Додд Кристина. Свеча в окне

   — То есть, надо сказать, нет, миледи. — Он застонал, натолкнувшись на ее острый локоть. — На полу есть тюфяк. Эту комнату мы приготовили специально для вас.
   — Ты называешь эту темницу комнатой? — Она положила ладонь на стену и, не сдвигая с места ног, просто наклонилась в сторону, дотянулась другой рукой до противоположной стены. — Но тюфяк — лучше, чем ничего. Положите на него милорда Уильяма. Осторожней, вы, дурни! — Когда она склонилась над находящимся без сознания Уильямом, ухо ее уловило скрип шагов, кравшихся к двери. — Вы не можете уйти, пока я не получу воду и бинты, — отчетливо произнесла она, и шаги затихли.
   — Ах, да, я спрошу господина.
   Сора поднялась на ноги, охваченная яростью.
   — Спроси его! Спроси его еще, угодно ли ему, чтобы лорд Уильям погиб из-за твоей глупости. Спроси его, как он относится к тому, что холопы не подчиняются приказам дочери барона. Спроси его…
   — Я принесу воды, — поспешно ответил Бронни.
   — И бинты. И еще какой-нибудь еды, я голодна. И еще одеял.
   Гигант потихоньку выбрался за дверь, ускользая от ее распоряжений, а Бронни поклонился и сказал:
   — Да, миледи. Как пожелаете, миледи.
   Потом он тоже ушел, захлопнув дверь с громким стуком и оставив Сору стоять в одиночестве. Как только его не стало, исчез и служивший Соре опорой гнев. Подбородок ее опустился, колени подкосились. Она присела рядом с Уильямом и с неистовством запустила ему в волосы пальцы, выискивая причину его столь длительного беспамятства. Сзади на шее у него был бугор, большой и твердый, наполненный кровью. Гусиное яйцо, называла такие шишки ее мать. Это было болезненно, но серьезной опасности не представляло. Наверняка должна быть какая-то иная рана, но руки ее больше ничего не находили. На макушке, на лице — ничего.
   Застонав, она уронила свою голову рядом с головой Уильяма, сжала руки на грудь и подтянула к ним колени. Так она и лежала без движения, погруженная в такое глубокое отчаяние, что даже слезы не могли выступить на глазах. Никакие мысли не приходили ей в голову, никакие идеи не освещали погруженного во мрак сознания.
   Она была слепа. Именно такая, бесполезная и отталкивающая, как говорил ей об этом ее отчим. Она не видела нападавших на Уильяма. Она не могла сказать, как они расположились, не могла найти подходящего оружия, не могла никому сделать ничего полезного. Она не могла даже заставить уважать себя низкородного холопа, не способна была заставить его принести ей воду и бинты, еду и одеяла, а все это им было необходимо, чтобы нормально пережить эту ночь. Она была не более, чем червь.
   Жизнь предстала в самом прекрасном свете как раз перед тем, как ее отняли. Эти ее туманные мечтания привели их к ручью, отвлекли ее, тогда как ей следовало вслушиваться в шелест шагов в лесу. Когда она жила в доме отчима, она всегда вслушивалась в то, что ее окружало. Она никогда не ложилась спать, если сон ее не охраняла Мод, никогда не работала в одиночку, никогда не гуляла по саду или двору замка, не вслушиваясь, не выискивая в окружавшем ее пространстве звуков трусливых шагов Теобальда. Он хотел завладеть ее телом, дышать своим тяжелым дыханием ей в лицо, слиться с ней. Она содрогнулась от соприкосновения со змеей, кольцами вившейся у нее внутри. Как может человек так ненавидеть кого-либо, как ненавидел ее Теобальд, и все же желать сожительствовать с ней?
   Осмелится ли она даже подумать, что любит Уильяма? Она поежилась, когда в сознании ее эхом отозвались глумливые слова Теобальда. Он издевался над ней беспрерывно, и никаких усилий не составляло припомнить каждое его слово. Она недостойна любви, говорил он ей.
