Страница:
— Подзови Фареса, — приказала она девочке, кивнув в сторону вороны, сидевшей на балке и откликавшейся на одно из трех кабалистических слов, начертанных во время Валтасарова пира.
Ворона перестала хлопать крыльями и словно ждала своего выхода во время готовившейся сцены.
— Фарес! — позвала девочка как можно нежнее.
Ворона спрыгнула ей на правое плечо, девочка села перед старухой, немного наклонившись в ее сторону плечом, на котором устроилась ворона.
Броканта издала одновременно губами и горлом странный звук, похожий и на свист и на крик.
Заслышав этот пронзительный звук, двенадцать собак торопливо бросились вон из корзины и, как и подобало ученым тварям, расселись кругом слева и справа от гадалки с важностью докторов, готовых начать богословский спор; они образовали вокруг стола правильный крут, в центре которого находилась Броканта.
Когда собаки закончили свои шумные приготовления, по-видимому совершенно необходимые (так как в течение всего этого маневра собаки заунывно подвывали), установилась полная тишина.
Броканта оглядела ворону и собак; когда осмотр был закончен, она торжественно произнесла несколько слов, вероятно, на непонятном ей самой языке, который арабы могли бы принять за французский, но в котором французы ни за что не признали бы арабского.
Мы не знаем, поняли ли Баболен, Рождественская Роза и Жюстен смысл ее слов; но можем с уверенностью утверждать, что ее поняли двенадцать собак и ворона, судя по размеренному тявканью и по карканью птицы; карканье подражало резкому звуку, которым старуха подозвала к себе всю свору.
Потом тявканье прекратилось, крик птицы смолк; собаки, до тех пор чинно сидевшие и меланхолически глядевшие друг на друга, улеглись.
Ворона перелетела с плеча Рождественской Розы на голову старухе и уселась поудобнее, вцепившись когтями в седые волосы Броканты.
Окажись там в эту минуту художник-жанрист, ему открылась бы следующая картина.
Мрачный чердак; сквозь редкие щели с трудом пробиваются полоски света.
Старуха сидит в окружении лежащих псов; у нее в ногах
Баболен; Рождественская Роза стоит, прислонившись к столбу.
Эта группа освещена красноватым светом глиняной лампы.
Жюстен, бледный, нетерпеливый, едва виден в полутьме.
Птица хлопает время от времени крыльями с пронзительным карканьем, как в басне о вороне, который хочет стать орлом.
Только, в отличие от ворона, вцепившегося в белую шерсть барашка, наша ворона запустила когти в седые волосы старухи.
Картина неправдоподобна, нелепа; она могла бы подействовать и на менее впечатлительного человека, чем Жюстен.
Освещенная, как мы уже сказали, красноватым светом коптящей лампы, колдунья вытянула вперед голую иссушеную руку и стала описывать в воздухе огромные круги.
— Молчите все! — приказала она. — Слово за картами. Собаки и ворона притаились.
И вот Броканта хриплым голосом стала передавать таинственный рассказ карт.
Но прежде старая сивилла перемешала колоду и предложила Жюстену снять левой рукой.
— Вы, разумеется, хотите узнать, что с той, которую вы любите?
— Да, которую я обожаю! — кивнул Жюстен.
— Ладно!.. Вы будете валетом треф, то есть молодым человеком, предприимчивым и ловким.
Жюстен грустно улыбнулся: предприимчивости и ловкости ему прежде всего не хватало.
— Она… она дама червей, то есть женщина нежная и любящая.
Ну, на Мину, по крайней мере, это было похоже.
Перемешав и сняв колоду, условившись, что валет треф будет представлять Жюстена, а дама червей — Мину, Броканта открыла три карты.
Она проделала то же шесть раз.
Всякий раз, когда выпадало по две карты одной масти, то две трефы, то две бубны, то две пики, она забирала более крупную карту и выкладывала ее перед собой слева направо.
Итак, перед ней лежало шесть карт.
Покончив с этим, она снова перемешала колоду, опять заставила Жюстена снять левой рукой, и все повторилось сначала.
В одной из троек выпало три туза. Гадалка взяла их и разложила рядком.
Этот брелан сократил время, дав ей сразу три карты вместо одной.
Она продолжала до тех пор, пока не набрала семнадцать карт.
Карты, представлявшие Жюстена и Мину, тоже вышли.
Гадалка отсчитала семь карт справа налево; первой был валет треф.
— Ну вот! — проговорила она. — Та, которую вы любите, — юная блондинка лет шестнадцати-семнадцати.
— Верно, — подтвердил Жюстен.
Она отсчитала еще семь карт: выпала семерка червей.
— Несбывшиеся мечты!.. Вы с ней строили планы, которые так и не смогли осуществиться.
— Увы! — прошептал Жюстен.
Старуха отсчитала еще семь карт и показала на девятку треф.
— Эти планы были нарушены из-за денег, которых вы не ожидали, то ли пенсион, то ли наследство.
Она опять отсчитала семь карт и попала на десятку пик.
— Странно! — продолжала Броканта. — Деньги, которые обыкновенно приносят радость, заставили вас плакать!
Она снова отсчитала карты: вышел туз пик.
— Письмо, что я вам передала, от молодой особы, которой грозит тюрьма.
— Тюрьма? — вскричал Жюстен. — Это невозможно!
— Так говорят карты… Тюрьма, заточение, заключение…
— В самом деле, — прошептал Жюстен, — раз ее похитили, то для того чтобы спрятать… Продолжайте, продолжайте! До сих пор все верно.
— Письмо вы получили, когда находились среди друзей.
— Да, это друзья… и добрые друзья!
Броканта отсчитала еще семь карт и показала на выпавшую даму пик.
— Зло исходит от брюнетки, которую ваша возлюбленная считает своей подругой.
— Мадемуазель Сюзанна де Вальженез, может быть?
— Карты говорят, что брюнетка, имени они не называют.
Она продолжала отсчет и попала на восьмерку пик. Открыв ее, она сказала:
— Несбывшаяся мечта — это свадьба.
Жюстен задыхался: до сих пор, то ли случайно, то ли по волшебству, но карты говорили правду.
— О, продолжайте, во имя Неба, продолжайте!
Она так и сделала и попала на одного из трех тузов лежавших вместе.
— Ого! — вскрикнула она. — Заговор! Через семь карт выпал король треф.
— В эту минуту вам помогает верный друг, который любит оказывать услуги…
— Сальватор! — прошептал Жюстен. — Так он мне представился.
— Но его планы кто-то расстроил! — прибавила старуха. — А то, что он сейчас для вас делает, запоздало.
— Что с блондинкой? Что с блондинкой? — спросил Жюстен.
Старуха отсчитала еще раз до семи и показала на валета пик.
