Страница:
«Вы напрасно все это мне говорите, сударь: я хотел предложить вам бежать вместе».
«Ладно, молодой человек. Будем считать, что договорились. Теперь обсудим детали. Признаюсь, ваша откровенность мне по душе; хочу доказать вам свою, я бы сказал, отеческую любовь, посвятив вас в свои планы и взяв вас с собой, вместо того чтобы взваливать на ваши плечи заботу обо мне».
«Я вас не понимаю, сударь».
«Естественно, молодой человек: если бы вы меня понимали, я бы не утруждал себя объяснениями. Знаете ли вы — вот я сейчас сразу увижу, готовы ли вы к побегу, — что прежде всего должен иметь тот, кто собирается бежать?»
«Нет, сударь».
«А ведь это прописная истина!»
«Будьте любезны меня просветить!»
«Каждый, кто собирается совершить побег, должен иметь при себе „барахлянку“».
«Что такое „барахлянка“?»
Представляете себе, господин Жакаль, он не знал, что такое «барахлянка»?!
— Надеюсь, Жибасье, вы заполнили этот пробел?
— «„Барахлянка“, молодой человек, — отвечал я, — это футляр из жести, сосны или слоновой кости — материал значения не имеет, — шести дюймов в длину и десяти — двенадцати линий толщиной, в котором помещаются паспорт и напильник, сделанный из пружины от часов».
«Где же все это взять?»
«Где взять?.. Ну, это не имеет значения: вот мой».
К величайшему его изумлению, я показал ему вышеозначенный футляр.
«В таком случае, мы можем бежать?» — наивно воскликнул он.
«Можем, — согласился я. — Точно так же, как вы своей танцующей походочкой можете прогуляться до того места, где вас пристрелит часовой».
«К чему же тогда этот инструмент?» — разочарованно спросил Габриель.
«Терпение, молодой человек! Всему свое время. Я намерен принять участие в парижском карнавале; кроме того, я получил деловое письмо: мне предлагается показаться в столице недельки через две. Приглашаю вас с собой!»
«Так мы все-таки сбежим?»
«Несомненно, однако надо принять необходимые меры предосторожности, горячий молодой человек! Вы смелы и решительны, не так ли?»
«Да».
«Вас не испугает то обстоятельство, что нам придется оставить позади одну-две жертвы?»
Ангел Габриель нахмурился.
«Черт возьми! Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца, как говаривала кухарка покойного Лукулла. Решайтесь! Если по дороге придется грохнуть одного-двух человек, вы должны мне сказать:» Господин Жибасье «, или» милорд Жибасье «, или» синьор граф Жибасьеро, я их грохну!»«
«Будь по-вашему: я их грохну!» — решительно повторил мой товарищ.
«Браво! — воскликнул я. — Вы достойны свободы, и я вам ее верну!»
«Можете рассчитывать на мою признательность, сударь».
«Зовите меня» мой генерал «, и не будем больше об этом… Что до признательности, о ней мы поговорим в более благословенных края». Пока же от вас требуется кое-что. Видите эту траву?»
«Да».
«Я получил ее от друга и поделюсь с вами по-братски».
Я протянул ему половину и торжественно произнес:
«Пусть моя душа вот так же отделится от тела, если я не верну вам свободу, в которой вы рождены!»
«Что это за трава?» — спросил Габриель,
«Чудесная трава, которой вы натрете все тело. Едва вашей кожи коснется этот божественный злак, как вы с ног до головы покроетесь прыщами цвета бенгальской розы. Вы начнете чесаться, постепенно зуд станет нестерпимым, однако терпеть придется!»
«Зачем все-таки нужно это натирание?»
«А затем, дружище, чтобы все поверили, что у вас болезнь вроде крапивницы, рожи или еще чего-нибудь в этом роде: научные названия не приходят мне на ум! Тогда вас отправят в больницу. Попав туда, можете считать, что вы спасены, милейший!»
«Спасен?»
«Да. У меня среди санитаров есть близкий друг… Положитесь на меня и наберитесь терпения».
— Многое я в жизни повидал, дорогой Жибасье, — перебил его г-н Жакаль, — но до сих пор не знаю, каким образом, пусть даже с помощью санитара, можно убежать из больницы, которую охраняет целая команда.
— Господин Жакаль! Вы так же нетерпеливы, как ангел Габриель, — продолжал Жибасье. — Немного терпения, и через пять минут мы дойдем до развязки.
— Валяйте, я слушаю, — проговорил г-н Жакаль, набивая нос табаком, — и, как видите, слушаю с тем самым терпением, которого вы мне советуете набраться; надеюсь, я доказал вам, что умею быть терпеливым, потому что убежден: у вас всегда есть чему поучиться, господин Жибасье.
— Вы справедливый человек, господин Жакаль, — отметил рассказчик.
И он продолжал:
— Габриель натерся, да так хорошо, что через два часа покрылся прыщами с головы до ног. Его отправили в больницу. Во время обхода врач объявил, что у Габриеля, вне всяких сомнений, рожа. На следующий день со мной случился такой сильный приступ эпилепсии, что врачи признали у меня гидрофобию и тоже отправили в больницу. Напрасно я возражал, напрасно призывал в свидетели своих товарищей, заверяя, что никогда не пытался их укусить: меня поволокли в больницу силой и стали растирать как каталептика. Я бушевал, но в душе был счастлив! Своего друга-санитара я предупредил заранее; так как он был без оков, то мог свободно ходить повсюду, значит, он мог переходить от моей постели к кровати Габриеля, а от него — ко мне, передавая наши приветы.
Однажды этот славный парень сообщил мне, что все готово и на следующую ночь можно бежать. Днем мы незаметно от всех обсудили подробности предстоявшего побега. Вы знаете хотя бы понаслышке, как расположены палаты в больнице? Та палата, в которой лежали мы с Габриелем, соседствовала с комнатой, отведенной под покойницкую. У моего знакомого санитара был от той комнаты ключ. Ее открывали, только когда умирал какой-нибудь каторжник. Итак, мы могли с наступлением темноты забраться в морг; там, как в анатомическом театре, находились лишь столы из черного мрамора, на которые укладывали покойников; под одним из этих столов мы с санитаром пробили лаз, а через него при помощи простынь можно было спуститься в склад, принадлежащий морскому ведомству.
