Страница:
Уезжаем, дружок, уезжаем.
Не покажется родина раем,
Если ад напоследок прошел.
Молодой парень задержался у входа в таможню. Родители засуетились:
— Юра, иди скорее. Он вдруг сказал:
— Не хочу. Они не поняли:
— Куда не хочешь?
294
Он сказал:
— На таможню не хочу и уезжать не хочу!
— Ты с ума сошел! — всполошились родители.
Он повторил со злостью:
— Не хочу уезжать!
Махнул рукой и пошел.
БЫЛО –
Звонок Лили Инниной маме.
— Ну как уехала Инночка — чулки снимали?
— Слава Богу, нет.
— А трусы?
Смущенная пауза. Потом со вздохом:
— Было.
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА –
Снова отлет.
Пожилой человек, страшно волнуясь и картавя, говорит провожающим:
— Уезжают храбрецы — остаются герои!
И сразу вспомнилось недавнее изгнание евреев из Польши и гордые прощальные слова:
— Когда уедет последний из нас, не забудьте погасить свет!
ИСХОД –
Это стихотворение написалось внезапно, и сначала я сам не знал, о чем оно.
Но когда я случайно прочел его друзьям и увидел на их глазах слезы, я тут же понял, что оно об исходе, о тех, кто навеки покидает родину, разрывая живую стонущую ткань.
По таможенным законам ни одного русского слова (на-
295
писанного или напечатанного на машинке) за границу вывозить нельзя. Приходится прибегать к способу, предложенн му Генрихом Гейне. Помните его "Зимнюю сказку?"
"Глупцы! Чего в чемоданах искать?
Ведь там ничего не найдется!
Моя контрабанда в моей голове
Повсюду со мной везется".
Читать мысли КГБ еще не научилось. И друзья, прощаясь со мной, заучивали мое стихотворение наизусть:
Хотите я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?..
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось еще.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть.
Пускай уплывает, не жалко…
Ах, лучше бы мне умереть!
ОБЪЯВЛЕНИЕ –
На стенде Ленсправки — объявление: "Куплю большие чемоданы".
ШУТКА-
По городу кочует шутка:
"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка — Аврора Крейсер".
296
АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –
Стояло грустное лето.
То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.
Лев Александрович — "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник — добрый, трогательный, смешной…
"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,
Милый друг, золотой человек!"
Эмма Сотникова — красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.
В последний раз увидел я и моего старого товарища — Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!
Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.
"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно — каждый про себя — слышим "Поэму конца":
"Звук, от коего уши рвутся,
Тянутся за предел тоски…
Расставание — не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!
Не по-Божески! Что мы — овцы,
Раззевавшиеся в обед?
Расставание — по-каковски?
Даже смысла такого нет!"
Прощался Марк.
Прощался Давид Яковлевич.
Прощались Юра с Линой.
297
Прощалась Гитана.
И приснились мне два «заграничных» сна:
Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:
— А ю джемен?
— Нет.
— А ю френч?
— Нет.
— Вот кантри а ю фром? — удивляется он.
— Мы рашен.
Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:
— Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.
Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.
Второй сон.
Я лежу на скамейке — в Америке — в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза — все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города — на работу и местожительство.
Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.
Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".
Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко — как заголовок — выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже — фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно
298
умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.
Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно — я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.
Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?
Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?
Как хочется обо всем забыть!
Леса темные провалы,
И завидя нас двоих,
Катят бочки пивовары
В острых шапочках своих.
Эта влага не в новинку,
В сердце горечи плеснем…
Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,
Неужели мы уснем?
Прямо тут, с асфальтом рядом,
Сев на холмик травяной,
Привалившись к Ленинграду
Ты плечом, а я спиной.
Белой пены ворошенье,
Отказаться нету сил.
Искушенье, искушенье —
Сам у гнома попросил.
Не засудят, не осудят:
Восемь бед — один ответ.
Может, внуки и разбудят
Через восемьдесят лет.
299
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
"Белеет парус одинокий…"
Не покажется родина раем,
Если ад напоследок прошел.
Молодой парень задержался у входа в таможню. Родители засуетились:
— Юра, иди скорее. Он вдруг сказал:
— Не хочу. Они не поняли:
— Куда не хочешь?
294
Он сказал:
— На таможню не хочу и уезжать не хочу!
— Ты с ума сошел! — всполошились родители.
Он повторил со злостью:
— Не хочу уезжать!
Махнул рукой и пошел.
БЫЛО –
Звонок Лили Инниной маме.
— Ну как уехала Инночка — чулки снимали?
— Слава Богу, нет.
— А трусы?
Смущенная пауза. Потом со вздохом:
— Было.
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА –
Снова отлет.
Пожилой человек, страшно волнуясь и картавя, говорит провожающим:
— Уезжают храбрецы — остаются герои!
И сразу вспомнилось недавнее изгнание евреев из Польши и гордые прощальные слова:
— Когда уедет последний из нас, не забудьте погасить свет!
ИСХОД –
Это стихотворение написалось внезапно, и сначала я сам не знал, о чем оно.
Но когда я случайно прочел его друзьям и увидел на их глазах слезы, я тут же понял, что оно об исходе, о тех, кто навеки покидает родину, разрывая живую стонущую ткань.
По таможенным законам ни одного русского слова (на-
295
писанного или напечатанного на машинке) за границу вывозить нельзя. Приходится прибегать к способу, предложенн му Генрихом Гейне. Помните его "Зимнюю сказку?"
"Глупцы! Чего в чемоданах искать?
Ведь там ничего не найдется!
Моя контрабанда в моей голове
Повсюду со мной везется".
Читать мысли КГБ еще не научилось. И друзья, прощаясь со мной, заучивали мое стихотворение наизусть:
Хотите я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?..
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось еще.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть.
Пускай уплывает, не жалко…
Ах, лучше бы мне умереть!
ОБЪЯВЛЕНИЕ –
На стенде Ленсправки — объявление: "Куплю большие чемоданы".
ШУТКА-
По городу кочует шутка:
"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка — Аврора Крейсер".
