Дубов Николай. Колесо Фортуны

   Видно, не заладились бариновы пути-дороги, не вернулся. Кабы сам-то вернулся - ничего, он добер был, шумлив, да отходчив. А то вот теперь Старый барин за своим добром явился... Ох, поспеть бы только, а там уж...
   Давно рассвело, солнце высоко поднялось над вершинами деревьев. Лукьяниха оглянулась и не узнала дороги.
   Пора быть Семигорскому сплошному бору, а тут по сторонам только кусты да жиденькие перелески, впереди и вовсе чистое поле. Это не удивило и не встревожило помраченный страхом разум Лукьянихи. Эка беда, значит, вырубили. Прежде, когда доводилось ходить пешком, свежие вырубки бросались в глаза, из окна автобуса не больно приметны. И что ей до того? Ей бы поскорее дойти...
   И тут Лукьяниха почувствовала, что идти больше не может. Ноги стали непослушными, геенский огонь в левом боку не утихал, а все пуще разгорался, мозжило под лопаткой, и даже рука стала как не своя. Лукьяниха поняла, что одним махом не дойти, надо передохнуть. Она свернула в сторонку и за ближними кустами прилегла на крохотном пригорочке. Полежав некоторое время, она вспомнила, что уже наступил день, а она еще и лба не перекрестила. Лежа молиться не годилось, она попыталась встать, но не смогла. Слова молитвы путались.
   И, быть может, потому, что она долго шла, вместо молитвы ей вспомнилось, как в далекой молодости слушала у Семигорского монастыря слепых калик перехожих. Калики пели разное, но жалостливее всего "Лазаря", и у нее всегда к горлу подступал клубок:
   Мимо царства я иду-у,
   Горько-о плачу, рыдаю
   О-ой, го-ре, горе мне вели-ико-ое!..
   Она, нынешняя Лукьяниха, так была не похожа на тогдашнюю Таиску, что вспоминалась та, как что-то совсем стороннее, чужое, давно умершее. И что проку вспоминать? Вчерашним куском сыт не будешь... А вот явился Старый барин и снова связал воедино все: что было да умерло и что осталось и еще продолжает жить... Ходили калики перехожие от обители к обители, от храма к храму, питались подаянием христа ради. Вокруг шумела, сверкала молодая, веселая жизнь, а они шли мимо, держась друг за дружку, не видя ее, и только жалобно печаловались, что идут мимо ее царства. Она, Таиска, мимолетно сокрушалась сердцем и раздавала копеечки.
   А сама-то лучше ли? Не успела оглянуться, как и прошла мимо жизни или жизнь пробежала мимо нее... Весь век всякие разные люди помыкали ею, то и дело корили "дурой", толкали то туда, то сюда, убеждали, что от этого станет лучше ей самой и другим тоже... А было ли лучше-то? Калики перехожие друг за дружку держались, а ей, бобылке-бездомовнице, за кого ухватиться?.. Да что уж теперь, только бы дойти...
   Лукьяниха снова попыталась подняться, но в левом боку отозвалась режущая боль, она враз обессилела и поняла, что ей уже больше не встать. Видно, пришел ее час и подохнет она тут, как собака бездомная... Того хуже - собака бездомная хоть под чужим забором околевает, а она - под кустом, как былка придорожная...
   Всю жизнь ее то солнце жгло, то дожди хлестали и топтал, не глядя, кто хотел... За что же это? Почто я жила-то, господи?
   С натужным звенящим гудом бледную от зноя синеву медленно пронзала серебряная игла, а за ней по всему небосводу курчавился, размывался белесый хвост. Лукьяниха закрыла глаза. Она подумала, что вот умрет здесь, найдут ее люди и закопают, в чем есть, а припасенное дома "смертное" так и останется. И десятка на похороны, завернутая в особую тряпочку, тоже останется... Но подумалось о том отчужденно и безразлично. И тут же она вспомнила об узел.ке... Господи, как же с ним-то? Хоть бы навернулся кто, передать кому... А то ведь не отступится, окаянный, не даст ей покою и на том свете...
