Дубов Николай. Колесо Фортуны

   Наконец его осенило:
   - Может, выпьем на брудершафт?
   - Можно и на брудершафт, - согласился Орлов.
   Он готов был пить за что угодно, лишь бы Перфильев поскорее упился и убрался. Один штоф давно опустел, во втором оставалось на донышке, Перфильев изрядно опьянел, запихивая выигрыш в карманы, рассыпал монеты, стал внезапно запутываться в самых обыкновенных, привычных словах, но уходить не собирался.
   - Вот, значит, так, - удовлетворенно сказал Перфильев, когда они выпили и облобызались, - теперь, значит, будем мы на "ты"... - объяснил он. - Ты мне теперь Гриша, а я тебе Степан... Тоись, наоборот: я тебе - Гриша, а ты мне - Степан...
   Он вдруг замолк и выпучил глаза, силясь решить вопрос, кто же теперь кому приходится Гришей, а кто Степаном, решить его не смог и махнул рукой.
   - Словом, как говорится, по обычаю... By ферштейн?
   - Понимаю, - сказал Григорий. - Только ты, Степушка, чеши лучше по-русски, а то начинается у тебя вавилонское смешение языков.
   - А я и по-русски... Что я тебе, Гудович какой-нибудь? Я те не Гудович!
   В любвеобильном сердце Перфильева только для императорского генеральс-адъютакта было отведено самое скромное и наименее уютное место.
   - Знамо, не Гудович, - подтвердил Григорий. - Ты деньги-то не рассыпай, а то мне подбирать надоело.
   - Не подбирай! - великодушно сказал Перфильев. - Велика важность деньги! Рази я ради денег прихожу?
   Я ради человека прихожу! Мне начхать на деньги!
   Правильно я говорю?
   - Правильно. Благородно говоришь.
   - Вот! - возликовал Перфильев. - А почему? Я человек простой, но благородный. А что такое бла... - Он оторопело заморгал, силясь произнести слово, которое только что легко слетело с языка, но теперь никак не давалось, и, отчаявшись, начал заново: - Я говорю, кто такое бла... блаародный человек? Который в других блаародство видит!.. Вот ты думаешь, я тебе враг, да?
   Думаешь, я тебе зла желаю?
   - Нет, отчего же? Я не думаю.
   - Нет, думаешь... Все думают, Перфильев - простофиля. Меня даже в корпусе дразнили - "Перфиля-простофиля"... А я, брат, ого! Я, брат, как гляну на человека, так прямо наскрозь его вижу, навылет... Вот и тебя вижу. Наскрозь!
   - Ну, и чего ты во мне углядел?
   - Что ты - блаародный человек. Мне говорят, Гришка Орлов... - это они так говорят, - Гришка, говорят, Орлов - такой и сякой. А я кажен раз говорю - неправда ваша! Вино пьет? Пьет. В карты играет? Играет. А ничего умственного за ним нет! Другой бы на моем месте, знаешь, чего наплел?
   - За что я тебя люблю, Перфиша, - душа у тебя открытая...
   - Пра-аильно! - обрадовался Перфильев. - Я всегда правду-матку. Мне говорят, Орлов - подозрительный человек... А я говорю - не может этого быть! Он есть дворянин и честный офицер - он кровь проливал за царя и оче... оте... за очечество! И я его за это уважаю.
   Вот хочешь, я тебе докажу, что я тебя уважаю? А что?
   Возьму и докажу... Хочешь, я про тебя тайну открою?
   Только это - т-с-с!
   - Ну, открывай.
   - Мне говорят: приглядывай за Гришкой Орловым - он человек ненадежный. А то, говорят, был уже один такой, Гришка Отрепьев... Так я говорю, то ж Отрепьев, а это Орлов... То, говорят, не суть важно. Важно, что на одну бу... на одну буковь... Тот Гришка О... и этот Гришка О... Может, это, говорят, перст указующий?
   - Отрепьев в цари лез, - сказал Григорий. - Что же, по-ихнему, я тоже на трон нацеливаюсь?
   - Трон? - Перфильев озадаченно открыл глаза, долго над этим раздумывал, потом решительно затряс головой. - Нет, про трон никакого разговору не было.
   Разговор был в рассуждении всяких таких видов... - Он растопырил пальцы правой руки и замысловато покрутил возле головы.
   - Какие у меня могут быть виды? Служу, как полагается дворянину, как мой дед и отец служили, вот и все.
