Петрусу промелькнувшие старик и девушка показались видением; если бы полчаса спустя они не вернулись и не проскакали снова мимо него, Петрус решил бы, что ему привиделась средневековая красавица в сопровождении отца или старого паладина.
   Петрус возвратился домой и хотел было приняться за работу; но работа — ревнивая любовница: она немедленно убегает, если вы подходите к ней с лицом, пылающим от поцелуев соперницы.
   На сей раз соперницей была встреча, видение, сон.
   Он взялся было за палитру, встал перед мольбертом и попытался провести кистью по полотну, однако тень амазонки парила над ним, отводила его руку, ласково касалась лица.
   После часовой борьбы с прекрасным призраком он все-таки начал работать.
   Не думайте, что он вышел победителем: он оказался побежденным!
   На полотне был набросок: смертельно раненный крестоносец лежит на песке, его перевязывает юная аравитянка; чернокожие рабы, удивленные тем, что она не прикончила собаку-неверного, а помогает ему, поддерживают голову умирающего; юная девушка на заднем плане собирается зачерпнуть рыцарским шлемом воды из источника, осененного тремя пальмами.
   Когда Петрус вернулся с прогулки, этот набросок показался ему точной аллегорией его собственной жизни. В самом деле, разве не был он рыцарем, раненным в неравном бою с жизнью, в которой всякий художник — крестоносец, предпринимающий долгое и опасное паломничество к Иерусалиму искусства? И разве не была встреченная им амазонка доброй феей по имени Надежда — той, что всякий раз, как начатый труд оказывается человеку не по силам, выходит из своего водяного грота и, подобно Венере-Афродите, по капле роняет с мокрых волос росу, освежающую путника?
   Прекрасный символ, родившийся в воображении Петруса, так его поразил, что художник решил воплотить его в материальную эмблему своей жизни. Взяв в руки скребок, он в одну минуту убрал головы аравитянки и рыцаря, потом придал крестоносцу собственные черты, а девушку сделал похожей на амазонку.
   Вот в каком душевном состоянии он принялся за работу, и это сейчас дало нам основание утверждать, что он оказался не победителем, а побежденным.
   С тех пор он четыре месяца не видел девушку, вернее было бы сказать — не пытался увидеть. Но случай, столкнувший их в первый раз, снова свел их однажды в январе 1827 года; это произошло на пустынном бульваре солнечным ослепительно снежным утром, когда благородная красавица выехала на прогулку в крытой коляске.
   Теперь она была в черном, ее сопровождала пожилая дама, дремавшая на заднем сидении.
   Дамы катались по бульвару Инвалидов, потом экипаж выезжал на аллею Обсерватории и поворачивал обратно.
   Но вот коляска в последний раз проехала по бульвару и исчезла, свернув на улицу Плюме.
   Петрус понял, что именно там живет его красавица.
   Однажды утром он закутался до глаз в широкий плащ, отправился на улицу Плюме и притаился возле одного из домов, поджидая возвращения знакомой кареты.
   Около часу пополудни экипаж подъехал к особняку, расположение которого Петрус с такой точностью описал в предыдущей главе.
   Итак, наш Ван Дейк, как видят читатели, солгал, когда сказал, что любой знает адрес Ламот-Уданов, потому что еще недавно сам его не знал.
   Не нужно говорить, как обрадовал молодого человека визит его феи, которая до того времени представала перед ним исключительно в воображении. Вполне вероятно, что, если бы сопровождавшая девушку пожилая дама была глухой и слепой, Петрус поднялся бы к себе и принес юной принцессе не только портрет, который она ему заказывала, но двадцать других портретов: вот уже полгода молодой человек, вопреки воле, придавал всем женщинам на своих картинах прелестные, хотя и несколько надменные черты Регины.

LXXXI. СТАРАЯ, НО ВЕЧНО НОВАЯ ИСТОРИЯ

   Вернувшись в мастерскую, Петрус сначала с радостью, потом с разочарованием стал рассматривать картины, на которых по памяти изображал дочь маршала Ламот-Удана.
   Через десять минут все портреты стали казаться ему настолько хуже оригинала, что он уже готов был устроить аутодафе. К счастью, приход Жана Робера отвлек его от этой мысли.