   - Бабушка, чего вы плачете? Почему вы здесь лежите?
   Лукьяниха открыла глаза и увидела, что над нею склонились белоснежные ангелы.
   - Сподобилась! - прошептала Лукьяниха. - "Ныне отпущаеши рабу твою, господи... Слава тебе!.."
   - Бабушка, вы что, не слышите?
   Лукьяниха снова открыла глаза, увидела, что крыльев у ангелов нет, а на их белых блузках завязаны красные галстуки. Примстилось... Она с натужным всхлипом перевела дыхание и сказала:
   - Помираю, деточки, помираю я...
   - Как это помираю?! Что вы такие глупости говорите! - отозвался привычный к командам голос.
   Римма Хвостикова смотрела на мир с высоты своих семнадцати лет и если не все знала, то, во всяком случае, обо всем имела совершенно ясное и определенное суждение. Иначе и не могло быть - она была вожатой, а вожатая должна вести своих воспитанников твердо и уверенно, уметь ответить на любой вопрос и решить, что хорошо и что плохо, что следует делать и чего делать нельзя. Не стоит осуждать Римму Хвостикову. В свои семнадцать лет мы ведь тоже все знали и так же категорично и безапелляционно решали все и вся...
   Иванковские красные следопыты шли по местам боевой славы минувшей войны. Они отыскивали памятки и памятники павшим героям, их могилы, проверяли, исправляли ошибки, вели дневники своих поисков - словом, делали все, что полагается делать красным следопытам.
   На этот раз поход оказался трудным. Дорога была скучной, а потому казалась бесконечной, солнце начало припекать с самого утра, и все время хотелось пить. Вода была у них в пластмассовых фляжках, они то и дело к ним прикладывались, а вот с остальным было плохо - в чистом поле ни ложбины, ни кустика, а старая дорога даже не имела кюветов. Поэтому, как только отряд поравнялся с перелеском, Римма Хвостикова скомандовала:
   - Мальчики - налево, девочки - направо! Далеко не уходить!
   Мальчишки наперегонки побежали в свою сторону от дороги, девочки, конфузливо переглядываясь, заспешили в свою. Но какая же девочка, придя в хорошее настроение, не поищет цветочков? Вместо цветочков они увидели, что на пригорке лежит худая, ужасно бледная старушка и тихонько плачет. По лицу ее ползали муравьи, но она не смахивала их, и вот - сказала, что умирает... Они знали, конечно, что люди умирают и сейчас, ко никто из них не видел, как это происходит, потому что людям полагается умирать в больницах. А чтобы вот так - возле дороги, прямо на земле?! От этого девочкам стало ужасно жутко, и они испуганно поглядывали то на свою вожатую, то на старушку. Римма Хвостикова тоже растерялась и, как всегда в затруднительных случаях, напустила на себя строгость:
   - Кто вы такая, гражданка? Где живете?
   - В Ганышах... В Ганышах я живу...
   - Так это совсем не нашего района! - недовольно сказала Римма Хвостикова, будто люди имели право умирать только в своем районе, а старуха этим установлением пренебрегла и нарушила незыблемый порядок.
   - Возьми мой узелок, милая... Только забожись, что передашь!
   - Вот еще новости! - возмутилась Римма Хвостикова. - С какой стати я буду божиться? Я - комсомолка!
   - Ты не шуми, милая, а то я сейчас вовсе помру... - с трудом проговорила Лукьяниха. - Свези мой узелок в Ганыши и отдай Старому барину... Богом тебя прошу!
   - Какой барин? Что вы опять глупости говорите?!
   Девочки не очень хорошо знали, где находятся Ганыши, зато прекрасно знали, что никакого барина там нет и быть не может, но они, по юности, были сердобольнее своей суровой наставницы и наперебой заверили:
   - Мы передадим! Передадим, бабушка! Честное пионерское, передадим!
   - Ну и ладно, - облегченно вздохнула Лукьяниха и закрыла глаза.
   Римма Хвостикова, покусывая губу, раздумывала.
   С одной стороны, они шли в поход и его следовало продолжать, тем более что до границы района осталось совсем немного, с другой стороны, оставить в поле больную старуху - негуманно.