— О! — воскликнула она. — Ее похитил молодой человек, черноволосый, с дурными наклонностями.
— Где она? Скажи, где она, и я отдам тебе все, что имею! — закричал Жюстен.
Порывшись в карманах, он выгреб горсть серебряных монет и приготовился высыпать их на стол, где Броканта раскладывала карты, как вдруг почувствовал, что кто-то остановил его руку.
Он обернулся: это Сальватор — никто не видел и не слышал, как он вошел, — воспротивился его чрезмерной щедрости.
— Спрячьте деньги в карман, — приказал он Жюстену, — спускайтесь вниз, садитесь на коня господина Жана Робера, галопом скачите в Версаль, никого не пускайте в комнату Мины и следите за тем, чтобы никто не выходил во двор… Сейчас половина восьмого, через час вы должны быть у госпожи Демаре.
— Но… — нерешительно начал Жюстен.
— Поезжайте, не теряя ни минуты, так надо! — сказал Сальватор.
— А как же…
— Отправляйтесь или я ни за что не поручусь!
— Еду! — отозвался Жюстен. Уже выходя, он крикнул Броканте:
— Не беспокойтесь, я к вам еще зайду!
Он торопливо спустился, принял повод из рук Жана Робера, прыгнул в седло — ведь он, сын фермера, с детства привык к лошадям — и поскакал галопом по улице Копо, то есть самым коротким путем к дороге на Версаль.
XXXIII. КАРТЫ НЕ ЛГУТ
XXXIV. ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ
Ворона перестала хлопать крыльями и словно ждала своего выхода во время готовившейся сцены.
— Фарес! — позвала девочка как можно нежнее.
Ворона спрыгнула ей на правое плечо, девочка села перед старухой, немного наклонившись в ее сторону плечом, на котором устроилась ворона.
Броканта издала одновременно губами и горлом странный звук, похожий и на свист и на крик.
Заслышав этот пронзительный звук, двенадцать собак торопливо бросились вон из корзины и, как и подобало ученым тварям, расселись кругом слева и справа от гадалки с важностью докторов, готовых начать богословский спор; они образовали вокруг стола правильный крут, в центре которого находилась Броканта.
Когда собаки закончили свои шумные приготовления, по-видимому совершенно необходимые (так как в течение всего этого маневра собаки заунывно подвывали), установилась полная тишина.
Броканта оглядела ворону и собак; когда осмотр был закончен, она торжественно произнесла несколько слов, вероятно, на непонятном ей самой языке, который арабы могли бы принять за французский, но в котором французы ни за что не признали бы арабского.
Мы не знаем, поняли ли Баболен, Рождественская Роза и Жюстен смысл ее слов; но можем с уверенностью утверждать, что ее поняли двенадцать собак и ворона, судя по размеренному тявканью и по карканью птицы; карканье подражало резкому звуку, которым старуха подозвала к себе всю свору.
Потом тявканье прекратилось, крик птицы смолк; собаки, до тех пор чинно сидевшие и меланхолически глядевшие друг на друга, улеглись.
Ворона перелетела с плеча Рождественской Розы на голову старухе и уселась поудобнее, вцепившись когтями в седые волосы Броканты.
Окажись там в эту минуту художник-жанрист, ему открылась бы следующая картина.
Мрачный чердак; сквозь редкие щели с трудом пробиваются полоски света.
Старуха сидит в окружении лежащих псов; у нее в ногах
Баболен; Рождественская Роза стоит, прислонившись к столбу.
Эта группа освещена красноватым светом глиняной лампы.
Жюстен, бледный, нетерпеливый, едва виден в полутьме.
Птица хлопает время от времени крыльями с пронзительным карканьем, как в басне о вороне, который хочет стать орлом.
Только, в отличие от ворона, вцепившегося в белую шерсть барашка, наша ворона запустила когти в седые волосы старухи.
Картина неправдоподобна, нелепа; она могла бы подействовать и на менее впечатлительного человека, чем Жюстен.
Освещенная, как мы уже сказали, красноватым светом коптящей лампы, колдунья вытянула вперед голую иссушеную руку и стала описывать в воздухе огромные круги.
— Молчите все! — приказала она. — Слово за картами. Собаки и ворона притаились.
И вот Броканта хриплым голосом стала передавать таинственный рассказ карт.
Но прежде старая сивилла перемешала колоду и предложила Жюстену снять левой рукой.
— Вы, разумеется, хотите узнать, что с той, которую вы любите?
— Да, которую я обожаю! — кивнул Жюстен.
— Ладно!.. Вы будете валетом треф, то есть молодым человеком, предприимчивым и ловким.
Жюстен грустно улыбнулся: предприимчивости и ловкости ему прежде всего не хватало.
— Она… она дама червей, то есть женщина нежная и любящая.
Ну, на Мину, по крайней мере, это было похоже.
Перемешав и сняв колоду, условившись, что валет треф будет представлять Жюстена, а дама червей — Мину, Броканта открыла три карты.
Она проделала то же шесть раз.
Всякий раз, когда выпадало по две карты одной масти, то две трефы, то две бубны, то две пики, она забирала более крупную карту и выкладывала ее перед собой слева направо.
Итак, перед ней лежало шесть карт.
Покончив с этим, она снова перемешала колоду, опять заставила Жюстена снять левой рукой, и все повторилось сначала.
В одной из троек выпало три туза. Гадалка взяла их и разложила рядком.
Этот брелан сократил время, дав ей сразу три карты вместо одной.
Она продолжала до тех пор, пока не набрала семнадцать карт.
Карты, представлявшие Жюстена и Мину, тоже вышли.
Гадалка отсчитала семь карт справа налево; первой был валет треф.
— Ну вот! — проговорила она. — Та, которую вы любите, — юная блондинка лет шестнадцати-семнадцати.
— Верно, — подтвердил Жюстен.
Она отсчитала еще семь карт: выпала семерка червей.
— Несбывшиеся мечты!.. Вы с ней строили планы, которые так и не смогли осуществиться.
— Увы! — прошептал Жюстен.
Старуха отсчитала еще семь карт и показала на девятку треф.
— Эти планы были нарушены из-за денег, которых вы не ожидали, то ли пенсион, то ли наследство.
Она опять отсчитала семь карт и попала на десятку пик.
— Странно! — продолжала Броканта. — Деньги, которые обыкновенно приносят радость, заставили вас плакать!
Она снова отсчитала карты: вышел туз пик.
— Письмо, что я вам передала, от молодой особы, которой грозит тюрьма.
— Тюрьма? — вскричал Жюстен. — Это невозможно!
