Дубов Николай. Колесо Фортуны

   - Чаще всего люди считают диким непонятное и недоступное им. У Востока, быть может, больше оснований с презрением отворачиваться от варварского Запада.
   - Уж не считаете ли вы варварами современных ученых и философов? Я преклоняюсь перед ними.
   - Это прекрасно, ваше величество, но - увы! - не мешает им быть в известном смысле варварами... Они накопили большие познания в некоторых областях, но утратили главное. В Элладе мысль древнего эллина была бесстрашно устремлена на самое важное для него - на человека. Мудрость Эллады лапидарно выразила надпись в Дельфийском храме - "Познай самого себя".
   Греки и римляне многого достигли, но потом пришло христианство и преградило дорогу человеческой мысли.
   - То есть как?
   - Христианство объявило, что все от бога и для бога. Если так, нечего искать и не о чем думать. Нужно и можно только верить.
   - Вы говорите так, будто сами не христианин.
   - Я знаю слишком много религий, чтобы отдавать предпочтение одной.
   - Вы начинаете пугать меня, граф. Совсем не иметь религии? Это... это...
   - Вы не столь пугливы, ваше величество. Ведь вы не побоялись сменить одну религию на другую, чтобы стать супругой будущего императора?
   - Это совсем другое! Того требовали интересы державы, политики...
   - Значит, по-вашему, есть что-то, что выше и сильнее религии? Так думаю и я, только мы говорим о разных вещах.
   - Но я осталась христианкой! А вы так отзываетесь о христианстве... За такие речи, граф, инквизиция сожгла бы вас на костре.
   - Возможно. Но во времена инквизиции я жил на Востоке и лишь изредка появлялся в Европе. К тому же, инквизиция в Европе была не везде - Польша, например, не знала ее.
   - Что такое вы говорите, граф? Вы жили во времена инквизиции? Для шутки это недостаточно остроумно, а для сказки... Я вышла из возраста, когда верят сказкам.
   - Я не могу требовать, чтобы вы мне поверили, ваше величество, и не рассчитываю, что поверите, но это - так.
   - Сколько же вам лет - пятьдесят или пятьсот? - с тонкой иронией улыбнулась Екатерина.
   - Больше, ваше величество, много больше.
   - Ну знаете, это уже похоже...
   - На шарлатанство, хотите вы сказать? Как будет вам угодно.
   - Мое мнение для вас ничего не значит?
   - Нет, почему же? Просто оно ничего не может изменить... Вам угодно, чтобы я продолжал?
   На скулах Екатерины загорелся румянец.
   - Продолжайте, продолжайте...
   - Христианство преградило в Европе дорогу мысли, но мысль нельзя остановить, и она пошла обходными путями. Постижение человека стало невозможным, ученые обратились к окружающему. Покинув языческих богов, они создали себе новых - Число и Меру, стали признавать истиной только то, что можно измерить и сосчитать. На этом пути они совершили много открытий и изобретений, сделают их еще больше, но рано или поздно зайдут в тупик. Знать больше не означает знать глубже, подсчет и постижение - совсем не одно и то же.
   Каким числом можно измерить страх смерти? На каких весах взвесить любовь матери к ребенку? В какую формулу уложить прозрение гения?.. Восточная мудрость мало интересовалась окружающим, ее внимание было обращено на человека, его способности и возможности. И на Востоке мудрецы приобрели власть над телом и духом, о какой в Европе не знают.
   - Прямо какие-то Гога и Магога, - иронически улыбнулась императрица.
   - Библейский Гога был царем. Мудрых не привлекает ни власть, ни богатство.
   - И много там таких мудрецов?
   - Мудрых всегда немного.
   - А почему о них не знают в Европе?
   - По невежеству. Предрассудки ученых ничем не лучше предрассудков церковнослужителей.
   - Откуда же эти ваши мудрецы черпают свою мудрость, власть над телом и духом? Вступают в союз с демонами?
