После обыска мудрый и многоопытный В. сказал:
— Теперь колода перетасуется — останутся одни козыри. Перетасовалась. Но какой она стала тоненькой! И какие любимые карты ушли! Больно.
393
"Мы сидим, записки пишем —
Лиля мне, а я тебе.
Мы уже почти не дышим,
Так боимся КГБ".
ДОБРЫЙ СОВЕТ –
Жена брата — Рая. Глаза жалкие, недавно плакала. Очень боится — не столько за меня, сколько за своего мужа. Дотрагивается до моей руки, робко спрашивает:
— А, может быть, тебе еще написать им, попросить? Может, еще простят?
ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ –
Из Москвы позвонила приятельница.
— Ну как?
— Исключили.
— Ну что ж, — говорит она, — это многих славных путь.
НЕ СТАЯ ВОРОНОВ СЛЕТАЛАСЬ –
Лукавый Ким Рыжов, оглянувшись, не видит ли кто, подгреб на костылях к ступеням террасы и спросил:
— Ну что, сидим в политической изоляции? А я на вашу дачу заявление подал.
— Сидим, — ответили мы вызывающе, и представили, как по нашим комнатам, словно по нашим сердцам, ходят чужие, немилые люди.
КЛЯТВА ГИППОКРАТА –
Что-то побаливает сердце. Довели все-таки.
Но сегодня среда — писательские дачи обходит врач, Ксе-
394
ния Константиновна. За деревьями уже мелькает белый халат.
— Ну как ты себя чувствуешь, деточка?
Она моложе меня лет на восемь. Но у нее все деточки.
— Да вот сердце пошаливает, — говорю я. И в ответ слышу:
— А я к вам последний раз — мне не разрешили вас обслуживать.
Гляжу и не верю.
У меня болит сердце. (Позже выяснится, что это инфаркт.) Она специалист, долгие годы заведовала кардиологическим отделением больницы Ленина.
Кто может помешать врачу оказать помощь больному? У кого повернется язык? А если повернулся, кто узнает — осматривала меня Ксения Константиновна или нет?
А как она разглагольствовала после обыска!
"Никто не посмеет мне сказать ни слова. Я врач. Я останусь вашим домашним врачом в любом случае. Больной всегда больной. Даже раненым врагам…"
Сейчас она сидит передо мной в своем белом халате и говорит:
— Мне запретили выписывать вам рецепты.
И уходит, поджав губы, обиженная тем, что мы простились с ней сухо.
Вот она идет по дорожке, исполненная достоинства, унося с собой клятву Гиппократа и врачебную совесть.
"Если хочешь в Божий рай,
Ляг и помирай.
Небо!
Почему ж мы не спешим в рай"?
ТАК ИХ И ВЫПУСТИЛИ –
Не хочу выдумывать сравнений: Дом творчества гудел, как потревоженное шмелиное гнездо.
395
В вестибюле, в саду, в столовой говорили только обо мне. Сбылись слова Николая Ушакова:
"Может быть, не думать нам о славе,
И тогда она сама придет".
Да и было о чем посудачить!
Оказывается:
У меня уже опубликованы две книги за рубежом; рукопись третьей перехватили на границе.
Я переправлял за границу наркотики и там продавал.
Я возглавлял ленинградский сионистский центр, а заместителем моим был Виктор Соснора.
Во время обыска у меня обнаружен и изъят радиопередатчик.
И ведь следствие еще не закончено!
А вот разговор двух дачных соседок:
Первая: Вы слышали? Друскины-то собираются в Израиль.
Вторая ( с ненавистью): Ну да! Так их и выпустили! Здесь сгноят.
Когда я узнал об этом диалоге, я очень удивился. Вторая соседка — мирная, глуповатая женщина, о которой муж написал знаменитые стихи "Я бил жену, не зажигая света" — всегда относилась к нам хорошо.
Что же это такое? Зависть?
МИЛИЦИЮ МЫ ВЫЗЫВАТЬ НЕ БУДЕМ –
Телефон разрывается от звона.
Лиле на костылях далеко — по пандусу, через веранду и, наконец, в комнату. Но она успела.
— Лев Савельевич?
— Нет, Лидия Викторовна.
— Говорит директор Литфонда. Принято решение о выселении вас с дачи. Потрудитесь с первого августа освободить помещение.
396
— Сейчас, — сказала Лиля.
— Не сейчас, — взорвался директор, — а предупреждаю вас за три дня. В четверг мы пришлем автобус.
— Вы лучше бульдозер пришлите, — посоветовала Лиля.
— Что за тон! Как вы со мной разговариваете?
— А как мне еще разговаривать? Договор заключен на год, в середине лета никуда я мужа не повезу.
Директор ломился напрямую.
— Нет, повезете. У вас три дня на сборы. В четверг придет машина и если вещи не будут собраны — вам помогут.
Внезапно Лилю осенило.
— А вы с КГБ согласовали? — спросила она нагло. — Вы уверены, что им захочется, чтобы мы оказались в Ленинграде в дни Олимпиады?
И тут директор сам выкопал себе яму.
— Мы со всеми согласовали, — сказал он, — можете не беспокоиться.
— А я и не беспокоюсь, — ответила Лиля.
