Дубов Николай. Колесо Фортуны

   На какое-то время бойкая барынька притихла, а после смерти Елисаветы снова принялась егозить и суетиться - надо действовать, надо действовать... Такая надействует - не обрадуешься.
   Идти к Дашковой и тем показывать, что он чем-то связан с Паниным и какие-то дела заставляют его разыскивать графа даже в чужих домах, Орлову смерть как не хотелось, но выхода не было. Он решил под какимнибудь предлогом вызвать Панина и сообщить ему тревожную весть с глазу на глаз.
   Лакей ушел доложить, а возвратившись, сказал:
   - Пожалте в залу.
   - Почто? - сказал Орлов. - Я не с визитом. Мне нужно графа видеть, по делу, понимаешь?
   - Не могу знать-с. Приказано просить в залу-с.
   Орлов выругался про себя и пошел следом за лакеем.
   - Капитан Орлов, вашсъясь, - доложил лакей и, пропустив в гостиную Орлова, закрыл за собой дверь.
   Худенькая женщина, что-то энергично доказывавшая сидящему в кресле Панину, порывисто обернулась.
   - Так вот вы какой, Орлов? Что же вы стоите у двери? Идите, идите к нам поближе, - светским жестом повела она рукой. - Дядя мне только что говорил, как вы храбро сражались под Кунерсдорфом.
   - Под Цорндорфом, ваше сиятельство.
   - Да, да, под Цорндорфом... Можете не титуловать меня, называйте просто княгиней.
   Она была востроглаза, порывиста и по молодости миловиднее своей старшей сестры. Если бы не пышная прическа и платье, ее можно было принять за подростка.
   - Так что вас привело ко мне, Орлов?
   - Простите, княгиня, зачем бы я стал вас беспокоить? Это ваш человек не понял - я просил вот их сиятельство уделить мне несколько минут.
   - Что-нибудь случилось? Я по вашим глазам вижу - что-то случилось!.. Что же?
   Панин, удобно откинувшись в кресле, постукивал кончиками расставленных пальцев одной руки о кончики пальцев другой. Он перевел взгляд с племянницы на Орлова и еле заметно улыбнулся - ни по глазам, ни по лицу Орлова решительно ничего прочитать было нельзя.
   - Ничего не случилось, - сказал Орлов. - Просто я хотел спросить совета графа. Дело чисто мужское, вам неинтересное.
   - Нет, нет, Орлов, я вижу, вы что-то скрываете.
   Меня нельзя обмануть. Это касается нашего дела? - с нажимом спросила Дашкова. - Говорите смело, ничего не бойтесь.
   Орлов взглянул на Панина, тот покивал.
   - Говорите, говорите, Орлов, наша милая княгинюшка достаточно осведомлена.
   - Да я только хотел спросить, как теперь быть? Мне сказали - Пассек арестован...
   - Кто этот Пассек? - спросил Панин.
   - Капитан-поручик Преображенского полка.
   - Он из наших? - снова с нажимом спросила Дашкова.
   - Он... ну, он из моих друзей, - ответил Орлов.
   - Вы прекрасно делаете, Орлов, что говорите иносказательно. Осторожность в нашем деле необходима.
   Слишком многое поставлено на карту! - горячо сказала Дашкова. - Вот видите, дядюшка, я была права - мы слишком медлим. Надо действовать! Мы только собираемся, а т а м уже действуют. Вот уже начались аресты...
   - Погоди, Катенька. Пока не аресты, а только один арест. Кстати, известно, за что он арестован?
   - Нет, покуда неизвестно.
   - А где его содержат - в крепость увезли или?..
   - В караульной на полковом дворе.
   При известии об аресте Панин выпрямился и перестал покачивать кистями, теперь он снова откинулся на спинку кресла и задумался. Дашкова теребила платок, переводила взгляд с Панина на Орлова, с Орлова на Панина и наконец не выдержала:
   - Почему вы молчите, дядюшка?! О чем вы думаете?