— Так говорят карты… Тюрьма, заточение, заключение…
— В самом деле, — прошептал Жюстен, — раз ее похитили, то для того чтобы спрятать… Продолжайте, продолжайте! До сих пор все верно.
— Письмо вы получили, когда находились среди друзей.
— Да, это друзья… и добрые друзья!
Броканта отсчитала еще семь карт и показала на выпавшую даму пик.
— Зло исходит от брюнетки, которую ваша возлюбленная считает своей подругой.
— Мадемуазель Сюзанна де Вальженез, может быть?
— Карты говорят, что брюнетка, имени они не называют.
Она продолжала отсчет и попала на восьмерку пик. Открыв ее, она сказала:
— Несбывшаяся мечта — это свадьба.
Жюстен задыхался: до сих пор, то ли случайно, то ли по волшебству, но карты говорили правду.
— О, продолжайте, во имя Неба, продолжайте!
Она так и сделала и попала на одного из трех тузов лежавших вместе.
— Ого! — вскрикнула она. — Заговор! Через семь карт выпал король треф.
— В эту минуту вам помогает верный друг, который любит оказывать услуги…
— Сальватор! — прошептал Жюстен. — Так он мне представился.
— Но его планы кто-то расстроил! — прибавила старуха. — А то, что он сейчас для вас делает, запоздало.
— Что с блондинкой? Что с блондинкой? — спросил Жюстен.
Старуха отсчитала еще раз до семи и показала на валета пик.
— О! — воскликнула она. — Ее похитил молодой человек, черноволосый, с дурными наклонностями.
— Где она? Скажи, где она, и я отдам тебе все, что имею! — закричал Жюстен.
Порывшись в карманах, он выгреб горсть серебряных монет и приготовился высыпать их на стол, где Броканта раскладывала карты, как вдруг почувствовал, что кто-то остановил его руку.
Он обернулся: это Сальватор — никто не видел и не слышал, как он вошел, — воспротивился его чрезмерной щедрости.
— Спрячьте деньги в карман, — приказал он Жюстену, — спускайтесь вниз, садитесь на коня господина Жана Робера, галопом скачите в Версаль, никого не пускайте в комнату Мины и следите за тем, чтобы никто не выходил во двор… Сейчас половина восьмого, через час вы должны быть у госпожи Демаре.
— Но… — нерешительно начал Жюстен.
— Поезжайте, не теряя ни минуты, так надо! — сказал Сальватор.
— А как же…
— Отправляйтесь или я ни за что не поручусь!
— Еду! — отозвался Жюстен. Уже выходя, он крикнул Броканте:
— Не беспокойтесь, я к вам еще зайду!
Он торопливо спустился, принял повод из рук Жана Робера, прыгнул в седло — ведь он, сын фермера, с детства привык к лошадям — и поскакал галопом по улице Копо, то есть самым коротким путем к дороге на Версаль.
XXXIII. КАРТЫ НЕ ЛГУТ
Передав Жюстену коня, Жан Робер ощупью нашел лестницу, которую показал ему Сальватор, когда вернулся из полиции и застал его первым в условленном месте.
Мы сколько угодно могли бы шутить на тему о лестницах, чердаках и поэтах. Но у Жана Робера, как мы уже сказали, была лошадь — отличная полукровка, способная за час проскакать пять льё; итак, Жан Робер не был похож на обыкновенного поэта, у которого в голове только лестницы да чердаки.
Завидев Сальватора, старуха с тяжелым вздохом выронила колоду из рук, собаки вернулись в корзину, ворона снова уселась на балку.
Когда Жан Робер вошел в комнату, он все же увидел живописную группу, которая могла порадовать глаз его друга художника Петруса и которая именно своей живописностью сразу захватила его поэтическую натуру.
Перед ним сидела на скамеечке старая гадалка, в ногах у нее лежал Баболен, а Рождественская Роза, как и прежде, стояла, прислонившись к столбу.
Броканта с заметным беспокойством ждала, что скажет Сальватор.
Дети улыбались ему как другу, но по-разному.
У Баболена улыбка была веселой, у Рождественской Розы — грустной.
К величайшему изумлению Броканты, Сальватор словно не заметил карт.
— Это вы, Броканта? — спросил он. — Как себя чувствует Рождественская Роза?
— Хорошо, господин Сальватор, очень хорошо, — пролепетала девочка.
— Я не тебя спрашиваю, бедняжка, а вот ее.
— Покашливает, — отвечала старуха.
— Доктор заходил?
— Да, господин Сальватор.
— Что сказал?
— Что надо как можно скорее съезжать с этой квартиры.
— Правильно сделал, я давно вам об этом толкую, Броканта.
Нахмурившись, он еще строже продолжал:
— Почему у девочки голые ноги?
— Не хочет надевать ни чулки, ни башмаки, господин Сальватор.
— Это правда, Рождественская Роза? — ласково спросил молодой человек, хотя в голосе его слышался упрек.
— Я не надеваю чулки, потому что у меня они одни — из грубой шерсти, а башмаки тоже одни — из грубой кожи.
— Почему же Броканта не купит тебе тонкие чулки и туфли?
— Это слишком дорого, господин Сальватор, а я бедна, — вмешалась старуха.
— Ошибаешься, это недорого, — возразил Сальватор. — И ты лжешь, когда говоришь, что бедна.
— Господин Сальватор!
— Тихо! И послушай-ка меня!
— Я слушаю, господин Сальватор.
— И сделаешь, как я скажу?
— Постараюсь.
— И сделаешь, как я скажу? — повелительно повторил молодой человек.
— Да.
— Если через неделю — слышишь? — если через неделю ты не найдешь комнату для себя и Баболена, а также просторную светлую комнату для этой девочки и отдельную конуру для собак, я заберу у тебя Рождественскую Розу.
Старуха обхватила девочку за талию и прижала к себе, словно Сальватор мог сейчас же привести угрозу в исполнение.
— Вы отнимете у меня мою девочку?! — вскричала старуха. — Мою девочку, которая живет со мной семь лет?
— Прежде всего, она не твоя, — возразил Сальватор. — Ты ее украла.
— Спасла, господин Сальватор! Спасла!
— Украла ты ее или спасла, об этом ты поспоришь с господином Жакалем.
Броканта умолкла и еще крепче прижала к себе Рождественскую Розу.
— Впрочем, я пришел не за этим, — продолжал Сальватор, — я пришел за несчастным юношей, из которого ты вытягивала последние деньги, когда я появился.
— Ничего я не вытягивала, господин Сальватор: я брала то, что он мне давал добровольно.
— Значит, ты его обманывала.
— Я его не обманывала, я говорила ему правду.
— Откуда тебе ее знать?
— Из карт.
— Врешь!
— Однако карты…
— Твои карты — средство мошенничества!