План ее был прост и увлекателен. КГБ любит отдавать подлые приказы, но предпочитает оставаться в тени. А директор болтанул лишнего. Почему бы не столкнуть лбами два учреждения?
Весь день Лиля набирала телефон нашего «Штирлица», но застала его только к вечеру.
Состоялся разговор, который я привожу с удовольствием.
Лиля ( резко): Павел Константинович, почему все плохие дела творятся от вашего имени?
Павел Константинович ( сухо): Что еще?
Лиля: Сегодня нам позвонил директор Литфонда и предложил убираться с дачи. Сказал, что с вами все согласовано.
Павел Константинович ( недовольно): Лидия Викторовна, вы же знаете, мы никогда не мешаемся в распоряжения общественности. Сообщаю вам об этом еще раз.
Лиля: А я сообщаю, что больше я вам живая в руки не дамся. Я подниму такой крик, что сбегутся все соседи. Здесь живут не одни трусливые члены Литфонда — тут сни-
397
мают дачи профессора, инженеры и другие нормальные люди. Пусть посмотрят, как вы силой вытащите Льва Савельевича из постели. Когда его понесут, он даже ноги не сможет подгибать, как Борисов.
Павел Константинович ( притворно): Какой Борисов?
Лиля: Сами знаете… Тот, которого запихнули в самолет и выслали из Ленинграда в Австрию.
Павел Константинович ( с раздражением): Вы хорошо осведомлены. Но я снова должен сказать, что мы не полномочны отменять решения общественности. Что же касается меня, то я занимаюсь исключительно Олимпиадой.
Лиля ( перебивая): Ну вот что! Если это беззаконие действительно согласовано с вами, я требую, чтобы за нами прислали не автобус, а машину из КГБ (ваши парни по крайней мере вежливы), и чтобы везли нас не на Бронницкую, а прямо на аэродром, а оттуда — в Вену.
Павел Константинович: Господи, что вы еще придумаете!
Лиля: Да-да, в Вену… Пора кончать это издевательстве Сидим, как в осаде. Рытхеу каждый день встает на стульчк и следит за нами в окошко уборной.
Павел Константинович ( не может удержаться от смеха) Почему на стульчак? Я капитан КГБ, а ни разу…
Лиля: Вы его спросите — почему. Может быть, он считает что он майор Пронин?
Павел Константинович: Ну я не знаю, как с вами разговаривать.
Лиля: А вы дайте адрес — я вам напишу.
Павел Константинович: Лидия Викторовна, какой адрес!
Лиля: Тогда я Андропову напишу. На всякий случай извещаю, что сегодня я дала телеграммы главному прокурору города и в Союз писателей РСФСР.
Павел Константинович: Ох, Лидия Викторовна, вашу бы энергию…
Лиля: Да на Олимпиаду!
Павел Константинович ( ошарашенно): При чем здесь Олимпиада?
Лиля: Я думала, в вас хоть что-то осталось. Помните,
398
говорили, что хотели бы нам помочь и рады были бы даже чемоданчик до самолета донести.
Павел Константинович ( отчаянно): Лидия Викторовна, перестаньте меня цитировать! — ( с намеком): — Хорошо, что нас никто не слушает.
Лиля ( не обращая внимания): А насчет Литфонда, так вы же сами говорили, что Союз писателей скверная организация.
Павел Константинович ( сдается): Ну ладно… давайте мне фамилию вашего директора.
Лиля: Мустафаев.
Павел Константинович: Он что — татарин?
Лиля: А вы что — расист?
Павел Константинович ( взвыл): Лидия Викторовна! — ( после паузы) — Знаете что… Если у вас еще будут просьбы или вопросы, пускай ко мне звонит Лев Савельевич.
Утром я проснулся от осторожного стука в балконную дверь — словно мышка поскреблась. В комнату чуть ли не на цыпочках вошли Мустафаев, литфондовский инженер — смешной и милый парень, тоже, кстати, нацмен — и с ними третий: человек с довольно приятным лицом.
Человек с довольно приятным лицом поздоровался и сказал:
— Лев Савельевич, мы приняли по поводу дачи принципиальное решение, но если вы не хотите выезжать, — тут он развел руками, — никто вас не гонит, милицию мы вызывать не будем.
— Нет, это мы вызвали бы милицию, — вступила Лиля.
— Между прочим, вы не представились.
— Извините, — смутился человек с довольно приятным лицом, — я председатель правления Литфонда.
— А фамилия?
Он помялся, но все же выдавил:
— Помпеев.
— Странно, — удивилась Лиля, — Юрий Помпеев? Почему же вы боялись назвать фамилию? Я от многих слышала, что Помпеев — человек вполне порядочный.
399
Настала моя очередь.
— Вы председатель правления, следовательно присутствовали на секретариате. У меня только два вопроса.
— Пожалуйста, Лев Савельевич.
— Решение о моем исключении принято единогласно?
— Да.
— Гранин был?
Ужасно ему не хотелось отвечать, особенно при свидетелях. А куда денешься? И не поднимая глаз, он пробормотал:
— Был.
Тогда я немного поговорил.
— И не стыдно! — сказал я. — Исключили заочно… трусливо, незаконно… Не могли приехать… Здоровые мужики… Прислали хулиганскую телеграмму…
Помпеев молчал. По-моему, ему и вправду было не по себе. (Если бы так! Хоть одному бы — и то легче!) Потом он сделал знак своим:
— Ну, мы пойдем…
И вдруг — я ушам не поверил:
— Желаю вам всяческого благополучия. И главное — здоровья.