   - А думаю я, милая племянница, о том, какие, в сущности, основания для тревоги? И, признаться, не вижу их.
   - Как вы можете так говорить?! Арестуют нашего человека, а вы спокойны?
   - Но ведь неизвестно, за что его арестовали! Может, сделал что-то противу дисциплины или за какое-то упущение по службе. Может такое быть? спросил Панин.
   Орлов пожал плечами.
   - Может.
   - Ну вот! А мы из каких-то пустяков должны поднимать шум и тем прежде времени себя обнаружить?
   - А как не пустяки?
   - Если б не пустяки, думаю, капитан-поручика этого не держали бы в караульной. У нас государственных преступников в крепости содержат.
   - Так, может, просто не успели!.. Нет, как хотите, дядюшка, я решительно не согласна. Надо действовать, действовать немедля!
   - Как действовать? Поднять гвардию по тревоге и вести на штурм караульни, чтобы освобождать этого...
   как его?.. Пассека? Или из-за его ареста сразу идти в Ораниенбаум воевать государя императора? А пойдет ли гвардия воевать из-за капитан-поручика? Даже из-за десяти капитан-поручиков? Нет, милая моя, так серьезные дела не делают, не поглядев в святцы, в колокол не бухают.
   - Вам, господин граф, - сказал Григорий, - драться доводилось?
   - То есть как? - изумился.Панин.
   - Обыкновенно - на кулачки или чем ни попадя...
   - Опомнитесь, Орлов! - холодно сказал Панин. - С какой стати я бы это делал? Дерутся только пьяные мужики!
   - Там кто б ни дрался, в драке главное - кто первый треснет как следует. Иной раз одним ударом и вся драка кончается. Я к тому - как бы мы не подставились. Будем сидеть да ждать, покуда нас шарахнут так, что потом костей не соберешь...
   - Ну, знаете, сия аллегория совсем некстати. Речь не о пьяной драке, о политике!
   - Да ведь политика всегда к драке сводится. Это мы, солдаты, на собственной шкуре испытали.
   - Вы можете трактовать политику, как вам заблагорассудится. Только предполагаемое нами действо ничем с пьяной дракой не сходно. Для действа подобного нужны не только причины основательные, но и повод серьезный.
   Приказ о выступлении в поход, чтобы отвоевывать Шлезвиг, - дело другое. Ни войска, ни гвардия тем более воевать не хотят, и это достаточно серьезный повод.
   Арест же какого-то Пассека... Смешно!
   Арест Пассека вовсе не казался Орлову смешным, но он молчал.
   Черт его знает, может, этот лощеный барин и прав?
   В самом деле, доподлинно ничего не известно, а вслепую шарахаться негоже... Дашкова теребила платок и, морща брови, раздумывала.
   - А что, если все-таки арестовали его по подозрению или доносу? Станут допрашивать, он может всех выдать!
   - Навряд, чтобы Пассек выдал, - сказал Орлов. - Из него много не выжмешь - его не зря Петром зовут.
   Дашкова недоуменно вскинула на него взгляд, посмотрела на Панина, тот улыбнулся и пояснил:
   - Петр по-гречески означает "камень"... Прекрасно, если он таков. Значит, в обыкновенном допросе никого не выдаст, а Тайная канцелярия, благодарение богу, упразднена. Стало быть, и с этой стороны нет основания для особой тревоги.
   - Ну что ж, Орлов, - сказала Дашкова, - очень хорошо, что вы пришли сообщить. Может быть, дядя прав и причин тревожиться в самом деле нет. Однако я прошу вас, если узнаете что-то важное, немедля дайте знать, и мы тут решим, как действовать дальше...
   Орлов рад был возможности скрыть свой взгляд в поклоне.
   Дома по столовой яростно вышагивал Алексей. Он только что побывал в полку и узнал всю подноготную.