Когда пришло время и наши товарищи заснули, Габриель, находившийся ближе всех к заветной двери, первым встал с кровати и как тень медленно и бесшумно направился к покойницкой. Я шел следом… К несчастью, в этот день на одном из столов лежал труп какого-то ветерана каторги. Бедный Габриель, еще относившийся к смерти серьезно, имел несчастье в темноте, продвигаясь ощупью, нечаянно коснуться рукой мертвеца. Парня обуял такой ужас, что он едва все не погубил! К счастью, когда он закричал, я понял, что произошло, и позвал его, но он не откликнулся; тогда я, продолжая двигаться ощупью, нашел его у стены. Он привалился к ней спиной и трясся от страха.
«В путь, мой рыцарь! — скомандовал я. — Все готово; идем!»
«Это ужасно!» — воскликнул он.
«Что именно?» — спросил я.
Он рассказал, что с ним случилось.
«К чему поэтические нежности? — устыдил его я. — Нельзя терять ни минуты… Бежим!»
«Не могу… Меня ноги не слушаются».
«Тысяча чертей! Как это прискорбно! Обойтись без них нелегко, когда решил бежать!»
«Ступайте один, дорогой господин Жибасье».
«Ни за что, дорогой господин Габриель!»
Подойдя к нему, я заставил его приблизиться к дыре в полу, взяться за простыни, а потом спустил его, как недавно вас спустили сюда. После этого я привязал веревку к железной ножке стола и спустился следом за Габриелем… Мы очутились в лавке для портовых рабочих, расположенной на первом этаже того дома, где помещалась больница для каторжников. Я зажег свечу и стал искать плиту, которую мой санитар должен был пометить мелом. Под ней он обещал спрятать одежду. Я обнаружил плиту с буквой» Ж «. Этот знак внимания со стороны моего санитара заставил меня пролить слезу умиления, и она скатилась на первую букву моего имени как знак признательности! Я приподнял камень и увидел полный костюм жандарма, оружие и парик.
— Для одного? — спросил г-н Жакаль.
— Для одного… Таким образом я хотел испытать своего товарища. Я притворился, что огорчен.
«Один костюм! — вскричал я. — Единственный!»
Габриель оказался на высоте.
«Надевайте его, — сказал он мне, — и бегите».
«Бежать? А вы?»
«Я останусь здесь и буду искупать свой грех».
«Вы настоящий товарищ! — похвалил я. — Для осуществления задуманного я обойдусь и одним дорожным костюмом: два мне будут ни к чему. Просто я хотел посмотреть, можно ли на вас рассчитывать в трудную минуту… Помогите мне переодеться, если для вас не унизительно прислуживать жандарму».
«А как же я?»
«Вы останетесь как есть».
«В этом одеянии?»
«Да. Неужели вы не понимаете?»
«Нет».
«Дайте-ка я свяжу вам руки!»
«Я понимаю все меньше и меньше».
«Я жандарм, вы каторжник, которого переводят в какую-нибудь тюрьму… да придумаем мы, в какую именно, черт возьми! Тюрем разве мало во Франции? На рассвете мы выйдем: я поведу вас под конвоем».
«А-а…» — только и вымолвил он.
Габриель все понял.
Мы спрятались на складе, а на рассвете, как только пушечный выстрел возвестил об открытии порта, направились к воротам арсенала. Их только что открыли: портовые рабочие повалили толпой. Я пробился сквозь толпу, расчищая путь своему пленнику, и мы беспрепятственно вышли за ворота. Несчастный Габриель дрожал всем телом! Всего за несколько минут мы прошли через весь город и направились в Босе.
На расстоянии нескольких ружейных выстрелов от Тулона находился лес; мы добрались до него, но не прошли и десяти шагов, как три пушечных выстрела возвестили жителей Тулона и его окрестностей о побеге с каторги. Мы бросились в чащу, зарылись в листву, забросали друг друга сучьями и папоротником и замерли, ожидая наступления ночи, чтобы пройти через Босе незамеченными.
К счастью, когда жандармы стали прочесывать лес, начался ливень. Шагов за двадцать от нас они стали изрыгать проклятия, сетуя на погоду, и мы поняли: скоро они бросят облаву и укроются в ближайшем кабачке. Так и вышло: больше в этот день мы их не слышали. К восьми часам вечера мы снова пустились в путь, миновали Босе, а в четыре часа утра добрались до непроходимого Кюжского леса. Мы были спасены! Не стоит вам говорить, добрейший господин Жакаль, какие приключения ждали нас на каждом шагу от Кюжского леса до Парижа: у вас большой опыт, и вы можете себе представить, что наши тропинки не были усеяны цветами. Но мы прибыли целыми и невредимыми, а это главное; вы сами видите, что, если не считать нескольких ножевых ран да падения со стофутовой высоты в колодец, я чувствую себя прекрасно.
— Это настоящее чудо, дорогой господин Жибасье!
— Не правда ли?
— Если бы я был префектом полиции, я бы вам выдал документ о досрочном освобождении и денежное вознаграждение; к сожалению, я не префект, и если мои артистические симпатии удовлетворены вашим рассказом, то моя натура стража общественного порядка восстает против них, и должен вам признаться, что еще не знаю, за кем будет последнее слово; очевидно, это будет зависеть от вашего чистосердечного признания. Позвольте же мне продолжить свой допрос, хотя бы только для того, чтобы проверить правоту Карманьоля и убедиться в том, что истина кроется на дне колодца. Соблаговолите прежде всего мне объяснить, дорогой господин Жибасье, что вас привело сюда.
— Не знаю, кто меня привел, господин Жакаль, — сказал Жибасье, не понимая или делая вид, что не понял смысла вопроса. — Если бы не ваше общество, господин инспектор…
— Не то! Я вас спрашиваю, как вы здесь оказались?
— А-а, теперь понимаю… Добрейший господин Жакаль! Недавно я получил наследство в пять тысяч франков.
— Вы, стало быть, украли пять тысяч франков.
— Вы мой спаситель, господин Жакаль. Это так же верно, как то, что я не украл эти деньги: я их заработал честно, в поте лица своего.
— Э, значит, это вы потрудились в версальском деле… Я узнал ваш почерк, когда увидел, как ловко закрыта дверь.
— Что вы называете версальским делом?.. — спросил Жибасье, всем своим видом стараясь показать, что понятия не имеет, о чем идет речь.
— Когда вы прибыли в Париж?
— В воскресенье, господин Жакаль, как раз чтобы посмотреть, как поведут быка, который в этом году был просто великолепен. Говорят, его откармливали на тучных пастбищах в Ожской долине, и это неудивительно: Ожская долина прекрасно расположена, с одной стороны она защищена…
— Оставим пока Ожскую долину, если вы ничего не имеете против.