296
АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –
Стояло грустное лето.
То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.
Лев Александрович — "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник — добрый, трогательный, смешной…
"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,
Милый друг, золотой человек!"
Эмма Сотникова — красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.
В последний раз увидел я и моего старого товарища — Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!
Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.
"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно — каждый про себя — слышим "Поэму конца":
"Звук, от коего уши рвутся,
Тянутся за предел тоски…
Расставание — не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!
Не по-Божески! Что мы — овцы,
Раззевавшиеся в обед?
Расставание — по-каковски?
Даже смысла такого нет!"
Прощался Марк.
Прощался Давид Яковлевич.
Прощались Юра с Линой.
297
Прощалась Гитана.
И приснились мне два «заграничных» сна:
Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:
— А ю джемен?
— Нет.
— А ю френч?
— Нет.
— Вот кантри а ю фром? — удивляется он.
— Мы рашен.
Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:
— Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.
Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.
Второй сон.
Я лежу на скамейке — в Америке — в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза — все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города — на работу и местожительство.
Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.
Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".
Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко — как заголовок — выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже — фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно
298
умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.
Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно — я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.
Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?
Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?
Как хочется обо всем забыть!
Леса темные провалы,
И завидя нас двоих,
Катят бочки пивовары
В острых шапочках своих.
Эта влага не в новинку,
В сердце горечи плеснем…
Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,
Неужели мы уснем?
Прямо тут, с асфальтом рядом,
Сев на холмик травяной,
Привалившись к Ленинграду
Ты плечом, а я спиной.
Белой пены ворошенье,
Отказаться нету сил.
Искушенье, искушенье —
Сам у гнома попросил.
Не засудят, не осудят:
Восемь бед — один ответ.
Может, внуки и разбудят
Через восемьдесят лет.
299
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Коктебель
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС-
Моя раскладушка стояла не то на берегу, не то в море на самой границе воды и суши. Волны осыпали лицо брызгами, и то и дело доставали снизу до парусины.
Раскладушка незаметно сползала, поддаваясь этим легким толчкам, и друзья каждые несколько минут со смехом подтягивали ее обратно и грозили, что сейчас отвернутся и меня унесет в Турцию.
В песок ткнулась массивная шестивесельная шлюпка. Веселые бородатые мужчины бережно, как драгоценность, вынули из нее крохотную, нелепо одетую старушку в панамке и суконном халате — Марию Степановну Волошину.
Пляж почтительно стих.
И вдруг она увидела меня:
— Левушка приехал!
Из-за искривления позвоночника я лежу только на одном боку и никак не мог к ней повернуться.
Она вошла в воду, обогнула раскладушку, опустилась на колени, чтобы было удобнее, и три раза по-русски со мной поцеловалась.
305
Как называется книга Стефана Цвейга — "Звездные часы человечества"? А это был мой звездный час, хотя солнце пылало в зените.
А потом те же смуглые бородатые мужчины тащили мою коляску по узкой лестнице — такой узкой, что они не могли идти рядом, а находились впереди, неудобно выгибая руки, а другие подпирали колеса сзади, но это продолжалось не долго, и меня ввозили в прохладу мастерской, и я глядел на Таиах, и на темную, изъеденную солью щепку — доску корабля одиссеева, и на картину Диэго Ривера, а с третьего этажа мне щедро приносили все, о чем бы я ни просил: и диковинную раковину (с нее Врубель, по словам Марин Степановны, перенял полосы и переливы для крыльев "Царевны-лебеди"), и чётки, и камни, и маски. И каждую вещь можно было трогать, гладить, переворачивать.
— А бюро, на которое опирается Лиля, принадлежало Загоскину — за ним он сочинил "Юрия Милославского"; а это кисти Максимилиана Александровича и его мольберт, и ветки омелы; а здесь любили сидеть Марина и Осип Эмильевич, и читать стихи… а теперь пусть Левушка нам почитает.
И это был тоже мой звездный час, хотя солнце еще не село. И я смотрел в узкое высокое окно на левую оконечность бухты, и на Янычары, откуда в прозрачную погоду видны сразу два моря — Черное и Азовское, и вспоминал строки:
"Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик…
Похоронили поэта на
Самом высоком месте".
А затем я представлял себе правую, невидимую отсюда сторону, и все эти горы (и Сюрю-Кая, и Кок-Кая, и Святую) и жестко вырубленный, обрывающийся в воду край, и слышал другие строки, вот уже более сорока лет, как молитва звучащие в этом доме:
306
"Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой".
МАСТЕРСКАЯ НЕ РЕЗИНОВАЯ –
А вот как это началось.
В дом поднялась экскурсия, человек двадцать.
Лиля сказала:
— Пора познакомиться, поднимусь-ка и я тоже.
Она и не представляла размеров своей дерзости. Перед вдовой Волошина трепетали. Приема удостаивались избранные.
Лиля преодолела крутые ступени наружной лестницы, одышалась на балконе, толкнула дверь в темный предбанничек, и впервые услышала голос Марии Степановны, доносившийся справа, из мастерской.
Сразу — еще до проникновения в смысл — поражал словарь: изысканный, породистый, дворянский. Теперь так не говорят.
Иногда рассказ перебивался стихами, которые, как и всё здесь, были пропитаны запахом времени, сухого дерева и моря.
Сперва невысокая Лиля уткнулась в спины, но затем, раздвинув людей, увидела старуху с короткой стрижкой, с грубоватым крестьянским лицом, сидевшую за самодельным дощатым столом, отполированным солнцем и локтями.
Контраст между лицом и речью был поразительным!
Не изменяя тона, Мария Степановна сказала на вполне современном языке:
— Я же просила больше никого не пускать — мастерская не резиновая.
307
"Действительно, — подумала Лиля, — до чего бессовестные некоторые, ведь народу уже и так много".
Она устала стоять и, поискав глазами, уселась на ступеньку, ведущую в нишу.
Мария Степановна читала "Дом поэта" — стихотворение длинное. Лиля с наслаждением слушала, покачиваясь в такт ритму.
Чтение резко оборвалось.