— Если бы это были не вы, — сказал я, — я посчитал бы ваши слова насмешкой. Ведь вы же лишили меня всего, даже медицинской помощи.
Но на этот раз он не отвел взгляда.
— И все-таки, — повторил он настойчиво, — желаю вам всяческого благополучия.
И они ушли.
КНИГИ, КНИГИ
Трудно продавать вещи. Продаешь, как предаешь. Будто они живые существа. Будто (да так оно и есть!), в сговоре с будущим, навсегда расстаешься с прошлой радостью, прошлой любовью, со всей своей прошлой жизнью — а что мы без нее?
400
И почти не торгуешься — совестно перед вещами.
А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаемся — не спас, не помог!
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался
И без люстры грустил потолок.
А любимые книги кричали:
"Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаешь за гроши?
Не глядишь, будто слезы скрываешь,
И на лестницу дверь открываешь —
Отрываешь живьем от души".
Книги, книги, меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной.
Скоро я эти стены покину
И, как вы, побреду на чужбину,
И скажите — что будет со мной?
ГАЛИЧ-
Я помню, как за полгода до своего исключения из СП Галич сидел у моей постели, гладил меня по голове и говорил: "Ну мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем".
Мне рассказывали потом: когда надвинулось неотвратимое, он, спустившись к машине, рыдал посреди огромного московского двора.
"Мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем"! — это звучало, как заклинание.
Никто не хотел уезжать. Никто не хотел умирать.
И вот он уехал, и умер. А теперь уезжаю я. И — кто знает! — может быть, это и есть начало моей духовной смерти?
401
ФИМУ ЭТКИНДА ЗНАЕТЕ?-
В последний свой приход (а было их три) Павел Константинович попросил:
— Вы уж не пишите там обо мне: мне все-таки работать. Работать? А какая его работа — топтать моих друзей? Что произойдет с ним, когда эта книга выйдет в свет? Выгонят? Пусть — может быть, еще душу спасет. Хотя, вряд ли. Первая судьба, которую он сломал, как сухой прут о колено, была его собственная.
А пока — смотрите, как он старается!
Моему другу химику он сказал:
— Я задал вам вопрос, и ответ будет лакмусовой бумажкой вашей искренности.
Перед филологом щегольнул россыпью иностранных слов. Однако, не без конфуза: вместо слова «катарсис» употребил слово "экзерсиз".
Человеку, в котором почувствовал слабину, пригрозил:
— Напрасно молчите. Все равно Друскин перед отъездом всех вас заложит.
Иногда он, правда, нарывается.
— Фиму Эткинда знаете?
— Какого еще Фиму?
— Простите, я хотел сказать Ефима.
— Какого Ефима? Ефим Григорьевич Эткинд — известный литературовед. Мы незнакомы, но книги его стоят на моей полке.
Я уже упоминал: с ними так нельзя. Через неделю у «наглеца» начинаются служебные неприятности.
А вот и у меня телефонный звонок — за день до отъезда.
— Лев Савельевич? Ну, как вы себя чувствуете?
Я прихожу в бешенство. Какое бесстыдство — повесить человека и спрашивать, удобно ли ему висится на суку.
И я выкладываю нашему «детективу» все, что думаю о нем и его "организации".
Я проявляю неслыханную дерзость.
402
— От вас чистый вред, — говорю я. — По-моему, вас надо сажать, как вредителей, как врагов народа.
Не скрою: смелость моя поддерживалась лежащим в кармане билетом. Чувствовал я — не захотят они напоследок связываться. Уж больно некрасивое дело, даже для КГБ.
Но Павла Константиновича я недооценил — он сумел со мной хорошо рассчитаться.
НА ВЫДОХЕ ЧУВСТВ –
"Мне хочется описать ваш отъезд нашими глазами, потому что он нас настолько потряс, что мы долго не могли прийти в себя. Провожающих было мало, хотя другихлюдейхватало, и мы видели с балюстрады каждый ваш шаг. Когда мы увидели, как Лиля на костылях тащит на поводке Гека, Нина Антоновна не может справиться с кладью, а Левка руками пытается крутить колеса коляски, мы думали, что не выдержим. Я заревела и закричала: "Помогите им!" В., такой сдержанный, сказал: "Начинается кошмар", а посторонние провожающие заверещали и стали кричать своим пассажирам, чтобы помогли. Но пассажиры-то одни старики! Дальше всё сквозь слезы и как во сне. Даже неясно помню, как Левку затаскивали в автобус и что было у самолета. Помню только, что тянулось это очень долго. Не знаю, видели вы или нет, но мы махали вам, пока самолет не скрылся в облаках.
Весь день двадцать первого прошел в каком-то тумане — пытались спать, кто-то звонил (кажется, Таня); потом разбирали оставшиеся после вас вещи — что, кому и когда… Все это очень напоминало возвращение с похорон (уж вы простите!); потом звонили, и я все рассказывала, хотя, казалось бы, не так много и расскажешь. Но получалось много и патетично. Да, патетики в этом отлете было хоть отбавляй, хотя не было произнесено ни одного патетического слова".