   - Идите на дорогу, - сказала она, - останавливайте машину.
   Первую остановить не удалось - она шла на такой скорости и так рявкнула сигналом, что пионеры испугались и расступились. Но, завидев вторую, они выстроились цепочкой поперек дороги и взялись за руки. Машина остановилась, шофер высунулся из кабины.
   - Вы что балуете? По шеям захотели?
   - Там старушка лежит... В больницу надо!
   - Только у меня и делов, что старух возить, - сказал шофер, но парень он был добрый, а машина пустая, и он пошел вслед за пионерами.
   - Да, доходяжная старушка, - сказал он, увидев Лукьяниху, оглянулся в поисках помощника, но даже сама Римма Хвостикова не показалась ему для этого пригодной, поэтому поднял старуху сам и понес к машине. - А вы чего? - сказал он, уложив Лукьяниху на днище кузова. - Садитесь тоже.
   - Мы должны дальше идти.
   - Чтобы с меня спрашивали, где, как да почему? Вы нашли, вы и сдавайте. Мне милиции и так хватает, по завязку...
   Машину трясло на старой, разбитой дороге, но это бы ничего, если б не старушка... На нее пионеры старались не смотреть и смотрели по сторонам, хотя смотреть по сторонам было решительно не на что. Одна пионерка не выдержала, оглянулась. Голова Лукьянихи болталась, как привязанная, рот провалился, глаза безжизненно смотрели в небо.
   - Ой, девочки, - испуганно сказала пионерка. - Ой, девочки! - закричала она и, уткнувшись лицом в согнутый локоть, заплакала.
   Остальные посмотрели тоже и тоже начали плакать.
   Мальчики супились и крепились, но и они были недалеки от того, чтобы зареветь. Римма Хвостикова постучала по крыше кабины. Машина остановилась, шофер выглянул в окно.
   - В чем дело?
   - Умерла. Умерла она...
   - Так а я что, доктор? - озлился шофер.
   Гремя и подпрыгивая на булыжнике, машина покатила дальше, в Иванково.
   Вася Кологойда сразу узнал ее в погребе, который местной больнице служил моргом.
   - Она самая, - сказал он, вернувшись в отделение милиции. - Проживала в Ганышах. На моем участке.
   - Тогда вот, принимай по описи все ее имущество, - сказал дежурный и протянул старухин узелок.
   От старой-престарой квадратной книжки шибанул резкий запах книжного тлена. Она была переплетена в растрескавшуюся, побуревшую от времени телячью кожу и оказалась не печатной, а рукописной. В начале были вложены какие-то исписанные листки. Ни книга, ни листки не произвели на Васю Кологойду впечатления - но на листках лежала новенькая сторублевка.
   - Ага! Значит, не сбрехал...
   - Кто? - спросил дежурный.
   - Да есть там у нас один ворюга недоделанный... А он с этой старухой был связан...
   - Выходит, ты в курсе? Ну и лады, сам это дело закроешь.
   - Само собой. Только застали-то ее еще живой? Неужели ничего не спросили?
   - Ну вот же протокол... Сказала пионерам, чтобы свезли в Ганыши и отдали какому-то старому барину.
   Ерунда на постном масле. Видно, у старухи перед смертью мозга за мозгу заскочила.
   - Не иначе, - раздумчиво покивал Кологойда. - Ну ладно, привет! сказал он, опуская ремешок фуражки под подбородок.
   Лукьяниха была мертва, и меньше всего в смерти ее повинен был Вася Кологойда, но его не покидало сознание своей вины, вины в том, что недодумал, недоделал и потому не предотвратил...
   "Кабы раньше! Кабы чуток раньше!" - досадливо повторял он и, боясь снова опоздать, гнал "на всю железку". Степенный онищенковский "ИЖ" козлом прыгал по булыге и пулеметным грохотом расстреливал чахлые перелески.
   К счастью, Аверьян Гаврилович был на месте.
   - Придется вам со мной, товарищ директор, - без всяких предисловий сказал Вася. - На случай консультации, поскольку вы специалист по всякому старому...