— Это я вам говорю!
Лиля с недоумением оглянулась: кто это такой настырный?
И вдруг поняла. И встала.
— Мне? — спросила она.
— Вам, вам!
— Но ко мне это не относится, — простодушно сказал! Лиля, — у меня письмо от Виктора Андронниковича Мануйлова.
И села.
Мария Степановна, наверное, решила: "Ну что с дурой связываться?" — и продолжала чтение.
Потом все по одному потянулись по ветхой лестнице в кабинет.
— А вы чего же?
— Мне не хочется, Мария Степановна. Я лучше в другой раз, когда никого не будет.
— Подойдите, — сказала старуха.
Лиля подошла.
— Читайте ваше письмо.
Лиля вытащила записку, но через несколько слов остановилась.
— Дальше про нас, мне неудобно.
На следующий день, когда меня везли на пляж, Мария Степановна сама спустилась ко мне со своей верхотуры. Случай в Коктебеле неслыханный.
Так завязалась наша нежная многолетняя дружба, начало которой мы всегда вспоминали со смехом.
308
ДАВИД АБРАМОВИЧ-
Когда мы прилетаем в Симферополь, у трапа самолета нас встречает наш друг — шофер Давид Абрамович Гольдштейн.
Едем.
Бегут белые домики. На дороге щит: "Водитель! Если ты хочешь еще раз увидеть жену и детей, не превышай скорости!"
Мчимся. Нещадно гудим. Из-за поворота выскакивают машины:
Вжик! Вжик!
Два холма, два плавных полукружья. И всегдашняя шоферская острота:
— Смотрите! Мадам Бродская опять забыла надеть шорты.
В разрыве гор — море. Вот и Дом творчества. Путешествие окончено.
На следующий день Давид Абрамович появляется у нас снова. В сумке груши, помидоры, вяленые бычки. Уезжает.
Мария Степановна растрогана до слез:
— Сразу видно — простая русская душа!
БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ –
Иду с приехавшими к нам в гости диссидентами Володей и Ирой на самый край длинного мола. И прошу поставить мою коляску передними колесами на этот край. Лиля бы умерла от ужаса.
Но Володя и сам человек отчаянный, да к тому же борец зa права человека.
Попросил — значит все. Моя воля.
Они тщательно проверяют тормоза и уходят на пляж купаться.
Я испытываю высокое наслаждение. Не вижу никакой су-
309
ши. Впереди и по бокам только море. Кейфую. Волны, чайки, облака, банальные строчки. Хорошие придут потом, или написаны другими:
Моя раскладушка стояла не то на берегу, не то в море на самой границе воды и суши. Волны осыпали лицо брызгами, и то и дело доставали снизу до парусины.
Раскладушка незаметно сползала, поддаваясь этим легким толчкам, и друзья каждые несколько минут со смехом подтягивали ее обратно и грозили, что сейчас отвернутся и меня унесет в Турцию.
В песок ткнулась массивная шестивесельная шлюпка. Веселые бородатые мужчины бережно, как драгоценность, вынули из нее крохотную, нелепо одетую старушку в панамке и суконном халате — Марию Степановну Волошину.
Пляж почтительно стих.
И вдруг она увидела меня:
— Левушка приехал!
Из-за искривления позвоночника я лежу только на одном боку и никак не мог к ней повернуться.
Она вошла в воду, обогнула раскладушку, опустилась на колени, чтобы было удобнее, и три раза по-русски со мной поцеловалась.
305
Как называется книга Стефана Цвейга — "Звездные часы человечества"? А это был мой звездный час, хотя солнце пылало в зените.
А потом те же смуглые бородатые мужчины тащили мою коляску по узкой лестнице — такой узкой, что они не могли идти рядом, а находились впереди, неудобно выгибая руки, а другие подпирали колеса сзади, но это продолжалось не долго, и меня ввозили в прохладу мастерской, и я глядел на Таиах, и на темную, изъеденную солью щепку — доску корабля одиссеева, и на картину Диэго Ривера, а с третьего этажа мне щедро приносили все, о чем бы я ни просил: и диковинную раковину (с нее Врубель, по словам Марин Степановны, перенял полосы и переливы для крыльев "Царевны-лебеди"), и чётки, и камни, и маски. И каждую вещь можно было трогать, гладить, переворачивать.
— А бюро, на которое опирается Лиля, принадлежало Загоскину — за ним он сочинил "Юрия Милославского"; а это кисти Максимилиана Александровича и его мольберт, и ветки омелы; а здесь любили сидеть Марина и Осип Эмильевич, и читать стихи… а теперь пусть Левушка нам почитает.
И это был тоже мой звездный час, хотя солнце еще не село. И я смотрел в узкое высокое окно на левую оконечность бухты, и на Янычары, откуда в прозрачную погоду видны сразу два моря — Черное и Азовское, и вспоминал строки:
"Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик…
Похоронили поэта на
Самом высоком месте".
А затем я представлял себе правую, невидимую отсюда сторону, и все эти горы (и Сюрю-Кая, и Кок-Кая, и Святую) и жестко вырубленный, обрывающийся в воду край, и слышал другие строки, вот уже более сорока лет, как молитва звучащие в этом доме:
306
"Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой".
МАСТЕРСКАЯ НЕ РЕЗИНОВАЯ –
А вот как это началось.
В дом поднялась экскурсия, человек двадцать.
Лиля сказала:
— Пора познакомиться, поднимусь-ка и я тоже.
Она и не представляла размеров своей дерзости. Перед вдовой Волошина трепетали. Приема удостаивались избранные.
Лиля преодолела крутые ступени наружной лестницы, одышалась на балконе, толкнула дверь в темный предбанничек, и впервые услышала голос Марии Степановны, доносившийся справа, из мастерской.
Сразу — еще до проникновения в смысл — поражал словарь: изысканный, породистый, дворянский. Теперь так не говорят.
Иногда рассказ перебивался стихами, которые, как и всё здесь, были пропитаны запахом времени, сухого дерева и моря.