   Жан Робер был наблюдателен и сразу заметил, что в жизнь его друга вошло нечто новое и необыкновенное. Но Жан Робер был чрезвычайно скромен. Он попробовал было начать расспросы, однако, увидев, что друг не расположен говорить, сразу отступил.
   Молодые люди (по крайней мере, порядочные) редко обсуждают своих возлюбленных, увлечения, даже мимолетные связи с женщинами; любое благородное сердце предпочтет хранить все это в тайне и нехотя пускает в свое святилище даже лучшего друга.
   Жан Робер, побыв в мастерской ровно столько, сколько требовали правила хорошего тона, под благовидным предлогом удалился, чтобы не мешать Петрусу в одиночестве наслаждаться охватывающими его чувствами.
   О чем думал молодой художник? Этого Жан Робер не знал. Да ему и не нужно было знать: улыбка, затуманенный взор, рассеянное молчание — все говорило Жану Роберу о том, что друг влюбился.
   Оставшись один, Петрус провел один из тех восхитительных дней, о которых на закате жизни человек вспоминает с животворной радостью, снова ощущая себя молодым.
   С этого дня мечта, взлелеянная всяким художником или молодым человеком, мало-мальски выделяющимся из серой массы, мечта в образе женщины, чело которой венчает тройная корона — красоты, величия и молодости, — для Петруса осуществилась.
   Все гордые принцессы, являвшиеся к нему во сне, обрели плоть и соединились в одной женщине! Он закрывал глаза и видел, как она выходит из кареты в облаке кружев, бархата и мехов.
   Вечером он сел за фортепьяно: как все художники, Петрус обожал музыку. Он не смог бы выразить на полотне обманчивую игру настроений, и только чарующие звуки музыки, рождающиеся на небесах, могли ответить на страстные призывы молодого человека.
   Лишь поздно ночью он решился лечь и уснул. Нет, мы ошибаемся, говоря «уснул»; он бодрствовал с закрытыми глазами до самого рассвета, именно бодрствовал, ибо в его ушах и сердце неотступно звучал неведомый голос, шепчущий: «Регина».
   Петрус вышел из дому около девяти часов; хотя сеанс был назначен на двенадцать, он не мог усидеть на месте и три часа, отделявшие его от долгожданной встречи, гулял неподалеку от особняка маршала.
   Особняк Ламот-Уданов, расположенный, как мы уже говорили, на улице Плюме (ныне улица Удино), представлял собой огромное здание, возвышавшееся между двором и садом. В глубине сада, словно в оазисе за тысячу льё от Парижа, был еще изящный павильон, состоявший из столовой, гостиной и будуара. Павильон был заключен в огромную оранжерею, отделявшую это изящное дополнительное помещение от дома целой стеной цветов.
   Стены оранжереи — за исключением основания конструкции — были стеклянными; сквозь стекла глядели, как в ботанических садах Парижа или Брюсселя, как в оранжереях знаменитого садовода Ван Гутта, тысячи экзотических растений; их листья, широкие или продолговатые и узкие, но все незнакомые Северу или Западу, сообщали этому уголку самый живописный тропический вид.
   Павильон, со всех сторон окруженный деревьями, был виден только с южной стороны; в просвете между высокими каштанами и густыми липами можно было разглядеть решетку изгороди.
   В будуаре павильона, этого сада под стеклянным небом, который напоминал и оранжерею, и картинную галерею (ведь там были собраны не только редчайшие растения, но и прекраснейшие произведения искусства), Регина ожидала Петруса, но не с нетерпением, какое испытывал влюбленный художник, а с некоторым любопытством.
   Как истинная аристократка, она умела с первого взгляда оценить превосходство человека, в чем бы оно ни проявлялось. Сама наделенная превосходством над сверстницами, она с первых слов увидела в Петрусе необыкновенную личность.
   Молодой человек пришел в назначенный час минута в минуту; он на все встречи приходил с безукоризненной точностью, которую Людовик XIV называл «вежливостью королей».
   Вступая на этот цветущий островок Индийского архипелага, Петрус затрепетал от удовольствия и восхищения.
   С порога в самом деле взгляду открывалось восхитительное зрелище, особенно для художника; даже во сне человеку с богатейшим воображением не могло привидеться то, что в этом райском уголке предстало перед Петрусом.
   Ему казалось, что искусство и природа, слившись воедино, достигли вершины совершенства.