— С удовольствием.
— Расскажите, как вы провели это воскресенье.
— Очень хорошо, господин Жакаль. Мы славно повеселились с пятью-шестью парижскими друзьями.
— А понедельник?
— Понедельник я посвятил визитам.
— Визитам?
— Да, господин Жакаль, у меня было несколько официальных визитов и один по части пищеварения.
— Вы говорите о том, что делали днем?
— Да, господин Жакаль.
— А вечером?
— Вечером?
— Да.
— Дьявольщина!
— Что такое?
— Правду сказать, я ни в чем не могу отказать своему спасителю, — проговорил Жибасье, словно рассуждая вслух.
— Что вы имеете в виду?
— Вы просите приподнять ради вас плотную завесу над моей личной жизнью: я готов. В понедельник, в одиннадцать часов…
— Молчите! Опустим тайны вашей личной жизни и продолжим.
— Лучшего я и не прошу!
— Что вы делали во вторник, в последний день масленицы?
— О, я предавался вполне невинному удовольствию: гулял с накладным носом перед Обсерваторией.
— Однако должны же вы были иметь какую-то причину гулять там в таком виде!
— Презрение! Пренебрежение! Мизантропия, и больше ничего… На бульварах я с самого утра насмотрелся на жалкие маски… Увы! Вот и еще один старинный обычай уходит из нашей жизни, господин Жакаль! Я не честолюбив, но если бы я был префектом полиции…
— Не будем об этом, лучше вернемся к тому, чем вы занимались во вторник вечером.
— Во вторник вечером?.. Ах, господин Жакаль, вы снова требуете от меня приподнять плотную завесу над моей личной жизнью…
— Вы были в Версале, Жибасье!
— Я этого и не скрываю.
На губах г-на Жакаля мелькнула неясная улыбка.
— Зачем вы ездили в Версаль?
— Прогуляться.
— Это вы-то гуляли в Версале?
— Что ж такого, господин Жакаль? Я люблю этот город, полный воспоминаний о великом короле: здесь — фонтан, там — скульпт…
— В Версале вы были не один? — перебил его полицейский.
— А кто может похвастать полным одиночеством на этой земле, добрейший господин Жакаль?
— Я не намерен терять время, слушая ваши глупости, Жибасье. Похищением девушки из пансиона госпожи Демаре руководили вы?
— Да, господин Жакаль.
— И за это получили пять тысяч франков, о которых идет речь.
— Вы сами видите, что я их не украл, потому что, если бы я не был осужден на галеры пожизненно, я получил бы за кражу еще лет двадцать.
— Что стало с девушкой, когда она попала в руки к господину Лоредану де Вальженезу?
— Как?! Вы и это знаете?
— Я спрашиваю, что стало с девушкой, после того как вам ее выдала мадемуазель Сюзанна?
— Ах, господин Жакаль! Если господин Делаво вас лишится, какая будет потеря для него и для Франции!
— Еще раз спрашиваю, Жибасье, что случилось с этой девушкой?
— Это мне совершенно неизвестно.
— Подумайте хорошенько!
— Господин Жакаль! Слово Жибасье! Мы посадили ее в карету, карета уехала, и мы о девушке больше не слышали. Надеюсь, что молодые люди счастливы, и, стало быть, я, насколько сумел, помог двоим из своих ближних.
— Что было дальше? С вами, с вами! Тоже не знаете?
— Я стал бережлив, добрейший господин Жакаль. И, зная, что золотой ключик отпирает все двери, постарался найти себе достойное занятие среди трудолюбивых и умных парижан. Я перебрал все профессии и остановился на одной.
— Можно узнать, чем вы решили заняться?
— Решил стать маклером… К несчастью, у меня не было начального капитала, чтобы купить половину или хотя бы четверть места на бирже. Но дабы быть готовым ко всему на тот случай, если Провидению, как говорил бедняга Габриель, угодно будет бросить на меня взгляд, я каждый день ходил на биржу постигать таинства великого дела. Я понял секрет биржевой игры и краснел от стыда за то, что так мало украл за свою жизнь, видя, насколько легче зарабатывать на жизнь таким способом! Я познакомился с несколькими биржевыми игроками высокого класса, которые признали во мне редкую проницательность и скоро оказали мне высокую честь, посвятив в тонкости игры на повышение и понижение, а также выделили мне небольшую долю в своих барышах.
— И эти консультации пошли вам на пользу?
— Видите ли, добрейший господин Жакаль: за месяц я получил тридцать тысяч франков! Это в два, в три, в четыре раза больше того, что я заработал за всю свою трудовую жизнь. Став владельцем небольшого состояния, я зажил как порядочный человек.
— Тогда вы, должно быть, стали совсем на себя непохожи, — заметил г-н Жакаль, доставая из кармана фосфорную зажигалку и зажигая свечу, которую всегда носил с собой. Он осветил колодец, словно желая убедиться в том, что разговаривал с Жибасье, и узнал кающегося каторжника, измазанного тиной и залитого кровью.
VII. КУДА ПРОПАЛИ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫХ РАЗЫСКИВАЛ ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ
«Ладно, молодой человек. Будем считать, что договорились. Теперь обсудим детали. Признаюсь, ваша откровенность мне по душе; хочу доказать вам свою, я бы сказал, отеческую любовь, посвятив вас в свои планы и взяв вас с собой, вместо того чтобы взваливать на ваши плечи заботу обо мне».
«Я вас не понимаю, сударь».
«Естественно, молодой человек: если бы вы меня понимали, я бы не утруждал себя объяснениями. Знаете ли вы — вот я сейчас сразу увижу, готовы ли вы к побегу, — что прежде всего должен иметь тот, кто собирается бежать?»
«Нет, сударь».
«А ведь это прописная истина!»
«Будьте любезны меня просветить!»
«Каждый, кто собирается совершить побег, должен иметь при себе „барахлянку“».
«Что такое „барахлянка“?»
Представляете себе, господин Жакаль, он не знал, что такое «барахлянка»?!
— Надеюсь, Жибасье, вы заполнили этот пробел?
— «„Барахлянка“, молодой человек, — отвечал я, — это футляр из жести, сосны или слоновой кости — материал значения не имеет, — шести дюймов в длину и десяти — двенадцати линий толщиной, в котором помещаются паспорт и напильник, сделанный из пружины от часов».
«Где же все это взять?»
«Где взять?.. Ну, это не имеет значения: вот мой».
К величайшему его изумлению, я показал ему вышеозначенный футляр.