   Она не может ткать гобелены, она не может сама ездить на лошади — она бесполезна. При виде ее лица у мужчин становится горько во рту, глумился он над ней. Ее фигура напоминала ему пару пухлых клецок на короткой ножке. Какому мужчине, вопрошал он, захочется положить себе в постель безмозглую женщину, которая не увидит ночной горшок, даже если наступит в него?
   Даже Уильяму она была неспособна помочь. Его гусиное яйцо было не более, чем мелкой травмой, но ей была известна правда, хотя она и не хотела признаться в этом даже себе самой. Он может даже и не проснуться. Ранения в голову коварны, говаривала ей мать. Особенно такие ранения в голову, которые накладываются на ранее полученные. Что бы ни таилось там, в голове, живет оно по своим собственным законам. Кровоподтек от телесной раны может быть опасным, особенно на голове, и способен превратить умнейшего ребенка в пускающего пузыри идиота. Удар в определенную часть головы — и вместо взрослого мужчины возникнет безмолвный обрубок, живой и дышащий, но погруженный в мертвецкий сон, который будет длиться, пока голод не сведет несчастного в могилу.
   Иногда ей казалось, что Богу она должна быть ненавистна более какого-либо иного живого существа. Он дал ей ровно столько, чтобы она могла существовать по соседству с жизнью, не становясь ее участницей. Она была одаренной, но красивой — никогда. Она была сестрой, но не могла стать женой. Она была теткой, но не могла стать матерью.
   Ее рука высвободилась из-под собственного тела и погладила Уильяма по его шершавому плечу. Она была подругой, учителем, женщиной, но никогда не могла стать возлюбленной.
   Что же она будет делать без Уильяма?
   Она крепко сжала его пальцы в своей руке. Каждый мускул, каждая косточка и жилка говорили о его силе, и все же он лежал без движения в прохладной каморке, и кожа его тоже стала неестественно холодной.
   Перед Сорой возник образ ее матери — это было как пощечина.
   — Лежишь здесь, Сора, упиваясь жалостью к себе, а у тебя достаточно еды и кров над головой, и солнце согревает тебя летом, огонь — зимой. А посмотри-ка, что вокруг тебя. Если и существует голод, то кто голодает? Не ты. Если и идет война, то кто горит в огне? Не ты. Если есть болезнь, то ведь не ты лежишь и умираешь в придорожной грязи. Да что с того, если глаза твои не видят? Ведь есть мозги. Вставай и шевели ими.
   Какой-то неведомой силой отзвук голоса матери заставил ее рывком распрямиться.
   — Плач о судьбе не принесет одеяла, которым можно было бы укрыть его, — сказала она вслух и тихо рассме ялась. Ее собственный голос, каким она услышала его, звучал так же, как голос матери, приказывавшей юной Соре заняться больным, поскольку это именно то, что положено делать хозяйке дома.
   Неловкими пальцами она принялась шарить под жестким тюфяком, на котором лежал Уильям, пока не нашла грубое шерстяное одеяло, сложенное у его ног. Она накрыла его, потом передумала и стащила одеяло. Сцепив под Уильямом руки, она попыталась приподнять его и перевернуть на спину. Потом еще раз.
   Он и не сдвинулся. Он был огромным и неподвижным куском плоти, а она — всего лишь комариком, чуть тревожащим эту плоть.
   — Будет легче… вам… дышать… милорд, — она чередовала слова с новыми попытками повернуть его, — если вы перекатитесь… на спину.
   — Нет, миледи!
   Она вздрогнула и обернулась.
   — Позвольте мне сделать это. Вы — слишком хрупкая дама для столь тяжелой работы. — В каморку вошел Бронни и бросил на пол принесенные вещи. — Я могу повернуть вашего господина.
   — Хорошо, только поосторожней с ним. Удар вы нанесли ему жестокий, — проворчала она.
