Дубов Николай. Колесо Фортуны

   - Ну что ты все пишешь и пишешь? Тоже мне писатель нашелся... Что ж, по-твоему: ордера на комнаты у меня в кармане лежат, а я, как та собака на сене, - ни сам не гам и другому не дам?.. Да я бы с дорогой душой - на тебе ордер, и беги скорей в загс, только чтоб на свадьбу позвали... Обещает мне горсовет, и я тебе обещаю. На очереди ты первый. Вот и жди!..
   Ему рассуждать легко. Попробуй порассуждать, когда тебе всего двадцать пять и ты любишь Ксаночку, как еще никто на земле никого не любил... Во всяком случае, такова была уверенность самого Васи, и в этом он убеждал Ксаночку.
   Капитана Егорченко в отделении, разумеется, не было, там сидел только дежурный - рыхлотелый лейтенант Щербатюк. Стол у него был завален книгами и конспектами. Щербатюк учился на заочном отделении республиканской школы и теперь готовился к сессии. Слушая Кологойду, он машинально кивал, поддакивал, а про себя думал, с какой бы радостью он поменялся местами с Кологойдой. А ведь тоже бегал, требовал, добивался... Добился. Ну и тут же, конечно, пацаненок... Пацан что надо, только черт его знает, что из него будет: днем ест, спит, а ночью орет. Жинка уже еле ноги таскает, он сам забыл, когда -последний раз выспался, одну сессию провалил и начал напрашиваться на дежурства, чтобы позаниматься.
   Дежурство, конечно, есть дежурство, но все-таки какие ночные происшествия могут быть в Чугунове? Ну, дружки перепились и подрались, ну, парни завелись из-за девок и опять же подрались. До утра посидят в КПЗ и уходят шелковыми...
   - Слышь, Вася, - сказал Щербатюк, - а ну, погоняй меня немножко в части оружия...
   Кологойда оборвал свой негодующий монолог и с полминуты растерянно смотрел на Щербатюка, не понимая, зачем он говорил ему все то, что тот и так знал по собственному опыту, потом снял фуражку, расстегнул ворот голубой форменки и потянулся за "Справочником следователя".
   - Ну, давай - ручное огнестрельное.
   - Револьвер Наган, калибр 7,62 - раз, - сказал Щербатюк, зажимая палец. - Пистолет ТТ, калибр 7,62, пистолет системы Браунинг, револьвер системы ВеблейСкотта, пистолет системы Макарова, калибр 9 миллиметров, пистолет системы Стечнина...
   - А какое есть холодное оружие?
   - Финский нож, кинжал, карманный нож...
   - Стоп, стоп! Карманный нож считается уже не оружие, а инструмент. Из каких частей он состоит?
   - Ну, колодочка и это... как его? Полотно, да?
   - Нет там никакой колодочки, а есть ручка. Полотно бывает у пилы, а здесь клинок. Что в клинке различают?..
   Основание, лезвие, обух, острие. Давай зубри, Грицко, а то плаваешь!
   - И на кой черт это учить? Только мозги засорять.
   - Не скажи! А если тебе доведется следствие вести, писать протокол. И вот, например, нож - главная улика. Что ты будешь писать? "Эта штука, которая в карманном ноже режет, была изогнута" - так, что ли?
   Щербатюк пренебрежительно хмыкнул, но ответить не успел. Входная дверь распахнулась, и в комнату ввалился Аверьян Гаврилович. Он хватал воздух широко открытым ртом и натужно прохрипел:
   - Воры!.. Скорей!.. Помогите!..
   - Застегнитесь, гражданин, - неприязненно сказал Щербатюк и показал пальцем.
   - Извиняюсь! - вспыхнул Аверьян Гаврилович и трясущимися пальцами устранил небрежность в туалете.
   Странным образом это столь прозаическое действие повлияло успокоительно, и Аверьян Гаврилович снова начал обретать дар речи.
   - Прошу вас! Надо немедленно. Что ж вы сидите?
