Дюма Александр. Парижские могикане. Том 1

   Эта сцена, не лишенная живописности — прежде всего из-за типического несходства ее персонажей, — освещалась глиняной лампой, стоявшей на перевернутом манекене. Лампа по форме очень напоминала римские светильники, найденные при раскопках Геркуланума или Помпеев.
   На старухе — той самой, которую Баболен называл Брокантой — было платье из собранных где попало коричневых лоскутков, похожее на витрину портного, который задался целью показать образчики всех оттенков коричневого цвета.
   На девочке была только длинная рубашка из сурового полотна, подобная той, в какую Шеффер одевает Миньону; рубашка, имевшая вид блузы, была подпоясана хлопчатым серо-вишневым шнурком с кистями, как на подхватах у занавесей. Шею и грудь девочки закрывал рваный шерстяной шарф вишневого цвета, гармонировавший со шнурком, насколько шерсть может сочетаться с хлопком.
   Ее скрещенные ножки, на которые она, отдыхая, опиралась, были босы.
   Это были очаровательные ножки, изящные, как у принцессы, андалуски или цыганки.
   Лицо ее — она обернулась к двери, когда та отворилась, пропуская Баболена и учителя, — лицо ее, говорим мы, отличалось болезненной бледностью, свойственной чахлым цветам наших предместий, черты его были удивительно правильны и чисты; портила впечатление ее болезненная худоба. Круги под глазами, глубокие орбиты, беспокойный взгляд, впалые щеки, приоткрытый рот, словно от голода или страха, нахмуренные брови, нежный мелодичный голос, неожиданные в устах тринадцатилетней девочки слова — все в ней было странно и фантастично; если бы эту прелестную модель увидел наш друг Петрус, он бы решил, что перед ним — Медея-девочка или юная Цирцея.
   Девочке недоставало лишь золотой палочки; окажись она в Фессалии или Абруццских горах, она стала бы настоящей феей. Ей не хватало туники с пурпурными цветами, жемчужных браслетов и диадемы, чтобы называться колдуньей. Появись у нее венок из водяных лилий на голове, перламутровая колесница, увлекаемая двумя голубками, она стала бы королевой эльфов.
   Возвращаясь в зловещую действительность, скажем, что она была (при всей поэтичности и опрятности, странной среди этой нищеты) типичной парижанкой — обитательницей тоскливых предместий. Недостаток в свежем воздухе, солнце, еде — трех основах жизни — наложил неизгладимый отпечаток на это тщедушное существо.
   Прибавим — рискуя задержать наше повествование, в котором, кстати, история Жюстена и Мины не более чем эпизод, — прибавим все, что нам известно об этой таинственной и нежной девочке.
   А Баболена и учителя мы найдем позднее на пороге той самой комнаты, где мы их оставляем.

XXXI. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ РОЗА

   Однажды вечером — было это 20 августа 1820 года около девяти часов — Броканта возвращалась на тележке (Жюстен мог бы увидеть ее во дворе), запряженной ослом (Жюстен мог бы услышать, как он кричит в конюшне), — итак, Броканта возвращалась после продажи партии тряпок бумажной фабрике в Эсоне, как вдруг на обочине дороги, словно из канавы, появилась бегущая с умоляюще протянутыми руками девочка — бледная, задыхающаяся, дрожащая, охваченная ужасом; она кричала:
   — На помощь! На помощь! Спасите!
   Броканта была из племени цыган (в Испании их зовут гитанос), у которых похищение детей — в крови, как у хищных птиц — охота на жаворонков и голубей. Она остановила осла, спрыгнула с повозки, подхватила девочку на руки, уселась вместе с ней на прежнее место и принялась нахлестывать осла.
   Справедливости ради следует отметить, что в эту минуту она была скорее похожа на волчицу, похищающую ягненка, чем на женщину, спасающую дитя.