   — Мне очень жаль. Мне очень жаль, что так вышло. Но вы же понимаете, он бил Морта.
   — Он слепой человек. Какой вред, по-вашему, мог он причинить?
   — Ну да-а, — Бронни растягивал слова с глубоким сомнением, свойственным тугодумам. — А мне показалось, что он вот-вот убьет Морта. Ну как, вы хотите, чтобы я повернул его на спину?
   Она кивнула и крутила свои руки, прислушиваясь, как Бронни поворачивает Уильяма. Только Богу известно, что делал этот неуклюжий дурень, но выбора у нее не было. Уильяма необходимо было перевернуть, а сама она этого сделать не могла.
   — Ну вот, миледи. Теперь он на спине. И знаете, что? Цвет его лица теперь мне нравится больше.
   — Правда? — Она взялась за одеяло и подтянула его к подбородку Уильяма, подвернула под ноги, расправила вдоль тела.
   — Да, только посмотрите на него. Уже нет этого болезненного окраса вокруг рта и… — Бормотание Бронни сошло на нет, когда она повернула к нему свои ясные глаза. — Прошу прощения, миледи. Я и не думал. Правда, вы вовсе не выглядите слепой. Прошла большая часть дня, прежде чем я понял, что вы даже не представляете, куда лошадь ставит копыта. Вы так уверенно передвигались и работали, как здоровая женщина. — Он кивнул, довольный тем, что все высказал. — Да, точно, совсем как здоровая женщина.
   — Ты принес еще одеяла? — спросила Сора, и холодный тон ее слов проник даже через толстенную черепушку Бронни, даже если смысл их до него и не дошел.
   — Да. Да. Я принес вам одеяла, как вы просили, миледи. Много одеял, потому что здесь нет очага и по ночам становится холодно. Даже летом, как сейчас. Я положу их сюда, на этот стол. — Скрипучие башмаки двинулись по каморке, останавливаясь у каждой брошенной им охапки, а потом к столу, о котором он говорил. — Я принес материю для перевязки, она вся разорвана на полосы. И целое ведро воды. Вот оно, минутку, я оставил его за дверью. Я поставлю его сюда, у постели. Минутку, давайте я подтащу табурет и поставлю ведро на него, так будет повыше и вам удобней. Легче будет дотянуться до него. — По полу в сторону тюфяка проскрежетали ножки табурета, потом он со стуком водрузил на табурет ведро. — Еще здесь есть табурет для вас, чтобы сесть. Вы знаете, он у стола. Скоро будет еда. Не то чтобы она была очень уж хороша, повар здесь такой мерзавец, но я принесу вам ее сам.
   Он запнулся, встревоженный ее молчанием, и Сора внезапно почувствовала себя неловко. Бронни, поняла она, — это щенок. Добродушный, глупый щенок, который никогда и не думал кого-то обидеть, и уж конечно, не господина и госпожу. Теперь, она знала это, он стоял в тревоге перед ней и ждал, ударит она его или похвалит, и она не смогла не откликнуться на его молчаливую мольбу.
   — Все прекрасно, Бронни. Спасибо тебе.
   Его новые башмаки чуть пристукнули, и он с готовностью спросил:
   — Если вам что-то еще будет нужно, миледи, вы позовете меня?
   — Никого другого, только тебя, — пообещала она. — Аивсамом деле, ты ведь можешь помочь мне прямо сейчас. Нужно снять с лорда его одежду.
   — Снять одежду? — охнул Бронни. — Но ведь он пока не вырос из нее.
   От досады Сора прикрыла глаза.
   — Нет. Но он промок и может простудиться. А еще я хочу осмотреть его, нет ли у него на теле еще каких-нибудь ран, которые могут его беспокоить.
   — Осмотреть его? Вы хотите сказать, ощупать его? Я просто смущен. Мне сказали, что вы лорду не жена.
   — Тебе сказали правильно. От недоверия голос Бронни стал чуть громче.