   - Демоны, черти, джинны существуют в сказках.
   Человек сильнее сказок - он их создает.
   - Но чем же занимаются, в конце концов, ваши мудрецы? Творят чудеса?
   - Чудеса принадлежат сказке. Сказки в действии на Востоке показывают некоторые факиры. Это и есть то, что вы называете фокусами, ваше величество.
   - А вы? Что показывали вы?
   - Несколько опытов, обнаруживающих силу человеческого духа.
   - Боже мой, говорите вы как будто ясно и вместе с тем так туманно... Разве нельзя это объяснить какнибудь нагляднее и проще? Говорят, все гениальное просто.
   - Гениальность - всплеск волны. Но волны бывают только на поверхности. Мудрость бездонна.
   - Должно быть, я слишком начиталась европейских философов, чтобы постичь восточную мудрость. Мне, как Фоме неверному, нужно увидеть самой и даже пощупать...
   Почему вы не показали свои опыты нам, при дворе?
   - Вам было не до моих манипуляций, ваше величество.
   Екатерина испытующе посмотрела на Сен-Жермена, но в лице его не было ни тени усмешки или иронии.
   - Теперь я смогла бы выбрать время.
   - Очень сожалею, ваше величество, но это невозможно. На рассвете я уезжаю.
   - А если я попрошу вас задержаться?
   - Я принесу глубочайшие извинения и - уеду.
   В Париже меня ждут неотложные дела.
   Екатерина прикусила губу.
   - Я считала французов более галантными.
   - Я не называл себя французом.
   - Кто же вы?
   - Правильнее всего сказать, что у меня нет национальности.
   - У каждого человека есть национальность.
   - У меня их много. В древней Элладе я был эллином, в Риме - римлянином, во времена Шекспира - англичанином...
   Екатерина переменилась в лице.
   - Не пугайтесь, ваше величество, я - не сумасшедший. Считайте сказанное шуткой.
   - Вы странно шутите, граф, - опасливо присматриваясь к нему, сказала Екатерина. - Ну хорошо, оставим это... Вы возвращаетесь в Париж. Как бы я хотела побывать там! О нем так много рассказывала моя гувернанткафранцуженка.
   - Вот почему вы так свободно говорите по-французски?
   - Этим я обязана госпоже Кардель. И - чтению...
   Много бы я дала, чтобы увидеть своих кумиров-философов. К сожалению, такое путешествие исключается моим положением. Со стороны оно может казаться привлекательным - увы! - я стала теперь царственной пленницей. Так что вы можете посочувствовать мне, граф...
   Екатерина взглянула на Сен-Жермена, но тот сочувствия не проявил.
   - У меня есть и более грустный повод желать поездки в Париж. Даже долг. Там умерла моя мать...
   - Да. Я знавал вашу матушку, бывал в ее салоне.
   Герцогиня была незаурядной женщиной, только ее исключительная энергия так и не нашла себе применения.
   И конец ее был печален - она умерла в нужде.
   - Вы хотите сказать - в долгах? - вспыхнула Екатерина. - Я заплатила ее долги.
   - После смерти герцогини. Это было полезно уже только вам, но не ей.
   - Вы говорите дерзости, граф, - сухо сказала Екатерина, - но я объясняю их незнанием. В то время я находилась в полной зависимости от императрицы Елизаветы, а она не была щедра по отношению ко мне.
   - Сожалею, ваше величество, что коснулся столь щекотливого дела. Чтобы снова не совершить оплошности, разрешите мне откланяться?
   - Подождите, граф, я хочу задать вам еще один вопрос... Вы покидаете Россию. Какие впечатления вы увозите с собой?
   - Довольно пестрые, ваше величество.
   - А именно?
   - Я предпочел бы не говорить о них. И что вам до мнения частного лица? При вашем дворе столько иностранных послов. Их мнение важнее.
   - Официальное мнение не всегда диктуется впечатлениями, его чаще определяет политика. Частное лицо может быть беспристрастнее. Вы светский человек и, как очевидец, можете повлиять на общественное мнение.