   Происшествие это, быстрое как мысль, случилось в пяти льё от Парижа, между Жювизи и Фроманто.
   Девочка выскочила с левой стороны от дороги.
   Занятая одной мыслью — как можно скорее уехать, Броканта решила рассмотреть ребенка только после того, как они проехали около четверти льё.
   Малютка была простоволосой. Ее длинные косы расплелись то ли от бега, то ли в борьбе, которую ей пришлось выдержать. Ее лоб покрывала испарина. Одного взгляда на ее ноги оказалось довольно, чтобы понять, как долго ей пришлось бежать по бездорожью. Белое платье было в крови, хлеставшей из раны, к счастью оказавшейся неглубокой; рана была нанесена острым режущим предметом.
   Очутившись в повозке, девочка — на вид ей можно было дать не больше пяти-шести лет — воспользовалась тем, что обе руки Броканты были заняты (ей надо было и править, и погонять осла), и змеей соскользнула с колен старухи на дно повозки. Забившись в самый дальний угол, она на все вопросы отвечала только одно:
   — Она не гонится за мной, правда? Она не гонится за мной?
   Броканта, опасавшаяся погони не меньше беглянки, пугливо выглядывала из-за парусины, которым была накрыта повозка, и, видя, что дорога пустынна, успокаивала малышку, от ужаса почти забывшую и о ране, и о боли, которую эта рана должна была ей причинять.
   Уступая ее просьбам, Броканта не переставала подгонять осла, и около полуночи они подъехали к заставе Фонтенбло.
   У ворот ее остановили сборщики октруа. Броканте достаточно было высунуть голову и сказать: «Это я, Броканта!» — и ее пропустили: сборщики привыкли к тому, что раз в месяц цыганка проезжала с грузом тряпок, а на следующий день возвращалась в пустой повозке. Так осел, повозка, старая цыганка и девочка въехали в город.
   Они проехали по улицам Муфтар и Кле и выбрались на улицу Трипре (название которой, судя по старой, существующей еще и сегодня табличке, должно было бы писаться через два «п»).
   Девочка, лежавшая или, вернее, забившаяся в самый дальний угол повозки, как мы уже сказали, не подавала других признаков жизни, кроме как время от времени с непередаваемым ужасом спрашивала Броканту:
   — Она не гонится за мной, правда? Она не гонится за мной?..
   Едва выйдя из повозки, она бросилась в коридор и, будто обладая способностью видеть в темноте, с проворством самой ловкой кошки вскарабкалась по ступеням наверх.
   Броканта поднялась следом за ней, открыла дверь в свое логово и сказала:
   — Входи, малышка! Никто не знает, что ты здесь. Не бойся!
   — Она за мной сюда не придет? — спросила девочка.
   — Можешь не бояться.
   Малышка, словно ласка, проскользнула в приотворенную дверь.
   Броканта захлопнула дверь и заперла ее на ключ. Потом она спустилась и поставила повозку под навес, а осла отвела в конюшню.
   С теми же предосторожностями она вернулась, вновь закрыла за собой дверь, заперла ее на засов, зажгла огарок, прикрепленный к осколку бутылки, и стала при этом слабом свете искать маленькую беглянку.
   Та добралась ощупью до самого дальнего угла чердака и там, стоя на коленях, читала все молитвы, какие только знала.
   Броканта позвала ее.
   Но та в ответ отрицательно покачала головой.
   Броканта подошла ближе, взяла ее за руку и привлекла к себе. Девочка приблизилась с нескрываемым отвращением.
   Старуха хотела ее порасспросить.
   Но на все вопросы беглянка отвечала одно:
   — Нет, она меня убьет!
   Так Броканта и не узнала, откуда девочка, кто ее родители, как ее зовут, почему ее хотят убить, кто ее ранил в грудь.
   Около года малышка не сказала о своем прошлом ни слова. Только однажды во сне, в страшном кошмаре она закричала:
   — Смилуйтесь, смилуйтесь, госпожа Жерар! Я не сделала вам ничего дурного, не убивайте меня!