Сперва невысокая Лиля уткнулась в спины, но затем, раздвинув людей, увидела старуху с короткой стрижкой, с грубоватым крестьянским лицом, сидевшую за самодельным дощатым столом, отполированным солнцем и локтями.
Контраст между лицом и речью был поразительным!
Не изменяя тона, Мария Степановна сказала на вполне современном языке:
— Я же просила больше никого не пускать — мастерская не резиновая.
307
"Действительно, — подумала Лиля, — до чего бессовестные некоторые, ведь народу уже и так много".
Она устала стоять и, поискав глазами, уселась на ступеньку, ведущую в нишу.
Мария Степановна читала "Дом поэта" — стихотворение длинное. Лиля с наслаждением слушала, покачиваясь в такт ритму.
Чтение резко оборвалось.
— Это я вам говорю!
Лиля с недоумением оглянулась: кто это такой настырный?
И вдруг поняла. И встала.
— Мне? — спросила она.
— Вам, вам!
— Но ко мне это не относится, — простодушно сказал! Лиля, — у меня письмо от Виктора Андронниковича Мануйлова.
И села.
Мария Степановна, наверное, решила: "Ну что с дурой связываться?" — и продолжала чтение.
Потом все по одному потянулись по ветхой лестнице в кабинет.
— А вы чего же?
— Мне не хочется, Мария Степановна. Я лучше в другой раз, когда никого не будет.
— Подойдите, — сказала старуха.
Лиля подошла.
— Читайте ваше письмо.
Лиля вытащила записку, но через несколько слов остановилась.
— Дальше про нас, мне неудобно.
На следующий день, когда меня везли на пляж, Мария Степановна сама спустилась ко мне со своей верхотуры. Случай в Коктебеле неслыханный.
Так завязалась наша нежная многолетняя дружба, начало которой мы всегда вспоминали со смехом.
308
ДАВИД АБРАМОВИЧ-
Когда мы прилетаем в Симферополь, у трапа самолета нас встречает наш друг — шофер Давид Абрамович Гольдштейн.
Едем.
Бегут белые домики. На дороге щит: "Водитель! Если ты хочешь еще раз увидеть жену и детей, не превышай скорости!"
Мчимся. Нещадно гудим. Из-за поворота выскакивают машины:
Вжик! Вжик!
Два холма, два плавных полукружья. И всегдашняя шоферская острота:
— Смотрите! Мадам Бродская опять забыла надеть шорты.
В разрыве гор — море. Вот и Дом творчества. Путешествие окончено.
На следующий день Давид Абрамович появляется у нас снова. В сумке груши, помидоры, вяленые бычки. Уезжает.
Мария Степановна растрогана до слез:
— Сразу видно — простая русская душа!
БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ –
Иду с приехавшими к нам в гости диссидентами Володей и Ирой на самый край длинного мола. И прошу поставить мою коляску передними колесами на этот край. Лиля бы умерла от ужаса.
Но Володя и сам человек отчаянный, да к тому же борец зa права человека.
Попросил — значит все. Моя воля.
Они тщательно проверяют тормоза и уходят на пляж купаться.
Я испытываю высокое наслаждение. Не вижу никакой су-
309
ши. Впереди и по бокам только море. Кейфую. Волны, чайки, облака, банальные строчки. Хорошие придут потом, или написаны другими:
"Белеет парус одинокий…"
Да нет, какое там парус — пароход. Через несколько минут он причалит и мол содрогнется от удара во всю свою длину.
Кретин! Как я мог не предусмотреть такой возможности?
Оглядываюсь — кто бы придержал коляску. Ни души.
Толчок. Тормоза не подводят. А ведь стоило бы сдвинуться на два сантиметра вперед…
Вообще-то этот мол выкидывает коварные штуки.
Молодые ребята, мотоциклисты, придумали игру. Они сворачивают на мол на полной скорости и, промчавши три четверти пути, круто останавливаются.
И вот позавчера у одного из них тормоза отказали. Он несся по настилу и орал дурным голосом:
— А-а-а!
Он вылетел, как лыжник с трамплина, и описал дугу. Mотоцикл утонул, но парень выбрался благополучно.
АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА –
Она словно капуста — семьдесят одежек и все без застежек. Придет и начнет снимать кофточки: четыре-пять, не меньше.
Лиля смеется:
— Анастасия Ивановна, как же вы не путаете, в каком порядке их надевать?
А еще она приносит сумочку, битком набитую гомеопатическими лекарствами. И всем предлагает. Мы отшучиваемся, но берем. Разве можно ее обидеть?
У Марии Степановны она гостит каждое лето. Старухи как сестры. Обе острые, оригинальные, удивительно снисхо-
310
дительные друг к другу. Командует, разумеется, Мария Степановна.
Анастасия Ивановна не засиделась. Только сняла свои кофточки, и опять уже их натягивает. Как-то там Марусенька… Пойду… Уходя, она поцеловала меня в лоб и перекрестила:
Господь с тобой! Ни к одному человеку я не испытывал такой благодарности. Ведь это впервые в жизни меня — неверующего — перекрестили.
И — слаб человек! — невольный стыдный огонек тщеславия:
"А будь жива Марина Ивановна, она бы меня, наверное, тоже перекрестила".
ПЕТЕРБУРЖЕНКА –
Молодой человек с надеждой спрашивает:
— Мария Степановна, вы помните меня? Я был у вас тогда-то и тогда-то.
— Нет, милый, не помню. Но какое это имеет значение? Все остается во мне.
Она хитрющая — актриса и притворщица. Мы приехали второй раз. Лиля спешит к ней.
— Мария Степановна, дорогая, здравствуйте!
Она вглядывается и произносит:
— Я вас узнала — вы петербурженка.
— Мария Степановна, какая же я петербурженка? Я Лиля Друскина.
— Лиличка! Ох я, старая дура! Как вы? Как Левушка? Вечером проговаривается:
А я с утра знала, что вы приедете. Мне домработница сказала.
311
ЧЕРТОЧКИ –
— Совсем ослепла! Лиличка, деточка, посмотрите: нет ли на горизонте кораблей?
— Есть.