403
Мне снился отъезд мой — все тот же,
точь-в-точь,
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть,
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили… убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжелое небо земное.
ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ РОДИНУ? –
Они стояли за барьером, в пяти шагах — не больше, но между нами уже легла вечная разлука.
Потом им велели очистить помещение, и они перешли на балюстраду.
Таможенники водили по животу Гека своей дурацкой машинкой — наверное, искали фамильные драгоценности.
— Покажите кошку!
Лиля достала из корзинки бедную, обмочившуюся от страха Бишку и передала ее им с тайным злорадством.
После досмотра мы оказались в огромном, почти пустом зале. Начиналась посадка в автобус.
Служащие получили приказ не помогать — это стало ясно с первых же минут. Старики-пассажиры растерянно хватались за свои вещи.
У дверей торчал здоровенный лоб в пограничной форме.
Я спросил:
— Поможете?
Он качнул головой и процедил:
— Нет.
— Молодой, здоровый — все в Вене расскажу!
404
Он только презрительно усмехнулся уголком губ.
В последнем разговоре Павел Константинович спросил:
— Я надеюсь, демонстраций не будет? Я ответил:
— Выгрались вы в свою игру! Какие демонстрации? Мне бы до больницы добраться.
Теперь они сами устроили демонстрацию — на всю катушку. Чего они хотели — наказать меня, потрепать нервы, поглумиться под занавес? Не знаю. Во всяком случае, эффекта они не рассчитали.
С балюстрады доносились возмущенные крики. Внезапно я почувствовал, что коляска отрывается от земли. За нее ухватились сразу несколько человек. Это были старые люди, но они справились. Автобус двинулся и все на миг стало нереальным — будто не со мной.
Однако поднять меня на самолет по узкому трапу старикам было действительно не под силу. Экипаж застыл, вызывающе скрестив руки на груди. Какой-то находившийся под крылом парень в спецовке, очевидно механик, сделал несколько шагов в нашу сторону и, спохватившись, остановился.
Тогда Лиля стала кричать иностранцам. Подбежали двое. На своем чудовищном немецком языке я объяснил им, как надо меня нести: "Eine hier, andere hierund nehmen mir so…"
(Впоследствии выяснилось, что оба — итальянцы, неплохо понимают по-русски, а по-немецки не знают ни слова.)
Одного я обхватил за шею, другой взял меня под колени, и по тесному проходу они протиснулись со мной в первый салон, и бережно, но неумело опустили на сидения.
Я лежал на трех креслах с вдавившимися подлокотниками — раскорякой: одна нога на откинутых спинках противоположного ряда.
Пассажиров было мало. Самолет заполнился лишь на треть. В соседнем салоне один из итальянцев, Джузеппе Пуллини, потрясенный, спрашивал у Лили:
— Что сделал этот человек — ваш муж? Почему команда ведет себя так?
405
Лиля сказала:
— У него отобрали дневник. Итальянец не понял:
— Книгу?
— Нет, рукопись.
— И всё?
— И всё.
Тут итальянец произнес великолепные слова:
— У вас еще будут проблемы, — сказал он. — И, вероятно, много. Но они будут совсем другие. Таких унижений и трудностей вы не испытаете уже никогда.
И неожиданно спросил:
— А вы любите родину? У Лили брызнули слезы.
— Я знаю, — вздохнул он, — все русские любят свою родину.
А я лежал — неудобно и странно — на трех сидениях. Друзья мои превратились в потусторонних духов, мимо, по проходу, сновали недружелюбные стюардессы, за окном серел кусочек предутреннего аэродрома — последняя хмурая полоска моей земли.
В голове бились строчки:
"Наша улица… уже не наша.
Сколько раз по ней… уже не мы".
И рядом с этими строчками метались и плакали мысли: "Вот как повернулась жизнь… Ведь вот как повернулась… Самолет улетает на чужбину… Господи, Господи, самолет улетает на чужбину… И в нем, уткнувшись лицом в холодное стекло, лежу я".
406
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я лежу в комнате напротив папы. Он не в силах выговорить ни слова. Он вздрагивает и задыхается. Я вижу белое испуганное лицо, покрытое каплями пота. Мама часами держит у его губ кислородную трубку. Иногда она передает ее восьмилетнему Руве, которому это очень нравится.
У меня нет ни настоящего горя, ни настоящей боли — настолько все неправдоподобно. Они придут гораздо позже и будут становиться острее с каждым годом.
И вдруг папа приподнимается на локтях, скользящих по крутизне подушки. Ужас смерти на мгновение отодвигается тревогой за мальчика, за больного сына — уже странного, уже непонятного, такого несерьезного, не ведающего своей беды.
Он мучительно хрипит, он стонет:
— Лёвочка, будь человеком!
И только теперь, с другого конца собственной жизни, я отвечаю ему:
— Я выполнил твою просьбу, папа. Я стал человеком.
409
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступление9
Часть первая
Детство 15
Юность 83
Война 101
Эвакуация 123
Часть вторая
Жизнь наша советская 149
Братья-писатели 193
Государство моего духа 227
Часть третья
— Ваша национальность? — Заключенный 245
Голос предков 257
По ту сторону 281
Часть четвертая
Коктебель 303
Комарово 327
Самолет улетает на чужбину 365
Заключение
— Теперь колода перетасуется — останутся одни козыри. Перетасовалась. Но какой она стала тоненькой! И какие любимые карты ушли! Больно.