   - Так вот и я им говорю - поелику он есть дворянин, то всякое такое... - Язык все хуже повиновался Перфильеву, но он никак не мог остановиться. Все, что он принужден был затаивать и скрывать, теперь выливалось, рвалось из него. - А хочешь, я тебе государственную тайну открою?
   - Государственные тайны открывать не полагается.
   - Так это ж тебе! Ты ж блаародный человек... Только это совсем-совсем т-с-с-с!.. Государь император жилаит...
   Чего желает государь император, осталось неизвестно, так как Перфильев вдруг положил голову в миску с остатками квашеной капусты, повозил щекой по капусте, устраиваясь поудобнее и затих.
   - Степан! - окликнул Григорий. - Перфиш, ты что?
   Перфильев ответил ему только нежным посвистом своих открытых небу "сопелок". Григорий потряс его за плечо, он остался нем и недвижим.
   - Эй, кто там! - крикнул Григорий.
   В столовую вошла Домна Игнатьевна.
   - Неуж еще мало? - сердито спросила она.
   - Нет, слава богу, окосел наконец. Растолкай, мамушка, Трофима, пускай сей же миг запрягает в коляску Гнедого, а пристяжной Дочку...
   - Да куда тебе такому ехать? Ты же сам пьянехонек, как дьячок на пасху.
   - В сам деле? Это не годится. Этого мне никак нельзя... Трофима растолкай, а мне давай лохань да ведро воды. И сорочку чистую...
   Облившись не одним, а тремя ведрами, освеженный и переодетый, Григорий вернулся вместе с Домной в столовую. Мертвецки пьяный Перфильев безмятежно спал.
   - Теперь он, должно, не скоро очухается. Только ежели очухается, из дому его не выпускай.
   - Так разве я, старуха, с ним совладаю? Не вязать же его...
   - Можно и связать - не велика цаца. Впротчем...
   Орлов прикинул - в случае удачи здесь ему вряд ли жить дальше, при незадаче - не жить тем более: дадут казенную квартиру, с решеткой... Стало быть, и Кнутсенов секрет ему больше не занадобится.
   Он повернул панельные розетки, открыл потайную дверь.
   - Возьми свечу, мамушка.
   - Григорей! - ужаснулась Домна Игнатьевна. - Ты что затеял? Не бери греха на душу, не душегубствуй!
   - Да что ты, мамушка, и в мыслях того не имею.
   Присвети-ка мне.
   Григорий, как куль, взвалил Перфильева на плечо и отнес его в кнутсенов тайник.
   - Поставь ему тут питье какое, воды или лучше квасу...
   Задвинув кованый наружный засов на железной двери, он вернулся с Домной в столовую и закрыл потайной ход.
   - Ежели зачнет кричать или стучать - открывать не моги. Помни, мамушка: выпустишь его - это ты смерть мою выпустишь!
   Домна Игнатьевна исподлобья глянула на него и ничего не ответила.
   Коляска прогремела по булыге у деревянного Зимнего дворца, свернула на набережную и по Синему мосту выехала на Вознесенскую першпективу. Истомленные бессонной ночью караульные у слобод Измайловского полка, зевая, проводили взглядами коляску. Миновав слободы, кучер хлестнул лошадей и пустил их вскачь.
   2
   Григорий подоспел вовремя. Верстах в четырех за Таракановкой возвращавшаяся из Петергофа карета увязла в песке. Песчаная полоса дороги и всего-то была длиной в несколько сажен, но лошади без отдыха пробежали за ночь почти шестьдесят верст и выбились из сил. Алексей Орлов спрыгнул с козел, стоявшие на запятках Бибиков и Шкурин спрыгнули тоже, кучер нещадно хлестал кнутом взмыленных лошадей, те не в лад дергались в постромках, но сдвинуть карету с места не могли.
   Григорий выскочил из коляски, распахнул дверцу кареты.
   - Ваше величество, видно, лучше вам пересесть.
   Коляска моя не больно презентабельна, зато лошади посвежее, эти вовсе ухайдокались, им теперь не дотянуть...
   Екатерина пересела в коляску, Григорий вскочил на подножку, ткнул кулаком в спину Трофима:
   - Гони что есть мочи!
   Лошади поскакали. Екатерина была бледна и - не улыбалась. Григорий впервые увидел ее такой сжавшейся - она боялась. Он склонился к ней:
   - Не извольте тревожиться, ваше величество! Все будет хорошо, помянете мое слово!