   Таким образом стало известно имя той, что хотела ее убить, — г-жа Жерар.
   Беглянку надо было как-то называть. Она была бледна, как роза, что цветет посреди зимы, и Броканта, не подозревая, какое поэтичное имя она выбрала, стала звать ее Рождественской Розой.
   Так это имя за ней и осталось.
   В первый вечер, видя, что девочка словно в рот воды набрала, Броканта подумала, что, может быть, на другой день она разговорится. Цыганка указала ей на убогое ложе, где спал мальчик чуть старше ее, и велела лечь с ним рядом.
   Но та наотрез отказалась: засаленный матрац, грязные простыни вызывали у нее отвращение. Видимо, ее родители были богаты: на ней было тонкое белье и изящное платьице.
   Она взяла стул, приставила его к стене, села и сказала, что ей вполне удобно.
   Так она и провела всю ночь.
   Только на рассвете она задремала.
   Около шести часов утра, пока беглянка спала, Броканта поднялась и вышла.
   Она отправилась на улицу Нёв-Сен-Медар за одеждой для девочки.
   Улица Нёв-Сен-Медар — это Тампль квартала Сен-Жак.
   Старуха купила хлопчатобумажное синее платье в белый горошек, желтую косынку с красными цветами, чепчик, две пары шерстяных чулок и пару башмаков.
   Все обошлось в семь франков.
   Броканта рассчитывала продать прежнее платьице малышки вчетверо дороже.
   Спустя час она возвратилась с покупками и застала беглянку по-прежнему сидящей на плетеном стуле. Она упорно отказывалась играть с Баболеном, как ласково он ее ни уговаривал.
   При звуке отпираемой двери девочка задрожала всем телом; когда дверь распахнулась, она смертельно побледнела.
   Видя, что малышка вот-вот потеряет сознание, Броканта спросила, что с ней такое.
   — Я думала, что это она! — ответила та.
   «Она»!.. Значит, девочка сбежала все-таки от какой-то женщины!
   Броканта разложила на скамейке синее платье, желтую косынку, чепец, чулки и башмаки.
   Девочка с беспокойством следила за ней.
   — Ну, подойди сюда! — пригласила Броканта. Та, не двинувшись, показала пальцем на одежду.
   — Уж не для меня ли все это? — презрительно спросила она.
   — А для кого же еще? — удивилась Броканта.
   — Я не стану это надевать.
   — Ты, стало быть, хочешь, чтобы она тебя нашла?
   — Нет, нет, нет, не хочу!
   — В таком случае, надо переодеться.
   — А в этой одежде она меня не узнает?
   — Нет.
   — Тогда поскорее переоденьте меня.
   Она легко рассталась с прелестным белым платьицем, тонкими чулками, батистовыми юбками, хорошенькими туфельками.
   Впрочем, все это было залито кровью, и нужно было поскорее замыть ее, чтобы не вызывать любопытство соседей.
   Девочка надела то, что купила Броканта, — смиренную ливрею нищеты, непререкаемый символ ожидавшей бедняжку жизни.
   Броканта выстирала вещи беглянки, высушила их и сбыла за тридцать франков.
   Это было совсем недурно.
   Но старая колдунья надеялась в один прекрасный день заработать еще больше: разыскать родителей, вернуть или, вернее, продать им беглянку.
   С тем же отвращением, с каким девочка надела нищенское платье, она отнеслась к предложению разделить семейную трапезу.
   Остатки мяса, подогретые в котелке, кусок черствого хлеба, купленного по дешевке или полученного в качестве милостыни, — вот чем обыкновенно питалась Броканта и ее сын.
   Баболен, не знавший другой кухни, кроме материнской, не обладал иными гастрономическими пристрастиями.
   Не то — Рождественская Роза.