— А я вижу только черточки.
— Так и я, Мария Степановна, вижу только черточки.
В другой раз:
— А это не Левушку везли сейчас к пляжу?
— Левушку.
— Спасибо, деточка, а то я уже ничего не вижу.
ДОМ –
С утра Мария Степановна начинает обход своих владений. Со всеми вещами она накоротке, и скульптуру египетской царицы, матери Нефертити, называет душечка Таиах.
Дом изумительный — с моря он напоминает корабль. Волошин строил его сам, по собственным чертежам.
Но, рассказывая об этом, Мария Степановна иногда увлекается и уверяет, что Максимилиану Александровичу помогал ле Корбюзье. С француза Корбюзье разговор перескакивает на немцев.
— Они появились в дверях мастерской с автоматами, а раскинула руки вот так и сказала:
— Не пущу!
Я смотрю на ее раскинутые руки и понимаю: все это правда.
И неважно, что немцев то двое, то пятеро. Сколько бы их ни было, они спасовали перед ее бесстрашием и не переступили порога.
Святыня осталась нетронутой.
Кукушка в столовой кукует восемь раз.
И новый фантастический поворот.
— Что же это я заболталась? Уже двадцать часов. Пора слушать Би-Би-Си!
312
Какое невероятное смешение стилей и времен, суетности и вечности. Просто завидно!
ОТОМСТИЛ –
Даже «столпы» Союза писателей считали хорошим тоном претить Марию Степановну. Но язычка ее побаивались. Вот она разговаривает с Евтушенко:
— Женя, я давно знаю и люблю тебя, но ты дурак.
И сердито застучав по столу:
— Не спорь, не спорь! Мне лучше видно — ты дурак!
А вот несет свое брюхо по ступенькам Сергей Наровчатов.
И она качает головой.
— Большим человеком стал, Сережа. Весь мир объездил. А всё о тебе плохое говорят.
Тот, угрюмо:
— Знаю.
Но обиделся. И — мелкий человек — отомстил тоже мелко. Когда, вскоре после смерти Марии Степановны, в малой серии Библиотеки поэта вышел наконец томик Волошина (не увидела, не погладила!), в предисловии Наровчатова о ней не было ни единого слова.
ВЕЧЕРА –
Дом жил своей необыкновенно трогательной, слегка пародийной жизнью.
Ну, конечно, не тот шик. Конечно, поет уже не Обухова, а Шергина(? — неразб. Д.Т.)
Но обаяние этих вечеров не преходяще!
313
А ЧТО МНЕ МАРИНА? –
Читает, опекаемый домом, ужасный молодой поэт. Все хвалят. Я взрываюсь.
— Анастасия Ивановна, как не стыдно вам, сестре Марии Ивановны, хвалить такие стихи?
Гордо вскидывает голову:
— А что мне Марина? Я сама по себе!
МАРИЯ СТЕПАНОВНА –
Плачет.
Обокрали. Украли из тайника первое издание Волошина, единственный экземпляр. О тайнике знали только самые близкие люди.
— Молю Бога, чтобы воровкой оказалась домработница! Но она ведь понимает, что это не так.
Мы и сами-то с горечью видим: в библиотеке книги, стоявшие в шестьдесят восьмом году дружно и плотно, покосились, навалились друг на друга. Но даже и в этом положении зияют среди них скорбные щели.
В НАШЕЙ СТОЛОВОЙ –
Осенью Дом творчества сдают в аренду шахтерам — они оккупируют всю территорию.
Писателей остается немного — человек двадцать.
Я лежал в прелестном месте, высоко над морем. Но в пяти шагах находился винный ларек и пришлось переменить скамейку.
Это был какой-то ужас! Каждый шахтер считал свой долгом "угостить меня". Они подсаживались, совали стакан — как не выпить с инвалидом? И спрашивали: "Ведь мы интересны вам, правда? Писателям всегда интересно писать про рабочих".
314
Пo вечерам коттеджи шатались от пьяных голосов. Гремела песня: "В бой за родину! В бой за Сталина!" Женщинам выходить в сад не рекомендовалось, во всяком случае первую неделю — пока выпивохи не спустят деньги. Я спросил у пожилого усатого дядечки:
— Вы здесь с женой?
Он удивился:
— Да вы что? Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?
Было и такое:
Трое шахтеров, подвыпив, вваливаются к Марии Степановне, в мастерскую Волошина. Разглядывают картины.
— А почему это висит здесь?
— Как почему? Это мое.
Тут ничего вашего нет — все государственное.
— Где же это, по-вашему, должно висеть?
И безапелляционный ответ:
— У нас, в нашей столовой.
МАЛЬЧИК В ТЮРБАНЕ –
Лежу на потертом продавленном диване в комнате Марии Степановны. А она сидит в деревянном кресле, работы Волошина, как всегда подогнув под себя одну ногу.
Не вижу ни пыли, ни паутины — так интересно. Стен практически нет — картины и акварели.
— Мария Степановна, а кто этот мальчик в тюрбане?
Смеется. Кладет руку себе на грудь.
— Этот мальчик — ваш покорный слуга.
ВТОРАЯ ВДОВА-
Теплой полночью в горах Крыма
Поднимается вдова Грина,
315
И готовая вот-вот рухнуть,
Собирает по углам рухлядь.
Задыхаясь, бормоча, горбясь,
Опускается на скарб скорбный.
Ждет, рукою опершись на пол:
Ах, как страшно ей опять по этапу!
Удержите ее вы хоть ночами…
Все ей слышится: "На выход!.. С вещами!.."
Ужас давит, как песок засыпает…
Скоро восемьдесят ей… засыпает…
И рассвет, чтоб не томилась часами,
К ней под черными плывет парусами.
Так доживала свои последние годы — в ужасе и нищете — Нина Николаевна Грин, его подруга, его любимая жена, его вдова — на ее руках он и умер, в Старом Крыму, неподалеку от Коктебеля. О ней рассказал мне Петр Никитич — чудак, человек прекрасной души, отсидевший более двадцати лет, присматривавший за ней по доброте. Потом ему это запретили.