   Здесь были собраны все жемчужины искусства, все богатства земли. Под огромными южноамериканскими папоротниками пара возлюбленных из розового мрамора обменивалась целомудренным поцелуем, как Амур и Психея Кановы; в равеналовых и пальмовых рощицах прятались наяды с развевающимися волосами, изваянные Клодионом.
   Там были двадцать терракотовых фигурок, выполненные мастерами XVII и XVIII веков, Бушардоном, Куазево, а рядом — флорентийская средневековая бронза; под розоцветными растениями из Европы, под североамериканскими магнолиями — грации Жермена Пилона, нимфы Жана Гужона, амуры Жана де Булоня (этого великого мастера переманила у нас Италия и не хочет возвращать, хотя вот уже триста лет его тень требует считать его французом!) — короче говоря, сотни шедевров из глины, камня, дерева, мрамора, бронзы, со вкусом расположенные в этом подобии девственного цветущего леса. Каждый край присылал сюда свою, местную растительную достопримечательность, от кальцеолярий и пассифлор Южной Америки, от камелий, гортензий, канн, чайных деревьев до голубых, белых, розовых лотосов, банановых и финиковых пальм из Африки; от мимоз, смоковниц, гигантских папоротников с Мадагаскара до эвкалиптов, эпакридий, мимоз из Океании — одним словом, земной шар из цветов!
   Регина казалась богиней-покровительницей, всемогущей феей этого сказочного мира.
   Петрус не решался войти в гостиную даже после того, как лакей о нем доложил, и Регина была вынуждена повторить приглашение.
   — Входите же, сударь! — с улыбкой пригласила она.
   — Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался Петрус, — но на пороге рая простому смертному позволено постоять в нерешительности.
   Регина встала и повела Петруса в комнату, превращенную на время в мастерскую. Посреди нее стоял мольберт с холстом, достаточно высоким, чтобы можно было набросать портрет во весь рост.
   На складном стуле лежали краски и палитра.
   Об освещении позаботилась чья-то опытная рука — Петрусу почти не пришлось поправлять шторы.
   — Соблаговолите сесть где вам удобно, мадемуазель, и примите позу, которая вам самой кажется наиболее простой и подходящей, — попросил Петрус.
   Регина села и приняла естественную, полную изящества позу.
   Петрус выбрал угольный карандаш и с удивительной уверенностью сделал первый набросок.
   Приступив к деталям и увидев, что в лице Регины нет той подвижности губ и глаз, которая оживляет любой портрет, Петрус остановился.
   — Вы не станете возражать, мадемуазель, если во время сегодняшнего сеанса мы немного поговорим о чем вам будет угодно: о ботанике, географии, истории или музыке? Признаюсь, что я очень люблю цвет, но отношу себя к школе художников-идеалистов. Все, о чем я мечтаю, на что надеюсь, — это соединить выразительность Шеффера и цвет Декана. И потому нельзя, как мне представляется, написать хороший портрет с неподвижного лица. Под неподвижным я разумею лицо, не оживленное беседой. Люди, заказывающие свой портрет, почти всегда выглядят неестественно, напряженно из-за того, что они хранят молчание по собственной воле или по просьбе неопытного, неуверенного в себе художника, и потом друзья заказчика, глядя на портрет, говорят: «О, у вас здесь слишком важный вид!» или «Вы выглядите на портрете старше!». И виноват всегда бедняга-художник, тогда как следовало бы понять, что он, не зная своей модели, вместо того чтобы придать ей естественный вид, передает лишь минутное выражение ее лица.
   — Вы правы, — отвечала Регина, выслушав это долгое теоретическое объяснение, которое Петрус произнес без всякой манерности, набрасывая на холсте детали будущего изображения. — Если для того, чтобы написать хороший портрет, вам достаточно видеть мое лицо, оживленное самой привычной и самой приятной для меня беседой, прошу вас, протяните руку и позвоните.
   Петрус позвонил.
   Лакей, который о нем докладывал, оставался невидим, но держался неподалеку, готовый явиться по первому зову. Он остановился в дверях.
   — Пригласите Пчелку! — приказала Регина.
   Спустя несколько минут девочка лет десяти-одиннадцати вошла или, вернее, скакнула с порога к ногам Регины.
   Как всякий художник, Петрус был впечатлителен и подвержен влиянию красоты; он не удержался и воскликнул:
   — Какая прелесть!