   хозяйству, - вовремя спохватился он.
   - Куда?
   - В Ганыши.
   - Пожалуйста, - сказал Аверьян Гаврилович, надевая кепочку. - Но в чем, собственно, дело?
   - Нашлась наша бабка-то... только она тово... перекинулась.
   - То есть как перекинулась?
   - Ну - померла... Видать, с перепугу съехала с катушек и чесанула не в ту сторону. В Иванковском районе ее нашли. И сторублевка при ней оказалась! Выходит, в порядке исключения, йолоп тот не сбрехал.
   - Ну так что?
   - А то, что надо нам найти, кто ей ту сторублевку дал.
   - Да я-то чем могу вам помочь? Всякие там оттиски пальцев - я в этих вещах не разбираюсь...
   - Какие оттиски, товарищ директор?! Лукьяниху нашли пионеры. Перед смертью она успела им сказать, чтобы все отдали старому барину в Ганышах...
   - Ну, знаете, это полная чепуха! Какой барин может быть в колхозе?
   - В колхозе, конечно, навряд... Может, старушка и сбрендила, а может, и нет? Старые люди, они как-то перед смертью брехать не любят, опасаются... Пошли, пошли, товарищ директор!.. Барина там, конечно, никакого нет, это само собой... А может, есть какой-то человек, которому нужна эта хреновина...
   - Что вы имеете в виду? - приостановился Аверьян Гаврилович, который уже занес ногу в коляску.
   - Да вот, - хлопнул Кологойда по вздувшейся планшетке. - От руки писанная книжица. Такая старая, что смердит хуже скипидара...
   - Рукописная?! Так покажите же! - взволновался Аверьян Гаврилович.
   - Потом, потом, товарищ директор... Один раз проворонили, можем второй раз проворонить. Вы только держитесь покрепче и из-за щитка не высовывайтесь, а то кепочку потом не сыщешь...
   "ИЖ" по всем правилам миновал город, но, как только город остался позади, с громом и звоном вонзился в дорожную просеку Семигорского бора.
   2
   До предела взбудораженная Юка с трудом дождалась, пока мистер Ган немного отдалится.
   - Вы идете нас провожать, думаете, он что-нибудь сделает? - прошептала она.
   - Я боюсь того, что сделаете вы, - сказал Федор Михайлович. - Ваша буйная фантазия может так разукрасить превращение мистера Гана в Ганыку, что как бы Иван Опанасович не начал собирать народное ополчение против захудалого аптекаря.
   Толя и Антон засмеялись, Сашко остался напряженно серьезен, а Юке было сейчас не до шуток.
   - Но дядя Федя, разве он правду рассказал? Ведь Сен-Жермен - это же тройка, семерка, туз!.. Ну, помните, в "Пиковой даме"? "Однажды в Версале о же де-ля Рен, Венюс московит проигралась дотла. Среди приглашенных был граф Сен-Жермен..." Ну и дальше - три карты!
   три карты! три карты!
   Теперь засмеялся Федор Михайлович.
   - Милая Юка! Кажется, Лассаль сказал: "Учитесь, учитесь, только не по журнальным статьям!" Я бы к этому добавил: "Не изучайте историю по оперным спектаклям и кинофильмам!"
   - Так ведь и у Пушкина тоже... - вспыхнула Юка.
   - Пушкина полезно перечитывать. У него Томский рассказывает историйку о благородном и таинственном чудаке Сен-Жермене и трех картах. Модест Чайковский для оперы изложил эту историйку корявыми стихами и зачем-то сделал Сен-Жермена паскудником, который потребовал неблаговидной платы за услугу...
   - Так что, этот граф был на самом деле? - сказал Антон. - Я думал, просто, так, сочинение из головы...
   - Нет, - сказал Федор Михайлович. - Сен-Жермен не "из головы", а личность историческая. Историки удостоверяют, что Сен-Жермен посетил Петербург, был другом Григория Орлова и участвовал в заговоре против Петра Третьего.
   - Выходит, он был шпион? - сказал Антон.