   - Я не собираюсь влиять на общественное мнение.
   - Но вы бываете в салонах и при дворе, не так ли? - Граф поклонился. Не станете же вы молчать, если вас спросят об увиденном? Так вот представьте, что вы сейчас в каком-либо парижском салоне и рассказываете о своем путешествии в далекую Россию...
   - Парижские салоны, ваше величество, не охраняются снаружи и внутри вооруженными до зубов гвардейцами.
   - Вы их боитесь?
   - Я ничего не боюсь, ваше величество. Просто сказанное мною снова может вызвать ваше неудовольствие - без надобности для меня и без пользы для вас.
   - О, тогда тем более мне следует услышать, что вам не понравилось в России. Императрица должна знать, что не нравится иностранцу в ее державе.
   - России я не знаю и имел в виду не державу, а лишь события минувшего месяца в Петербурге.
   - Говорите, граф, говорите! Мне очень важно знать это. И не бойтесь огорчить меня - я готова выслушать самую горькую правду, - сказала Екатерина и улыбнулась милостиво и поощрительно.
   - Когда повелители говорят, что они готовы выслушать самую горькую правду, это означает, что они с удовольствием выслушают любую неправду, лишь бы она была приятной.
   - Вот вы снова сказали дерзость. Как видно, вы невысокого мнения о монархах. Но я пускаю это мимо ушей и докажу вам, что русская императрица - исключение из составленного вами правила.
   - Буду рад убедиться в том, ваше величество. Прежде всего, я должен сделать вам комплимент - заговор был так хорошо организован, что переворот совершился быстро и без всяких жертв.
   - Принять ваш комплимент, граф, означает признать, что я организовала заговор, чтобы свергнуть императора и захватить власть. Но я вовсе не искала власти и не создавала заговора! Это было народное восстание против тирана. Приемля престол российский, я лишь покорилась воле народа, избравшего меня.
   - Тем хуже, ваше величество. Из этого следует, что пока действовал народ и было безвластие, все обходилось без крови, но как только вы вступили на трон, произошло это ужасное событие...
   Лицо Екатерины сделалось в красных пятнах, воспаленные от табака ноздри гневно раздулись.
   - Вы не только дерзки, граф, вы просто... Но я сдержу свое слово и выслушаю вас, - превозмогая гнев, сказала она и попыталась улыбнуться.
   - Я могу замолчать, ваше величество.
   - Нет, говорите! Какую связь вы видите между моим восшествием на престол и смертью бывшего императора?
   Он умер по воле божьей. Судьбы господни неисповедимы...
   - Пути господни неисповедимы, ваше величество, но вполне исповедимы пути человеческие... Я понимаю, Петр Третий был обречен. Россия огромная страна, но даже для нее три здравствующих императора - слишком много.
   - Какие три императора?!
   - Вы - в Петербурге, Петр Третий - в Ропше и гдето в заключении Иоанн Антонович.
   - Я ничего не знаю об Иоанне - жив ли он и где он...
   - Злосчастный Иоанн опасен только для того, кто занял его престол, и этот человек не может не знать, где находится Иоанн.
   Екатерина закусила губу.
   - Я не успела... Все произошло так внезапно для меня... А Петр, он умер от болезни, которой страдал всю жизнь. Об этом медики вынесли свое заключение.
   - Я уже говорил, ваше величество, что у вас дурные медики. Над их заключением Европа будет потешаться.
   - Но почему? Петр умер от геморроидической колики - что тут смешного? Или вы не верите тому, что у него был геморрой?
   - Возможно, у Петра Третьего был геморрой, но не в этом месте, ваше величество, - сказал Сен-Жермен, касаясь рукой горла. - Геморрой - очень неприятная болезнь, но отнюдь не смертельная. Он вызывает иногда сильные боли, или геморроидические колики, как написали ваши медики, но никак не может вызвать удушья.