А книги Грина издавались стотысячными тиражами, по всей стране проходили молодежные фестивали "Алые паруса".
Вот они — российские судьбы!
ПРОИСШЕСТВИЕ –
Когда мы вернулись из кино, на полу сидел большой черный паук, хмурый как дьявол. Спина его странно лохматилась.
Лиля ударила по нему веником и случилось ужасное. Он распался, рассыпался на сотни крохотных стремительных насекомых, оставив существо вдвое меньшее.
Оказывается, это была паучиха с паучатами, которь жили у нее на спине.
От удара они разбежались по комнате, прыснули по стенам, и мы, как в кошмаре, давили их около часа.
316
И уродит же природа такую погань! Чем они питались? Соками своей матери?
ХОТИТЕ ПОЛЕЧУ? –
Птиц несло ветром в открытое море.
Юлия Друнина, гуляя с друзьями, пошутила:
— Хотите полечу?
Она распахнула руки и действительно полетела, вернее побежала, еле касаясь ногами земли.
Полы ее плаща раздулись — она не могла ни остановиться, ни опустить руки.
Мужчины с трудом сумели догнать ее и удержать. И она стояла бледная, испуганная, глядя на птиц, которых несло ветром в открытое море.
КНЯЗЬ –
В Доме творчества поселился толстый бородатый человек, которого все называли "князем".
Врун он был первостатейный. Никто его всерьез не принимал.
Он просидел у нас вечерок, выдул бутылку коньяка (впрочем, он сам ее и принес) и несколько часов без перерыва колотил языком.
Он уверял, что является прямым потомком Радзивиллов, что деду его принадлежала чуть ли не треть Украины, но сам он четвероюродный брат английской королевы и в то же время довольно близкий родственник Жаклин Кеннеди.
На сон грядущий он дал нам свой киносценарий, будто бы написанный вдвоем с Тарковским.
Я просмотрел десяток страниц и отодвинул рукопись Лиле. Та честно взялась за дело, но заскучала и бросила, не дойдя до середины.
317
Днем, на пляже, Лиля вернула князю тетрадь со словами "Желаю вам успеха!"
И тут же поплатилась за свое лицемерие.
Князь оживился и стал кричать, что Лиля отлично разбирается в искусстве и что в Каннах его устраивает тольк Гран-при.
А мы Лилю запрезирали, высмеяли и забросали песком.
Через несколько лет по этому сценарию был создан один из лучших советских фильмов "Зеркало".
Могу лишь сказать в свое оправдание, что от первоначального варианта почти ничего не осталось.
Тем не менее…
А, может быть, все, что он молол, тоже соответствует действительности?
(возможно, Александр Мишарин? Д.Т.)
ЯЗЫЧНИЦА –
Читаю Марии Степановне стихи:
"Как он топтался — босой, бородатый Волошин,
То поднимал, то ронял безнадежно ручищи.
Как он молил капитана — безгрешный, безгрешный;
"Палубу вымою, тонну картошки начищу!"
Недовольна. Даже рассержена.
— Разве можно так про Масичку — ручищи? И ласково:
— У него были лапочки.
Раз в году ее возят к могиле на вездеходе — машиной к добраться.
Она наводит порядок, перекладывает камни. Потом рассыпает крошки — для птиц. И кладет яблоко — тоже для птиц.
Прежде всегда оставалась на ночь, разжигала костер — язычница! Но пограничники приказали "эту сигнализацию" прекратить.
318
СКОЛЬКО ЕЙ ЛЕТ?-
Сколько лет Марии Степановне? Кто скажет? Во всяком случае, мы несколько приездов подряд справляли ее восьмидесятитрехлетие.
ЭТИ ГЛУПОСТИ –
Парень и девушка, частые посетители дома, принесли новостъ:
Мария Степановна, поздравьте нас — мы поженились. Замахала руками:
— Ах, оставьте! И слушать не желаю про эти глупости!
СЛАВНО ПОРАБОТАЛИ! –
После завтрака к нам заглянула Анастасия Ивановна. На этот раз она не торопится — Марусеньку увезли на морскую прогулку.
Анастасия Ивановна рассказывает о книге своих воспоминаний.
"Редактор работал, не покладая рук.
Пишу, например, что у нас служил старик-дворник, почти глухой. По вечерам родителям подолгу приходилось простаивать перед воротами, и отец раздобыл где-то для нашего глухаря огромный колокольчик, который "гудел, как колокол на башне вечевой" и мог разбудить даже мертвого.
— Не годится! — говорит редактор. — Согласитесь сами, Цветаевы семья, хотя и прогрессивная, но буржуазная. Никто не стал бы возиться с глухим стариком. Его просто выгнали бы и наняли другого человека — помоложе.
Кретин! Как я мог не предусмотреть такой возможности?
Оглядываюсь — кто бы придержал коляску. Ни души.
Толчок. Тормоза не подводят. А ведь стоило бы сдвинуться на два сантиметра вперед…
Вообще-то этот мол выкидывает коварные штуки.
Молодые ребята, мотоциклисты, придумали игру. Они сворачивают на мол на полной скорости и, промчавши три четверти пути, круто останавливаются.
И вот позавчера у одного из них тормоза отказали. Он несся по настилу и орал дурным голосом:
— А-а-а!
Он вылетел, как лыжник с трамплина, и описал дугу. Mотоцикл утонул, но парень выбрался благополучно.
АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА –
Она словно капуста — семьдесят одежек и все без застежек. Придет и начнет снимать кофточки: четыре-пять, не меньше.
Лиля смеется:
— Анастасия Ивановна, как же вы не путаете, в каком порядке их надевать?
А еще она приносит сумочку, битком набитую гомеопатическими лекарствами. И всем предлагает. Мы отшучиваемся, но берем. Разве можно ее обидеть?
У Марии Степановны она гостит каждое лето. Старухи как сестры. Обе острые, оригинальные, удивительно снисхо-
310
дительные друг к другу. Командует, разумеется, Мария Степановна.