«В таком случае, мы можем бежать?» — наивно воскликнул он.
«Можем, — согласился я. — Точно так же, как вы своей танцующей походочкой можете прогуляться до того места, где вас пристрелит часовой».
«К чему же тогда этот инструмент?» — разочарованно спросил Габриель.
«Терпение, молодой человек! Всему свое время. Я намерен принять участие в парижском карнавале; кроме того, я получил деловое письмо: мне предлагается показаться в столице недельки через две. Приглашаю вас с собой!»
«Так мы все-таки сбежим?»
«Несомненно, однако надо принять необходимые меры предосторожности, горячий молодой человек! Вы смелы и решительны, не так ли?»
«Да».
«Вас не испугает то обстоятельство, что нам придется оставить позади одну-две жертвы?»
Ангел Габриель нахмурился.
«Черт возьми! Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца, как говаривала кухарка покойного Лукулла. Решайтесь! Если по дороге придется грохнуть одного-двух человек, вы должны мне сказать:» Господин Жибасье «, или» милорд Жибасье «, или» синьор граф Жибасьеро, я их грохну!»«
«Будь по-вашему: я их грохну!» — решительно повторил мой товарищ.
«Браво! — воскликнул я. — Вы достойны свободы, и я вам ее верну!»
«Можете рассчитывать на мою признательность, сударь».
«Зовите меня» мой генерал «, и не будем больше об этом… Что до признательности, о ней мы поговорим в более благословенных края». Пока же от вас требуется кое-что. Видите эту траву?»
«Да».
«Я получил ее от друга и поделюсь с вами по-братски».
Я протянул ему половину и торжественно произнес:
«Пусть моя душа вот так же отделится от тела, если я не верну вам свободу, в которой вы рождены!»
«Что это за трава?» — спросил Габриель,
«Чудесная трава, которой вы натрете все тело. Едва вашей кожи коснется этот божественный злак, как вы с ног до головы покроетесь прыщами цвета бенгальской розы. Вы начнете чесаться, постепенно зуд станет нестерпимым, однако терпеть придется!»
«Зачем все-таки нужно это натирание?»
«А затем, дружище, чтобы все поверили, что у вас болезнь вроде крапивницы, рожи или еще чего-нибудь в этом роде: научные названия не приходят мне на ум! Тогда вас отправят в больницу. Попав туда, можете считать, что вы спасены, милейший!»
«Спасен?»
«Да. У меня среди санитаров есть близкий друг… Положитесь на меня и наберитесь терпения».
— Многое я в жизни повидал, дорогой Жибасье, — перебил его г-н Жакаль, — но до сих пор не знаю, каким образом, пусть даже с помощью санитара, можно убежать из больницы, которую охраняет целая команда.
— Господин Жакаль! Вы так же нетерпеливы, как ангел Габриель, — продолжал Жибасье. — Немного терпения, и через пять минут мы дойдем до развязки.
— Валяйте, я слушаю, — проговорил г-н Жакаль, набивая нос табаком, — и, как видите, слушаю с тем самым терпением, которого вы мне советуете набраться; надеюсь, я доказал вам, что умею быть терпеливым, потому что убежден: у вас всегда есть чему поучиться, господин Жибасье.
— Вы справедливый человек, господин Жакаль, — отметил рассказчик.
И он продолжал:
— Габриель натерся, да так хорошо, что через два часа покрылся прыщами с головы до ног. Его отправили в больницу. Во время обхода врач объявил, что у Габриеля, вне всяких сомнений, рожа. На следующий день со мной случился такой сильный приступ эпилепсии, что врачи признали у меня гидрофобию и тоже отправили в больницу. Напрасно я возражал, напрасно призывал в свидетели своих товарищей, заверяя, что никогда не пытался их укусить: меня поволокли в больницу силой и стали растирать как каталептика. Я бушевал, но в душе был счастлив! Своего друга-санитара я предупредил заранее; так как он был без оков, то мог свободно ходить повсюду, значит, он мог переходить от моей постели к кровати Габриеля, а от него — ко мне, передавая наши приветы.
Однажды этот славный парень сообщил мне, что все готово и на следующую ночь можно бежать. Днем мы незаметно от всех обсудили подробности предстоявшего побега. Вы знаете хотя бы понаслышке, как расположены палаты в больнице? Та палата, в которой лежали мы с Габриелем, соседствовала с комнатой, отведенной под покойницкую. У моего знакомого санитара был от той комнаты ключ. Ее открывали, только когда умирал какой-нибудь каторжник. Итак, мы могли с наступлением темноты забраться в морг; там, как в анатомическом театре, находились лишь столы из черного мрамора, на которые укладывали покойников; под одним из этих столов мы с санитаром пробили лаз, а через него при помощи простынь можно было спуститься в склад, принадлежащий морскому ведомству.
Когда пришло время и наши товарищи заснули, Габриель, находившийся ближе всех к заветной двери, первым встал с кровати и как тень медленно и бесшумно направился к покойницкой. Я шел следом… К несчастью, в этот день на одном из столов лежал труп какого-то ветерана каторги. Бедный Габриель, еще относившийся к смерти серьезно, имел несчастье в темноте, продвигаясь ощупью, нечаянно коснуться рукой мертвеца. Парня обуял такой ужас, что он едва все не погубил! К счастью, когда он закричал, я понял, что произошло, и позвал его, но он не откликнулся; тогда я, продолжая двигаться ощупью, нашел его у стены. Он привалился к ней спиной и трясся от страха.
«В путь, мой рыцарь! — скомандовал я. — Все готово; идем!»
«Это ужасно!» — воскликнул он.
«Что именно?» — спросил я.
Он рассказал, что с ним случилось.
«К чему поэтические нежности? — устыдил его я. — Нельзя терять ни минуты… Бежим!»
«Не могу… Меня ноги не слушаются».
«Тысяча чертей! Как это прискорбно! Обойтись без них нелегко, когда решил бежать!»
«Ступайте один, дорогой господин Жибасье».
«Ни за что, дорогой господин Габриель!»
Подойдя к нему, я заставил его приблизиться к дыре в полу, взяться за простыни, а потом спустил его, как недавно вас спустили сюда. После этого я привязал веревку к железной ножке стола и спустился следом за Габриелем… Мы очутились в лавке для портовых рабочих, расположенной на первом этаже того дома, где помещалась больница для каторжников. Я зажег свечу и стал искать плиту, которую мой санитар должен был пометить мелом. Под ней он обещал спрятать одежду. Я обнаружил плиту с буквой» Ж «. Этот знак внимания со стороны моего санитара заставил меня пролить слезу умиления, и она скатилась на первую букву моего имени как знак признательности! Я приподнял камень и увидел полный костюм жандарма, оружие и парик.