   А ваш муж был задушен, чего не могли скрыть ни шарф на шее, ни пудра на лице. Это видел и понял не только я.
   Теперь у Екатерины пылали не только щеки, но и уши и даже шея.
   - И вы считаете повинной меня?
   - Вас ведь интересует не мое, а общественное мнение? Боюсь, что оно вынесет приговор не в вашу пользу.
   Что может вызвать такое убийство, кроме отвращения и негодования?
   Сдвинув брови, Екатерина теребила в руках гусиное перо, пока не сломала его, и горделиво выпрямилась.
   - Ниже достоинства русской императрицы оправдываться перед любым мнением... Но вам я докажу свою непричастность, Я дала себе зарок не показывать никому, но вы - друг Орловых...
   - Грегуара Орлова, ваше величество.
   - Значит, вы не захотите пятнать его репутацию...
   Вот что шестого июля привез нарочный из Ропши.
   Екатерина отперла шкатулку, достала сложенный вчетверо полулист серой бумаги,
   - Читайте, граф... Впрочем, вы ведь не умеете порусски?
   - Прочитать я смогу...
   По испятнанному, в кляксах шероховатому листу вкривь и вкось накорябаыные строки пьяно сползали вниз:
   "Матушка милосердая государыня как мне изъяснить описать што случилось. Не поверишь верному своему рабу но как перед Богом скажу истину. Матушка готов идти на смерть но сам не знаю как ета беда случилась.
   Погибли мы когда ты не помилуешь. Матушка ево нет на -свете. Но никто сего не думал и как нам задумать поднять руки на государя. Но государыня случилась беда.
   Он заспорил за столом с князем Федором неуспели мы разнять а ево уже и не стало. Сами не помним што делали но все доединова виноваты достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повиную тебе принес и разыскивать нечева. Прости или прикажи скорея окончить. Свет немил прогневали тебя и погубили души навек.
   Посмерть ваше верны раб Алексей Орлов"
   Сен-Жермен положил письмо на столик перед императрицей.
   - Грегуар тоже был там?
   - Нет. Были Алексей Орлов, князь Барятинский, Теплов, вахмистр Потемкин и не помню еще кто - человек двенадцать или четырнадцать... Что же вы молчите, граф?
   - Have I no friend who will rid me of this livingfear? - сказал Сен-Жермен.
   - Что это значит?
   - Простите, ваше величество, я забыл, что вы не знаете по-английски... Так в трагедии Шекспира восклицает Болингброк, который свергнул с трона Ричарда Второго, но продолжал его бояться: "Неужели нет у меня друга, который избавил бы меня от этого живого страха?.." У вас нашелся не один Экстон, а целая дюжина.
   - Значит, вы все-таки считаете, что бывший император убит по моему наущению? Видит бог, я не хотела его смерти!.. Вы не верите письму Орлова потому, что не знали Петра. Это был несносный человек, несдержанный и грубый, я нисколько не сомневаюсь, что он спьяну сам затеял драку, которая вот так закончилась...
   - Каков бы он ни был, император убит, а убийцы остались безнаказанными.
   - По вашему мнению, мне следовало отрубить им головы? В первый месяц царствования окружить свой трон эшафотами и залить его кровью? Даже если бы я поступила так, меня бы все равно подозревали в убийстве мужа, а потом сказали бы, что я убила убийц, чтобы скрыть следы... Я выше этих мерзких домыслов. Пусть подозревают в чем угодно. Достаточно одной трагедии.
   Я и так никогда не прощу себе, что не смогла предотвратить ее.
   - Люди больше любят себя, чем уважают, поэтому довольно легко и быстро прощают себе любые прегрешения... Вы пожалеете о грубой и неловкой поспешности своих друзей по другой причине - ваш муж не успел обмануть надежды, которые пробудил.
   - Эти надежды стоят не больше, чем стоил он сам.