   — Вы не жена и все же хотите прикоснуться к нему? Может быть, вы одна из тех дурных женщин, о которых говорил нам священник?
   Тень улыбки промелькнула на лице Соры.
   — Но именно поэтому я и хочу, чтобы ты мне помог. Ведь ты можешь посмотреть на него и сказать, нет ли еще повреждений.
   — О-о. — Бронни обдумал ее слова. — Вы хотите, чтобы я посмотрел, не ранен ли он?
   — Именно.
   — А что, если ранен и вам придется к нему прикоснуться?
   Ей стало весело, она чуть не улыбнулась.
   — Я сделаю это только из благородных побуждений, — поклялась Сора.
   — Лорду Уильяму это может не понравиться.
   — Ему еще меньше понравится умереть от какой-нибудь необработанной раны. Ладно, давай за работу.
   Сора закатала рукава, готовя себя к нелегкому труду, но Бронни остановил ее:
   — Нет. Я это сделаю.
   — Я могу помочь.
   — Я сделаю это, — настаивал он. — Вам не следует прикасаться к нему больше, чем необходимо. Ведь вы же благородная дама и все такое.
   Сора кивнула. Ее озадачил этот странный кодекс чести, позволявший убивать и захватывать в плен, но не разрешавший леди притрагиваться к лорду, если они не побывали под венцом. Это только Бронни так считает, или все эти саксы придерживаются столь странных убеждений?
   — Он огромен, правда? — проворчал Бронни. — И, насколько я вижу, невредим. Только несколько мелких ссадин. Вы хотите, чтобы я снова одел его?
   — Если хочешь. Если не желаешь оставлять его здесь обнаженным со мной.
   — Нет, нет, все в порядке. Все в порядке. — Бронни встал. Дышал он тяжело. — Вы благородная дама и не притронетесь к нему, пока меня нет.
   Сора отвернулась, не в силах сдержать улыбки.
   — Я сделаю все, чтобы сдержать себя.
   — А я пойду и принесу еду. И…
   Сора слышала, как он поежился.
   — Я принес вам гребень.
   — Гребень? — Она подняла руку и притронулась к волосам. Вуали на ней давно уже не было, косы рас плелись. Она подумал, что очень смахивает на ведьму.
   — Да, я, думал, ну, может, вы захотите расчесаться. Он на столе. С лентой, которую дала мне дочь. Если она вам понравится. Она голубого, красивого цвета.
   — Уверена, что понравится. Спасибо тебе, Бронни. Огромное тебе спасибо. — Она повернулась и одарила его своей милостивой господской улыбкой, опять услышала, только на секунду, краткий перепляс, а потом шаги двинулись к двери.
   — Я принесу вам еды, — пообещал Бронни.
   — Я знаю, что принесешь. Спасибо.
   — И немного доброго вина. И все, что вы пожелаете.
   — Спасибо.
   Дверь щелкнула, закрылась за ним, и Сора усмехнулась.
   — Что же, кое-кого я пока могу убедить в своей власти, — сказала она лежавшему без сознания Уильяму. — Хотя это и не ты.
   Но даже ее власть над Бронни не могла убедить того сказать ей, кто же хозяин замка. Бронни принес ужин, как обещал, и вино, и хлеб на утро. Он не забыл о ее страданиях, когда она босая шла по грязному двору, и принес еще одно ведро воды, чтобы она смогла вымыться, и грубое полотенце. Но когда она принялась расспрашивать его, он заметался по каморке, то выравнивая стол, то прилаживая подсвечник к стене. Когда она настоятельно попросила, чтобы он унес свечу, это расстроило его. Наконец он забрал свечу, попятился к двери и оставил ее в полной тишине.
   И это действительно была тишина. Данный замок не был главной крепостью своего хозяина. Никакого шума от большой компании рыцарей и слуг здесь совсем не доносилось. Только на нее одну был оставлен Уильям.