393
"Мы сидим, записки пишем —
Лиля мне, а я тебе.
Мы уже почти не дышим,
Так боимся КГБ".
ДОБРЫЙ СОВЕТ –
Жена брата — Рая. Глаза жалкие, недавно плакала. Очень боится — не столько за меня, сколько за своего мужа. Дотрагивается до моей руки, робко спрашивает:
— А, может быть, тебе еще написать им, попросить? Может, еще простят?
ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ –
Из Москвы позвонила приятельница.
— Ну как?
— Исключили.
— Ну что ж, — говорит она, — это многих славных путь.
НЕ СТАЯ ВОРОНОВ СЛЕТАЛАСЬ –
Лукавый Ким Рыжов, оглянувшись, не видит ли кто, подгреб на костылях к ступеням террасы и спросил:
— Ну что, сидим в политической изоляции? А я на вашу дачу заявление подал.
— Сидим, — ответили мы вызывающе, и представили, как по нашим комнатам, словно по нашим сердцам, ходят чужие, немилые люди.
КЛЯТВА ГИППОКРАТА –
Что-то побаливает сердце. Довели все-таки.
Но сегодня среда — писательские дачи обходит врач, Ксе-
394
ния Константиновна. За деревьями уже мелькает белый халат.
— Ну как ты себя чувствуешь, деточка?
Она моложе меня лет на восемь. Но у нее все деточки.
— Да вот сердце пошаливает, — говорю я. И в ответ слышу:
— А я к вам последний раз — мне не разрешили вас обслуживать.
Гляжу и не верю.
У меня болит сердце. (Позже выяснится, что это инфаркт.) Она специалист, долгие годы заведовала кардиологическим отделением больницы Ленина.
Кто может помешать врачу оказать помощь больному? У кого повернется язык? А если повернулся, кто узнает — осматривала меня Ксения Константиновна или нет?
А как она разглагольствовала после обыска!
"Никто не посмеет мне сказать ни слова. Я врач. Я останусь вашим домашним врачом в любом случае. Больной всегда больной. Даже раненым врагам…"
Сейчас она сидит передо мной в своем белом халате и говорит:
— Мне запретили выписывать вам рецепты.
И уходит, поджав губы, обиженная тем, что мы простились с ней сухо.
Вот она идет по дорожке, исполненная достоинства, унося с собой клятву Гиппократа и врачебную совесть.
"Если хочешь в Божий рай,
Ляг и помирай.
Небо!
Почему ж мы не спешим в рай"?
ТАК ИХ И ВЫПУСТИЛИ –
Не хочу выдумывать сравнений: Дом творчества гудел, как потревоженное шмелиное гнездо.
395
В вестибюле, в саду, в столовой говорили только обо мне. Сбылись слова Николая Ушакова:
"Может быть, не думать нам о славе,
И тогда она сама придет".
Да и было о чем посудачить!
Оказывается:
У меня уже опубликованы две книги за рубежом; рукопись третьей перехватили на границе.
Я переправлял за границу наркотики и там продавал.
Я возглавлял ленинградский сионистский центр, а заместителем моим был Виктор Соснора.
Во время обыска у меня обнаружен и изъят радиопередатчик.
И ведь следствие еще не закончено!
А вот разговор двух дачных соседок:
Первая: Вы слышали? Друскины-то собираются в Израиль.
Вторая ( с ненавистью): Ну да! Так их и выпустили! Здесь сгноят.
Когда я узнал об этом диалоге, я очень удивился. Вторая соседка — мирная, глуповатая женщина, о которой муж написал знаменитые стихи "Я бил жену, не зажигая света" — всегда относилась к нам хорошо.
Что же это такое? Зависть?
МИЛИЦИЮ МЫ ВЫЗЫВАТЬ НЕ БУДЕМ –
Телефон разрывается от звона.
Лиле на костылях далеко — по пандусу, через веранду и, наконец, в комнату. Но она успела.
— Лев Савельевич?
— Нет, Лидия Викторовна.
— Говорит директор Литфонда. Принято решение о выселении вас с дачи. Потрудитесь с первого августа освободить помещение.
396
— Сейчас, — сказала Лиля.
— Не сейчас, — взорвался директор, — а предупреждаю вас за три дня. В четверг мы пришлем автобус.
— Вы лучше бульдозер пришлите, — посоветовала Лиля.
— Что за тон! Как вы со мной разговариваете?
— А как мне еще разговаривать? Договор заключен на год, в середине лета никуда я мужа не повезу.
Директор ломился напрямую.
— Нет, повезете. У вас три дня на сборы. В четверг придет машина и если вещи не будут собраны — вам помогут.
Внезапно Лилю осенило.
— А вы с КГБ согласовали? — спросила она нагло. — Вы уверены, что им захочется, чтобы мы оказались в Ленинграде в дни Олимпиады?
И тут директор сам выкопал себе яму.
— Мы со всеми согласовали, — сказал он, — можете не беспокоиться.
— А я и не беспокоюсь, — ответила Лиля.
План ее был прост и увлекателен. КГБ любит отдавать подлые приказы, но предпочитает оставаться в тени. А директор болтанул лишнего. Почему бы не столкнуть лбами два учреждения?