— Господин Сальватор! Рождественской Розой клянусь: все, что я ему сказала, — чистая правда.
— Что ты ему сказала?
— Что он любит блондинку лет шестнадцати-семнадцати.
— Кто тебе это сказал?
— Карты.
— Кто тебе это сказал? — властно повторил Сальватор.
— Баболен; он слышал об этом от соседей.
— Вот ты чем занимаешься! — обратился Сальватор к Баболену.
— Простите, господин Сальватор, я не думал, что поступаю плохо, рассказывая об этом Броканте. Все в предместье Сен-Жак знают, что господин Жюстен влюблен в мадемуазель Мину.
— Дальше, Броканта. Что еще ты ему сказала?
— Сказала, что девушка его любит, что они хотели пожениться, но этому помешали неожиданные деньги.
— Кто тебе это сказал?
— Господин Сальватор! Трефовая десятка означает «деньги», пиковая восьмерка — «обманутую мечту».
— Кто тебе это сказал, Броканта? — все более теряя терпение, продолжал настаивать Сальватор.
— Один славный кюре, господин Сальватор… Старый добрый седовласый кюре, а уж он, конечно, врать не станет! Он говорил толпе, которая его расспрашивала: «Как подумаю, что из-за этих двенадцати тысяч франков…» Не упомню точно, десяти или двенадцати.
— Неважно!
— «Как подумаю, — говорил добрый старый кюре, — что из-за двенадцати тысяч франков, которые я привез, и произошло это несчастье!..»
— Хорошо, Броканта. А потом что ты ему сказала?
— Что мадемуазель Мину похитил черноволосый молодой человек.
— Откуда ты это знаешь?
— Господин Сальватор, там, видите ли, был пиковый валет, а пиковый валет…
— Откуда ты знаешь, что девушка была похищена? — топнув ногой, повторил Сальватор.
— Сама ее видела, сударь.
— Ты ее видела?
— Как вижу вас, господин Сальватор.
— Где?
— На площади Мобер.
— Ты видела Мину на площади Мобер?
— Нынче ночью, господин Сальватор, нынче ночью… Я только что обошла улицу Галанд и пошла через площадь
Мобер. Вдруг пролетает карета, да так быстро, словно лошади понесли. Стекло опустилось, и я слышу: «Ко мне, на помощь! Меня похищают!» Затем из окна показывается хорошенькая, словно у херувимчика, белокурая головка. Сейчас же рядом — другая голова: черноволосый молодой человек, усатый… Он втягивает назад ту, что кричала, и поднимает стекло. Но девушка успела бросить письмо.
— И письмо это?..
— То самое, на котором был указан адрес господина Жюстена.
— В котором часу это было, Броканта?
— Было, должно быть, пять часов утра, господин Сальватор.
— Ладно! Это все?
— Да.
— Поклянись Рождественской Розой!
— Клянусь Рождественской Розой!
— Почему ты просто не рассказала господину Жюстену все, как оно было?
— Соблазнилась я, господин Сальватор: он всем станет рассказывать, что тут было, и у меня прибавится клиентов.
— Вот тебе, Броканта, луидор за то, что сказала правду, — продолжал Сальватор. — Но на этот луидор ты купишь девочке три пары хлопчатых чулок и шевровые туфли.
— Я хочу красные туфли, господин Сальватор, — вставила Рождественская Роза.
— Получишь любого цвета, какой захочешь, дитя мое. Повернувшись к Броканте, он продолжал:
— Ты все слышала! Если через неделю, день в день, час в час, я вас еще застану здесь, то заберу Рождественскую Розу.
— Ах! — вздохнула старуха.
— А тебя, Розочка, если я еще застану с голыми ногами, я прикажу одеть так, как ты была одета, когда я увидел тебя впервые пять лет назад.
— Ой, господин Сальватор! — испугалась девочка. Еще раз приблизившись к старухе, он негромко сказал ей:
— Не забудь, Броканта, что ты отвечаешь за девочку головой! Если ты ее заморозишь на своем чердаке, ты сгниешь в тюрьме от холода, голода и нищеты.
После этой угрозы он склонился над девочкой, и та подставила ему лоб для поцелуя.
Он направился к выходу и знаком приказал Жану Роберу следовать за ним. Жан Робер бросил последний взгляд на старуху и двоих детей и вышел вслед за Сальватором.
— Кто эта странная девочка? — спросил он у Сальватора, когда они очутились на улице.
— Одному Богу известно! — ответил тот.
Продолжая спускаться по улице Копо, а затем по улице Муфтар, он рассказал поэту о том, что произошло вечером 20 августа и как девочка, которую поэт только что видел и чья дикая красота произвела на него такое сильное впечатление, попала в руки Броканты, — в навозной куче оказалась жемчужина.
Рассказ много времени не занял: когда они вышли на Новый мост, Сальватор умолк.
— Здесь! — сказал Сальватор, прислонившись к решетке, окружавшей статую Генриха IV.
— Вы здесь решили остановиться? — уточнил Жан Робер.
— Да.
— Зачем?
— Надо подождать.
— Чего?
— Карету.
— Куда она нас повезет?
— О, дорогой мой, вы слишком любопытны!
— Тем не менее…
— Будучи драматическим поэтом, вы должны знать, что это настоящее искусство — уметь поддерживать интерес.
— Ну, как вам будет угодно. Подождем. Впрочем, ждать им пришлось недолго.
Спустя десять минут карета, запряженная парой выносливых лошадей, свернула с набережной Орфевр и остановилась против статуи Генриха IV.
Человек лет сорока отворил дверцу и проговорил:
— Едем! Скорее! Молодые люди сели в карету.
— Ты знаешь, куда ехать, — сказал человек кучеру.
И лошади помчались галопом, проехали мост и свернули на Школьную набережную.
Мы сколько угодно могли бы шутить на тему о лестницах, чердаках и поэтах. Но у Жана Робера, как мы уже сказали, была лошадь — отличная полукровка, способная за час проскакать пять льё; итак, Жан Робер не был похож на обыкновенного поэта, у которого в голове только лестницы да чердаки.
Завидев Сальватора, старуха с тяжелым вздохом выронила колоду из рук, собаки вернулись в корзину, ворона снова уселась на балку.
Когда Жан Робер вошел в комнату, он все же увидел живописную группу, которая могла порадовать глаз его друга художника Петруса и которая именно своей живописностью сразу захватила его поэтическую натуру.
Перед ним сидела на скамеечке старая гадалка, в ногах у нее лежал Баболен, а Рождественская Роза, как и прежде, стояла, прислонившись к столбу.
Броканта с заметным беспокойством ждала, что скажет Сальватор.
Дети улыбались ему как другу, но по-разному.
У Баболена улыбка была веселой, у Рождественской Розы — грустной.