— Для одного? — спросил г-н Жакаль.
— Для одного… Таким образом я хотел испытать своего товарища. Я притворился, что огорчен.
«Один костюм! — вскричал я. — Единственный!»
Габриель оказался на высоте.
«Надевайте его, — сказал он мне, — и бегите».
«Бежать? А вы?»
«Я останусь здесь и буду искупать свой грех».
«Вы настоящий товарищ! — похвалил я. — Для осуществления задуманного я обойдусь и одним дорожным костюмом: два мне будут ни к чему. Просто я хотел посмотреть, можно ли на вас рассчитывать в трудную минуту… Помогите мне переодеться, если для вас не унизительно прислуживать жандарму».
«А как же я?»
«Вы останетесь как есть».
«В этом одеянии?»
«Да. Неужели вы не понимаете?»
«Нет».
«Дайте-ка я свяжу вам руки!»
«Я понимаю все меньше и меньше».
«Я жандарм, вы каторжник, которого переводят в какую-нибудь тюрьму… да придумаем мы, в какую именно, черт возьми! Тюрем разве мало во Франции? На рассвете мы выйдем: я поведу вас под конвоем».
«А-а…» — только и вымолвил он.
Габриель все понял.
Мы спрятались на складе, а на рассвете, как только пушечный выстрел возвестил об открытии порта, направились к воротам арсенала. Их только что открыли: портовые рабочие повалили толпой. Я пробился сквозь толпу, расчищая путь своему пленнику, и мы беспрепятственно вышли за ворота. Несчастный Габриель дрожал всем телом! Всего за несколько минут мы прошли через весь город и направились в Босе.
На расстоянии нескольких ружейных выстрелов от Тулона находился лес; мы добрались до него, но не прошли и десяти шагов, как три пушечных выстрела возвестили жителей Тулона и его окрестностей о побеге с каторги. Мы бросились в чащу, зарылись в листву, забросали друг друга сучьями и папоротником и замерли, ожидая наступления ночи, чтобы пройти через Босе незамеченными.
К счастью, когда жандармы стали прочесывать лес, начался ливень. Шагов за двадцать от нас они стали изрыгать проклятия, сетуя на погоду, и мы поняли: скоро они бросят облаву и укроются в ближайшем кабачке. Так и вышло: больше в этот день мы их не слышали. К восьми часам вечера мы снова пустились в путь, миновали Босе, а в четыре часа утра добрались до непроходимого Кюжского леса. Мы были спасены! Не стоит вам говорить, добрейший господин Жакаль, какие приключения ждали нас на каждом шагу от Кюжского леса до Парижа: у вас большой опыт, и вы можете себе представить, что наши тропинки не были усеяны цветами. Но мы прибыли целыми и невредимыми, а это главное; вы сами видите, что, если не считать нескольких ножевых ран да падения со стофутовой высоты в колодец, я чувствую себя прекрасно.
— Это настоящее чудо, дорогой господин Жибасье!
— Не правда ли?
— Если бы я был префектом полиции, я бы вам выдал документ о досрочном освобождении и денежное вознаграждение; к сожалению, я не префект, и если мои артистические симпатии удовлетворены вашим рассказом, то моя натура стража общественного порядка восстает против них, и должен вам признаться, что еще не знаю, за кем будет последнее слово; очевидно, это будет зависеть от вашего чистосердечного признания. Позвольте же мне продолжить свой допрос, хотя бы только для того, чтобы проверить правоту Карманьоля и убедиться в том, что истина кроется на дне колодца. Соблаговолите прежде всего мне объяснить, дорогой господин Жибасье, что вас привело сюда.
— Не знаю, кто меня привел, господин Жакаль, — сказал Жибасье, не понимая или делая вид, что не понял смысла вопроса. — Если бы не ваше общество, господин инспектор…
— Не то! Я вас спрашиваю, как вы здесь оказались?
— А-а, теперь понимаю… Добрейший господин Жакаль! Недавно я получил наследство в пять тысяч франков.
— Вы, стало быть, украли пять тысяч франков.
— Вы мой спаситель, господин Жакаль. Это так же верно, как то, что я не украл эти деньги: я их заработал честно, в поте лица своего.
— Э, значит, это вы потрудились в версальском деле… Я узнал ваш почерк, когда увидел, как ловко закрыта дверь.
— Что вы называете версальским делом?.. — спросил Жибасье, всем своим видом стараясь показать, что понятия не имеет, о чем идет речь.
— Когда вы прибыли в Париж?
— В воскресенье, господин Жакаль, как раз чтобы посмотреть, как поведут быка, который в этом году был просто великолепен. Говорят, его откармливали на тучных пастбищах в Ожской долине, и это неудивительно: Ожская долина прекрасно расположена, с одной стороны она защищена…
— Оставим пока Ожскую долину, если вы ничего не имеете против.
— С удовольствием.
— Расскажите, как вы провели это воскресенье.
— Очень хорошо, господин Жакаль. Мы славно повеселились с пятью-шестью парижскими друзьями.
— А понедельник?
— Понедельник я посвятил визитам.
— Визитам?
— Да, господин Жакаль, у меня было несколько официальных визитов и один по части пищеварения.
— Вы говорите о том, что делали днем?
— Да, господин Жакаль.
— А вечером?
— Вечером?
— Да.
— Дьявольщина!
— Что такое?
— Правду сказать, я ни в чем не могу отказать своему спасителю, — проговорил Жибасье, словно рассуждая вслух.
— Что вы имеете в виду?
— Вы просите приподнять ради вас плотную завесу над моей личной жизнью: я готов. В понедельник, в одиннадцать часов…
— Молчите! Опустим тайны вашей личной жизни и продолжим.
— Лучшего я и не прошу!
— Что вы делали во вторник, в последний день масленицы?
— О, я предавался вполне невинному удовольствию: гулял с накладным носом перед Обсерваторией.
— Однако должны же вы были иметь какую-то причину гулять там в таком виде!
— Презрение! Пренебрежение! Мизантропия, и больше ничего… На бульварах я с самого утра насмотрелся на жалкие маски… Увы! Вот и еще один старинный обычай уходит из нашей жизни, господин Жакаль! Я не честолюбив, но если бы я был префектом полиции…
— Не будем об этом, лучше вернемся к тому, чем вы занимались во вторник вечером.