   Еще вчера, 26 июня, какой-то капрал спросил у поручика Измайлова, когда уже свергнут императора. Измайлов возмутился и капрала прогнал, но счел своим долгом доложить об этом ротному камандиру, майору Воейкову, а тот в свою очередь доложил полковнику Ушакову.
   Сегодня утром капрала того допрашивали. Оказалось, тот же вопрос он еще раньше задавал капитан-поручику Пассеку, и тот его тоже прогнал, но никому о том разговоре не сообщил, как сделал это Измайлов. А не сообщил он, видно, неспроста - в канцелярии уже лежал донос на Пассека, что он-де, мол, об императоре ведет поносные речи. В Ораниенбаум поскакал нарочный, к вечеру вернулся с приказом императора - Пассека арестовать.
   И тут же его, раба божьего, под караул.
   - Ну вот, - заключил Алексей, - ниточку ухватили, теперь начнут весь клубок разматывать.
   - Пассек не выдаст, - сказал Григорий.
   - Он не выдаст, другие выдадут. Лиха беда начало...
   - Вот те и святцы!..
   - Какие святцы?
   - Да Панин этот. Не поглядев, говорит, в святцы, нечего в колокол бухать. А в колокол, выходит, и без нас бухнули...
   Григорий передал свой разговор с Паниным и Дашковой. Алексей слушал, багровел от злости, и на потемневшем лице шрам его казался еще более страшным.
   - Ну и что теперь делать сбираешься, - саркастически осклабился он, побежишь докладывать мокрохвостой полководице?
   - Ты не собачься, Алешка! Мне самому она, как комар в ухе...
   - Нет, братушка, не комар! Комара прихлопнут, и нет его, а ее не прихлопнут. Падет в ножки крестному отцу, ну и ночная кукушка его за сестрицу слезу прольет, прощенье вымолит. По молодости лет, мол, по неразумию... И франту тому шведскому, что ему станется?
   В крайности от двора прогонят, в имение сошлют, как Бестужева... А нас какое имение ждет, за Уралом?
   Ноздри вон, под кнут и в Сибирь - вот и вся недолга!
   И еще если государева милость будет, а то и вовсе - решка...
   - Видно, съезжу я к графу, посоветуюсь.
   - К Сен-Жерменю своему? Я тебе давно хотел сказать, братушка... Оно, конечно, земной ему поклон, что он не дал тому шулеру меня обчистить, да уж больно чуден, вроде как даже не в себе... Да нет, человек он, конечно, умнеющий, только все время заговаривается.
   Всюду-то он был, все видал... Ну, я не спорю, воробей он, видать, стреляный. А как же с тем римским императором - как там его звали? - будто он с ним разговоры разговаривал, вот как мы с тобой? Как это надо понимать? Бессмертный он, что ли, или нас за дураков считает?.. Ну, это ладно! Я хочу сказать - человек он сторонний, чуть что - сел в карету и ускакал, а мы - расхлебывай... А уж коли нам хлебать, так самим и варить надо. Ну, поедешь к нему, он начнет свою умственность разводить, а под нами земля горит...
   - Ну, Панину-то, чай, сказать надо? Он - не сторонний.
   - А почто? Он тебя снова станет урезонивать, ходить отряся ножкой... Хватит, братушка, чужим умом жить, пора своим! Он там велик ли, мал, а свой, про себя думает. Меня от всей ихней политики с души воротит - они-де головы, а мы - руки. Мы что, ради них огород городить начали, чтоб они нашими руками жар загребали, а мы снова сбоку припека?
   - Так что, по-твоему, надо?
   - Что собрались, то и делать!
   - Вот так - с бухты-барахты?
   - Неуж лучше канитель тянуть, пока за нами придут и под караулом свезут на Заячий остров? Там казематы давно по нас плачут... Я так располагаю, нам нынче каждый потерянный час - лишний шаг на плаху... Помоему, надо немедля ехать в Петергоф, привезти сюда Катерину Алексевну, провозгласить, а там - как бог даст, либо пан, либо пропал...