   Сора съела ужин, отвратительный на вкус, как Бронни и обещал. Она постучала по двери. Потом изучила каморку — узкую и пустую келью с двумя узкими окошками-щелями, которые выходили на улицу. Два табурета, шаткий стол, один тюфяк и ничего, что можно было бы приспособить под оружие. Она проверила у Уильяма повязку, накрыла его еще одним одеялом и принялась ходить взад и вперед. Наконец она села на крошечный табурет у крошечного стола и взяла принесенный Бронни гребень. Трясущимися пальцами она расплела косу и принялась расчесывать волосы. Волосы спускались ей до бедер. Спутанная, тончайшая паутина — тихое отвлечение. Это занятие отвлекало ее от тишины, от тревоги, от одиночества. Расчесывание волос отвлекало ее и от мыслей об Уильяме, все еще неподвижно лежащем на тюфяке. Она разглаживала свои волосы, и ритмичные движения успокаивали ее.
   Наконец она успокоилась, опустила ноющие руки и сложила их на коленях. Скоро она уляжется на тюфяк к Уильяму и заснет, но пока ей хотелось посидеть и помолиться, помолиться с такой страстью, какой она в себе и не подозревала.
   Вздох со стороны постели привлек ее внимание. Вздох, стон и движение — Уильям повернулся на бок. Сора слетела с табурета и метнулась к тюфяку, взволнованно ощупала его пальцами и только после этого успокоилась.
   Он спал. Спал! Веки его дрогнули, когда она их коснулась. Он застонал, когда она положила руку ему на голову, и захрапел здорово и ритмично, как храпят усталые люди.
   Спит! О Пресвятая Мария! Сердце ее переполнила благодарность, и она приложила все силы, чтобы выразить Богу и самой себе, как она рада этому чуду жизни. Она не думала о себе, она не думала, насколько само присутствие Уильяма переполняет ее и добавляет ей сил Она думала только о нем. Он спал, и это означало, что он проснется, это означало надежду! В первый раз за этот день Сора ощутила надежду, и она заплакала. Горькое рыдание, обильные слезы очистили ей душу, и она смогла поднять голову и снова улыбнулась.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Сора солгала Бронни.
   Она не думала об этом раньше, но была как раз из тех женщин, в отношении которых предостерегают священники. Лукавая и лишенная морали, истинная дочь Евы.
   Когда опустилась ночь, а следом за ней холод, — тюфяк, одеяла и Уильям начали казаться все более и более привлекательными. Это было бы, убеждала она себя единственно разумным шагом. Лето не проникало через эти камни, никакой огонь не притуплял их холодное безразличие. Она будет страдать, если останется вот так сидеть всю ночь напролет, завернувшись лишь в одно легкое одеяльце. Совсем не будет грехом, если она поспит с ним. Не как жена или продажная девка, а просто поделится с ним телесным теплом. Разве это не разумно?
   Конечно, разумно.
   Прежде чем она смогла бы передумать, Сора потянула шнуровку платья и выругала свои неловкие пальцы. Ей следовало бы позволить Бронни оставить на ночь свечу и зажечь ее. Теперь она могла бы согреть в ее ровном пламени руки. Если бы она не знала, что это от холода, то подумала бы, что неловкость ее вызвана нервным напряжением.
   Но не было никакого нервного напряжения. Да и откуда ему было взяться? Леди Сора была известна своей беспримерной невозмутимостью, спокойным самообладанием перед лицом опасности, своим здравомыслием. Никто из пребывающих в здравом рассудке никогда и не подумал бы, что она может трястись и сжимать зубы, чтобы они не стучали, иначе как от того, что замерзла. У нее не было нервного напряжения.
   Платье ее упало на пол под тяжестью собственного намокшего подола, и Сора обхватила руками свои локти. Какие-то остатки скромности заставили ее не снимать рубашку. Потому что она полотняная, сказала себе Сора, и потому что я всегда сплю в ней. На самом деле она не могла заставить себя снять эту длинную рубашку с длинными рукавами и завязками у шеи, которые можно было затянуть. Разумеется, потому что в ней было теплее.