— Во вторник вечером?.. Ах, господин Жакаль, вы снова требуете от меня приподнять плотную завесу над моей личной жизнью…
— Вы были в Версале, Жибасье!
— Я этого и не скрываю.
На губах г-на Жакаля мелькнула неясная улыбка.
— Зачем вы ездили в Версаль?
— Прогуляться.
— Это вы-то гуляли в Версале?
— Что ж такого, господин Жакаль? Я люблю этот город, полный воспоминаний о великом короле: здесь — фонтан, там — скульпт…
— В Версале вы были не один? — перебил его полицейский.
— А кто может похвастать полным одиночеством на этой земле, добрейший господин Жакаль?
— Я не намерен терять время, слушая ваши глупости, Жибасье. Похищением девушки из пансиона госпожи Демаре руководили вы?
— Да, господин Жакаль.
— И за это получили пять тысяч франков, о которых идет речь.
— Вы сами видите, что я их не украл, потому что, если бы я не был осужден на галеры пожизненно, я получил бы за кражу еще лет двадцать.
— Что стало с девушкой, когда она попала в руки к господину Лоредану де Вальженезу?
— Как?! Вы и это знаете?
— Я спрашиваю, что стало с девушкой, после того как вам ее выдала мадемуазель Сюзанна?
— Ах, господин Жакаль! Если господин Делаво вас лишится, какая будет потеря для него и для Франции!
— Еще раз спрашиваю, Жибасье, что случилось с этой девушкой?
— Это мне совершенно неизвестно.
— Подумайте хорошенько!
— Господин Жакаль! Слово Жибасье! Мы посадили ее в карету, карета уехала, и мы о девушке больше не слышали. Надеюсь, что молодые люди счастливы, и, стало быть, я, насколько сумел, помог двоим из своих ближних.
— Что было дальше? С вами, с вами! Тоже не знаете?
— Я стал бережлив, добрейший господин Жакаль. И, зная, что золотой ключик отпирает все двери, постарался найти себе достойное занятие среди трудолюбивых и умных парижан. Я перебрал все профессии и остановился на одной.
— Можно узнать, чем вы решили заняться?
— Решил стать маклером… К несчастью, у меня не было начального капитала, чтобы купить половину или хотя бы четверть места на бирже. Но дабы быть готовым ко всему на тот случай, если Провидению, как говорил бедняга Габриель, угодно будет бросить на меня взгляд, я каждый день ходил на биржу постигать таинства великого дела. Я понял секрет биржевой игры и краснел от стыда за то, что так мало украл за свою жизнь, видя, насколько легче зарабатывать на жизнь таким способом! Я познакомился с несколькими биржевыми игроками высокого класса, которые признали во мне редкую проницательность и скоро оказали мне высокую честь, посвятив в тонкости игры на повышение и понижение, а также выделили мне небольшую долю в своих барышах.
— И эти консультации пошли вам на пользу?
— Видите ли, добрейший господин Жакаль: за месяц я получил тридцать тысяч франков! Это в два, в три, в четыре раза больше того, что я заработал за всю свою трудовую жизнь. Став владельцем небольшого состояния, я зажил как порядочный человек.
— Тогда вы, должно быть, стали совсем на себя непохожи, — заметил г-н Жакаль, доставая из кармана фосфорную зажигалку и зажигая свечу, которую всегда носил с собой. Он осветил колодец, словно желая убедиться в том, что разговаривал с Жибасье, и узнал кающегося каторжника, измазанного тиной и залитого кровью.
VII. КУДА ПРОПАЛИ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫХ РАЗЫСКИВАЛ ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ
Господин Жакаль некоторое время рассматривал каторжника. Было заметно, что он испытывает артистическое удовлетворение игрока, оказавшегося с четырьмя тузами в руке перед ловким партнером.
— Да, я вижу в самом деле благородное лицо Жибасье. Годы, словно легкие тени, не оставили на вашем лице следа! Кстати, о тенях: сделайте одолжение, подержите свечу и посветите мне: я должен срочно черкнуть записочку.
Жибасье взял свечу. Господин Жакаль достал из своего бездонного кармана записную книжку, вырвал листок, положил его на колено и стал писать карандашом, попросив Жибасье продолжать рассказ.
— Продолжение у моей истории мрачное, — признался каторжник. — Когда я стал богат, у меня появились друзья. Когда появились друзья, объявились и враги! Состояние, которое я сколотил ценой неимоверных усилий, не давало покоя беднякам. И вот вчера вечером, когда я возвращался от своего банкира, кто-то схватил меня за шиворот, бросил наземь, избил, обобрал и сбросил в этот колодец, где я имел честь встретить вас.
Господин Жакаль поднялся, взялся за конец веревки, на которой он спустился, прикрепил булавкой записку с инструкциями и крикнул полицейским:
— Тяните!
Лист бумаги, будто ночная бабочка, полетел со дна колодца вверх, а веревка, лишившись своего невесомого груза, скоро снова спустилась вниз.
Один из полицейских подошел к фонарю и прочел:
«Я сейчас пришлю к вам человека. Берегите его как зеницу ока. Он многого стоит!
Приказываю четверым из вас проводить вышеозначенного человека в больницу и не спускать с него глаз. Остальные вернут мне веревку».
— Ваша история весьма трогательна, дорогой господин Жибасье, — произнес инспектор. — Однако после всего, что вы вынесли, вам необходимо отдохнуть. Ночи в это время года довольно прохладные: позвольте предложить вам более надежное, более гигиеничное место, чем это.
— Вы тысячу раз добры, господин Жакаль!
— Отнюдь… это ради старого знакомства.
— В таком случае, я ваш должник.
— Неужели благодарность вас уже тяготит?
— Может быть, — философски заметил Жибасье, — легче принять услугу, чем вернуть.
— В древности на эту тему было написано немало прекрасных слов, Жибасье! Но, в ожидании продолжения нашего интересного разговора в другом месте, позаботьтесь о том, чтобы покрепче привязать эту веревку. Вы знаете, где у вас больное место: делайте так, как вам удобно.
Жибасье завязал на конце скользящую петлю, встал в нее ногами, потом вцепился руками и крикнул:
— Тяните!
— Счастливого пути, дорогой Жибасье! — пожелал ему г-н Жакаль, с интересом следя за подъемом, который скоро должен был совершить он сам. — Отлично! — прибавил он вполголоса, когда каторжник исчез из виду, потом распорядился громче: — Скорее давайте веревку: кажется, здесь действительно сыро.