К величайшему изумлению Броканты, Сальватор словно не заметил карт.
— Это вы, Броканта? — спросил он. — Как себя чувствует Рождественская Роза?
— Хорошо, господин Сальватор, очень хорошо, — пролепетала девочка.
— Я не тебя спрашиваю, бедняжка, а вот ее.
— Покашливает, — отвечала старуха.
— Доктор заходил?
— Да, господин Сальватор.
— Что сказал?
— Что надо как можно скорее съезжать с этой квартиры.
— Правильно сделал, я давно вам об этом толкую, Броканта.
Нахмурившись, он еще строже продолжал:
— Почему у девочки голые ноги?
— Не хочет надевать ни чулки, ни башмаки, господин Сальватор.
— Это правда, Рождественская Роза? — ласково спросил молодой человек, хотя в голосе его слышался упрек.
— Я не надеваю чулки, потому что у меня они одни — из грубой шерсти, а башмаки тоже одни — из грубой кожи.
— Почему же Броканта не купит тебе тонкие чулки и туфли?
— Это слишком дорого, господин Сальватор, а я бедна, — вмешалась старуха.
— Ошибаешься, это недорого, — возразил Сальватор. — И ты лжешь, когда говоришь, что бедна.
— Господин Сальватор!
— Тихо! И послушай-ка меня!
— Я слушаю, господин Сальватор.
— И сделаешь, как я скажу?
— Постараюсь.
— И сделаешь, как я скажу? — повелительно повторил молодой человек.
— Да.
— Если через неделю — слышишь? — если через неделю ты не найдешь комнату для себя и Баболена, а также просторную светлую комнату для этой девочки и отдельную конуру для собак, я заберу у тебя Рождественскую Розу.
Старуха обхватила девочку за талию и прижала к себе, словно Сальватор мог сейчас же привести угрозу в исполнение.
— Вы отнимете у меня мою девочку?! — вскричала старуха. — Мою девочку, которая живет со мной семь лет?
— Прежде всего, она не твоя, — возразил Сальватор. — Ты ее украла.
— Спасла, господин Сальватор! Спасла!
— Украла ты ее или спасла, об этом ты поспоришь с господином Жакалем.
Броканта умолкла и еще крепче прижала к себе Рождественскую Розу.
— Впрочем, я пришел не за этим, — продолжал Сальватор, — я пришел за несчастным юношей, из которого ты вытягивала последние деньги, когда я появился.
— Ничего я не вытягивала, господин Сальватор: я брала то, что он мне давал добровольно.
— Значит, ты его обманывала.
— Я его не обманывала, я говорила ему правду.
— Откуда тебе ее знать?
— Из карт.
— Врешь!
— Однако карты…
— Твои карты — средство мошенничества!
— Господин Сальватор! Рождественской Розой клянусь: все, что я ему сказала, — чистая правда.
— Что ты ему сказала?
— Что он любит блондинку лет шестнадцати-семнадцати.
— Кто тебе это сказал?
— Карты.
— Кто тебе это сказал? — властно повторил Сальватор.
— Баболен; он слышал об этом от соседей.
— Вот ты чем занимаешься! — обратился Сальватор к Баболену.
— Простите, господин Сальватор, я не думал, что поступаю плохо, рассказывая об этом Броканте. Все в предместье Сен-Жак знают, что господин Жюстен влюблен в мадемуазель Мину.
— Дальше, Броканта. Что еще ты ему сказала?
— Сказала, что девушка его любит, что они хотели пожениться, но этому помешали неожиданные деньги.
— Кто тебе это сказал?
— Господин Сальватор! Трефовая десятка означает «деньги», пиковая восьмерка — «обманутую мечту».
— Кто тебе это сказал, Броканта? — все более теряя терпение, продолжал настаивать Сальватор.
— Один славный кюре, господин Сальватор… Старый добрый седовласый кюре, а уж он, конечно, врать не станет! Он говорил толпе, которая его расспрашивала: «Как подумаю, что из-за этих двенадцати тысяч франков…» Не упомню точно, десяти или двенадцати.
— Неважно!
— «Как подумаю, — говорил добрый старый кюре, — что из-за двенадцати тысяч франков, которые я привез, и произошло это несчастье!..»
— Хорошо, Броканта. А потом что ты ему сказала?
— Что мадемуазель Мину похитил черноволосый молодой человек.
— Откуда ты это знаешь?
— Господин Сальватор, там, видите ли, был пиковый валет, а пиковый валет…
— Откуда ты знаешь, что девушка была похищена? — топнув ногой, повторил Сальватор.
— Сама ее видела, сударь.
— Ты ее видела?
— Как вижу вас, господин Сальватор.
— Где?
— На площади Мобер.
— Ты видела Мину на площади Мобер?
— Нынче ночью, господин Сальватор, нынче ночью… Я только что обошла улицу Галанд и пошла через площадь
Мобер. Вдруг пролетает карета, да так быстро, словно лошади понесли. Стекло опустилось, и я слышу: «Ко мне, на помощь! Меня похищают!» Затем из окна показывается хорошенькая, словно у херувимчика, белокурая головка. Сейчас же рядом — другая голова: черноволосый молодой человек, усатый… Он втягивает назад ту, что кричала, и поднимает стекло. Но девушка успела бросить письмо.
— И письмо это?..
— То самое, на котором был указан адрес господина Жюстена.
— В котором часу это было, Броканта?
— Было, должно быть, пять часов утра, господин Сальватор.
— Ладно! Это все?
— Да.
— Поклянись Рождественской Розой!
— Клянусь Рождественской Розой!
— Почему ты просто не рассказала господину Жюстену все, как оно было?
— Соблазнилась я, господин Сальватор: он всем станет рассказывать, что тут было, и у меня прибавится клиентов.
— Вот тебе, Броканта, луидор за то, что сказала правду, — продолжал Сальватор. — Но на этот луидор ты купишь девочке три пары хлопчатых чулок и шевровые туфли.
— Я хочу красные туфли, господин Сальватор, — вставила Рождественская Роза.
— Получишь любого цвета, какой захочешь, дитя мое. Повернувшись к Броканте, он продолжал:
— Ты все слышала! Если через неделю, день в день, час в час, я вас еще застану здесь, то заберу Рождественскую Розу.
— Ах! — вздохнула старуха.
— А тебя, Розочка, если я еще застану с голыми ногами, я прикажу одеть так, как ты была одета, когда я увидел тебя впервые пять лет назад.
— Ой, господин Сальватор! — испугалась девочка. Еще раз приблизившись к старухе, он негромко сказал ей:
— Не забудь, Броканта, что ты отвечаешь за девочку головой! Если ты ее заморозишь на своем чердаке, ты сгниешь в тюрьме от холода, голода и нищеты.