Весь день Лиля набирала телефон нашего «Штирлица», но застала его только к вечеру.
Состоялся разговор, который я привожу с удовольствием.
Лиля ( резко): Павел Константинович, почему все плохие дела творятся от вашего имени?
Павел Константинович ( сухо): Что еще?
Лиля: Сегодня нам позвонил директор Литфонда и предложил убираться с дачи. Сказал, что с вами все согласовано.
Павел Константинович ( недовольно): Лидия Викторовна, вы же знаете, мы никогда не мешаемся в распоряжения общественности. Сообщаю вам об этом еще раз.
Лиля: А я сообщаю, что больше я вам живая в руки не дамся. Я подниму такой крик, что сбегутся все соседи. Здесь живут не одни трусливые члены Литфонда — тут сни-
397
мают дачи профессора, инженеры и другие нормальные люди. Пусть посмотрят, как вы силой вытащите Льва Савельевича из постели. Когда его понесут, он даже ноги не сможет подгибать, как Борисов.
Павел Константинович ( притворно): Какой Борисов?
Лиля: Сами знаете… Тот, которого запихнули в самолет и выслали из Ленинграда в Австрию.
Павел Константинович ( с раздражением): Вы хорошо осведомлены. Но я снова должен сказать, что мы не полномочны отменять решения общественности. Что же касается меня, то я занимаюсь исключительно Олимпиадой.
Лиля ( перебивая): Ну вот что! Если это беззаконие действительно согласовано с вами, я требую, чтобы за нами прислали не автобус, а машину из КГБ (ваши парни по крайней мере вежливы), и чтобы везли нас не на Бронницкую, а прямо на аэродром, а оттуда — в Вену.
Павел Константинович: Господи, что вы еще придумаете!
Лиля: Да-да, в Вену… Пора кончать это издевательстве Сидим, как в осаде. Рытхеу каждый день встает на стульчк и следит за нами в окошко уборной.
Павел Константинович ( не может удержаться от смеха) Почему на стульчак? Я капитан КГБ, а ни разу…
Лиля: Вы его спросите — почему. Может быть, он считает что он майор Пронин?
Павел Константинович: Ну я не знаю, как с вами разговаривать.
Лиля: А вы дайте адрес — я вам напишу.
Павел Константинович: Лидия Викторовна, какой адрес!
Лиля: Тогда я Андропову напишу. На всякий случай извещаю, что сегодня я дала телеграммы главному прокурору города и в Союз писателей РСФСР.
Павел Константинович: Ох, Лидия Викторовна, вашу бы энергию…
Лиля: Да на Олимпиаду!
Павел Константинович ( ошарашенно): При чем здесь Олимпиада?
Лиля: Я думала, в вас хоть что-то осталось. Помните,
398
говорили, что хотели бы нам помочь и рады были бы даже чемоданчик до самолета донести.
Павел Константинович ( отчаянно): Лидия Викторовна, перестаньте меня цитировать! — ( с намеком): — Хорошо, что нас никто не слушает.
Лиля ( не обращая внимания): А насчет Литфонда, так вы же сами говорили, что Союз писателей скверная организация.
Павел Константинович ( сдается): Ну ладно… давайте мне фамилию вашего директора.
Лиля: Мустафаев.
Павел Константинович: Он что — татарин?
Лиля: А вы что — расист?
Павел Константинович ( взвыл): Лидия Викторовна! — ( после паузы) — Знаете что… Если у вас еще будут просьбы или вопросы, пускай ко мне звонит Лев Савельевич.
Утром я проснулся от осторожного стука в балконную дверь — словно мышка поскреблась. В комнату чуть ли не на цыпочках вошли Мустафаев, литфондовский инженер — смешной и милый парень, тоже, кстати, нацмен — и с ними третий: человек с довольно приятным лицом.
Человек с довольно приятным лицом поздоровался и сказал:
— Лев Савельевич, мы приняли по поводу дачи принципиальное решение, но если вы не хотите выезжать, — тут он развел руками, — никто вас не гонит, милицию мы вызывать не будем.
— Нет, это мы вызвали бы милицию, — вступила Лиля.
— Между прочим, вы не представились.
— Извините, — смутился человек с довольно приятным лицом, — я председатель правления Литфонда.
— А фамилия?
Он помялся, но все же выдавил:
— Помпеев.
— Странно, — удивилась Лиля, — Юрий Помпеев? Почему же вы боялись назвать фамилию? Я от многих слышала, что Помпеев — человек вполне порядочный.
399
Настала моя очередь.
— Вы председатель правления, следовательно присутствовали на секретариате. У меня только два вопроса.
— Пожалуйста, Лев Савельевич.
— Решение о моем исключении принято единогласно?
— Да.
— Гранин был?
Ужасно ему не хотелось отвечать, особенно при свидетелях. А куда денешься? И не поднимая глаз, он пробормотал:
— Был.
Тогда я немного поговорил.
— И не стыдно! — сказал я. — Исключили заочно… трусливо, незаконно… Не могли приехать… Здоровые мужики… Прислали хулиганскую телеграмму…
Помпеев молчал. По-моему, ему и вправду было не по себе. (Если бы так! Хоть одному бы — и то легче!) Потом он сделал знак своим:
— Ну, мы пойдем…
И вдруг — я ушам не поверил:
— Желаю вам всяческого благополучия. И главное — здоровья.