   Она, бедняжка, несомненно привыкла к изысканным блюдам, ела на серебре и фарфоре. Едва она бросила взгляд на ожидавший Баболена и Броканту завтрак, как поспешила сказать:
   — Я не голодна.
   То же случилось и за обедом.
   Броканта поняла, что это аристократическое дитя скорее умрет с голоду, чем прикоснется к ее стряпне.
   — Чего ж тебе нужно? — спросила она. — Может, хочешь фазана в апельсинах или пулярку с трюфелями?
   — Я не прошу ни пулярку, ни фазана, — отозвалась девочка. — Мне бы хотелось съесть кусочек белого хлеба, какой у нас подавали бедным по воскресеньям.
   Суровую Броканту тронули ее слова, простые и в то же время жалобные. Она дала Баболену монетку в одно су.
   — Ступай к булочнику на улицу Копо и купи хлебец, — приказала она.
   Баболен взял деньги, в миг скатился с лестницы, в один прыжок очутился на улице Копо и через пять минут возвратился, держа в руке белый хлебец с золотистой корочкой.
   Бедняжка наголодалась и съела все до последней крошки.
   — Ну как, полегчало? — спросила Броканта.
   — Да, сударыня, благодарю вас.
   Никому до сих пор не приходило в голову называть Броканту сударыней.
   — Хороша сударыня! — хмыкнула Броканта. — А теперь, мадемуазель жеманница, что желаете на десерт?
   — Стакан воды, пожалуйста, — попросила малышка.
   — Подай кувшин, — приказала Броканта сыну. Баболен принес кувшин без ручки, с зазубринами на горлышке и протянул его девочке.
   — Вы пьете прямо из кувшина? — нежным голоском спросила она у Баболена.
   — Это мать пьет из кувшина, а я пью вот так, залпом. И, подняв кувшин на пол фута над головой, он ловко
   направил струю прямо в рот; стало ясно, что это упражнение ему не в диковинку.
   — Я не стану пить, — заявила малышка.
   — Это почему? — удивился Баболен.
   — Потому что я не умею пить, как вы.
   — Ты же видишь, что мадемуазель нужен стакан, — вмешалась Броканта, пожимая плечами. — Вот бедняжка-то!
   — Стакан? — переспросил Баболен. — Был у нас здесь где-то стакан!
   Покопавшись, он обнаружил в углу то, что искал.
   — Держи, — сказал он, наполняя стакан водой и подавая его девочке, — пей!
   — Нет, я не буду, — отказалась она.
   — Почему?
   — Я не хочу пить.
   — Хочешь! Ты же только что просила воды. Малышка покачала головой.
   — Ты же видишь, мы для нее хамы, — заметила мать, — мадемуазель не может пить ни из наших кувшинов, ни из наших стаканов.
   — Да, если они грязные, — тихо и грустно проговорила девочка. — Но… но… я хочу пить! — прибавила она, разразившись слезами.
   Баболен еще раз стремительно скатился вниз, сбегал к соседнему фонтану, несколько раз ополоснул стакан и принес девочке: теперь стакан сиял словно богемский хрусталь, а вода в нем была свежа и прозрачна.
   — Спасибо, господин Баболен, — поблагодарила Рождественская Роза.
   Она залпом выпила воду.
   — О! Господин Баболен! — выпятив грудь, заважничал мальчуган. — Вот, мать, когда пойдем с тобой к Багру, о нас доложат: «Господин Баболен и госпожа Броканта!»
   — Прошу прощения, — спохватилась девочка, — меня учили так обращаться. Я больше не буду так говорить, если это дурно.
   — Да нет же, детка, это хорошо, — возразила Броканта, покоренная вопреки своей воле превосходством воспитания, которое простые люди порой поднимают на смех, но которое неизменно производит на них сильное впечатление.
   Вечером перед сном повторилась та же сцена, что и накануне.
   Мать и сын спали на одном матраце, брошенном на тряпье в углу комнаты.