После этой угрозы он склонился над девочкой, и та подставила ему лоб для поцелуя.
Он направился к выходу и знаком приказал Жану Роберу следовать за ним. Жан Робер бросил последний взгляд на старуху и двоих детей и вышел вслед за Сальватором.
— Кто эта странная девочка? — спросил он у Сальватора, когда они очутились на улице.
— Одному Богу известно! — ответил тот.
Продолжая спускаться по улице Копо, а затем по улице Муфтар, он рассказал поэту о том, что произошло вечером 20 августа и как девочка, которую поэт только что видел и чья дикая красота произвела на него такое сильное впечатление, попала в руки Броканты, — в навозной куче оказалась жемчужина.
Рассказ много времени не занял: когда они вышли на Новый мост, Сальватор умолк.
— Здесь! — сказал Сальватор, прислонившись к решетке, окружавшей статую Генриха IV.
— Вы здесь решили остановиться? — уточнил Жан Робер.
— Да.
— Зачем?
— Надо подождать.
— Чего?
— Карету.
— Куда она нас повезет?
— О, дорогой мой, вы слишком любопытны!
— Тем не менее…
— Будучи драматическим поэтом, вы должны знать, что это настоящее искусство — уметь поддерживать интерес.
— Ну, как вам будет угодно. Подождем. Впрочем, ждать им пришлось недолго.
Спустя десять минут карета, запряженная парой выносливых лошадей, свернула с набережной Орфевр и остановилась против статуи Генриха IV.
Человек лет сорока отворил дверцу и проговорил:
— Едем! Скорее! Молодые люди сели в карету.
— Ты знаешь, куда ехать, — сказал человек кучеру.
И лошади помчались галопом, проехали мост и свернули на Школьную набережную.
XXXIV. ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ
Поведаем нашим читателям о том, во что г-н Сальватор не счел нужным посвящать Жана Робера.
Расставшись с Жюстеном и Жаном Робером на улице Предместья Сен-Жак, Сальватор, как мы уже сказали, отправился в префектуру полиции.
Он пришел в отвратительный тупик, носящий имя Иерусалимской улицы, тесную, темную, грязную клоаку, куда даже солнце никогда не заглядывает.
Сальватор шагнул за порог префектуры проворно и свободно, как завсегдатай мрачного особняка.
Было семь часов утра — иными словами, только что начало светать.
Его остановил привратник.
— Эй, сударь! — крикнул он. — Вы куда?.. Сударь! Эй!
— В чем дело? — обернулся Сальватор.
— Простите, господин Сальватор, я вас не узнал. И он со смехом прибавил:
— Сами виноваты: одеты как важный господин.
— Господин Жакаль уже у себя? — спросил Сальватор.
— Еще у себя — он там и ночевал.
Сальватор прошел через двор, потом в арку напротив двери, свернул налево, по небольшой лестнице поднялся двумя этажами выше, прошел коридор и спросил у пристава, где г-н Жакаль.
— Он сейчас очень занят! — отвечал пристав.
— Скажите, что его спрашивает Сальватор, комиссионер с Железной улицы.
Пристав исчез за дверью и почти тотчас вернулся.
— Через две минуты господин Жакаль будет в вашем распоряжении.
Действительно, дверь скоро снова распахнулась и, раньше чем показался хозяин кабинета, послышался его голос:
— Ищите женщину, черт побери! Ищите женщину! Потом показался тот, чей голос они только что слышали. Попытаемся набросать портрет г-на Жакаля.
Это был человек лет сорока, неимоверно длинный и тонкий, червеобразный, как говорят натуралисты, но с короткими жилистыми ногами.
Тело говорило о гибкости, ноги — о проворстве.
Голова его, казалось, принадлежала сразу всем семействам разряда пальцеходящих хищников: шевелюра, или грива, или масть — как угодно читателю, — была рыжевато-серая; уши, длинные, торчащие на голове, были заострены и покрыты шерстью, совсем как у барса; глаза, цвета желтого ириса вечером, зеленые днем, напоминали одновременно глаза рыси и волка; зрачок, вытянутый вертикально, как у кошки, сужался и расширялся в зависимости от силы света; нос и подбородок (мы чуть не сказали морда) были заострены, как у борзой.
Голова лисицы и тело хорька.
А ноги, о которых мы уже упомянули, были такие, что г-н Жакаль мог, по примеру куницы, проскользнуть повсюду и проскочить в самую узкую щель, лишь бы пролезла голова.
Вся физиономия, как у лисицы, изобличала лукавство, хитрость и тонкость; как ночной хищник, охотящийся на кроликов и кур, г-н Жакаль выходил из своей норы на Иерусалимской улице и отправлялся на охоту лишь с наступлением темноты.
Он прищурился и заметил в полумраке коридора того, о ком ему доложил пристав.
— А-а, это вы, дорогой господин Сальватор! — поспешив навстречу гостю, воскликнул он. — Чему я обязан удовольствием видеть вас так рано?
— Мне сказали, сударь, что вы очень заняты, — отвечал Сальватор, с трудом преодолевая отвращение к полицейскому.
— Верно, дорогой господин Сальватор. Но вы отлично знаете, что нет такого дела, какое я сейчас же не оставил бы ради удовольствия побеседовать с вами.
— Идемте к вам в кабинет, — пропуская комплимент г-на Жакаля мимо ушей, предложил Сальватор.
— Невозможно, — возразил г-н Жакаль, — меня ждут двадцать человек.
— Эти люди у вас надолго?
— Минут на двадцать, по минуте на каждого. В девять я должен быть в Ба-Мёдоне.
— В Ба-Мёдоне? — Да.
— Какого черта вы там собираетесь делать?
— Должен констатировать смерть от удушья.
— Удушья?
— Двое молодых людей покончили с собой, да… Старт тему всего двадцать четыре года, кажется.
— Несчастные! — вздохнул Сальватор. Потом, переходя к делу Жюстена, он сказал:
— Дьявольщина! Мне так нужно было поговорить с вами без помех! Я хотел сообщить вам нечто очень важное.
— У меня идея…
— Говорите!
— Я еду в карете один. Поедемте со мной: в дороге вы мне обо всем расскажете. О чем речь, в двух словах?
— О похищении.
— Ищите женщину!
— Черт подери! Ее-то мы и ищем.
— Нет, не похищенную надо искать.
— Кого же?
— Ту, которая приказала ее похитить.
— Вы полагаете, в этом деле замешана женщина?
— Женщина замешана в любом деле, господин Сальватор, поэтому-то наша работа так трудна. Вчера мне сообщили, что один кровельщик упал с крыши…
— И вы сказали: «Ищите женщину!»