   Екатерина вскинула на него взгляд и попыталась улыбнуться в ответ, но губы ее только дрогнули в жалкой, растерянной гримасе.
   От галопа лошади быстро пристали, перешли на рысь, а не доезжая до Измайловских слобод и вовсе поплелись шагом. Колесница славы, мчавшая ее к триумфу, снова превратилась в дрянную коляску. Еще немного, и торжественный спектакль мог провалиться. Григорий соскочил с подножки, крикнул кучеру, чтобы ехал за ним на полковой плац, и побежал вперед.
   В полку уже увидели приближающуюся коляску, бегущего Орлова. Часовой опустил подъемный мост, из канцелярии вышли офицеры, барабаны рассыпали дробь тревоги, начали сбегаться солдаты.
   Орлов увидел, что впереди все свои - Ласунский, братья Рославлевы, князь Голицын, Похвиснев...
   - Измайловцы! - закричал Орлов, - К вам едет наша самодержица Екатерина Алексеевна. Ура матушкегосударыне!
   - Ура! - закричали солдаты и беспорядочной толпой бросились навстречу коляске, преградили ей путь.
   Екатерина испуганно поднялась, лицо ее побелело, потом сделалось в красных пятнах. Но тут же она увидела, что приближаются к ней не угрожающие, а радостные лица, и мгновенно преобразилась - величаво выпрямилась, на лице ее воссияла растроганная и милостивая улыбка. Она вышла из коляски и, посылая направо и налево улыбки в ответ на восторженные клики, направилась к центру плаца. Навтречу ей уже шел в полном облачении и с крестом в руке полковой священник отец Алексей. Не успел он благословить "благоверную императрицу и самодержицу", как подоспел командир полка гетман малороссийский и фельдмаршал российский граф Разумовский. Спешившись, граф Кирила преклонил колено и облобызал ручку государыни.
   Таким образом, уже с первых шагов стало очевидным трогательное единение новой монархини, духовенства, генералитета и рядовых гвардейцев, каковое единение было тут же закреплено присягой, принятой под открытым небом, не сходя с места. Далее надлежало идти за Фонтанку к слободам Семеновского полка, но семеновцы, прослышав о происшедшем, уже сами бежали к измайловцам. Екатерина снова села в коляску, ее окружили Разумовский, Григорий Орлов, подоспевшие Алексей Орлов и Бибиков, офицеры-измайловцы. Процессия, которую возглавлял отец Алексей с крестом в руках, а завершали шеренги измайловцев и семеновцев, по Большой Садовой направилась к Невской першпективе. Привлеченные шумом, высыпали из домов санкт-петербургские обыватели, глазели на необычайное зрелище, дивились происходящему.
   Еще по пути к першпективе начали доспевать преображенцы. По удаленности расположения своего они позже узнали о происшедшем, а из-за сопротивления некоторых командиров и того более подзадержались.
   Штабс-капитан Нилов старался их увещевать и удержать, а секунд-майор Воейков пытался даже остановить на Литейной гренадерскую роту, не встретив послушания, принялся шпагой рубить солдат по шапкам и ружьям и поносить непечатными словами ослушников и их родителей.
   К такой словесности солдаты приобыкли издавна, но воейковские экзерциции шпагой им не понравились.
   Осердясь, они взяли ружья наперевес и пошли на него в атаку. Конь, храпя, попятился перед сверкающими штыками, пока не допятился до Фонтанки и не забрел в нее по брюхо, где уже штыком его было не достать.
   - Вот посиди там, вашбродь! Прохолонь! - хохоча, кричали ему гренадеры.
   Спорым шагом они пошли дальше, майор же Воейков почувствовал, что в ботфорты его затекают холодные струйки и что карьер его бесповоротно погиб.
   Едва процессия вытянулась с Садовой на Невскую першпективу, как впереди показался идущий на рысях конногвардейский полк во главе со своим подполковником князем Волконским. Конногвардейцы опоздали более всех, зато кричали они восторженнее и громче всех.
   Процессия достигла Казанской церкви, где "самодержице Екатерине Второй" провозгласили многая лета, двинулась дальше и часам к десяти достигла нового Зимнего. Никита Иванович Панин поспешил привезти сюда полуодетого наследника, Екатерина тотчас вышла с ним на балкон и показала войскам, те, как и следовало, принялись кричать "ура", но не столько наследнику, сколько "матушке-самодержице". Под такой аккомпанемент не приходилось заводить речи о том, что "матушке"
   предназначалась роль не самодержицы, а регентши, и Никита Панин смолчал - долгая дипломатическая служба научила его с достоинством переносить поражения.