   Пойдемте или пошлите кого-нибудь со мной!.. Ведь они же там...
   - Где там, товарищ директор? - спросил Кологойда.
   - Как это где? В музее, конечно! Раз вы меня знаете...
   - Кто ж вас не знает?.. Один лейтенант Щербатюк, так он иногородний, а теперь и он узнает... Вот тебе и практика для твоих лекций, - повернулся он к Щербатюку.
   - Вася! - Щербатюк положил руку на свою рыхлую грудь. - Будь человеком! Ты ж видишь, - кивнул он на груду конспектов и учебников, и бесформенное лицо его сложилось в гримасу отчаяния.
   Кологойда, колеблясь, посмотрел на него, на Букреева и взял фуражку.
   - Только имей в виду! Мне будет нужно - заставлю дежурить, хоть ты там рожай, хоть экзамены сдавай...
   - Ладно, ладно, - сказал Щербатюк и склонился над конспектом.
   Мягкостью характера Аверьян Гаврилович не отличался. Вся его взбудораженность на короткое время сменилась удивлением тому, как равнодушно встретили в милиции ужасную весть о ворах в музее, но тут же перешла в гнев.
   - Я не понимаю, товарищи! Вам сообщают о воровстве государственного имущества, а вы, вместо того чтобы действовать, принимать меры, ведете какие-то странные разговоры, переговоры...
   - Спокойно, товарищ директор! - сказал Кологойда.
   Он надел фуражку, проверил по носу положение козырька и вышел из отделения. - Вот мы уже идем и сейчас начнем принимать меры... Главное не пороть горячку. Так что это за воры и где вы их видели?
   Аверьян Гаврилович рассказал о загоревшемся вдруг в музее свете.
   - Так, может, он сам загорелся? Вон у моей хозяйки лампочка была плохо завинчена, как грузовик мимо идет, дом трясется, она и блымает - то загорится, то гаснет.
   - Не было там никакого грузовика! И потом - когда я постучал, свет сейчас же погас.
   - Постучал? - Кологойда даже приостановился. - Зачем?
   Аверьян Гаврилович смятенно развел руками.
   - Черт те... Ужасно глупо, конечно... Как-то так получилось... Импульсивно. Понимаете?
   - Нет, - сказал Кологойда. - Кабы вы стояли на шухере, тогда понятно, а так...
   - Что значит на шухере?
   - Ну, на стреме, на страже, по-блатному. Один ворует, а второй сторожит, и в случае какая опасность - дает сигнал...
   - Так что же, по-вашему, я, выходит, соучастник?
   Я помогаю обкрадывать свой музей?..
   - Я того не говорил, а как будет дальше - посмотрим. Вы мне лучше скажите, какие ценности у вас на хранении?
   - Как какие? Все!
   - Да нет, конкретно - разные там вещи из золота, серебра...
   - Ах, такие ценности?.. Нет, таких ценностей у нас нет.
   - Вот я и думаю - что в вашем музее можно украсть? Я как-то был, смотрел, а ничего такого не видел...
   - Как это вы не видели? У нас чрезвычайно интересные экспонаты! И они имеют большую научную ценность.
   Правда, они не имеют рыночной цены, в том смысле, что их нельзя продать-купить... Нет, не думаю, просто не представляю. Ну кто, например, купит окаменевший зуб мамонта?.. Но духовная, воспитательная ценность их...
   - Так вот я и говорю - сколько в милиции работаю, а не слыхал, чтобы кто-то украл какую воспитательную ценность... Вор крадет, чтобы сожрать или продать...
   Стой! - закричал вдруг Кологойда и бросился вперед.
   До угла оставалось метров сто, когда из теневой полосы под лунный свет вышла закутанная женская фигура, но увидела идущих и, всплеснув руками, метнулась обратно в спасительную тень. Аверьян Гаврилович побежал следом за Кологойдой и почти наткнулся на лейтенанта.
   Кологойда стоял за углом, всматривался в калитки, заборы и чертыхался.