— Это первое, что я сказал.
— И что же?
— Они надо мной посмеялись и сказали, что у меня навязчивая идея. Но стали искать женщину и нашли!
— Как же было дело?
— Недотепа обернулся поглазеть на женщину, она одевалась в мансарде напротив, и так ему это понравилось, ей-Богу, что он забыл, где стоит: нога подвернулась и — трах-тарарах!
— Убился?
— Насмерть, дурачина! Ну что, договорились: вы едете со мной в Ба-Мёдон?
— Да, но я с другом.
— У меня четырехместная карета. Фаржо, — обратился г-н Жакаль к приставу, — прикажите запрягать.
— Сначала мне надо зайти на улицу Трипре, — предупредил Сальватор.
— Даю вам полчаса.
— Где мы встретимся?
— У статуи Генриха Четвертого. Я прикажу остановить карету, вы сядете и — вперед, кучер!
Господин Жакаль возвратился к себе в кабинет, Сальватор отправился за Жаном Робером на улицу Трипре.
Все произошло так, как они условились: молодые люди сели в карету к г-ну Жакалю и втроем они покатили в Ба-Мёдон.
Мы попытались описать внешность г-на Жакаля; теперь два слова о его характере.
Господин Жакаль начинал с должности комиссара полиции, но благодаря выдающимся способностям постепенно поднялся до самой вершины — должности начальника уголовной полиции.
Он знал наперечет всех парижских воров, мошенников, цыган, освобожденных каторжников, беглых каторжников, матерых воров, начинающих воров, искусных воров, отошедших от дел воров — все они кишмя кишели под его всеохватывающим взглядом, в грязном пандемониуме старой Лютеции, и не могли ни в кромешной темноте, ни в глубоком подземелье, ни в бесчисленных кабаках укрыться от начальника полиции. Он отлично знал все меблированные комнаты, притоны, дома терпимости, западни, как Филидор — клетки своей шахматной доски. Стоило ему лишь взглянуть на сорванный ставень, на разбитое окно, на ножевую рану, как он говорил: «Ого! Это мне знакомо! Так работает такой-то!»
И почти не ошибался.
У г-на Жакаля словно не было природных потребностей.
Если ему было некогда позавтракать — он не завтракал, если было некогда пообедать — он не обедал, если было некогда поужинать — он не ужинал; если у него не было времени поспать — не спал вовсе!
Господин Жакаль с одинаковым удовольствием и успехом переодевался в любой костюм: рантье из Маре, генерала Империи, члена общества «Каво», швейцара богатого дома, портье небольшого дома, бакалейщика, торговца целебными снадобьями, бродячего акробата, пэра Франции, циркача из Гента — одним словом, он мог превратиться в кого угодно и посрамить самого ловкого комедианта.
Протей рядом с ним был бы всего-навсего кривлякой из Тиволи или с бульвара Тампль.
У г-на Жакаля не было ни отца, ни матери, ни жены, ни сестры, ни брата, ни сына, ни дочери; он был один в целом свете, и казалось, что само Провидение позаботилось о том, чтобы освободить его от свидетелей его таинственной жизни и дать возможность свободно идти своей дорогой.
На четырех полках книжного шкафа у г-на Жакаля стояло по собранию сочинений Вольтера! В те времена, когда все, особенно полицейские, были иезуитами в рясах или без оных, он один выражался открыто, цитировал по любому случаю «Философский словарь» и знал «Девственницу» назубок. Четыре разных издания сочинений автора «Кандида» стояли в шагреневых переплетах с серебряным обрезом — мрачный символ навсегда похороненных надежд их владельца.
Господин Жакаль не верил в добро: зло, по его мнению, господствовало над всем сущим. Обуздать зло было единственной целью всей его жизни; он не понимал, как может существовать в мире какая-то иная цель.
Он был Михаилом-архангелом бедных кварталов. Последнее слово всегда было за ним, и он пользовался полученными от общества полномочиями, как карающий ангел — пылающим мечом.
Люди представлялись ему большим собранием марионеток и паяцев, исполняющих самые разные обязанности; по его мнению, за веревочки этих марионеток и паяцев дергали женщины. Вот чем объяснялась его навязчивая идея; мы с вами видели, как, едва выйдя из кабинета, он заговорил о женщине. Но именно благодаря своей навязчивой идее он почти непременно раскрывал любое преступление.
Расставшись с Жюстеном и Жаном Робером на улице Предместья Сен-Жак, Сальватор, как мы уже сказали, отправился в префектуру полиции.
Он пришел в отвратительный тупик, носящий имя Иерусалимской улицы, тесную, темную, грязную клоаку, куда даже солнце никогда не заглядывает.
Сальватор шагнул за порог префектуры проворно и свободно, как завсегдатай мрачного особняка.
Было семь часов утра — иными словами, только что начало светать.
Его остановил привратник.
— Эй, сударь! — крикнул он. — Вы куда?.. Сударь! Эй!
— В чем дело? — обернулся Сальватор.
— Простите, господин Сальватор, я вас не узнал. И он со смехом прибавил:
— Сами виноваты: одеты как важный господин.
— Господин Жакаль уже у себя? — спросил Сальватор.
— Еще у себя — он там и ночевал.
Сальватор прошел через двор, потом в арку напротив двери, свернул налево, по небольшой лестнице поднялся двумя этажами выше, прошел коридор и спросил у пристава, где г-н Жакаль.
— Он сейчас очень занят! — отвечал пристав.
— Скажите, что его спрашивает Сальватор, комиссионер с Железной улицы.
Пристав исчез за дверью и почти тотчас вернулся.
— Через две минуты господин Жакаль будет в вашем распоряжении.
Действительно, дверь скоро снова распахнулась и, раньше чем показался хозяин кабинета, послышался его голос:
— Ищите женщину, черт побери! Ищите женщину! Потом показался тот, чей голос они только что слышали. Попытаемся набросать портрет г-на Жакаля.
Это был человек лет сорока, неимоверно длинный и тонкий, червеобразный, как говорят натуралисты, но с короткими жилистыми ногами.
Тело говорило о гибкости, ноги — о проворстве.
Голова его, казалось, принадлежала сразу всем семействам разряда пальцеходящих хищников: шевелюра, или грива, или масть — как угодно читателю, — была рыжевато-серая; уши, длинные, торчащие на голове, были заострены и покрыты шерстью, совсем как у барса; глаза, цвета желтого ириса вечером, зеленые днем, напоминали одновременно глаза рыси и волка; зрачок, вытянутый вертикально, как у кошки, сужался и расширялся в зависимости от силы света; нос и подбородок (мы чуть не сказали морда) были заострены, как у борзой.
Голова лисицы и тело хорька.