   Промолчала и заспанная княгиня Дашкова. Она была несколько обескуражена тем, что все сделалось без ее участия и даже ведома, но энтузиазма пока не утратила и с прежним пылом призывала действовать.
   Далее все шло как по писаному. Архиепископ санктпетербургский Вениамин обходил войска, выстроенные у дворца, и приводил их к присяге. В Зимний съезжались все знатные обитатели столицы, чтобы принести присягу матушке-государыне, засвидетельствовать свою "рабскую преданность", излить, как полагается, "слезы умиления и радости". Словом, всего полгода назад отрепетованный спектакль во всей полноте развертывался заново вопли восторга, слезы умиления, коленопреклонение, реверансы и т. д. и т. п.
   Сочинителей исторических романов хлебом не корми, только дай возможность описать, как, что и из чего едали и пивали в старину, во что одевались, в каких палацах или на каких полатях жили. Они истово, прямо благоговейно переписывают подходящие случаю страницы исторических трудов, с наслаждением во всех подробностях объясняют, какие ритуалы совершались, какие проделывались церемонии. Пускай их наслаждаются, а мы обратимся к тому, что проделывали люди с собой и друг с другом.
   Только часов в двенадцать Григорий Орлов вспомнил об узнике кнутсеновского тайника, улучил подходящую минуту и перебежал площадь к Большой Морской. Открыла ему Домна. Еще в прихожей Григорий услышал металлический звон, будто невдалеке колотили в огромное било [Доска, заменявшая в старину сигнальный колокол].
   - Шумит? - спросил Григорий.
   - Спозаранку так-то вот гремит и гремит. Как только народ не сбегся?..
   Едва лязгнул засов, стук прекратился. Григорий распахнул дверь. Встрепанный, взлохмаченный от усталости и отчаяния Перфильев держал обеими руками дубовую скамейку. Увидев Григория, он яростно ощерился.
   - Ах ты подлец!.. Ты нарочно все подстроил? Ну, погоди!
   Он поднял скамейку над головой и ринулся на Орлова.
   Тот вырвал у него скамейку, отбросил в сторону, обхватил его так, что руки Перфильева оказались прижатыми к туловищу, и поднял над полом. Перфильев пытался высвободить руки, лягался, пинал Григория коленями, но тот сжал его еще крепче, и Перфильев обмяк.
   - Пусти, медведь проклятый... Больно...
   Григорий отпустил его.
   - Сволочь ты, Гришка, - потерянно сказал Перфильев. - Погубил ты меня. Как есть погубил!
   Он внезапно всхлипнул, вытер под носом и обессиленно сел на топчан.
   - Я тебя, дурака, спас, а не погубил.
   - Спас? - снова накаляясь, закричал Перфильев. - Что я теперь скажу его императорскому величеству?
   - Его величество уже никакое не величество. Было, да все вышло.
   - Тоись как это?
   - А вот так. Ополосни свой портрет и пойдем, я тебя представлю государыне.
   - Какой такой государыне? Нет у нас никакой государыни, есть государь император Петр Федорович!
   - Был, Перфиша, был! А теперь нету. Теперь у нас императрица и самодержица Екатерина Алексевна.
   - Так это что, бунт? Выходит, правду про тебя говорили?.. Я в бунт не пойду, я присягу давал...
   - Ну и - дура! Велика важность твоя присяга! Дал одну, дашь и другую.
   - Никогда! - гордо сказал Перфильев. - Я - честный офицер!
   - Ну, вот что, дорогуша: мне с твоей честностью возжакаться недосуг. Я тебя от опалы спасаю, а ты кобенишься. Думаешь, адъютанта бывшего императора по головке гладить будут? Из столицы тебя не выпустят, заставы закрыты. Зачнешь пылить, сволокут в крепость...
   Да ты выдь, погляди, что делается!.. На вот, тяпни чарку для куражу, и пойдем.
   Перфильев послушался. При виде пикетов, запруженной войсками площади и без того по-детски открытые глаза его открылись от изумления до крайних своих пределов. Григория Орлова все знали, знали, какую роль он играл в заговоре, и перед ним расступались, освобождая дорогу.
   - Ты только молчи, - сказал он Перфильеву. - Изъявляй глазами рабскую преданность и молчи. Что надобно, я сам скажу.