   - Вероятно, и шпион тоже. Во всяком случае, в этом был уверен его современник Казанова, который в таких делах, несомненно, разбирался, так как сам был шпионом. Но в отличие от Казановы, Сен-Жермен мемуаров не писал и остался личностью загадочной. Известно, что он без конца путешествовал, знал много языков, был очень богат, но происхождение его богатства темно и непонятно.
   При французском дворе он появился, очаровав маркизу Помпадур, а Людовика Пятнадцатого покорил тем, что надтреснутый королевский бриллиант мановением руки превратил в целый, отчего тот стал втрое дороже.
   - Так это же настоящее чудо! - сказала Юка.
   - Или ловкость рук. Подменить треснутый бриллиант целым не так уж трудно. Наш иллюзионист Дик Читашвили делает штуки посложнее - прикрывает пустую ладонь платком, а когда поднимает платок, на ладони оказывается большая стеклянная ваза с водой, в которой плавают золотые рыбки. Чтобы приобрести расположение короля, стоило подменить плохой бриллиант хорошим.
   - А я знаю - он был гипнотизер! - убежденно сказала Юка.
   - Возможно, он и обладал силой внушения, однако сильнее всякого гипноза на людей действует их собственное воображение. Сен-Жермен сам распускал легенды о себе, еще больше их создавали другие. Говорили, что он обладает эликсиром долгой жизни, может делать золото, живет так долго, что будто встречался с Иисусом Христом, ну и прочие чудеса в решете.
   - Обыкновенный обманщик! - сказал Толя.
   - Я бы сказал иначе: умный и очень ловкий мистификатор.
   - А шо оно такое - мистификатор? - спросил Сашко.
   - Ну... человек, который не просто обманывает, а себя и свои поступки окутывает всевозможными тайнами, загадками. А вера в тайны и загадки живуча. Даже в 1938 году кое-кто утверждал, что Сен-Жермен проживает в Венеции в одном из дворцов на Большом канале...
   Если бы Юка попала в Венецию, она, наверно, обязательно разыскала бы таинственного графа...
   Ребята засмеялись. Юка улыбнулась тоже, но отрицать не стала.
   - Если он такой мошенник, - сказал Антон, - почему его не разоблачили?
   - Пробовали. В прошлом веке император Наполеон Третий приказал собрать все материалы о Сен-Жермене в один архив, чтобы выяснить, наконец, кто он и что делал. Но тут развернулась франко-прусская война, во время осады Парижа в архив попала бомба, и все сгорело.
   - Вот! - торжествуя, сказала Юка. - Это он сам!
   - Что сам?
   - Он не хотел, чтобы доискивались, и все уничтожил!
   - Ну да, граф Сен-Жермен превратился в пушечное ядро и шарахнул по архиву.
   На этот раз засмеялся даже Сашко, но это не поколебало уверенность Юки в том, что Сен-Жермен причастен к пожару в архиве.
   - Он же мог выстрелить!
   - Немцы не могли вести прицельного огня во время осады. Они лупили по Парижу наобум, для устрашения...
   Вот мы уже пришли, и, я надеюсь, деловая обстановка сельсовета вернет тебя на землю из заоблачных высей ненаучной фантастики...
   Ивана Опанасовича в сельсовете не было. Секретарша сообщила, что председатель с утра уехал в область, а потом позвонил оттуда и сказал, что переводчика того американца уже выписали из больницы, они скоро приедут вместе и чтобы передать это председателю колхоза.
   Она передала...
   - Мы подождем в кабинете, - сказал Федор Михайлович. - Там прохладнее...
   Однотумбовый стол председателя, на котором не было ничего, кроме телефона, прошлогодняя стенгазета и плакат, призывающий выполнять поставки яиц и молока, не смогли вырвать Юку из восемнадцатого столетия.
   - А все-таки я считаю, что он сыграл положительную роль! - убежденно сказала Юка.
   Окончательно решить вопрос, положительным или отрицательным был таинственный граф, не удалось - к сельсовету с грохотом подлетел милицейский "ИЖ".