Веревка спустилась. Господин Жакаль зацепил кольцо ремня за крючок, проверил, прочно ли пристегнулся, снова крикнул: «Тяните!» — и поехал вверх.
Но едва он поднялся на десять метров, как крикнул:
— Стой!
Полицейские послушно замерли.
— Ого! Это что за чертовщина? — удивился г-н Жакаль. Ему в самом деле трудно было понять, что же такое он видит: взгляду его открылось нечто фантастическое.
Сквозь большую трещину в стенке колодца г-н Жакаль увидел мрачные своды каменоломни, неровно освещаемые десятком факелов, привязаных к столбам, похожим на те, что стоят на перекрестках; факелы освещали собрание человек в шестьдесят. Все происходило примерно в двухстах шагах от г-на Жакаля; казалось, люди собрались по весьма важному делу; они столпились вокруг выступавшего: тот говорил с воодушевлением и энергично жестикулировал.
— Так-так-так! — промолвил г-н Жакаль. Потом прибавил:
— Какого черта они тут собрались и чем занимаются? И действительно, хотя собравшиеся были одеты вполне современно, в неясном свете факелов их можно было принять за колдунов из старинной баллады, собравшихся на шабаш.
Господин Жакаль вынул из кармана подзорную трубу — шедевр инженера Шевалье, со времени своего изобретения достигший шести-восьми дюймов в длину. Инспектор полиции всегда носил ее с собой. Он уставился на необычное зрелище, пытаясь постичь происходящее.
Благодаря отблескам факелов и совершенству своего прибора, г-ну Жакалю удалось разглядеть, что лица всех участников ночного сборища выражали полнейшее восхищение. Все держались так, как это бывает во время выступления знаменитого оратора, произносящего речь, которая всем по душе: слушатели внимали выступавшему, разинув рты и не сводя с него глаз; на каждом лице было написано пристальное внимание, и внимание это, как мы уже сказали, все возрастало, переходя в восхищение.
То ли у оратора был слабый голос, то ли он говорил намеренно тихо, то ли, наконец, расстояние, отделявшее г-на Жакаля от собравшихся, было слишком велико, но, как он ни прислушивался, как ни был изощрен его слух, страж общественной безопасности в течение целых пяти минут так и не смог разобрать ни слова из того, что говорилось на таинственном собрании.
Кое-кто из этих людей, как показалось г-ну Жакалю, был ему знаком. Однако он затруднялся назвать имена или род занятий кого-либо из тех, что заседали у него на виду. Все были одеты примерно одинаково: в длинные рединготы коричневого или синего цвета, наглухо застегнутые. Почти у всех верхнюю губу оттеняли длинные усы, густые и седеющие. Для такого опытного физиономиста, как г-н Жакаль, было нетрудно признать в собравшихся бывших военных. Те, что были без усов — а их было очень мало, — хотя внешне и выражали те же восторженные чувства, были мирными горожанами; воодушевление, которым они были охвачены, не могло совершенно победить благодушия, что свидетельствовало об их не воинственном роде занятий.
Господин Жакаль определенно видел вот этого человека, честного лавочника с улицы Сен-Дени, когда с порога своего заведения тот улыбался прохожим, стараясь привлечь покупателей в свой магазинчик приветливым взглядом, обнадеживающей улыбкой. А вон того, другого человека г-н Жакаль встречал в какой-то передней то ли с цепью распорядителя на шее, то ли с цепями просителя на ногах. Все эти люди были инспектору полиции как будто знакомы, хотя никого из них лично он не знал.
Еще менее понятной была обстановка, в которой все это происходило.
Давайте уцепимся за веревку г-на Жакаля: она довольно крепкая и выдержит нас двоих, а то и троих, дорогой читатель, и попытаемся рассмотреть таинственное и мрачное подземелье, где разворачивается описываемая нами сцена.
Вы бывали когда-нибудь на винном рынке? Возникало ли у вас желание осмотреть один из длинных тоннелей, называемых винными подвалами? Бросив взгляд из самой его глубины и видя свет лишь в конце огромного сводчатого коридора, посетитель невольно представляет, что ему придется не один час брести по этой темной нескончаемой подземной улице, пока он доберется до светящейся точки, едва различимой вдали. Взору г-на Жакаля открылся длинный подземный коридор, выходивший на перекресток, освещенный, как мы сказали, факелами тех, кто собрался в те минуты под сводами подземелья.
— Ах, черт подери! Теперь понимаю! — вскрикнул г-н Жакаль, в забывчивости хлопнув себя по лбу, так что едва не потерял равновесия; от резкого движения веревка начала вращаться и инспектор полиции стал похож на цыпленка, которого поджаривают, подвесив на бечевке.
Наконец вращение прекратилось, однако г-н Жакаль уронил очки на дно колодца.
Полицейский пошарил в своем волшебном кармане, о котором мы уже упоминали, и вынул футляр с запасными очками, которые водрузил не на нос, а на лоб; только на сей раз стекла были не голубые, а зеленые.
— Теперь понимаю! — повторил г-н Жакаль. — Это же те самые шестьдесят пропавших парней!.. Ну, теперь я вижу, куда они девались: мы в катакомбах!.. Так-так-так! А префект полиции уверяет, что знает в них все ходы и выходы!
Господин Жакаль не ошибся. Сводчатый потолок, перекресток, закрывающий перспективу, — это был угол огромного мрачного подземелья, раскинувшегося от Монружа до Сены и от Ботанического сада до равнины Гренель. Что же касается господина префекта полиции, то, как справедливо заметил г-н Жакаль, тому не следовало спешить с утверждением, что он знает все ходы и выходы этого бескрайнего могильника: любой обитатель левобережья мог по собственной прихоти добавить новый выход к множеству существующих; для этого довольно было — к примеру в предместье Сен-Марсель — вырыть яму в двадцать пять — тридцать футов глубиной.
— Да, я вижу в самом деле благородное лицо Жибасье. Годы, словно легкие тени, не оставили на вашем лице следа! Кстати, о тенях: сделайте одолжение, подержите свечу и посветите мне: я должен срочно черкнуть записочку.
Жибасье взял свечу. Господин Жакаль достал из своего бездонного кармана записную книжку, вырвал листок, положил его на колено и стал писать карандашом, попросив Жибасье продолжать рассказ.