   Опершись скулами о кулаки, Григорий задумался, Алексей и сидящий в углу Федор не сводили с него глаз.
   - Ну что ж ты? Решай, братушка! - не выдержал Алексей. - Ты, слава богу, не робок, неуж теперь заробел?
   - Я не про себя думаю... Случись незадача, сколько голов подставим?
   - Сложивши руки, мы их хуже подставим!
   - Что ж, как говорится, перст судьбы - я и так сегодня ладился туда ехать, - сказал Григорий. - Думаю, к утру обернусь. Только надо всех упредить.
   - Упредим. Я прямиком в Конногвардейский, потом к себе в полк, а Федька упредит своих, ну и измайловцев, благо они рядом.
   - Измайловцев в первую, голову - они ж у самой заставы, - сказал Григорий. - Графу Разумовскому все рассказать надобно.
   - Кириле Григорьичу? - спросил Федор.
   - Знамо, не Алексею. Вот только где карету взять?
   Моя маловата...
   - У Бибикова Василья, - сказал Алексей. - У него уемистая и новехонькая, только что от каретника. Однако гляди, шестерней ехать надо, а то в два конца лошади притомятся, не дотянут.
   - Шестерня по классу не полагается, остановить могут, - сказал Федор.
   - Кто там углядит? - сказал Алексей, подходя к окну. - Вон еще светло, а на Першпективе души живой нету.
   - Тогда, кажется, все, - сказал Григорий.
   - Нет, не все! - зловеще сказал Алексей и кивнул в сторону окна. - А его на запятки поставишь или как?
   Прилип он к тебе, как банный лист к заднице.
   Григорий бросился к окну и изругался. Ленивой развалочкой пустынную Першпективу пересекал Перфильев, явно направляясь к дому Кнутсена.
   - Ах, чтоб тебя... - снова изругался Григорий. - Что ж теперь делать?
   - Пристукнуть его, да и дело с концом! - озлясь, сказал Алексей.
   Глаза Федора округлились.
   - Ты что, умом тронулся? - сказал Григорий.
   - А что же, из-за этого банного листа всем пропадать? - почти закричал Алексей.
   - Ты глотку-то придержи, - не повышая голоса, но тоже накаляясь, сказал Григорий. - Я людей убивал на войне, у себя дома убивать не стану и другим не дам!
   - Ладно, братушка, - переборол себя Алексей. - Тары-бары разводить некогда, он через минуту заявится.
   Стало быть, ты ехать не можешь, сиди тут, управляйся с ним как знаешь. Поеду я.
   Григорий поколебался и кивнул.
   - Езжай. На всякий случай прихвати Василья с собой. Мало ли что, на заставе могут начать спрос, куда да зачем...
   - Ну, со мной-ить много не наговоришь - я им и халабуду их разнесу...
   - Вот-вот! Затей драку, чтобы за тобой вдогонку драгуны поскакали... Для того Василья и прихвати - он твой норов придержит, а в случае чего капитан-поручик инженерного корпуса Бибиков следует в Ораниенбаум по именному повелению. Понял, нет? Чтоб никаких драк, никакого шума!.. Потом я, может, налегке еще и догоню вас.
   У входной двери застучал молоток.
   - Гляди, как бы он тебя самого не догнал... Пошли, Федор!
   - Через черный ход, - поспешно сказал Григорий. - И перед окнами не проходите.
   - Неуж перед его курпеткой дефиладу учинять станем? - огрызнулся на прощание Алексей.
   Степан Васильевич Перфильев был одногодком Григория Орлова, и этим сходство исчерпывалось. Он не был ни богатырем, ни красавцем, в битвах тоже не прославился, но обладал двумя качествами, благодаря которым император заметил его и приблизил к себе. Он был старательным служакой. Разводы со всем их нелепым церемониалом и шагистикой, которые так раздражали многих офицеров, ему очень нравились. Это было красиво, когда сотни человек как заводные разом делали одно движение. Во время экзерциций приятно было ощущать свое молодое, сильное тело, его ловкость и выносливость, слышать свой зычный голос, когда он, раскатываясь на букве "р", чеканил команду.