   В этом предупреждении нужды не было. Изумление и растерянность Перфильева достигли такой степени, которую следовало бы назвать полным обалдением, отчего он, и прежде не самый выдающийся краснобай, дар речи утратил окончательно. Они миновали караулы, комнаты, забитые офицерами и высшими цивильными чинами, прошли в залу, где находилась Екатерина. Улучив удобный момент, Орлов подвел к ней Перфильева.
   - Вот, матушка-государыня, адъютант бывшего императора Перфильев. Его враги ваши приставили ко мне, дабы соглядатайствовал и доносил. Однако он не токмо не учинил ничего худого, а загодя открылся мне, потому как душой и телом был предан вашему величеству.
   Екатерина перевела взгляд на Перфильева, ожидая, что он скажет, но тот лишь тянулся в струну и обалдело таращился на нее. Этот вытаращенный взгляд можно было истолковать как крайнюю степень восторга, что Орлов тут же и сделал.
   - Видите, матушка-государыня, он от радости даже онемел, слова сказать не может.
   Екатерина снисходительно улыбнулась.
   - Нитчего, вашны есть не слофа, вашны есть дела.
   Если он пудет карашо слушиль, он пудет не оставлялся монарший милость.
   Так верный слуга Петра III, его адъютант и доверенное лицо, который не только не участвовал в заговоре, но был против него и в меру ума своего и сил старался заговор раскрыть, обнаружил, что мера эта у него на удивление короткая, и оказался первым перебежчиком в лагерь противников своего императора.
   Жаждая монаршей милости, весь "свет" Санкт-Петербурга теснился во дворце, непрерывным потоком омывая залу, где находилась императрица, волна энтузиазма и восторга вздымалась снова и снова. Они, эти волны, выплеснулись за пределы дворца, пошли по столице, как круги по воде от брошенного камня, и по мере удаления от дворца даже делались выше, а изъявления восторга - горячее. Догадливые кабацкие откупщики распахнули двери своих трактиров и лавок, выкатили бочки на улицу, и желающие, в коих не было недостатка, угощались, ничего не платя, бадейками и ушатами уносили вино про запас. У недогадливых жаждущие восторга обыватели сами выламывали двери заведений, но чинно и аккуратно, без всякого грабежа. Отпечатанные попечением адъюнкта Тауберта манифесты были раздаваемы и вывешены во множестве, немногочисленные в ту пору грамотеи читали их для желающих вслух. Остерегаясь не только обсуждать услышанное, но даже чесать в затылках, слушатели тут же отправлялись выпить здоровье новоявленной матушки-государыни, собирались другие слушатели, процедура повторялась снова и снова, и потому ликование происходило не в каких-то определенных местах, а повсеместно во всей столице.
   Однако если на окраинах празднование пенилось неомраченно, то по мере приближения к центру все явственнее ощущалась некая озабоченность и даже более того - опаска. Нет, солдаты не испытывали ни опасений, ни озабоченности. Озабоченность была уделом господ офицеров, а явственнее всего нависала над Зимним дворцом. Главное действующее лицо - впрочем, вряд ли можно называть Екатерину главным действующим лицом, так как действовали ее именем другие, она была лишь главным лицом действа... Теперь это главное лицо действа, императрица и самодержица Екатерина Вторая, расточало лучезарные милостивые улыбки, изливало "матернюю любовь" на только что обретенных верноподданных, но внутри у нее что-то мелко и неостановимо дрожало, а переполненное радостью и торжеством сердце нет-нет да и сжимала мохнатая лапа... Источник "всенародной радости", матушка-государыня была в незримой осаде - осаде страха.
   И потому принимались все новые и новые меры предосторожности. Уже принесли присягу не только гвардейцы, но и все полки санкт-петербургского гарнизона, даже расположенные на Васильевском острове ингерманландский и астраханский, предварительно арестовав своих командиров, в том числе генерала Мельгунова, сторонника Петра. Внутренние караулы дворца заняли конногвардейцы и преображенцы, измайловцы и семеновцы окружали дворец снаружи. Остальная часть гвардии, линейные ямбургский, петербургский и невский полки заняли все близлежащие улицы, у вылетов их артиллерия ощерилась пушками. Астраханский и ингерманландский полки расположились на дальних подступах. К заставам и всем выходам из города посланы конные пикеты, дабы из города никого не выпускать, а всех прибывающих задерживать. На острова послан полковник Мартынов, чтобы привести в боевую готовность артиллерийские батареи и закрыть для всех судов, барок и лодок выходы в море, а главное, преградить доступ с моря к столице.