   Вошедшая в комнату девочка, которой старшая сестра дала столь меткое прозвище, была прелестна: личико — нежнее розового лепестка, вокруг головы — колечки рыжеватых волос, словно грозди золотых бутонов, а талия — тоненькая, как у пчелки, вот-вот переломится.
   На лбу у нее выступали капельки пота, хотя на дворе стоял конец января.
   — Ты меня звала, сестра? — спросила девочка.
   — Да, где же ты была? — спросила Регина.
   — В оружейной брала папу штурмом!
   Петрус улыбнулся: слова «брала штурмом», сорвавшиеся с губ девочки, показались ему забавными.
   — Прекрасно! Итак, отец опять фехтовал с тобой?! По правде говоря, он такой же ребенок, как и ты, Пчелка! И я не буду вас обоих любить, раз вы меня не слушаетесь.
   — А папа уверяет, Регина, что ты выросла такая большая и красивая только потому, что фехтовала; я тоже хочу стать большой и красивой, как ты, поэтому и прошу его всегда: «Папа, пофехтуй со мной!»
   — Ну да, а ему этого и надо! Только посмотри: ты вся вспотела, запыхалась!.. Я рассержусь, Пчелка! Взгляните, сударь, взрослая одиннадцатилетняя девица проводит все время в фехтовании, словно школяр Саламанки или гейдельбергский студент!
   — Это еще что! Весной я сяду на лошадь!
   — Ну, тогда — совсем другое дело!
   — Папа мне сказал, что в этом году он купит тебе другую лошадь, а мне отдаст Эмира.
   — Еще такого недоставало! Если господин маршал так сделает, я всем расскажу, что он лишился рассудка! Вообразите, сударь, Эмир — такой норовистый конь, его все боятся!
   — Кроме тебя, Регина, ведь ты заставляешь его перепрыгивать десятифутовые канавы и брать барьеры в три фута высотой.
   — Это потому, что он меня знает.
   — Ну и меня узнает, а если не захочет, я столько раз скажу ему, стегнув хлыстом: «Я сестра Регины, дочь маршала де Ламот-Удана», что ему придется это понять.
   — Эмир, мадемуазель? — подхватил Петрус, торопясь воспользоваться оживлением Регины, чтобы набросать ее лицо. — Это горячий вороной жеребец, помесь арабского скакуна и английской лошади?
   — Да, сударь, — улыбнулась Регина. — Неужели мой конь столь благороден, что тоже заслуживает герба?
   — Он прибыл из такой страны, где собаки и соколы имеют свою генеалогию; почему бы ее не иметь Эмиру?
   — А, это господин, которому заказан твой портрет? — вполголоса спросила Пчелка.
   — Да, — так же тихо ответила Регина.
   — Может быть, он и меня нарисует?
   — С удовольствием, мадемуазель, — улыбнулся Петрус, — особенно если вы будете позировать, как сейчас!
   Девочка полулежала, облокотившись на колени сестры и подперев оживленное умное личико ладошками; Регина поглаживала ее веточкой резеды по лицу.
   — Слышишь, сестра? Этот господин с удовольствием напишет мой портрет.
   — Да, только он поставит некоторые условия, — предупредила Регина.
   — Какие условия? — спросила Пчелка.
   — Вы будете вести себя хорошо и слушаться сестру, мадемуазель.
   — Я на зубок знаю заповеди Божьи, а там говорится: «Почитай отца твоего и мать твою», однако там не сказано: «Почитай брата твоего и сестру твою». Я от всего сердца люблю Регину, но слушаться буду только отца.
   — Ну еще бы! — заметила Регина. — Он готов исполнить любое твое желание.
   — Да если бы не это, я не стала бы его слушаться, — рассмеялась девочка.
   — Знаешь, Пчелка, ты хочешь выглядеть хуже, чем есть на самом деле. Садись-ка рядом со мной и расскажи нам что-нибудь.
   Она повернулась к Петрусу и прибавила:
   — Вообразите, сударь, когда мне грустно — а это со мной нередко случается, — Пчелка подходит ко мне и говорит: «Грустишь, Регина? Хорошо, я тебе что-нибудь расскажу». И она в самом деле развлекает меня историями, которые берет неведомо где, должно быть, в своей сумасбродной головке, но эти рассказы иногда заставляют меня смеяться до слез. Ну, Пчелка, начинай свою сказку!