   Перфильев -сам усердно выделывал все артикулы, и солдаты командира своего не подводили. Достиг он этого не угрозами и наказаниями, а краткой и совсем не уставной речью, произнесенной перед строем:
   - Слушай мою команду! Кто из вас любит, когда ему морду бьют, шаг вперед - ать, два!.. Выходит, никто не любит? Тогда вот что я вам скажу. Мне тыкать вас в зубы тоже радости нету. Только служба есть служба: ты артикул плохо исполнил - мне нагоняй от начальства, значит, я должон тебя в зубы... Так давайте сделаем промеж себя уговор. Вы уж поднатужьтесь, братцы, чтобы все было у вас по полной форме. Тогда и зубы будут при вас, а при случае и чарка вина в награду.
   Понятно? Р-разойдись!
   Солдаты вняли призыву. Перфильев был замечен, удостоен высочайшей похвалы, а потом и вознесен в собственные его величества адъютанты. Однако он не возмечтал о себе и не зазнался - этого не допустило второе его качество - редкостное простодушие. Некоторые злоречивцы называли это просто дуростью, но император так не думал - он сам был прямолинеен и простодушен, любил за это Перфильева и даже прощал ему плохое знание немецкого языка. Внешность Перфильева вполне соответствовала его характеру: у него были голубые, немного по-детски открытые глаза, округлое лицо и сверхъестественно курносый нос. Над этой необычайной его курносостью приятели посмеивались, говорили, что Перфильеву скрозь его сопелки можно прямо в душу заглядывать. Перфильев не обижался и первый смеялся незамысловатым шуткам.
   Прежде только шапочно знакомый с Григорием Орловым, Перфильев зачастил к нему с половины июня.
   Поручение приглядывать за Орловым было ему неприятно, но - служба есть служба. Ему сказали, что капитан Орлов ведет себя подозрительно - слишком много к нему ходит народу, сам он тоже стал бывать у людей, с коими прежде не якшался. Вот Перфильев и должен понаблюдать, не кроется ли за этими встречами что-либо недозволенное, не ведутся ли какие предосудительно умственные речи, направленные на цели, начальством не предуказанные и потому могущие пойти во вред державе и ее дальнейшим видам. У Григория Орлова встретили Перфильева радушно, и он стал завсегдатаем. Рапорты его по начальству были кратки, но исчерпывающи: "Вчерась был у Орлова. Пили вино, играли в карты. Ничего умственного не замечено".
   Таким образом соглядатайство Перфильева никакого вреда Григорию Орлову и его товарищам не приносило, разве что было иногда досадной помехой, но Перфильев догадывался, что все прекрасно понимают, какую роль он исполняет при Орлове, и очень этого стеснялся.
   Вот и теперь он вошел, сконфуженно и неловко улыбаясь.
   - Шел мимо, дай, думаю, загляну на огонек... Правда, в эту пору и огонь вздувать нужды нет - без огня светло. Какая может тому быть причина, что в СанктПетербурге кажное лето такая история - ночь наступает, а светлым-светло? А?
   Ответа он не дождался.
   - У нас в Рязани такого нету. И в других местах не слыхать, чтобы было. В Москве, к примеру, или в Туле. Не иначе, как игра натуры.
   Этим глубокомысленным замечанием Перфильев исчерпал свои ресурсы светского разговора и замолчал.
   Молчал и Орлов.
   - Что, хозяин, не весел? Может, гость некстати? Так я тогда пойду, сказал Перфильев, но с места не тронулся.