   Уильям обладал богатырским здоровьем. Ему нанесли удар по голове, а он теперь спал, как крестьянин после трехдневной попойки. Снова перевернувшись на спину, Он лежал, склонив голову набок и похрапывал, воодушевленно, мощно и энергично. У Соры эти звуки вызвали трепет. Неважно, что она не сможет заснуть, неважно, что этот храп сотрясает тюфяк, одеяла и ее вместе с ними. Он здесь, он жив, и если он, проснувшись, не вспомнит, что с ним было вчера, или у него будет сводить судорогой левую руку — все это неважно, они разберутся с этим завтра.
   Станет теплее, если она будет касаться его. Она вдохнула, резко выдохнула и улыбнулась своей собственной трусости. Потом она собрала свои нервы в кулак, вытянула ногу и коснулась большим пальцем его ноги.
   Только одним пальцем, сказала она себе, в этом нет греха. Ноги ее были холодными. Они всегда были холодными, даже перед пылающим в очаге главного зала замка пламенем. И неважно, что за стенами замка холод больше не сковывал землю. Толстая кладка стен замка хранила холод. Здесь, в этой крохотной келье, где не было пламени очага, холод пронизывал до костей. Было бы странно продолжать и дальше страдать.
   Какая будет от этого беда? Ну если проведет она немного одним пальцем ноги вверх и вниз по его лодыжке, ну если прочертит им линию по вьющимся волосам его ноги от икры до колена. А колено его, как она обнаружила, заслуживало более тщательного изучения, сначала пальцем, а потом всей ступней. Кожа ее подошвы была чувствительной. Действуя вместе с пальцами, она опробовал его более грубую, но и более эластичную кожу выше колена. Теперь вся ступня ее касалась его. И ничего в этом не было сложного. К первой ступне присоединилась вторая, проникнув между его ногой и тюфяком. От исходившего от его ноги жара ее ступню обожгло.
   Нет в этом никакого греха, убеждала она себя саму, подобралась к нему поближе и согрела уже не только ступни. Кожа ее покрылась мурашками, и чем ближе она придвигалась под одеялом к исходившему от него теплу, тем все более пронизывающим становился холод снаружи. Полотняная рубашка не давала соприкасаться их коже. И правда, она только совсем немного порочна. А он такой большой и теплый. Все было так, словно она была ломтем черствого хлеба и ее поместили в его жар, чтобы она отошла. Сначала верхняя часть ее ноги коснулась его бедер, потом другая нога плотно прижалась к нему от голени и до бедра. Она приблизилась грудью к его руке, и охватившие ее чувства переполнили Сору такой смелостью, что скоро между ними уже не было никакой пустоты.
   Она лежала неподвижно. Его похрапывание стало тише, но осталось таким же размеренным. Теперь его дыхание шевелило ее волосы, в холодном пространстве кельи оно казалось жарким. Приятно было находиться от него так близко. В самом деле, это было восхитительно. Она наслаждалась этим контрастом между жаром и холодом, чисто животным комфортом, жестким тюфяком снизу и грубыми одеялами сверху. Казалось почему-то несправедливым, что рубашка совсем уж разделяет их. Она не могла по настоящему ощущать его, ей не хватало чувства прикосновения кожи к коже, но когда рука Соры потянулась к завязке у шеи, смелость ее улетучилась. Ей пришлось прижаться к нему, сказала она себе, потому что он так велик, что поднял собой одеяла. Но даже ее рассудительный ум не мог найти оправдание, чтобы полностью обнажиться, и рука ее сама собой убралась прочь.
   Руки ее нежно коснулись Уильяма. Сегодня была ночь радости, торжества и открытий.
   Она никогда не могла прикоснуться к нему раньше. Ей не было дано такого права читать его лицо и тело, но теперь… ах, теперь.