— Если бы это были не вы, — сказал я, — я посчитал бы ваши слова насмешкой. Ведь вы же лишили меня всего, даже медицинской помощи.
Но на этот раз он не отвел взгляда.
— И все-таки, — повторил он настойчиво, — желаю вам всяческого благополучия.
И они ушли.
КНИГИ, КНИГИ
Трудно продавать вещи. Продаешь, как предаешь. Будто они живые существа. Будто (да так оно и есть!), в сговоре с будущим, навсегда расстаешься с прошлой радостью, прошлой любовью, со всей своей прошлой жизнью — а что мы без нее?
400
И почти не торгуешься — совестно перед вещами.
А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаемся — не спас, не помог!
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался
И без люстры грустил потолок.
А любимые книги кричали:
"Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаешь за гроши?
Не глядишь, будто слезы скрываешь,
И на лестницу дверь открываешь —
Отрываешь живьем от души".
Книги, книги, меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной.
Скоро я эти стены покину
И, как вы, побреду на чужбину,
И скажите — что будет со мной?
ГАЛИЧ-
Я помню, как за полгода до своего исключения из СП Галич сидел у моей постели, гладил меня по голове и говорил: "Ну мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем".
Мне рассказывали потом: когда надвинулось неотвратимое, он, спустившись к машине, рыдал посреди огромного московского двора.
"Мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем"! — это звучало, как заклинание.
Никто не хотел уезжать. Никто не хотел умирать.
И вот он уехал, и умер. А теперь уезжаю я. И — кто знает! — может быть, это и есть начало моей духовной смерти?
401
ФИМУ ЭТКИНДА ЗНАЕТЕ?-
В последний свой приход (а было их три) Павел Константинович попросил:
— Вы уж не пишите там обо мне: мне все-таки работать. Работать? А какая его работа — топтать моих друзей? Что произойдет с ним, когда эта книга выйдет в свет? Выгонят? Пусть — может быть, еще душу спасет. Хотя, вряд ли. Первая судьба, которую он сломал, как сухой прут о колено, была его собственная.
А пока — смотрите, как он старается!
Моему другу химику он сказал:
— Я задал вам вопрос, и ответ будет лакмусовой бумажкой вашей искренности.
Перед филологом щегольнул россыпью иностранных слов. Однако, не без конфуза: вместо слова «катарсис» употребил слово "экзерсиз".
Человеку, в котором почувствовал слабину, пригрозил:
— Напрасно молчите. Все равно Друскин перед отъездом всех вас заложит.
Иногда он, правда, нарывается.
— Фиму Эткинда знаете?
— Какого еще Фиму?
— Простите, я хотел сказать Ефима.
— Какого Ефима? Ефим Григорьевич Эткинд — известный литературовед. Мы незнакомы, но книги его стоят на моей полке.
Я уже упоминал: с ними так нельзя. Через неделю у «наглеца» начинаются служебные неприятности.
А вот и у меня телефонный звонок — за день до отъезда.
— Лев Савельевич? Ну, как вы себя чувствуете?
Я прихожу в бешенство. Какое бесстыдство — повесить человека и спрашивать, удобно ли ему висится на суку.
И я выкладываю нашему «детективу» все, что думаю о нем и его "организации".
Я проявляю неслыханную дерзость.
402
— От вас чистый вред, — говорю я. — По-моему, вас надо сажать, как вредителей, как врагов народа.
Не скрою: смелость моя поддерживалась лежащим в кармане билетом. Чувствовал я — не захотят они напоследок связываться. Уж больно некрасивое дело, даже для КГБ.
Но Павла Константиновича я недооценил — он сумел со мной хорошо рассчитаться.
НА ВЫДОХЕ ЧУВСТВ –
"Мне хочется описать ваш отъезд нашими глазами, потому что он нас настолько потряс, что мы долго не могли прийти в себя. Провожающих было мало, хотя другихлюдейхватало, и мы видели с балюстрады каждый ваш шаг. Когда мы увидели, как Лиля на костылях тащит на поводке Гека, Нина Антоновна не может справиться с кладью, а Левка руками пытается крутить колеса коляски, мы думали, что не выдержим. Я заревела и закричала: "Помогите им!" В., такой сдержанный, сказал: "Начинается кошмар", а посторонние провожающие заверещали и стали кричать своим пассажирам, чтобы помогли. Но пассажиры-то одни старики! Дальше всё сквозь слезы и как во сне. Даже неясно помню, как Левку затаскивали в автобус и что было у самолета. Помню только, что тянулось это очень долго. Не знаю, видели вы или нет, но мы махали вам, пока самолет не скрылся в облаках.
Весь день двадцать первого прошел в каком-то тумане — пытались спать, кто-то звонил (кажется, Таня); потом разбирали оставшиеся после вас вещи — что, кому и когда… Все это очень напоминало возвращение с похорон (уж вы простите!); потом звонили, и я все рассказывала, хотя, казалось бы, не так много и расскажешь. Но получалось много и патетично. Да, патетики в этом отлете было хоть отбавляй, хотя не было произнесено ни одного патетического слова".