   — С удовольствием, сестра, — согласилась девочка, взглянув на Петруса и словно приглашая его тоже послушать.
   Петрус стал слушать и в то же время не переставал работать. Он быстро заканчивал набросок, успев схватить естественное выражение лица Регины во всем его очаровании. И теперь она словно оживала на портрете.
   Девочка начала свой рассказ.

Комментарии

   «Парижские могикане» («Les Mohicans de Paris») сочетают в себе жанры детектива и любовно-сентиментального романа.
   Время действия романа — с февраля 1827 г . до весны 1828 г ., то есть последние годы Реставрации и канун Июльской революции 1830 года.
   Его заголовок перекликается с названием знаменитого романа американского писателя Джеймса Фенимора Купера (1789 — 1851) «Последний из могикан» ( 1826 г .), в котором с глубоким сочувствием и уважением изображены отважные, скромные и великодушные индейцы из некогда великого, а затем вымершего племени.
   Продолжением «Парижских могикан» служит роман «Сальватор».
   «Парижские могикане» были впервые опубликованы в виде фельетонов (отдельными частями с продолжением) с 25.05.1854 по 26.03.1856 в парижской газете «Мушкетер»(«Le Mousquetaire»), которую Дюма издавал в 1853 — 1857 гг. В те же годы в Брюсселе, Лейпциге и Париже были выпущены три книжных издания романа.
   Перевод, выполненный для настоящего Собрания сочинений, сверен Г.Адлером по изданию Calmann-Levy, 1874.
   Реставрация — период правления монархии Бурбонов, восстановленной с помощью иностранных армий после падения (двукратного) империи Наполеона I в 1814 — 1815 гг. (первая Реставрация) и в 1815 — 1830 гг. (вторая Реставрация). Политика режима Реставрации, стремившегося ликвидировать результаты Великой французской революции, вызывала сильное недовольство в стране. В 1830 г . этот режим был свергнут в результате новой революции — Июльской.
   Вавилон — в древности крупнейший город Месопотамии, к юго-западу от нынешнего Багдада, столица Вавилонского царства, находившегося на месте современных Ирака, Сирии и Израиля в начале второго тысячелетия — в VI в. до н.э.
   В переносном смысле — огромный город, в котором богатство, роскошь и утонченность жизни неизбежно связаны с испорченностью нравов.
   Монруж — в XIX в. селение у южной окраины Парижа; ныне вошло в черту города.
   Монмартр — район Парижа, расположенный на крутом холме в северной части города; во времена Дюма там жили главным образом рабочие и ремесленники; впоследствии получил широкую известность как квартал поэтов и художников.
   … площадь и фонтан Кювье … — Площадь названа по имени французского зоолога Жоржа Кювье (1769 — 1832), положившего начало сравнительной анатомии, палеонтологии и систематике животных. Фонтан в честь Кювье, украшенный фигурой льва, был установлен в 1840 г .
   Улица Ги-Лабросс (точнее: улица Ги-де-Ла-Бросс) — находится на левом берегу Сены у Ботанического сада, район которого во время действия романа был юго-восточной окраиной Парижа; названа в честь естествоиспытателя и врача Ги де Ла Бросса (ум. в 1641 г .), основателя сада и медика короля Людовика XIII.
   Улица Жюсьё — находится у Ботанического сада и пересекает улицу
   Ги-Лабросс; названа в честь французского ботаника Бернара де Жюсьё (1699 — 1777), создателя одной из систем классификации растений, и в честь его племянника, тоже знаменитого ботаника, Антуана Лорана де Жюсьё (1748 — 1836).
   Улица Политехнической школы — находится на левом берегу Сены в районе Парижского университета; проложена в 40 — х гг. XIX в.; название получила от расположенной поблизости Политехнической школы — военизированного высшего учебного заведения, основанного во время Французской революции для подготовки артиллерийских офицеров, а также военных и гражданских инженеров.
   Западная улица — расположена на левом берегу Сены, в предместье Сен-Жак.
   Улица Бонапарта — здесь, вероятно, имеется в виду та из нескольких парижских улиц, названных в честь Наполеона Бонапарта, что ведет от Сены в южном направлении мимо упоминаемого ниже дворца Государственного совета.