   Она прижала ладони к его груди. Вот бьется его сердце, его грудь опускается и вздымается, являя образец здорового дыхания. Сора взяла свою косу и подтянула ее вверх, чтобы коса не щекотала его, и положила ему на грудь голову. Под собой она слышала, как ходит воздух в его легких и удары его сердца. Волосы его груди нестерпимо щекотали ей щеку, и она повернулась лицом вниз. Пахнул он, как никто другой. Купание в ручье смыло пот битвы, и запах был золотистым.
   А разве не так Мод описывала его ей? Золотистый. Для Соры золотистым был запах осеннего дня, опьяняющий ароматами высохшего сена и шуршащих под ногами листьев. Ее удовольствие было сходным с тем чувством, которое испытываешь, когда срываешь выращенный тобою же цветок, с наслаждением от прикосновения к бархату, когда снимаешь с прялки моток готовой пряжи. Золотистыми были лучи солнца, касавшиеся ее лица, когда она ложилась отдохнуть в саду после обеда.
   Уильям пульсировал под ней, и его золотистый запах поднимался вверх пьянящим ароматом пряных трав. Она потерлась лицом о его грудь, выискивая, откуда исходит этот аромат, но казалось, что этот источник обнаружить невозможно, хотя он и остается здесь, рядом.
   Прильнув к Уильяму, Сора тщательно ощупала его лицо. Шея его поднималась от плеч мощной монолитной колонной, она была так же сильна и мускулиста, как и его руки. Печать упрямства и раздражительности нес его квадратный подбородок, но Уильям прикрывал его подстриженной бородой. В носе его она не смогла разобраться. Его столько раз ломали, что первоначальный замысел Создателя остался тайной. Уши его показались ей привлекательными: они были небольшие, правильно расположены и плотно прижаты к голове. Она провела пальцем по завитку и вниз, к мочке, удивленная, как такими тонкими чертами может обладать столь мужественный человек.
   Казалось, ее действия потревожили его. Он что-то пробормотал, закашлял, резко выдохнул воздух из легких, и она виновато отпрянула. Сора откинула одеяла, села и прислушалась к звукам внутри замка. В комнате стояла звенящая тишина. Только тут до Соры вдруг дошло, что больше не слышно глубокого и мелодичного храпа Уильяма. Когда она прикоснулась к нему, храп перешел в нормальное дыхание. Подумав еще, Сора решила, что она не слышала этого характерного для утомленного человека храпа с тех пор, как начала исследовать его грудь.
   Вздохнув, он успокоился, а она сидела, не шевелясь, пока вновь не обрела уверенность, что он погрузился в сон. Наконец, когда она уже дрожала от холодного сквозняка, потребность в тепле пересилила осторожность. Необычайно аккуратно она потянула одеяла и снова прильнула к нему. Ей надо уснуть, надо позабыть об обхватившем ее порыве ощупать его лицо. Но руки ее дрожали, и она оставила без внимания собственную же критику. Глаза его были посажены глубоко, кустистые брови дополнительно подчеркивали это. Надбровные дуги были широкими и говорили о силе, волосы бегали у нее между пальцами, как очень мелкий песок.
   Теперь она знала, как он выглядит. Теперь она могла видеть его, мысленно представлять себе черты его лица. Лицо его, вырезанное резцом умельца, являло собой сумму этих отдельных черт, выражавших силу, сострадание, утонченность, решительность.
   На какое-то время ее любопытство было удовлетворено. Она прилегла к его плечу, а рука ее оказалась у него на груди и принялась поглаживать ее круговыми движениями. Нравится ли ему это возбуждающее прикосновение так же, как нравится оно ей? Повинуясь какому-то первородному желанию, губы ее коснулись его лица, а язык провел пунктир по его шее. Вкусив его и получив стимул к дальнейшим действиям, уста ее двинулись вниз и стали ласкать его грудь.