   - А, товарищ лесовод! - сказал Кологойда, увидев Федора Михайловича. Привет, привет! И вся компаша в сборе? - оглядел он ребят. - Ну, пока головы нет, начнем с вас, поскольку вы всех знаете... Такое дело, ребята: жила тут у вас старушка, которая делала глечики и в Чугунове продавала...
   - Бабушка Лукьяниха? - сказала Юка. - Так она и сейчас живет.
   - Уже не живет, поскольку вчера померла.
   - Ой! - Глаза Юки наполнились слезами. - Как же?
   Почему?
   - Вскрытие показало инфаркт. А вот почему у нее был инфаркт, неизвестно. Может, просто от старости, а может, и еще от чего... Известно только, что перед смертью она вроде как сильно засуетилась... Вы ничего такого не замечали, не слышали? Ничего тут с ней не случилось?
   - Что-то было... - раздумчиво сказала Юка. - Ей что-то привиделось... Она мне рассказывала, как служила у помещика Ганыки и всякие ужасы про их род и про Старого барина...
   - Старого барина? - подался вперед Кологойда. - Какого барина?
   - Ну, про отца последнего помещика. А утром на следующий день я увидела, как Лукьяниха бежит от развалин - даже грибы все растеряла. Она прямо умирала от страха. И сказала, что ей явился Старый барин...
   Только никакого барина там не оказалось - я сбегала, посмотрела. Видно, ей после того разговора просто померещилось...
   - Привидение, - лукаво подсказал Толя.
   Кологойда предостерегающе поднял ладонь в сторону Толи.
   - А потом?
   - Потом она про это не хотела даже говорить и ужасно сердилась.
   - А что, если... - сказал Федор Михайлович, - что, если ей не померещилось, и увидела она не привидение, а Ганыку?
   - Откуда тут может взяться Ганыка? - сказал Аверьян Гаврилович.
   - Из Соединенных Штатов. Выяснилось, что американский турист мистер Ган - это Ганыка, сын последнего помещика.
   - Неужели?!
   - Дядя Федя его разоблачил! - сказал Антон. - Разговаривал, разговаривал, а потом - р-раз! - и припер к стенке. Тот признался. Даже руки кверху поднимал...
   - Интересная получается карусель! - сказал Кологойда. - Выходит, товарищ директор, барин может оказаться и в колхозе?.. Раз такое дело, давайте, ребята, припомните, какие у того барина были контакты с Лукьянихой?
   - Никаких контактов не было! - твердо сказал Сашко. - Я бы знал.
   - Были! - закричала вдруг Юка. - Мне же Галка сегодня утром рассказала!.. Она их вместе видела!
   Только когда началась эта история с Ганом-Ганыкой, у меня все из головы вылетело...
   - Какая Галка? - спросил Кологойда.
   - Нашей хозяйки дочка, Галка Удод.
   - А ну, давай сюда ту Галку! Только быстро!
   Если во дворе и поблизости никого не было, Галка на кур и теленка кричала толстым, грубым голосом, какой бывает только у пропойц: "Куды? От шоб тоби повылазыло!.. А шоб вы повыздыхалы!.." На самом деле пропойного баса у нее не было, она была очень застенчивой девочкой, с людьми знакомыми разговаривала мягко и так тихо, будто не говорила, а шелестела, при незнакомых замолкала вовсе и заливалась краской от одного взгляда на нее.
   На призыв Юки Галка подбежала, но, узнав, что ее требуют в сельсовет, вспыхнула и уперлась точь-в-точь как "дурне теля", на которого она орала у себя во дворе.
   - Та я не пиду! Не хочу! Та шо я там не бачыла?
   - Да иди же, тебе говорят! - рассердилась Юка и за руку втащила ее в кабинет. Увидев, кроме Кологойды, незнакомых мужчин, Галка потупилась и замолчала.
   - Так ты, значит, и есть Галя Удод? - сказал Кологойда. - Ну, здорово!
   Глядя в окно, Галя пошевелила губами.
   - Что ж ты стала, понимаешь, за километр, да еще и шепчешь. Подойди ближе.