403
Мне снился отъезд мой — все тот же,
точь-в-точь,
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть,
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили… убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжелое небо земное.
ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ РОДИНУ? –
Они стояли за барьером, в пяти шагах — не больше, но между нами уже легла вечная разлука.
Потом им велели очистить помещение, и они перешли на балюстраду.
Таможенники водили по животу Гека своей дурацкой машинкой — наверное, искали фамильные драгоценности.
— Покажите кошку!
Лиля достала из корзинки бедную, обмочившуюся от страха Бишку и передала ее им с тайным злорадством.
После досмотра мы оказались в огромном, почти пустом зале. Начиналась посадка в автобус.
Служащие получили приказ не помогать — это стало ясно с первых же минут. Старики-пассажиры растерянно хватались за свои вещи.
У дверей торчал здоровенный лоб в пограничной форме.
Я спросил:
— Поможете?
Он качнул головой и процедил:
— Нет.
— Молодой, здоровый — все в Вене расскажу!
404
Он только презрительно усмехнулся уголком губ.
В последнем разговоре Павел Константинович спросил:
— Я надеюсь, демонстраций не будет? Я ответил:
— Выгрались вы в свою игру! Какие демонстрации? Мне бы до больницы добраться.
Теперь они сами устроили демонстрацию — на всю катушку. Чего они хотели — наказать меня, потрепать нервы, поглумиться под занавес? Не знаю. Во всяком случае, эффекта они не рассчитали.
С балюстрады доносились возмущенные крики. Внезапно я почувствовал, что коляска отрывается от земли. За нее ухватились сразу несколько человек. Это были старые люди, но они справились. Автобус двинулся и все на миг стало нереальным — будто не со мной.
Однако поднять меня на самолет по узкому трапу старикам было действительно не под силу. Экипаж застыл, вызывающе скрестив руки на груди. Какой-то находившийся под крылом парень в спецовке, очевидно механик, сделал несколько шагов в нашу сторону и, спохватившись, остановился.
Тогда Лиля стала кричать иностранцам. Подбежали двое. На своем чудовищном немецком языке я объяснил им, как надо меня нести: "Eine hier, andere hierund nehmen mir so…"
(Впоследствии выяснилось, что оба — итальянцы, неплохо понимают по-русски, а по-немецки не знают ни слова.)
Одного я обхватил за шею, другой взял меня под колени, и по тесному проходу они протиснулись со мной в первый салон, и бережно, но неумело опустили на сидения.
Я лежал на трех креслах с вдавившимися подлокотниками — раскорякой: одна нога на откинутых спинках противоположного ряда.
Пассажиров было мало. Самолет заполнился лишь на треть. В соседнем салоне один из итальянцев, Джузеппе Пуллини, потрясенный, спрашивал у Лили:
— Что сделал этот человек — ваш муж? Почему команда ведет себя так?
405
Лиля сказала:
— У него отобрали дневник. Итальянец не понял:
— Книгу?
— Нет, рукопись.
— И всё?
— И всё.
Тут итальянец произнес великолепные слова:
— У вас еще будут проблемы, — сказал он. — И, вероятно, много. Но они будут совсем другие. Таких унижений и трудностей вы не испытаете уже никогда.
И неожиданно спросил:
— А вы любите родину? У Лили брызнули слезы.
— Я знаю, — вздохнул он, — все русские любят свою родину.
А я лежал — неудобно и странно — на трех сидениях. Друзья мои превратились в потусторонних духов, мимо, по проходу, сновали недружелюбные стюардессы, за окном серел кусочек предутреннего аэродрома — последняя хмурая полоска моей земли.
В голове бились строчки:
"Наша улица… уже не наша.
Сколько раз по ней… уже не мы".
И рядом с этими строчками метались и плакали мысли: "Вот как повернулась жизнь… Ведь вот как повернулась… Самолет улетает на чужбину… Господи, Господи, самолет улетает на чужбину… И в нем, уткнувшись лицом в холодное стекло, лежу я".
406
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я лежу в комнате напротив папы. Он не в силах выговорить ни слова. Он вздрагивает и задыхается. Я вижу белое испуганное лицо, покрытое каплями пота. Мама часами держит у его губ кислородную трубку. Иногда она передает ее восьмилетнему Руве, которому это очень нравится.
У меня нет ни настоящего горя, ни настоящей боли — настолько все неправдоподобно. Они придут гораздо позже и будут становиться острее с каждым годом.
И вдруг папа приподнимается на локтях, скользящих по крутизне подушки. Ужас смерти на мгновение отодвигается тревогой за мальчика, за больного сына — уже странного, уже непонятного, такого несерьезного, не ведающего своей беды.
Он мучительно хрипит, он стонет:
— Лёвочка, будь человеком!
И только теперь, с другого конца собственной жизни, я отвечаю ему:
— Я выполнил твою просьбу, папа. Я стал человеком.
409
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступление9
Часть первая
Детство 15
Юность 83
Война 101
Эвакуация 123
Часть вторая
Жизнь наша советская 149
Братья-писатели 193
Государство моего духа 227
Часть третья
— Ваша национальность? — Заключенный 245
Голос предков 257
По ту сторону 281
Часть четвертая
Коктебель 303
Комарово 327
Самолет улетает на чужбину 365
Заключение