   - Надежды - великая сила, ваше величество. Они могут многое. Надежды могут даже воскрешать мертвых.
   - Это вздор, граф: мертвые никому не опасны.
   - Мертвые могут оказаться опаснее живых. О мертвых не принято говорить дурно, стало быть, они лишены недостатков. Более того - им можно приписать любые достоинства, а они уже просто не в состоянии скомпрометировать себя.
   - Уж не хотите ли вы... - с трудом прикрывая гнев сарказмом, сказала Екатерина, - уж не предсказываете ли вы воскресение из мертвых Петра Третьего? И что он будет мне опаснее, чем был?
   - Нет, ваше величество, я не занимаюсь предсказаниями. А что касается вас, то не трудно предвидеть - вы убили мужа, чтобы захватить трон, вы убьете еще многих, чтобы его сохранить. Чужими руками, конечно.
   - Да как вы смеете?!
   - Вы хотели услышать правду? Я вам ее сказал. Люди не говорят правду, рассчитывая на какую-то выгоду, или из страха. Я не ищу выгоды, и мне нечего бояться.
   - Вы... вы... Я вас...
   Екатерина вскочила, схватила колокольчик и яростно затрясла им.
   - Вы напрасно звоните, - сказал Сен-Жермен. - Вас не услышат.
   Екатерина продолжала трясти колокольчик, но никто не появлялся. Внезапно смысл сказанного графом дошел до сознания императрицы, ужасная догадка заставила ее побледнеть и попятиться.
   - Что... что вы с ними сделали?
   - Ничего опасного. Я ожидал, что наша встреча примет такой оборот, и принял меры предосторожности.
   Впрочем, вы все равно даже не сможете никому рассказать о нашей беседе, так как поставите себя в смешное положение, а для вас нет ничего страшнее, чем оказаться смешной.
   - Что... чего вы хотите? - все более пугаясь и отступая еще далее, пролепетала Екатерина.
   - Вы напрасно так пугаетесь, - впервые усмехнулся Сен-Жермен. - Мне совершенно не нужна ваша жизнь, я не собираюсь на нее покушаться. И ничего не хочу. Это вы хотели услышать приятную ложь, а услышали правду.
   В том, что она горька, вам некого винить, кроме себя...
   Но вы слишком любите себя, чтобы признаться в этом даже себе самой. Я мог бы сделать так, чтобы вы забыли нашу встречу, но не сделаю этого. Пусть воспоминание о ней хотя бы немного умерит ваше безграничное себялюбие и мстительную жестокость. Прощайте, ваше императорское величество.
   Сен-Жермен вышел. В кабинете снова зазвенел колокольчик, но сидящий в кресле Шкурин не шелохнулся.
   Императрица оттолкнула ее и ушла в опочивальню.
   Постель под балдахином была приготовлена, но Екатерине было не до сна. Она прошла в кабинет, села за стол, но тотчас вскочила, заметалась по кабинету - ее душили бешенство и страх. Еще никогда никто не осмеливался так говорить с ней... Даже раньше, когда она была всего-навсего великой княгиней, не в чести и не в милости...
   И вдруг теперь, когда она императрица и самодержица всероссийская! Как он посмел? И что он сделал со Шкуриным? Не иначе, как чем-то опоил...
   Екатерина звякнула колокольчиком, Шарогородская тут же появилась в дверях - видно, так и стояла все время за дверью, прислушивалась.
   - Где моя табакерка? Почему ее никогда нет на месте?
   Шарогородская приподняла лист бумаги, свисающий со стола, - табакерка лежала под ним.
   - Извольте, ваше величество.
   - Сама вижу, - буркнула Екатерина. - Этот скотьина спит?
   - Спит, ваше величество.
   - Убирайся!
   Даже две понюшки подряд не принесли облегчения, не успокоили, и она в смятении и страхе металась по кабинету. Он знал, что делал, этот проклятый граф, знал, что она не может рассказать, выставить себя на осмеяние... И при том смотрел... ах, как он смотрел на нее, негодяй! Будто перед ним не императрица, а...
