала, если бы вы мне позволили.
– Так вот что я вам скажу, – отозвался хозяин, – в гостиной сидит джентльмен, который заказал к девяти часам горячий мясной пудинг и картофель. Приготовлено больше, чем он может съесть, и я почти не сомневаюсь, что, если я попрошу у него разрешения, вы можете поужинать вместе с ним. Я это устрою в одну минуту.