   Жалкие пушчонки, разбросанные в устьях Невы и протоков, были не в состоянии преградить путь многопушечным линейным кораблям, они, конечно, смогли бы прорваться в Неву, и тогда Зимний дворец оказался бы прямо под жерлами их пушек. Надежно прикрыть доступ в столицу мог только Кронштадт. Поэтому в Кронштадт спешно отправили адмирала Талызина, дабы привести гарнизон и экипажи кораблей к присяге государыне и далее поступать по обстоятельствам, для чего Екатерина дала Талызину собственноручную записку-приказ: "Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то исполнять. Екатерина". Однако на всякий случай Екатерина и ее пособники решили сменить резиденцию, перебрались в деревянный Зимний на Мойке - с Невы его пр-икрывала Адмиралтейская крепость, а сухопутные войска могли охватить сплошным кольцом.
   Курьеры поскакали в действующую армию к Чернышеву и Румянцеву, дабы те привели к присяге императрице вверенные им войска. Одновременно к губернатору Лифляндии Броуну курьер повез, кроме официального манифеста, еще и собственноручную записку Екатерины, в которой она приказывала задержать "бывшего императора", если он появится в Лифляндии, и, живого или мертвого, доставить в Санкт-Петербург. Надлежало озаботиться о его дальнейшем местопребывании, поэтому генерал-майор Савин спешно отправился в Шлиссельбургскую крепость, которая была признана самым подходящим местом для российских императоров: один - Иоанн Антонович - пребывал там уже не первый десяток лет...
   Где же сам император, что он предпринял и что намеревается предпринять против мятежа? Появились первые лазутчики из вражеского стана - великий канцлер Михайла Воронцов, князь Трубецкой, граф Шувалов. Они изъявили Петру готовность пожертвовать собой и с его позволения направились в Санкт-Петербург, дабы призвать Екатерину и гвардию к повиновению и благоразумию. К благоразумию они никого не призывали, а проявили его сами и присягнули Екатерине. Увы, они прибыли из Петергофа еще днем, поэтому о дальнейшем местонахождении Петра и его планах ничего не знали.
   Первый акт санкт-петербургского действа можно считать оконченным. Он прошел без всяких заминок и накладок, роли были разыграны отменно. Особенно хорошо исполнила свою Екатерина. Роль народной избранницы.
   Опальная супруга государя, она жила в петергофском уединении, как в скиту, ни во что не вмешивалась, ничего не домогалась и не требовала для себя. Однако настал великий час, когда подспудное недовольство тираном, посягнувшим на священные для русского человека устои, злодеем, влекущим державу в пропасть войны, прорвалось и народ восстал. На кого же восставший народ мог обратить взор упования и надежды, кому вверить судьбу свою и будущее державы? В те поры само собой разумелось, что обратить взоры он мог только на персону, стоящую над ним. Вполне естественно он обратился на Екатерину, ибо молва упорно свидетельствовала, что она противница всех Петровых нововведений, недовольна позорным миром с Пруссией и не желает войны с Данией из-за какого-то немецкого курятника, который называется Шлезвиг. Более того - она непрестанно пыталась усовещевать своего не в меру "азартного" супруга, предстательствовала перед ним в интересах возлюбленного ею русского народа, за что была отчуждена и всячески угнетаема... Итак, взор был обращен, и тут же последовало верноподданическое "припадание к стопам". Могла ли Екатерина устоять перед слезным молением возлюбленного ею народа, уклониться от тяжкого бремени власти и тем самым обмануть народные чаяния? Она не уклонилась, не обманула и потому превознесена и провозглашена императрицей и самодержицей. Таким образом, всему миру должно было стать очевидным, что она не захватчица, а народная избранница. И даже более того, ибо известно, что глас народа - глас божий, стало быть, одним чохом на Екатерину снизошла и божественная благодать...
   Как ни гладко был сыгран первый акт, спектакль не мог им закончиться: добраться до трона - мало, чтобы на нем удержаться, необходимо второе действие - военное, дабы спихнуть с трона своего предшественника.
   Для военного акта следовало сменить костюмы и...
   роли. Роль скромной и бескорыстной народной избранницы Екатерина сыграла, теперь предстояло сыграть роль полководца. Она и здесь оказалась на высоте задачи.
   Первым шагом ее был указ сенату, по-военному краткий и деловитый:
   "Господа сенаторы!
   Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной довереностию, под стражу: отечество, народ и сына моего.