   Галка не тронулась с места. Тогда Юка уперлась руками ей в спину и заставила сделать несколько шагов вперед. На висках у Галки выступили капли пота, а на глазах слезы.
   - Ну вот, еще реветь вздумала!..
   Галка отвернулась к окну и заморгала, прогоняя слезы.
   - Что мы тебя, съедим, что ли? Вот же сидят ребята, ничего не боятся. А ты чего боишься?
   - Я стыдаюсь, - прошелестела Галка окну.
   - Да чего тебе стесняться? Ты только расскажи нам, что видела, и иди себе до дому... Вот Юка говорит, ты видела, как американец разговаривал с Лукьянихой.
   Видела?
   - А-ага, - кивнула окну Галка.
   - Вот и расскажи, как все было.
   - Я вранци пишла до лесу... Шоб лысычок набпаты... А там идет той дядька, американец...
   - Подожди, когда это было?
   - Та ще в субботу.
   - Почему же ты раньше никому не рассказала?
   Галка безмолвствовала.
   - Так. А что было дальше?
   - Я як побачыла, то и сховалась... За колоду... Там колода така велыка лежыть...
   - А почему ты спряталась?
   - Злякалась...
   - Чего испугалась?
   Галка сначала пошептала окну, потом еле слышно прошелестела:
   - Вин дывыться...
   - Так что? Все люди смотрят.
   Ответа не последовало.
   - Ну ладно. Так ты, значит, спряталась, а все-таки подсматривала?
   - Бо як бы вин до мэнэ, то я б побйгла...
   - Ага! А он к тебе не пошел?
   - Не... Бо тут як раз Лукьяныха... Бона теж лысычки збырала... А вин став и дывыться... А вона як побачыла, так упала на колина и руки до нього простягае, наче молыться... А вин шось довго, сердыто так говорыв...
   А вона все молылась... А вин знову говорыв и говорыв.
   А тоди шось достав и дав ей... И знову шось довго говорыв... А тоди вона пишла, така малэнька та согнута...
   И вин пишов... А тоди я побйгла до дому...
   - А все-таки почему ты только сегодня рассказала обо всем?
   - В чем дело? Что случилось?
   "Волга" подкатила к сельсовету бесшумно, появление Ивана Опанасовича и переводчика было полной неожиданностью. Всю дорогу Иван Опанасович находился в прекрасном расположении - переводчик выздоровел, едет за мистером Ганом, и все, слава богу, обошлось благополучно. Он сказал переводчику, что позвонил в Ганыши, чтобы предупредили председателя колхоза Голованя.
   Встретили того цистера по-хорошему, надо и проводить по-хорошему, по закону гостеприимства - пускай помнит.
   Пообедаем, опрокинем стопаря на дорожку и - привет!..
   Едва он увидел в кабинете участкового и необычайное сборище, от прекрасного расположения не осталось следа.
   - Много всякого случилось, товарищ голова, - сказал Кологойда. Во-первых, как выяснил товарищ лесовод, твой мистер Ган оказался никакой не Ган, а Ганыка, сын помещика...
   Иван Опанасович посерел и потерянно оглянулся на переводчика.
   - Что же вы? А?
   Переводчик поморщился.
   - А я при чем? Мое дело - переводить... Это уже не первый такой случай: притворяются, будто их музеи, дворцы интересуют, а потом кидаются искать родственников или еще чего...
   - Во-вторых, - сказал Кологойда, - померла ваша Лукьяниха...
   - Ну что ты, ей-богу, товарищ лейтенант? Тут такое дело, а ты, понимаешь, со всякой...
   - Нет, не со всякой! С перепугу или еще отчего, старушка помирать убежала аж в Иванковский район.
   И вот, как мы сейчас установили, были у нее какие-то контакты с твоим туристом...
   - Да почему он мой? - вспылил Иван Опанасович. - Я его сюда зазывал?
   - А в-третьих, - невозмутимо продолжал Кологойда, - в ночь с воскресенья на понедельник была сделана попытка произвести кражу со взломом в Чугуновском музее. Только благодаря бдительности товарища директора кража была предотвращена. А указанная Лукьяниха в той краже замешана... Правильно, товарищ директор?