   Рождественская Роза упорно отказывалась спать вместе с ними.
   Эту ночь она снова провела на стуле.
   На следующий день Броканта сделала над собой усилие, положила в карман тридцать франков, вырученные от продажи нарядного платья девочки, вышла, купила кушетку за сорок су, матрац за десять франков — небольшой, но чистый, подушку за три с половиной франка, две пары мадаполамовых простынь и хлопчатое одеяло — все безупречной чистоты.
   Она приказала отнести покупки к себе на чердак.
   Истратила она ровно двадцать три франка и, значит, была с девочкой в расчете.
   — Ой, какая хорошенькая чистая кроватка! — воскликнула та при виде заправленной кушетки.
   — Это вам, мадемуазель Жеманница, — проворчала
   Броканта. — Похоже, вы принцесса, вот мы и обращаемся с вами как с принцессой, а как же!
   — Я не принцесса, — возразила девочка, — но там у меня была чистая постель.
   — Ну, стало быть, и здесь будет такая же, как там… Вы довольны?
   — Да, вы очень добры!
   — Где желаете поселиться? Не прикажете ли снять для вас комнату на улице Риволи, да еще в бельэтаже?
   — Позвольте мне занять этот угол, — попросила девочка.
   Она показала на выступ в чердаке, который образовывал нечто вроде маленькой комнатки, вдававшейся в соседний чердак.
   — И вам будет этого довольно? — засомневалась Броканта.
   — Да, сударыня, — с привычным смирением подтвердила Рождественская Роза.
   Кушетку поставили туда, куда указала беглянка.
   Мало-помалу угол обставили, и он стал похож на спальню.
   Броканта была далеко не так бедна, как казалось, но отличалась чудовищной скупостью; ей стоило большого труда заставить себя достать деньги из тайника, в который она их прятала.
   Но у Броканты был доход — она гадала на картах.
   Вместо денег она решила брать с клиентов натурой: в квартале жили бедняки и деньги водились не у всех.
   Поэтому со старьевщицы она потребовала занавеску из персидского шелка, с краснодеревщика — небольшой столик, с торговца подержанными вещами — ковер. Через месяц уголок Рождественской Розы был обставлен полностью и стал называться алтарем.
   Она был счастлива или почти счастлива.
   Мы говорим «почти», потому что ее бумажное синее платье, желтая косынка в красный цветочек, шерстяные чулки и чепец были ей отвратительны.
   И по мере того как эти вещи изнашивались, Рождественская Роза сама стала заниматься своим туалетом.
   Прежде всего она старательно расчесывала свои волосы, такие длинные, что, когда она откидывала их назад, они доходили до пят.
   Она проявляла изобретательность: рубашку из грубого полотна подвязывала самодельным шнурком, сооружала на голове тюрбан из яркого шарфа, запахивалась в старую шаль как в плащ, а то из ветки боярышника делала себе душистый венок; и всегда она одевалась так живописно, что могла бы служить художнику моделью: он непременно увидел бы в ней то антильскую креолку, то испанскую цыганку, то галльскую жрицу.
   Но она никогда не выходила на свежий воздух, а солнце пробивалось на чердак лишь через маленькие щелочки; питалась только хлебом и пила одну воду; холод проникал во все щели в конуре Броканты, а девочка, независимо от времени года, почти всегда была одета одинаково — и в десятиградусный мороз и в двадцати пятиградусную жару, — вот почему в ее облике появилось нечто болезненное и страдальческое, что мы и попытались изобразить. А сухой кашель, от которого на щеках Рождественской Розы появлялся румянец, указывал на то, что приютившее ее убогое жилище уже оказало на нее пагубное воздействие, а в будущем и вовсе могло свести ее в могилу.
   О ее семье, как и о страшном происшествии, толкнувшем ее на встречу с Брокантой — а та полюбила девочку, насколько она была способна любить, — никогда больше не заговаривали.