Анастасия Ивановна не засиделась. Только сняла свои кофточки, и опять уже их натягивает. Как-то там Марусенька… Пойду… Уходя, она поцеловала меня в лоб и перекрестила:
Господь с тобой! Ни к одному человеку я не испытывал такой благодарности. Ведь это впервые в жизни меня — неверующего — перекрестили.
И — слаб человек! — невольный стыдный огонек тщеславия:
"А будь жива Марина Ивановна, она бы меня, наверное, тоже перекрестила".
ПЕТЕРБУРЖЕНКА –
Молодой человек с надеждой спрашивает:
— Мария Степановна, вы помните меня? Я был у вас тогда-то и тогда-то.
— Нет, милый, не помню. Но какое это имеет значение? Все остается во мне.
Она хитрющая — актриса и притворщица. Мы приехали второй раз. Лиля спешит к ней.
— Мария Степановна, дорогая, здравствуйте!
Она вглядывается и произносит:
— Я вас узнала — вы петербурженка.
— Мария Степановна, какая же я петербурженка? Я Лиля Друскина.
— Лиличка! Ох я, старая дура! Как вы? Как Левушка? Вечером проговаривается:
А я с утра знала, что вы приедете. Мне домработница сказала.
311
ЧЕРТОЧКИ –
— Совсем ослепла! Лиличка, деточка, посмотрите: нет ли на горизонте кораблей?
— Есть.
— А я вижу только черточки.
— Так и я, Мария Степановна, вижу только черточки.
В другой раз:
— А это не Левушку везли сейчас к пляжу?
— Левушку.
— Спасибо, деточка, а то я уже ничего не вижу.
ДОМ –
С утра Мария Степановна начинает обход своих владений. Со всеми вещами она накоротке, и скульптуру египетской царицы, матери Нефертити, называет душечка Таиах.
Дом изумительный — с моря он напоминает корабль. Волошин строил его сам, по собственным чертежам.
Но, рассказывая об этом, Мария Степановна иногда увлекается и уверяет, что Максимилиану Александровичу помогал ле Корбюзье. С француза Корбюзье разговор перескакивает на немцев.
— Они появились в дверях мастерской с автоматами, а раскинула руки вот так и сказала:
— Не пущу!
Я смотрю на ее раскинутые руки и понимаю: все это правда.
И неважно, что немцев то двое, то пятеро. Сколько бы их ни было, они спасовали перед ее бесстрашием и не переступили порога.
Святыня осталась нетронутой.
Кукушка в столовой кукует восемь раз.
И новый фантастический поворот.
— Что же это я заболталась? Уже двадцать часов. Пора слушать Би-Би-Си!
312
Какое невероятное смешение стилей и времен, суетности и вечности. Просто завидно!
ОТОМСТИЛ –
Даже «столпы» Союза писателей считали хорошим тоном претить Марию Степановну. Но язычка ее побаивались. Вот она разговаривает с Евтушенко:
— Женя, я давно знаю и люблю тебя, но ты дурак.
И сердито застучав по столу:
— Не спорь, не спорь! Мне лучше видно — ты дурак!
А вот несет свое брюхо по ступенькам Сергей Наровчатов.
И она качает головой.
— Большим человеком стал, Сережа. Весь мир объездил. А всё о тебе плохое говорят.
Тот, угрюмо:
— Знаю.
Но обиделся. И — мелкий человек — отомстил тоже мелко. Когда, вскоре после смерти Марии Степановны, в малой серии Библиотеки поэта вышел наконец томик Волошина (не увидела, не погладила!), в предисловии Наровчатова о ней не было ни единого слова.
ВЕЧЕРА –
Дом жил своей необыкновенно трогательной, слегка пародийной жизнью.
Ну, конечно, не тот шик. Конечно, поет уже не Обухова, а Шергина(? — неразб. Д.Т.)
Но обаяние этих вечеров не преходяще!
313
А ЧТО МНЕ МАРИНА? –
Читает, опекаемый домом, ужасный молодой поэт. Все хвалят. Я взрываюсь.
— Анастасия Ивановна, как не стыдно вам, сестре Марии Ивановны, хвалить такие стихи?
Гордо вскидывает голову:
— А что мне Марина? Я сама по себе!
МАРИЯ СТЕПАНОВНА –
Плачет.
Обокрали. Украли из тайника первое издание Волошина, единственный экземпляр. О тайнике знали только самые близкие люди.
— Молю Бога, чтобы воровкой оказалась домработница! Но она ведь понимает, что это не так.
Мы и сами-то с горечью видим: в библиотеке книги, стоявшие в шестьдесят восьмом году дружно и плотно, покосились, навалились друг на друга. Но даже и в этом положении зияют среди них скорбные щели.
В НАШЕЙ СТОЛОВОЙ –
Осенью Дом творчества сдают в аренду шахтерам — они оккупируют всю территорию.
Писателей остается немного — человек двадцать.
Я лежал в прелестном месте, высоко над морем. Но в пяти шагах находился винный ларек и пришлось переменить скамейку.
Это был какой-то ужас! Каждый шахтер считал свой долгом "угостить меня". Они подсаживались, совали стакан — как не выпить с инвалидом? И спрашивали: "Ведь мы интересны вам, правда? Писателям всегда интересно писать про рабочих".
314
Пo вечерам коттеджи шатались от пьяных голосов. Гремела песня: "В бой за родину! В бой за Сталина!" Женщинам выходить в сад не рекомендовалось, во всяком случае первую неделю — пока выпивохи не спустят деньги. Я спросил у пожилого усатого дядечки:
— Вы здесь с женой?
Он удивился:
— Да вы что? Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?
Было и такое:
Трое шахтеров, подвыпив, вваливаются к Марии Степановне, в мастерскую Волошина. Разглядывают картины.
— А почему это висит здесь?
— Как почему? Это мое.
Тут ничего вашего нет — все государственное.
— Где же это, по-вашему, должно висеть?
И безапелляционный ответ:
— У нас, в нашей столовой.
МАЛЬЧИК В ТЮРБАНЕ –
Лежу на потертом продавленном диване в комнате Марии Степановны. А она сидит в деревянном кресле, работы Волошина, как всегда подогнув под себя одну ногу.