   - Да нет, отчего, - отозвался наконец Орлов. Он прикинул, что если Перфильева выставить из дому, тот останется трезвым и далеко не уйдет, а затаившись гденибудь, станет наблюдать за домом, и тогда ему, Григорию, о поездке нечего и думать - Перфильев потащится следом. Нет уж, лучше удержать своего шпиона перед глазами. - Неможется что-то, - пояснил он свою мрачность.
   - Брюхо болит?
   Из всех существующих недугов Перфильеву был пока известен только этот.
   - Вроде голова что-то.
   - Так, может, опохмелиться? - оживился Перфильев. - Для нашего брата опохмел - первое дело!
   - И то верно! - сказал Орлов и брякнул колокольцем.
   Пожелали друг другу здоровья, потом пожелали друг другу успехов, но беседа все равно не вязалась, и Перфильев ухватился за последний якорь спасения:
   - А не перекинуться ли нам в картишки?
   Они слегка отодвинули штоф в сторонку и стали играть в карты.
   Граф Кирила Григорьич Разумовский был уже в халате, когда ему доложили, что поручик Семеновского полка Орлов добивается аудиенции у его сиятельства по делу наиважнейшему и безотлагательному и никаких резонов, что-де, мол, ночь, пускай приходит завтра, слушать не хочет.
   - Ну-ну, пусти его, ежели он такой прыткий.
   Склонив голову, он оглядел вошедшего Федора с головы до пят и спросил:
   - Как зовут?
   - Орлов. Федор Орлов, ваше сиятельство.
   - Который же ты по счету?
   - То есть... по какому счету?
   - Ну, сколько вас всего, Орловых?
   - Пятеро. Я - четвертый.
   - То-то, я гляжу, ты помельче старших. Так что тебе приспичило на ночь глядя?
   Федор рассказал об аресте Пассека, о встрече Григория с Паниным, о том, что Григорий остался с Перфильевым, Алексей же едет в Петергоф и утром привезет ее императорское величество, а так как Измайловские слободы у самой заставы, измайловцам и начинать...
   Откинувшись на спинку диванчика, граф слушал с полузакрытыми глазами и, только когда Федор замолчал, поднял на него взгляд.
   - Все сказал?
   - Все.
   - Тогда бывай здоров, хлопче!
   - То есть как? - изумился Федор. - И это все?
   - А чего же тебе еще? Ты рассказал, я выслушал.
   А теперь иди по своим делам.
   Удивленный и раздосадованный, Федор ушел. Разумовский позвонил.
   - Что, Тауберт еще дожидается?
   - Дожидается, вашсъясь.
   - Хорошо. Пошли ко мне дежурного офицера, а когда он уйдет, позовешь Тауберта. Второй офицер пускай будет у кабинета, занадобится - позвоню...
   - Скачи, голубчик, в полк, - сказал граф дежурному офицеру, - скажешь Ласунскому, Похвисневу и Рославлеву, пускай немедля ко мне...
   - Извините, господин адъюнкт, - широко развел руки граф, встречая входящего содержателя типографии Тауберта, - заставил вас ждать, но что поделаешь? Докука за докукой... Вас хотя бы накормили, не на голодное брюхо ждали?
   - Благодарствуйте, ваше сиятельство, я сыт.
   - С чем пожаловали?
   - С жалобой, господин президент! Если я содержатель типографии академии, то без меня никто не должен в оной типографии распоряжаться. А сегодня я прихожу, там находятся два солдата и содержат наборщика и печатника под арестом. То есть они ничего дурного им не делают, но никуда их не выпускают, играют с ними в это... как это называется?.. Орлянка, кажется?
   - Вот лайдаки! - сказал Разумовский.
   - Я спрашиваю - по какому праву солдаты в Академии де сьянс? Они говорят, не по праву, а по приказу начальства. Какого начальства? "Сказывать не велено".
   И я теперь даже не знаю, на кого жаловаться!
   - На меня и надо жаловаться, - улыбнулся Разумовский. - Мне же... Это я приказал, чтобы работников ваших кормить и содержать без всякой обиды, но из подвала никуда не отпускать. Мало ли что - вдруг случится какая срочная надобность, а их нету? Тот до кумы, тот до шинка - попробуй сыщи... А она вот и случилась - срочная надобность...