   Мало-помалу страх угасал, слепое бешенство переходило в пронзительную ненависть, смятение и растерянность отступали перед холодным разумом, которого она до сих пор не теряла. Прежде всего нужно трезво во всем разобраться. Кто он такой, этот граф Сен-Жермен, и зачем приходил? Поначалу казался человеком вполне светским, она и поддалась первому порыву, хотела привлечь на свою сторону, обласкать, очаровать - политика делается не только в кабинетах, она делается и в салонах.
   Там создаются репутации в глазах света, венчают славой или губят насмешкой. Парижские салоны определяют мнение всей Европы... А бывает ли он в этих салонах?
   Да и граф ли он? На лбу у него не написано... Мало ли их, самозваных маркизов, баронов, которые на поверку оказываются обыкновенными проходимцами, мошенниками.
   Закрыв за собой дверь, возле которой стояли на часах кавалергарды, Сен-Жермен неторопливо пошел по гулкой пустой анфиладе к выходу из дворца.
   Императрица яростно трясла колокольчик, но захлебывающийся, пронзительный звон его опять никто не услышал. Екатерина отшвырнула колокольчик, распахнула дверь в прихожую. Шкурин сидел в кресле, сложив руки на животе и неловко склонив голову набок, глаза его были закрыты... Екатерина подбежала к нему, запрокинула голову... Нет, он не был мертв лоб был теплым.
   Ему стало трудно дышать с запрокинутой головой, императрица явственно услышала негромкий храп. Значит, он просто спал?.. Ах, подлец!.. Екатерина ударила его по щеке раз, другой - Шкурин не проснулся, изо всех сил затрясла его за плечи, он не проснулся. Екатерина бросилась к двери в зал и - остановилась... Она въявь представила, как гвардейцы вытаращат глаза при виде встрепанной, разъяренной императрицы, какие слухи поползут по дворцу, по всей столице, какие догадки и сплетни пойдут о ней и об этом графе, приведенном Шкуриным...
   Гнев снова заклокотал в ней, она ударила Шкурина по лицу, дергала его за руки, за плечи, щипала с вывертом - Шкурин не просыпался. Придя в совершенное бешенство, императрица приподняла юбки и стала пинать его, норовя попасть носком туфли в самое чувствительное место - по кости голени. Шкурин страдальчески морщился, вздрагивал и - не просыпался.
   Екатерина промахнулась, чтобы сохранить равновесие, выпрямилась и увидела, что в дверях спальной стоит Шарогородская и с ужасом наблюдает, как она избивает Шкурина. Екатерина пристыженно вспыхнула, от этого озлилась еще больше и отхлестала камеристку по щекам.
   - Так вы слушите своей императриц? Никого нет на место... Этот скотьина спит, ты бегаешь делать амур с солдаты... Я вас... Вы мне... Я всех вас в крепость...
   В Сибирь!
   Шарогородская залилась слезами.
   - Ваше величество... Матушка-государыня, помилосердствуйте, ваше величество! Я все время туточка, в опочивальне... Только что до ветру сбегала, вот и вся моя отлучка, вся вина, матушка-государыня...
   ками?! И этот проклятый шарлатан, конечно, самозванец и авантюрист! Самый настоящий шарлатан! Что он тут плел, какого тумана напустил!.. Он и древний римлянин, и англичанин, чуть ли не Гога и Магога... Все враки! Бред сумасшедшего маньяка... Однако в этом бреду есть метода - сбить слушателя с толку, ошарашить так, чтобы тот перестал понимать, что правда, что ложь, где лево, где право... Только тут он не на такую напал! Она его сразу раскусила, вывела на чистую воду. Дураков он околпачивал своими фокусами, а ей показывать побоялся - понимал, что ее, философа на троне, провести не удастся. Вот и нес всякую галиматью про восточную мудрость... Но что ему было нужно? Зачем он приходил?.. Боже, он ведь про Орлова говорил... Или тоже все наврал?