   - Начинаются чудеса в решете: появилась какая-то тетка и нет тетки... На помеле она не улетела и сквозь землю не провалилась, выходит, где-то она тут, за забором. И выходит - тетка эта обязательно местная.
   - Почему вы так думаете?
   - А потому, что ни одна собака не гавкнула. Попробуй чужой сунуться, они такой тарарам поднимут... Тогда спрашивается: зачем местной тетке бегать по ночам?
   И прятаться? А?
   - Да что вам далась эта тетка? Надо скорей в музей, а не каких-то баб ловить!..
   - Это никогда не известно, - споро шагая, ответил Кологойда. Пристально глядя перед собой и все ускоряя шаг, он начал плести какую-то совершенную, по мнению Букреева, околесицу. - Тетка, или, как вы говорите, товарищ директор, баба, тоже может оказаться вещь...
   Смотря с какой точки... Она может быть просто факт, может быть фактор, соучастница или свидетельница. Или даже улика... Ага! Вот ты где, голубушка...
   Гигантскими скачками Кологойда помчался вперед, но пробежал мимо музея и свернул к двору Букреева, оттуда донесся панический визг и тотчас оборвался. Когда Аверьян Гаврилович подбежал, Кологойда грозным ястребом возвышался над Евдокией Гавриловной.
   Все, что в смысле дородности не добрал поджарый, как борзая, брат, Евдокия Гавриловна перебрала с лихвой, но росточком не вышла и была этакой кубышечкой, как говорили соседи, "поперек себя шире". Сейчас от страха все ее округлые формы превратились в подтаявшее трясущееся желе. Споткнувшись о грядку, она села в ею же самой выращенную чащу моркови, но не могла уже ни подняться, ни пошевелиться и в немом ужасе смотрела на нависшего над нею Кологойду.
   - Что вы, товарищ лейтенант?! Это же Дуся, сестра!
   - Какая сестра? Про сестру разговора не было.
   - Моя сестра! Я ее разбудил, поставил следить за музеем, а сам побежал в милицию.
   - А зачем она за угол бегала?
   - Господи! Да зачем ей туда бегать? Ты разве бегала к углу?
   Онемевшая от страха Евдокия Гавриловна не смогла произнести ни слова, но бурными всплесками желе начисто отвергла это предположение.
   - Что тут и спрашивать?! - сказал Аверьян Гаврилович. - Она небось с места боялась сойти, а не то что куда-то бежать...
   Аверьян Гаврилович помог сестре подняться, и, присмотревшись к ней, Кологойда сконфуженно сказал:
   - Извините, гражданка, за ошибку... Так уж получилось. Идемте, товарищ директор, в музей, а то у меня от этих женщин уже в глазах двоится...
   Контролька в висячем замке была цела, но Кологойда не позволил открывать. Он прошел вдоль фронта дома, осмотрел, проверил каждое окно все были заперты.
   - Во двор окна есть?
   - Там гуси, - сказал Аверьян Гаврилович.
   - Какие гуси?
   - Ну, разные, хозяйские.
   - Тю... Так что? Съедят, что ли? Наблюдайте здесь, я там тоже проверю.
   Кологойда решительно направился во двор, но как только он появился из-за угла, воздух прорезал стегающий, пронзительный крик.
   Кологойда сделал еще шаг, и тотчас по краю гусиного стада, как зенитные стволы, взвились вверх гусиные шеи и повернулись ему навстречу, испуская стегающие вопли.
   Кологойда сплюнул и отступил.
   - Вот чертово племя, - смущенно сказал он Букрееву. - Там и мышь не проскочит, не то что вор. Почище вохры. Теперь так, товарищ директор: вы открываете и - в сторонку. И поперед батька в пекло не лезть! Я извиняюсь, конечно, вообще-то вы старше, но только первым в пекло лезть - такая уж наша милицейская работа...
   Ничего не трогать и не разговаривать. Если заметите какой непорядок, покажите мне, но молча. Понятно? Ну, давайте посмотрим, какие такие воры залезли в историю и что им там понадобилось...