   Вот какой была Рождественская Роза, стоявшая на коленях в ногах у Броканты в ту минуту, когда Баболен с учителем появились на пороге.

XXXII. SINISTRA CORNIX ¹⁶

   Зрелище, открывшееся Жюстену, было способно привлечь внимание человека, менее поглощенного своими мыслями; учитель помнил только о Мине, похищенной и взывавшей к его помощи.
   Молодой человек шагнул на чердак, равнодушный ко всему, кроме занимавшей его мысли.
   — Мать! — начал Баболен, выступая вперед, словно переводчик, за которым следует тот, чьи слова он должен передать. — Это господин Жюстен, учитель, пожелавший расспросить вас лично о том, что я не мог ему рассказать.
   Старуха улыбнулась с таким видом, словно ожидала этот визит.
   — А луидор? — вполголоса спросила она.
   — Вот он, — отвечал Баболен, сунув ей в руку золотую монету, — но вы должны купить Рождественской Розе теплую одежду.
   — Спасибо, Баболен, — поблагодарила девочка, подставляя ему лоб для поцелуя, и тот чмокнул ее по-братски, — спасибо, мне не холодно.
   С этими словами она кашлянула несколько раз, что безоговорочно опровергало ее слова.
   Но, как мы уже сказали, все эти подробности, способные поразить другого человека, для Жюстена будто не существовали или существовали как утренний туман, что поднимается между путником и целью его путешествия, застилает эту цель, но не может совершенно ее скрыть.
   — Сударыня… — начал он.
   При слове «сударыня» Броканта подняла голову, желая удостовериться, к ней ли он обращается.
   Жюстен оказался вторым человеком, назвавшим ее сударыней; первой была Рождественская Роза.
   — Сударыня, — продолжал Жюстен, — это вы нашли письмо?
   — Надо думать! — хмыкнула Броканта. — Ведь переправила вам его я!
   — Да, за что я вам чрезвычайно признателен, — сказал Жюстен. — Однако я хотел бы знать, где вы его подобрали.
   — В квартале Сен-Жак, это точно.
   — Я хотел бы знать, на какой улице?
   — Я на табличку не глядела, но это было где-то между улицами Дофины и Муфтар.
   — Постарайтесь вспомнить, умоляю вас! — воскликнул Жюстен.
   — Мне кажется, это все-таки было на улице Сент-Андре-дез-Ар.
   Более искушенный наблюдатель, знающий цыганок, сразу догадался бы, что Броканта мелет вздор не случайно. Наконец и до Жюстена дошло, с кем он имеет дело.
   — Возьмите, это поможет вам вспомнить. И он протянул ей другой луидор.
   — Послушай, мать, смилуйся над господином Жюстеном, — стал увещевать ее сын, — сделай то, о чем он просит; господин Жюстен — это тебе не первый встречный, его уважают в квартале Сен-Жак!
   — Ты зачем вмешиваешься, мальчишка? — проворчала старуха. — Проваливай!
   — Ну, как хотите, — решил Баболен. — В конце концов, господин Жюстен просил меня привести его сюда; он здесь — пусть выпутывается сам! Он уже достаточно взрослый, пускай сам занимается своими делами.
   И он пошел играть с собаками.
   — Броканта! — заговорила Рождественская Роза нежным мелодичным голоском. — Вы же видите, как молодой человек беспокоится, как он страдает; пожалуйста, скажите ему то, о чем он вас просит.
   — Заклинаю вас, прелестное дитя, — взмолился учитель, прижав руки к груди, — попросите за меня!
   — Она скажет! — пообещала девочка.
   — Скажет, скажет!.. Конечно, скажу, — проворчала старуха, словно подчиняясь некой высшей силе, — ты знаешь мою слабость: я ни в чем не могу тебе отказать.
   — Итак, сударыня, — едва сдерживая нетерпение, продолжал Жюстен, — напрягите память! Небом заклинаю вас, вспомните!