Не вижу ни пыли, ни паутины — так интересно. Стен практически нет — картины и акварели.
— Мария Степановна, а кто этот мальчик в тюрбане?
Смеется. Кладет руку себе на грудь.
— Этот мальчик — ваш покорный слуга.
ВТОРАЯ ВДОВА-
Теплой полночью в горах Крыма
Поднимается вдова Грина,
315
И готовая вот-вот рухнуть,
Собирает по углам рухлядь.
Задыхаясь, бормоча, горбясь,
Опускается на скарб скорбный.
Ждет, рукою опершись на пол:
Ах, как страшно ей опять по этапу!
Удержите ее вы хоть ночами…
Все ей слышится: "На выход!.. С вещами!.."
Ужас давит, как песок засыпает…
Скоро восемьдесят ей… засыпает…
И рассвет, чтоб не томилась часами,
К ней под черными плывет парусами.
Так доживала свои последние годы — в ужасе и нищете — Нина Николаевна Грин, его подруга, его любимая жена, его вдова — на ее руках он и умер, в Старом Крыму, неподалеку от Коктебеля. О ней рассказал мне Петр Никитич — чудак, человек прекрасной души, отсидевший более двадцати лет, присматривавший за ней по доброте. Потом ему это запретили.
А книги Грина издавались стотысячными тиражами, по всей стране проходили молодежные фестивали "Алые паруса".
Вот они — российские судьбы!
ПРОИСШЕСТВИЕ –
Когда мы вернулись из кино, на полу сидел большой черный паук, хмурый как дьявол. Спина его странно лохматилась.
Лиля ударила по нему веником и случилось ужасное. Он распался, рассыпался на сотни крохотных стремительных насекомых, оставив существо вдвое меньшее.
Оказывается, это была паучиха с паучатами, которь жили у нее на спине.
От удара они разбежались по комнате, прыснули по стенам, и мы, как в кошмаре, давили их около часа.
316
И уродит же природа такую погань! Чем они питались? Соками своей матери?
ХОТИТЕ ПОЛЕЧУ? –
Птиц несло ветром в открытое море.
Юлия Друнина, гуляя с друзьями, пошутила:
— Хотите полечу?
Она распахнула руки и действительно полетела, вернее побежала, еле касаясь ногами земли.
Полы ее плаща раздулись — она не могла ни остановиться, ни опустить руки.
Мужчины с трудом сумели догнать ее и удержать. И она стояла бледная, испуганная, глядя на птиц, которых несло ветром в открытое море.
КНЯЗЬ –
В Доме творчества поселился толстый бородатый человек, которого все называли "князем".
Врун он был первостатейный. Никто его всерьез не принимал.
Он просидел у нас вечерок, выдул бутылку коньяка (впрочем, он сам ее и принес) и несколько часов без перерыва колотил языком.
Он уверял, что является прямым потомком Радзивиллов, что деду его принадлежала чуть ли не треть Украины, но сам он четвероюродный брат английской королевы и в то же время довольно близкий родственник Жаклин Кеннеди.
На сон грядущий он дал нам свой киносценарий, будто бы написанный вдвоем с Тарковским.
Я просмотрел десяток страниц и отодвинул рукопись Лиле. Та честно взялась за дело, но заскучала и бросила, не дойдя до середины.
317
Днем, на пляже, Лиля вернула князю тетрадь со словами "Желаю вам успеха!"
И тут же поплатилась за свое лицемерие.
Князь оживился и стал кричать, что Лиля отлично разбирается в искусстве и что в Каннах его устраивает тольк Гран-при.
А мы Лилю запрезирали, высмеяли и забросали песком.
Через несколько лет по этому сценарию был создан один из лучших советских фильмов "Зеркало".
Могу лишь сказать в свое оправдание, что от первоначального варианта почти ничего не осталось.
Тем не менее…
А, может быть, все, что он молол, тоже соответствует действительности?
(возможно, Александр Мишарин? Д.Т.)
ЯЗЫЧНИЦА –
Читаю Марии Степановне стихи:
"Как он топтался — босой, бородатый Волошин,
То поднимал, то ронял безнадежно ручищи.
Как он молил капитана — безгрешный, безгрешный;
"Палубу вымою, тонну картошки начищу!"
Недовольна. Даже рассержена.
— Разве можно так про Масичку — ручищи? И ласково:
— У него были лапочки.
Раз в году ее возят к могиле на вездеходе — машиной к добраться.
Она наводит порядок, перекладывает камни. Потом рассыпает крошки — для птиц. И кладет яблоко — тоже для птиц.
Прежде всегда оставалась на ночь, разжигала костер — язычница! Но пограничники приказали "эту сигнализацию" прекратить.
318
СКОЛЬКО ЕЙ ЛЕТ?-
Сколько лет Марии Степановне? Кто скажет? Во всяком случае, мы несколько приездов подряд справляли ее восьмидесятитрехлетие.
ЭТИ ГЛУПОСТИ –
Парень и девушка, частые посетители дома, принесли новостъ:
Мария Степановна, поздравьте нас — мы поженились. Замахала руками:
— Ах, оставьте! И слушать не желаю про эти глупости!
СЛАВНО ПОРАБОТАЛИ! –
После завтрака к нам заглянула Анастасия Ивановна. На этот раз она не торопится — Марусеньку увезли на морскую прогулку.
Анастасия Ивановна рассказывает о книге своих воспоминаний.
"Редактор работал, не покладая рук.
Пишу, например, что у нас служил старик-дворник, почти глухой. По вечерам родителям подолгу приходилось простаивать перед воротами, и отец раздобыл где-то для нашего глухаря огромный колокольчик, который "гудел, как колокол на башне вечевой" и мог разбудить даже мертвого.
— Не годится! — говорит редактор. — Согласитесь сами, Цветаевы семья, хотя и прогрессивная, но буржуазная. Никто не стал бы возиться с глухим стариком. Его просто выгнали бы и наняли другого человека — помоложе.