   Когда-то здание музея было обыкновенным жилым домом, только большим по чугуновским масштабам. В сущности, это были два дома, состроенные друг с другом в торец - в каждом по три комнаты и кухне. Русские печи из кухонь повыбрасывали, в общей торцовой стене прорезали дверь, кое-где убрали перегородки, и получилась целая анфилада не больно казистых и просторных, но при начальной бедности терпимых комнат-залов. Давние хозяева жили с удобствами - в каждой половине были кладовки, чуланы, лестницы на чердак. Чтобы место под лестницами не пустовало, Аверьян Гаврилович обшил их по бокам досками, навесил дверцы, и получились еще две кладовушки для всякого малоценного имущества. Настоящие кладовые превратились в "запасники", то есть хранилища всего, что не удалось или нельзя было выставить, а в самой просторной кладовой Аверьян Гаврилович прорезал большое окно и превратил ее в мастерскую - реставрационную, ремонтную, на все и всякие случаи, происходящие в жизни.
   Букреев и Кологойда миновали сени, в бывшей прихожей Аверьян Гаврилович щелкнул выключателем и тут же показал Кологойде - дверка подлестничной кладовушки была распахнута. Кологойда заглянул в кладовку, там, кроме продавленного стула, ивовой корзины и еще какого-то хлама, ничего не было. Увидев, что дверца запирается не замком, а щеколдой, он показал на нее Букрееву и пренебрежительно махнул рукой.
   Стараясь ступать осторожно, чтобы поменьше скрипели половицы, они шли из комнаты в комнату - впереди Кологойда, сзади Букреев, зажигали свет, и Аверьян Гаврилович лихорадочным взглядом обегал все, потом снова, уже последовательно и тщательно, проверял экспозицию, которую знал наизусть. Все было в порядке и на своем месте. Кологойда обращал к нему вопросительный взгляд, в ответ Букреев отрицательно поводил головой, лейтенант меланхолически, даже с некоторой ухмылкой кивал, так как ничего другого не ожидал, и они шли дальше.
   В комнате с левой стороны, где окна выходили во двор, можно было даже не поворачивать выключатель, таким пронзительным светом заливала все луна, и Вася Кологойда чертыхнулся про себя, вспомнив лавочку, озаренную этим ярким светом...
   В большой комнате справа Аверьян Гаврилович потянулся к уху Кологойды и прошептал:
   - Вот здесь, в этой комнате горел свет, потом погас...
   Кологойда пощелкал выключателем - тот работал прекрасно, лампочка не "блымала". Аверьян Гаврилович обошел комнату, чуть ли не обнюхивая каждый экспонат.
   Кологойда дождался очередного смущенного знака, что все в порядке, и, почти не скрывая усмешки, сказал:
   - Может, он приснился, тот свет, товарищ директор?
   Вместе с ворами? А? Дело таковское, с кем не бывает...
   Аверьян Гаврилович так оскорбленно вскинулся, что Вася примирительно замахал рукой:
   - Ладно, ладно... Что еще осталось?
   - Коридор, а там запасники, то есть кладовые.
   И мастерская. Все заперто.
   Кологойда открыл дверь в коридор, и с него враз соскочила снисходительная усмешливость, меланхолическая вялость - он снова был на работе, которая ежесекундно могла обернуться смертельной опасностью.
   В дальнем конце коридора из полуоткрытой слева двери падала полоса лунного света. Кологойда знаком остановил Аверьяна Гавриловича, расстегнул кобуру пистолета и, осторожно ступая, подошел к приоткрытой двери.
   Вытянув шею, он прислушивался и заглядывал в комнату, стараясь не попасть под лунный свет. Аверьян Гаврилович преодолел внезапную дрожь в коленях, на цыпочках подошел к Кологойде, из-за его могучего торса заглянул в щель.