А ноги, о которых мы уже упомянули, были такие, что г-н Жакаль мог, по примеру куницы, проскользнуть повсюду и проскочить в самую узкую щель, лишь бы пролезла голова.
Вся физиономия, как у лисицы, изобличала лукавство, хитрость и тонкость; как ночной хищник, охотящийся на кроликов и кур, г-н Жакаль выходил из своей норы на Иерусалимской улице и отправлялся на охоту лишь с наступлением темноты.
Он прищурился и заметил в полумраке коридора того, о ком ему доложил пристав.
— А-а, это вы, дорогой господин Сальватор! — поспешив навстречу гостю, воскликнул он. — Чему я обязан удовольствием видеть вас так рано?
— Мне сказали, сударь, что вы очень заняты, — отвечал Сальватор, с трудом преодолевая отвращение к полицейскому.
— Верно, дорогой господин Сальватор. Но вы отлично знаете, что нет такого дела, какое я сейчас же не оставил бы ради удовольствия побеседовать с вами.
— Идемте к вам в кабинет, — пропуская комплимент г-на Жакаля мимо ушей, предложил Сальватор.
— Невозможно, — возразил г-н Жакаль, — меня ждут двадцать человек.
— Эти люди у вас надолго?
— Минут на двадцать, по минуте на каждого. В девять я должен быть в Ба-Мёдоне.
— В Ба-Мёдоне? — Да.
— Какого черта вы там собираетесь делать?
— Должен констатировать смерть от удушья.
— Удушья?
— Двое молодых людей покончили с собой, да… Старт тему всего двадцать четыре года, кажется.
— Несчастные! — вздохнул Сальватор. Потом, переходя к делу Жюстена, он сказал:
— Дьявольщина! Мне так нужно было поговорить с вами без помех! Я хотел сообщить вам нечто очень важное.
— У меня идея…
— Говорите!
— Я еду в карете один. Поедемте со мной: в дороге вы мне обо всем расскажете. О чем речь, в двух словах?
— О похищении.
— Ищите женщину!
— Черт подери! Ее-то мы и ищем.
— Нет, не похищенную надо искать.
— Кого же?
— Ту, которая приказала ее похитить.
— Вы полагаете, в этом деле замешана женщина?
— Женщина замешана в любом деле, господин Сальватор, поэтому-то наша работа так трудна. Вчера мне сообщили, что один кровельщик упал с крыши…
— И вы сказали: «Ищите женщину!»
— Это первое, что я сказал.
— И что же?
— Они надо мной посмеялись и сказали, что у меня навязчивая идея. Но стали искать женщину и нашли!
— Как же было дело?
— Недотепа обернулся поглазеть на женщину, она одевалась в мансарде напротив, и так ему это понравилось, ей-Богу, что он забыл, где стоит: нога подвернулась и — трах-тарарах!
— Убился?
— Насмерть, дурачина! Ну что, договорились: вы едете со мной в Ба-Мёдон?
— Да, но я с другом.
— У меня четырехместная карета. Фаржо, — обратился г-н Жакаль к приставу, — прикажите запрягать.
— Сначала мне надо зайти на улицу Трипре, — предупредил Сальватор.
— Даю вам полчаса.
— Где мы встретимся?
— У статуи Генриха Четвертого. Я прикажу остановить карету, вы сядете и — вперед, кучер!
Господин Жакаль возвратился к себе в кабинет, Сальватор отправился за Жаном Робером на улицу Трипре.
Все произошло так, как они условились: молодые люди сели в карету к г-ну Жакалю и втроем они покатили в Ба-Мёдон.
Мы попытались описать внешность г-на Жакаля; теперь два слова о его характере.
Господин Жакаль начинал с должности комиссара полиции, но благодаря выдающимся способностям постепенно поднялся до самой вершины — должности начальника уголовной полиции.
Он знал наперечет всех парижских воров, мошенников, цыган, освобожденных каторжников, беглых каторжников, матерых воров, начинающих воров, искусных воров, отошедших от дел воров — все они кишмя кишели под его всеохватывающим взглядом, в грязном пандемониуме старой Лютеции, и не могли ни в кромешной темноте, ни в глубоком подземелье, ни в бесчисленных кабаках укрыться от начальника полиции. Он отлично знал все меблированные комнаты, притоны, дома терпимости, западни, как Филидор — клетки своей шахматной доски. Стоило ему лишь взглянуть на сорванный ставень, на разбитое окно, на ножевую рану, как он говорил: «Ого! Это мне знакомо! Так работает такой-то!»
И почти не ошибался.
У г-на Жакаля словно не было природных потребностей.
Если ему было некогда позавтракать — он не завтракал, если было некогда пообедать — он не обедал, если было некогда поужинать — он не ужинал; если у него не было времени поспать — не спал вовсе!
Господин Жакаль с одинаковым удовольствием и успехом переодевался в любой костюм: рантье из Маре, генерала Империи, члена общества «Каво», швейцара богатого дома, портье небольшого дома, бакалейщика, торговца целебными снадобьями, бродячего акробата, пэра Франции, циркача из Гента — одним словом, он мог превратиться в кого угодно и посрамить самого ловкого комедианта.
Протей рядом с ним был бы всего-навсего кривлякой из Тиволи или с бульвара Тампль.
У г-на Жакаля не было ни отца, ни матери, ни жены, ни сестры, ни брата, ни сына, ни дочери; он был один в целом свете, и казалось, что само Провидение позаботилось о том, чтобы освободить его от свидетелей его таинственной жизни и дать возможность свободно идти своей дорогой.
На четырех полках книжного шкафа у г-на Жакаля стояло по собранию сочинений Вольтера! В те времена, когда все, особенно полицейские, были иезуитами в рясах или без оных, он один выражался открыто, цитировал по любому случаю «Философский словарь» и знал «Девственницу» назубок. Четыре разных издания сочинений автора «Кандида» стояли в шагреневых переплетах с серебряным обрезом — мрачный символ навсегда похороненных надежд их владельца.
Господин Жакаль не верил в добро: зло, по его мнению, господствовало над всем сущим. Обуздать зло было единственной целью всей его жизни; он не понимал, как может существовать в мире какая-то иная цель.
Он был Михаилом-архангелом бедных кварталов. Последнее слово всегда было за ним, и он пользовался полученными от общества полномочиями, как карающий ангел — пылающим мечом.
Люди представлялись ему большим собранием марионеток и паяцев, исполняющих самые разные обязанности; по его мнению, за веревочки этих марионеток и паяцев дергали женщины. Вот чем объяснялась его навязчивая идея; мы с вами видели, как, едва выйдя из кабинета, он заговорил о женщине. Но именно благодаря своей навязчивой идее он почти непременно раскрывал любое преступление.