   — Мне кажется, это было… Да, теперь я точно могу сказать, это было здесь.. Кстати, можно спросить у карт.
   — Значит, — проговорил Жюстен, словно размышляя вслух и пропуская мимо ушей последние слова Броканты, — они пересекли Сену, проехав по Новому мосту и, вероятно, направились к заставе Фонтенбло или заставе Сен-Жак.
   — Вот именно! — вставила Броканта.
   — Откуда вы знаете? — удивился молодой человек.
   — Я сказала: «Вот именно», это все равно, что сказать: «Вероятно».
   — Послушайте, — продолжал Жюстен, — если вы что-нибудь знаете, Небом заклинаю: не молчите!
   — Ничего я не знаю, — проворчала Броканта, — кроме того, что нашла на площади Мобер письмо на ваше имя, которое и передала вам.
   — Броканта! — снова вмешалась Рождественская Роза. — Вы злая женщина! Вы еще что-то знаете и не говорите.
   — Ничего я больше не знаю! — отрезала Броканта.
   — Напрасно вы выпроваживаете господина Жюстена, мать! — подал голос Баболен. — Это друг господина Сальватора.
   — Я не выпроваживаю этого господина; я говорю ему, что не знаю, о чем он спрашивает! А когда чего-то не знаешь, надо спросить еще у кого-нибудь.
   — У кого мне спросить, говорите скорее!
   — У того, кому известно все: у карт.
   — Ладно, — смирился учитель. — Спасибо и на том, что вы сказали. Пойду теперь к господину Сальватору, он в полиции.
   С этими словами молодой человек направился к выходу. Броканта, видно, передумала и остановила его:
   — Господин Жюстен! Молодой человек обернулся.
   Старуха показала пальцем на ворону, захлопавшую крыльями над его головой.
   — Взгляните на птицу, — приказала она, — взгляните на птицу!
   — Ну и что? — отозвался Жюстен.
   — Она хлопает крыльями, не правда ли?
   — Да.
   — Вот и все. Раз ворона хлопает крыльями, надеяться особенно не на что.
   — Это какой-нибудь знак?
   — Господи Иисусе! И вы еще спрашиваете?! Образованный человек, учитель, а не знаете, что ворона — вещая птица?
   — Так что же означает хлопанье крыльев вашей птицы?
   — Это значит… Это значит, что вы не так-то скоро найдете человека, которого ищете. Вы ведь кого-то ищете?
   — Да, и я готов все отдать ради того, чтобы найти этого человека.
   — Теперь вы сами видите, что ворона знает это не хуже нас с вами.
   — Так что это за знак?
   — Этот знак… Этот знак, изволите видеть, изображает ваше старание: ворона хлопает крыльями в воздухе, как вы бьетесь в пустоте; она трижды хлопнула крыльями — значит, вы будете искать три года. От имени птицы советую вам попусту не хлопотать, а послушать, что скажут карты.
   — Что ж, послушаем, — согласился Жюстен, — пусть они говорят!
   И как тонущий хватается за соломинку, так и Жюстен вернулся, готовый поверить картам, как бы мало ни было похоже на правду то, что они скажут.
   — Разложить малую или большую колоду? — спросила Броканта.
   — Как вам будет угодно… Вот вам луидор.
   — О, тогда разложу большую и еще пасьянс Калиостро!.. Подай мою большую колоду, Роза, — приказала Броканта.
   Девочка встала, легкая, стройная и гибкая как пальма; она достала из старого сундука в углу колоду карт и подала старухе. Руки у девочки были худые, но белые, а ногти — ухоженные, как у щеголихи.
   Баболену эти кабалистические опыты были, очевидно, не в диковинку, но он подошел поближе, сел на пол, скрестив ноги, и с простодушным восхищением приготовился смотреть и слушать магический сеанс.
   Броканта вытащила из-за спины большую деревянную доску в форме подковы и положила себе на колени.