   За дверью в полосе лунного света лежали ноги в стоптанных, порыжелых башмаках. Одна штанина затрепанных бумажных брюк задралась, обнажая худую мертвенно-бледную ногу.
   3
   Он сделал, как условились, и теперь нужно было только ждать, а ждать всегда трудно. Чтобы помочь течению времени, он снова и снова уходил в мечтания, радужные, как сторублевая бумажка, с помощью которой эти мечтания только и можно осуществить. Сторублевок в доме не бывало, Семен никогда их не видел и даже не сразу поверил, что настоящая она вот такая и есть. На всякий случай он сказал, что одной бумажкой ему не годится, лучше мелкими. А мелкими - это же целая куча денег...
   Время от времени пронзал страх, а что, если?.. Думать об этом было жутко, и он гнал жуткие мысли, старался думать о приятном - как и на что истратит такую кучу денег. Он производил расчет до конца, проверял, пересчитывал, потом придумывал новый список трат и покупок...
   Он еще днем приметил, что двор у музея общий с двумя жилыми домами, собак во дворе нет, а вереи распахнутых ворот вросли в землю - значит, никогда не закрываются. Выйти из ворот - совсем другое дело, чем вылезать на улицу из окна. Семен отодвинул занавеску, не поверил своим глазам и прильнул к стеклу - двор был завален слепящим снегом...
   - Чтоб вы повыздыхали! - в бессильной злости прошептал он.
   Это был не снег. Белокипенной волной гусиное стадо захлестнуло все подступы к стене музея. Сунув головы под крылья, птицы безмятежно спали. Спали, однако, не все.
   Несколько гусаков голов не прятали - изогнув по-лебединому шеи и положив клювы на зоб, они чутко дремали.
   Семен тронул верхний шпингалет окна, ригель соскочил с запорной планки и стукнул об упор. Как ни легок был этот щелчок, ближайший гусак услышал, поднял голову и предостерегающе гаркнул.
   Семен опустил занавеску. Сюда нечего и соваться. Уж он-то знал, какой крик поднимут чертовы гусаки, если вдруг прыгнуть в середину их стаи. Заранее открывать окно на улицу не годилось - случайно кто-нибудь пройдет мимо и - хана... Он подошел к витрине, попытался поднять крышку, она не поддалась. Проклиная себя за то, что не рассмотрел днем, как запирается витрина, он на тыльной стороне ящика нащупал петли, потом спереди личинку для ключа. Значит, замок врезной. В простенке между окнами было темно, ни фонаря, ни спичек у Семена не было, и он не мог определить, какого размера личинка и есть ли в замке направляющий штифт. И дурак - даже гвоздя не взял... Чем теперь открывать? Клинок его карманного ножика был сточен и тонок, Семен попытался на ощупь всунуть его в личинку, но клинок не лез. Проще всего трахнуть башмаком по стеклу, и дело с концом, но Семен еще раньше решил ничего не ломать. Разбитое стекло сразу увидят. Кинутся проверять, искать, а так все будет шито-крыто, может, даже и не заметят, что пропала какая-то фиговинка...
   Семен измаялся, ковыряя замок вслепую. Он оставил витрину и вытер испарину. Так можно ковыряться до утра. Выхода нет, надо хоть на минутку увидеть, а чтобы увидеть, зажечь свет. Никто не заметит, если на минутку, - глухая ночь, все спят, как куры.
   Семен подошел к выключателю и, не раздумывая, повернул его. Ну конечно, в замке торчал глубоко утопленный штифт для ключа, он и не позволял всунуть клинок ножа. Замочек вообще хлипкий, крышка прилегает неплотно, и если нем-нибудь поддеть...
   Он просунул лезвие в щель, осторожно подвел клинок вплотную к замку и едва не упал - с улицы резко и властно постучали в окно.
   Это был не стук, а гром, грохот, взрыв... Семен выдернул ножик, метнулся к дверной притолоке и щелкнул выключателем.