   …Орлеанский вокзал, он же вокзал у заставы Мен … — Имеется в виду железнодорожная станция Западной железной дороги, открытая в 1840 г . на месте заставы Мен у южной окраины Парижа; современное ее название — Монпарнасский вокзал. Церковь святой Клотильды — расположена на левом берегу Сены в Сен-Жерменском предместье на улице Гренель; строительство ее, начатое в 1827 — 1829 гг., было завершено в 1857 г .
   Площадь Бельшасс (современное название — сквер Святой Клотильды) — находится на углу улиц Гренель и Бурбон перед упомянутой выше церковью.
   … дворец Государственного совета на набережной д'Орсе и здание министерства иностранных дел на набережной Инвалидов. — Государственный совет — одно из наиболее старинных правительственных учреждений Франции, официально конституировавшееся в начале XIV в. при короле Филиппе IV Красивом (1216 — 1314; царствовал с 1285 г .) и, сильно изменяясь на протяжении веков, сохранившееся до наших дней. Первоначально состоял из ряда видных государственных чиновников, членов высшего суда — Парижского парламента, а также некоторых крупных сеньоров, которые должны были совместно обсуждать важнейшие вопросы, связанные с государственным управлением, и «давать советы» королю. Набережная д'Орсе — одна из старейших в Париже; начала прокладываться в начале XVIII в. по левому берегу Сены от моста напротив королевского дворца Тюильри; продолжалась на большое расстояние вниз по реке сначала в западном, а далее — в юго-западном направлении; название получила по имени инициатора ее строительства купеческого старшины Парижа в 1700 — 1708 гг. Шарля Буше д'Орсе. В дальнейшем протяженность набережной значительно сократилась, и теперь она занимает часть берега Сены в центре города.
   Здание министерства иностранных дел помещается у нынешнего восточного конца набережной. В начале XIX в. этот ее отрезок назывался набережной Инвалидов, так как на нее выходила эспланада Дома инвалидов — общежития-убежища для увечных солдат, построенного Людовиком XIV во второй половине XVII в.
   … территория, расположенная между Лустерлицким и Йенским мостами и тянущаяся к подножью Монмартра. — То есть почти вся правобережная часть Парижа.
   Аустерлицкий мост (построен в 1802 — 1807 гг.), названный в честь победы Наполеона над армиями Австрии и России в декабре 1805 г . у селения Аустерлиц (ныне Славков в Чехии), расположен по течению Сены выше этого района.
   Йенский мост построен в 1806 — 1813 гг. и назван в честь победы над прусской армией при Йене в октябре 1806 г . Во время Реставрации оба моста были переименованы, но после окончательного падения Бурбонов старые названия были им возвращены.
   Бастилия — крепость у восточной окраины Парижа, известная с XIV в. и со временем вошедшая в черту города; служила тюрьмой для государственных преступников; 14 июля 1789 г ., в начале Великой французской революции, была взята восставшим народом и затем разрушена.
   Здесь речь, собственно, идет не о самой Бастилии, а об образованной на ее месте одноименной площади, примыкавшей к восточной части кольцевой магистрали Парижа, Большим бульварам, проложенным в конце XVII — XVIII вв. на месте снесенных крепостных стен города.
   Бульвар Бомарше — отрезок Больших бульваров в их восточной части, выходящий на площадь Бастилии; спланирован в 1670 г . как прогулочная аллея; свое современное название получил в 1831 г . в честь драматурга Пьера Огюстена Карона де Бомарше (1732 — 1799).
   Улица Ла Тур д 'Овернъ, улица Тур-де-Дам — находятся у подножия возвышенностей в северной части Парижа; в первой половине и середине XIX в. были далекой окраиной города.
   Рульская бойня — была построена в начале XIX в.; находилась на окраине северо-западного предместья Парижа Руль.
   Аллея Вдов — пересекала одну из основных магистралей Парижа — Елисейские поля (идущую от королевских дворцов в центре города в северо-западном направлении и проложенную в 1770 г .); ее посещали искатели галантных приключений; ныне по частям входит в улицы Матиньон и Монтень.
   Сент-Антуанское предместье — в XVIII — XIX вв. рабочий район Парижа, известный своими революционными традициями; расположен в восточной части города и примыкает к площади Бастилии.
   Застава Трона — находилась на восточной окраине Парижа в Сент-Антуанском предместье; современное название этого места — площадь Нации.