   Екатерина звякнула колокольчиком.
   - Пошли часового за дежурны официр, - сказала она Шарогородской.
   Офицера Екатерина ни о чем не спрашивала, лишь пытливым взглядом впилась в его лицо. Лицо капитана не выражало ничего, кроме готовности исполнить любое приказание.
   - Пошли кого-нибудь из свои люди к Григорий Орлов, в дом Кнутсена.
   - Слушаюсь, ваше величество.
   - Пусть сам увидит Григорий Орлов, есть он или нет живой и здоровый.
   - А что передать?
   - Ничего. Вернуться и доложить.
   Через две минуты вахмистр вышел из дворца и направился к Большой Морской.
   Проводив графа, Домна Игнатьевна вернулась в спальню и, пригорюнившись, села возле кровати. Горестный испуг прошел, но тревога, страх за Григория остались. Она свято поверила Сен-Жермену, каждому его слову и не сомневалась, что все будет так, как тот сказал, - отлежится Григорий и проснется здоровым. Тревожило ее сознание собственной слабости и ничтожества, неумение и незнание, как противостоять силам, о сопротивлении которым нечего даже думать. Сам граф сказал, коли императрица дознается, нашлет своих лекарей, а те Григория непременно погубят. Ни у каких лекарей Домна никогда не лечилась, но и без графова предупреждения была твердо убеждена, что все они - душегубы.
   Давеча из дворца целый день бегали: "Где Орлов, где Орлов?" спозаранку опять бегать зачнут, рано или поздно дознаются. И что ей тогда делать? Кто станет ее спрашивать, кто послушается?
   Внезапно ее осенило, она поднялась и пошла в столовую.
   Григорий дважды открывал при ней тайник, но она не приглядывалась, как он это делал, и теперь долго дергала, тыркала в разные стороны розетки на панели, пока не догадалась повернуть их. Дверь тайника бесшумно отворилась. Домна приготовила удобную постель в башне, потом разбудила Трофима.
   Дюжий кучер Григория Орлова обладал всего тремя особенностями, зато были они из ряда вон выходящими:
   он мог спать неограниченное время, никогда не удивлялся, ничего не спрашивал и не говорил, обходясь одними междометиями, да и те издавал лишь в случаях крайней необходимости.
   - Возьми барина, неси за мной, - сказала Домна Игнатьевна.
   Трофим сгреб закутанного в одеяло Орлова, тот застонал.
   - Да тише ты, леший, не куль овса ворочаешь! - прикрикнула Домна Игнатьевна.
   Трофим снес барина в башню, положил на топчан.
   - Теперь подь сюда, - строго сказала Домна, когда они спустились вниз, и подвела его к углу, в котором из-за лампады печально выглядывал волоокий Христос. - Вот - крестись перед Спасителем, что никому про барина не скажешь, где он, что он... Ты ничего не видал, ничего не слыхал. Понял? Крестись, идол.
   Трофим обмахнулся знамением, будто стряхнул с себя сор.
   Домна поколебалась и решила для верности пустить в ход еще одно средство.
   - Выпить хочешь?
   В глазах Трофима мелькнула искорка оживления, и знающий его сказал бы, что Трофим просто запрыгал от радости. Он тронул усы заскорузлыми пальцами и произнес одну из самых длинных речей в своей жизни:
   - Эт-та завсегда можно.
   Он бережно осушил бокал, в который поместилось не менее трех чарок, выпятил нижнюю губу и обсосал усы.
   - Подь на кухню, заешь там, что есть...
   В кухне Трофим отрезал от каравая большую горбушку, круто посолил, но есть не стал, постоял, прислушиваясь, как из живота по всему телу распространяется приятное тепло, и пошел в конюшню. Злющий, кусачий жеребец Гнедой, почуяв хозяина, зафыркал и начал тыкаться бархатными губами, отыскивая его ладони.