   Поступок был, конечно, не самый разумный, так как показывал стучавшему, что свет загорелся не случайно сам по себе, а что его кто-то зажег и теперь погасил. Вс всяком случае, это был последний поступок Семена Версты, совершенный при участии разума. После этого разум исчез, остался один страх.
   Страх был все время и с самого начала. Но его удалось уговорить, заслонить, заглушить доводами, которые воображение всегда подсовывает тем усерднее, чем значительнее и привлекательнее цель. У Семена она была настолько крупной, что он не только никогда не держал ее в руках, но не мог о ней и мечтать. И страх отступил, затаился под натиском таких веских, убедительных резонов: за это не повесят, даже если поймают, а если все делать с головой, то и не поймают.
   И вот уже поймали. Еще не схватили, но сейчас, через пять - десять минут схватят... И тут мгновенно исчезли все доводы и рассуждения, остался один страх. Страхом была налита каждая частица, каждая клетка, все нескладное, долговязое тело Семена Версты тряслось от страха и панического стремления бежать, спрятаться, исчезнуть. Он метнулся к окнам налево, но тут же отпрянул - клятые гуси взбулгачат весь город... А за окнами направо кто-то уже ждал, подстерегал... Семен бросился к выходу, хотя ключей у него не было и дверь ему открывать нечем, и тут же повернул обратно - ведь именно в эту единственную дверь войдут они...
   И как все охваченные паническим страхом перед преследователями, Семен повернулся к ним спиной и побежал в противоположную сторону, чтобы отдалиться хоть немного, и тогда вдруг произойдет чудо - найдется выход, удастся затаиться, проскользнуть, истаять...
   Увы! В жилых домах маленьких городов не бывает тайников, скрытых переходов, вертящихся зеркал и гигантских каминов, через которые можно пробраться на крышу, проникнуть в мрачное подземелье или подземный ход, выводящий в лесную чащу. А с тех пор как этот дом превратили в музей, все в нем нарочито устроили так, чтобы не только ничего не скрывать, а наоборот - как можно больше показывать, а потому укрыться было совершенно негде.
   Семен пронесся через залы, вбежал в тупиковый коридор, дергал, толкал все двери. Они гремели замками и не открывались. Последняя слева дверь поддалась, и Семен ворвался в комнату.
   Здесь на окне почему-то не было занавески и прожекторно-белый лунный свет с пронзительной ясностью озарял стоящую в глубине комнаты Смерть. Нижняя челюсть черепа отвисла, согнутые в локтях руки расслабленным жестом повернуты вправо, словно радостно осклабившийся скелет любезно приглашал: "Входите, пожалуйста..."
   Когда человек хочет убежать, то самое худшее, что он может при этом сделать - зажмуриться. Однако даже если бы Семену дали такой совет, он вряд ли бы его услышал и все равно поступил бы вопреки совету - он изо всех сил зажмурился и попятился. Семен тут же почувствовал, что к спине и рукам его что-то прикасается, обхватывает их. Из самых глубин Семенова нутра вырвался сдавленный вопль животного ужаса:
   - Ы-ы-ы!..
   Семен попытался отмахнуться, но руки его вдруг оказались спутанными, он отчаянно метнулся, вырываясь, и тогда сверху кто-то прыгнул на него, тяжко ударил твердым по голове и грузно обвис на плечах. Семен Верста не знал, как падают в обморок, никогда не терял сознания, поэтому он сделал единственное, о чем был наслышан, - он умер: перестал думать, чувствовать и рухнул на пол.
   - Умер? - ужаснулся Аверьян Гаврилович.
   - Сейчас посмотрим, - сказал Кологойда, стаскивая хомут и опутавшую Семена шлею. - Когда такая научная ценность ахнет по башке - недолго и перекинуться... - Он посмотрел наверх. - Кто ж хомуты на гвоздик вешает, товарищ директор?! На крюк их вешают. И вообще - не тут, а в конюшне...
   Семен Верста лежал в неловкой, неестественной позе, лицо было совершенно бескровным.
   - Воды бы... - сказал Кологойда.