   Разумовский вынул из ящика стола шкатулку, отпер ее ключиком, достал сложенный в одну шестнадцатую лист плотной бумаги и протянул Тауберту.
   - Отправляйтесь сейчас в типографию, пускай набирают по всей форме и печатают. А вы будете держать корректуру и иметь общее наблюдение, дабы к утру было готово.
   Тауберт надел очки, развернул лист и начал проборматывать текст:
   - "Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и пр., и пр.".
   Боже мой! - сказал Тауберт и сорвал очки. - От чего же скончался император? Так внезапно...
   - С чего вы взяли? - сказал граф. - Государь император жив и здоров. Сего вечера в Ораниенбауме консерт, и там их величество выделывают солу на скрипке.
   - Но как же так? Я тогда не понимаю...
   - Вы читайте, читайте дальше.
   Тауберт снова надел очки.
   - "Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом. А имянно, закон наш православной греческой перво всего возчувствовал свое потрясение и истребление своих преданей церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иновернаго закона. Второе, слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением новаго мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены.
   Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностию, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили.
   Екатерина".
   Лицо Тауберта стало землистым.
   - Ва... Ваше сиятельство, - запинаясь, произнес он. - Я не... Я боюсь это понимать...
   - А вам и не надо понимать. Ваше дело - напечатать.
   Ноги Тауберта подломились, он упал на колени и трясущимися руками протянул манифест Разумовскому.
   - Ваше сиятельство, не погубите! Освободите, ваше сиятельство! У меня жена, дети малые, старуха мать слепая... Помилуйте, ваше сиятельство!
   - Нет, голубчик, не помилую, - сказал Разумовский... - И рад бы, да теперь не могу, - развел он руками, - вы уже слишком много знаете. Так что вставайте и - за дело.
   Разумовский позвонил, в кабинет вошел дежурный офицер.
   - Отвези, дружок, господина адъюнкта на Васильевский, в академию. И смотри как следует... ну, чтобы с ним ничего не приключилось. Вот эту бумагу отдашь ему, когда будете на месте... Нет, такие бумаги за обшлаг не прячут, ты ее в загашник куда-нибудь. Ну, хотя бы так... Ежели терять, так уж лучше сразу голову, чем эту бумагу... Там два наших измайловца, примешь над ними команду. Подвал запереть, никого не впускать и не выпускать, кроме как по моему приказу. Все понятно?
   Тогда ступайте с богом!
   Плашкоутный мост через Неву был разведен, чтобы пропускать суда и барки. Тауберт сидел в лодке, сгорбившись и держась руками за оба борта, похожий на большую нескладную птицу, растопырившую подшибленные крылья. А в это время запряженная шестерней карета миновала Калинкин мост и неспешно покатила по петергофской дороге.
   Вино, как известно, по-разному действует на людей:
   одни впадают в озорство и буйство, другие становятся неудержимо болтливы, третьи погружаются в меланхолию и мрачность... Да мало ли как еще! Степан Перфильев, и без того очень добрый человек, выпивши, становился еще добрее, сердце его не открывалось, а прямо распахивалось навстречу людям. Все люди казались ему тогда необыкновенно хорошими, а собеседник в эту минуту - человеком настолько прекрасным, что лучше быть уже не могло, и душа Перфильева истекала к нему любовью и нежностью. Такую любовь и нежность испытывал он сейчас и к Григорию Орлову. К этому добавлялось и сознание собственной вины. При всем.простодушии своем Перфильев понимал, что соглядатайство - подлость, а подлость оттого, что совершается по приказу начальства, подлостью быть не перестает. Борясь с пьяной одурью, он мучительно искал, что сказать или сделать такое, что показало бы, как он, Перфильев, хорошо относится к Орлову, не желает ему никакого зла и сам его не делает.