   Аверьян Гаврилович схватил с рабочего стола графин, гремя им о чашку, налил воду и протянул Кологойде.
   Тот выразительно посмотрел на него, молча отобрал графин и вылил всю воду на лицо Семена. Семен не то вздохнул, не то застонал, тело его расслабилось, неестественно вывернутая кисть распрямилась, стукнула о пол.
   - Ага! - сказал Кологойда. - Ну, теперь нехай трошки полежит...
   - Пульс... Надо пульс проверить! - сказал Аверьян Гаврилович.
   - А чего проверять? Если он есть, так никуда не денется.
   Кологойда поднялся с колен, подошел к скелету.
   - А это паскудство тут зачем? Тоже воспитательная ценность?
   Он подтолкнул нижнюю челюсть на место, зубы черепа клацнули, но как только он отнял руку, челюсть снова отвалилась и, будто дразнясь, в ужасающем хохоте закачалась на проволочных крючках.
   - Тьфу! - сплюнул Кологойда и отошел.
   - Скелет, пожалуй, действительно,того... - смущенно сказал Аверьян Гаврилович. - Он даже и не музейный, не экспонат, это из второй школы меня попросили починить - ребятишки поломали, у них же все в руках горит.
   Хотя, с другой стороны, в мастерской, кроме меня, никто не бывает... А насчет хомута вы напрасно! Это превосходная кустарная работа! Вы посмотрите...
   Кологойда жестом остановил его. Лицо Семена оставалось таким же бледным, но в нем началось как бы некое движение, потом ресницы задрожали, веки открылись, и Семен уставился на яркую лампочку под потолком. Бессмысленный взгляд его постепенно оживал, он повернул голову и увидел Кологойду. Глаза Семена округлились от ужаса, и он отчаянно зажмурился.
   - Не, хлопче, - сказал Кологойда, - я тебе не приснился, я на самом деле. Так что давай открывай глаза и вставай.
   Даже опытный вор не пойдет воровать, если предполагает, что его поймают. Наоборот, он уверен в том, что его не поймают, он ускользнет безнаказанным. Поэтому никто заранее не обдумывает, как держаться, что говорить в случае провала, и потому не бывает к нему готов.
   А что уж говорить о незадачливом Семене Версте. Жмурясь изо всех сил, он лихорадочно спрашивал себя - что говорить? что делать? Его привычной мудростью было врать. Ничего не знаю, ничего не делал! Хотел? Пускай докажут, чего он хотел!..
   Семен приподнялся, почувствовал в голове ноющую боль и нащупал огромную шишку.
   - Добряча гуля? - спросил Вася Кологойда. - Скажи спасибо, хомут низко висел, мог и дух вышибить...
   Семен покосился на лежащий рядом хомут, и его пронзила щемящая жалость к самому себе. Каким же надо быть невезучим, чтобы попасться из-за какого-то хомута, будь он проклят!.. А Смерть? Вон она... Теперь, при электрическом свете, пожелтелый скособоченный скелет был совсем не страшен.
   - Погоди, погоди! - сказал Кологойда, присматриваясь к поднявшемуся Семену. - Что ты не чугуновский - это факт, только я тебя все равно знаю. А откуда?..
   А оттуда, что ты с моего участка... из Ганышей. Правильно? Коров там пасешь. И фамилия твоя - Бабиченко...
   Семен сонно смотрел в сторону и молчал.
   - Видали, товарищ директор, до чего кадра сознательная? - сказал лейтенант. - Чтобы уполномоченному не было лишней мороки, он паскудить сюда приехал, можно сказать, с доставкой на дом... - Он сел за рабочий стол директора. - Ну, раз ты такой сознательный, иди сюда и выкладывай.
   - Шо выкладывать? - самым сонным голосом, на какой только был способен, спросил Семен.
   - Все, что у тебя в карманах.
   - А шо? Шо такое? - Семен хорошо знал, что в карманах у него ничего нет, и потому мог хорохориться. - Я шо, украл, да?