— Продолжение у моей истории мрачное, — признался каторжник. — Когда я стал богат, у меня появились друзья. Когда появились друзья, объявились и враги! Состояние, которое я сколотил ценой неимоверных усилий, не давало покоя беднякам. И вот вчера вечером, когда я возвращался от своего банкира, кто-то схватил меня за шиворот, бросил наземь, избил, обобрал и сбросил в этот колодец, где я имел честь встретить вас.
Господин Жакаль поднялся, взялся за конец веревки, на которой он спустился, прикрепил булавкой записку с инструкциями и крикнул полицейским:
— Тяните!
Лист бумаги, будто ночная бабочка, полетел со дна колодца вверх, а веревка, лишившись своего невесомого груза, скоро снова спустилась вниз.
Один из полицейских подошел к фонарю и прочел:
«Я сейчас пришлю к вам человека. Берегите его как зеницу ока. Он многого стоит!
Приказываю четверым из вас проводить вышеозначенного человека в больницу и не спускать с него глаз. Остальные вернут мне веревку».
— Ваша история весьма трогательна, дорогой господин Жибасье, — произнес инспектор. — Однако после всего, что вы вынесли, вам необходимо отдохнуть. Ночи в это время года довольно прохладные: позвольте предложить вам более надежное, более гигиеничное место, чем это.
— Вы тысячу раз добры, господин Жакаль!
— Отнюдь… это ради старого знакомства.
— В таком случае, я ваш должник.
— Неужели благодарность вас уже тяготит?
— Может быть, — философски заметил Жибасье, — легче принять услугу, чем вернуть.
— В древности на эту тему было написано немало прекрасных слов, Жибасье! Но, в ожидании продолжения нашего интересного разговора в другом месте, позаботьтесь о том, чтобы покрепче привязать эту веревку. Вы знаете, где у вас больное место: делайте так, как вам удобно.
Жибасье завязал на конце скользящую петлю, встал в нее ногами, потом вцепился руками и крикнул:
— Тяните!
— Счастливого пути, дорогой Жибасье! — пожелал ему г-н Жакаль, с интересом следя за подъемом, который скоро должен был совершить он сам. — Отлично! — прибавил он вполголоса, когда каторжник исчез из виду, потом распорядился громче: — Скорее давайте веревку: кажется, здесь действительно сыро.
Веревка спустилась. Господин Жакаль зацепил кольцо ремня за крючок, проверил, прочно ли пристегнулся, снова крикнул: «Тяните!» — и поехал вверх.
Но едва он поднялся на десять метров, как крикнул:
— Стой!
Полицейские послушно замерли.
— Ого! Это что за чертовщина? — удивился г-н Жакаль. Ему в самом деле трудно было понять, что же такое он видит: взгляду его открылось нечто фантастическое.
Сквозь большую трещину в стенке колодца г-н Жакаль увидел мрачные своды каменоломни, неровно освещаемые десятком факелов, привязаных к столбам, похожим на те, что стоят на перекрестках; факелы освещали собрание человек в шестьдесят. Все происходило примерно в двухстах шагах от г-на Жакаля; казалось, люди собрались по весьма важному делу; они столпились вокруг выступавшего: тот говорил с воодушевлением и энергично жестикулировал.
— Так-так-так! — промолвил г-н Жакаль. Потом прибавил:
— Какого черта они тут собрались и чем занимаются? И действительно, хотя собравшиеся были одеты вполне современно, в неясном свете факелов их можно было принять за колдунов из старинной баллады, собравшихся на шабаш.
Господин Жакаль вынул из кармана подзорную трубу — шедевр инженера Шевалье, со времени своего изобретения достигший шести-восьми дюймов в длину. Инспектор полиции всегда носил ее с собой. Он уставился на необычное зрелище, пытаясь постичь происходящее.
Благодаря отблескам факелов и совершенству своего прибора, г-ну Жакалю удалось разглядеть, что лица всех участников ночного сборища выражали полнейшее восхищение. Все держались так, как это бывает во время выступления знаменитого оратора, произносящего речь, которая всем по душе: слушатели внимали выступавшему, разинув рты и не сводя с него глаз; на каждом лице было написано пристальное внимание, и внимание это, как мы уже сказали, все возрастало, переходя в восхищение.
То ли у оратора был слабый голос, то ли он говорил намеренно тихо, то ли, наконец, расстояние, отделявшее г-на Жакаля от собравшихся, было слишком велико, но, как он ни прислушивался, как ни был изощрен его слух, страж общественной безопасности в течение целых пяти минут так и не смог разобрать ни слова из того, что говорилось на таинственном собрании.
Кое-кто из этих людей, как показалось г-ну Жакалю, был ему знаком. Однако он затруднялся назвать имена или род занятий кого-либо из тех, что заседали у него на виду. Все были одеты примерно одинаково: в длинные рединготы коричневого или синего цвета, наглухо застегнутые. Почти у всех верхнюю губу оттеняли длинные усы, густые и седеющие. Для такого опытного физиономиста, как г-н Жакаль, было нетрудно признать в собравшихся бывших военных. Те, что были без усов — а их было очень мало, — хотя внешне и выражали те же восторженные чувства, были мирными горожанами; воодушевление, которым они были охвачены, не могло совершенно победить благодушия, что свидетельствовало об их не воинственном роде занятий.
Господин Жакаль определенно видел вот этого человека, честного лавочника с улицы Сен-Дени, когда с порога своего заведения тот улыбался прохожим, стараясь привлечь покупателей в свой магазинчик приветливым взглядом, обнадеживающей улыбкой. А вон того, другого человека г-н Жакаль встречал в какой-то передней то ли с цепью распорядителя на шее, то ли с цепями просителя на ногах. Все эти люди были инспектору полиции как будто знакомы, хотя никого из них лично он не знал.
Еще менее понятной была обстановка, в которой все это происходило.
Давайте уцепимся за веревку г-на Жакаля: она довольно крепкая и выдержит нас двоих, а то и троих, дорогой читатель, и попытаемся рассмотреть таинственное и мрачное подземелье, где разворачивается описываемая нами сцена.
Вы бывали когда-нибудь на винном рынке? Возникало ли у вас желание осмотреть один из длинных тоннелей, называемых винными подвалами? Бросив взгляд из самой его глубины и видя свет лишь в конце огромного сводчатого коридора, посетитель невольно представляет, что ему придется не один час брести по этой темной нескончаемой подземной улице, пока он доберется до светящейся точки, едва различимой вдали. Взору г-на Жакаля открылся длинный подземный коридор, выходивший на перекресток, освещенный, как мы сказали, факелами тех, кто собрался в те минуты под сводами подземелья.
— Ах, черт подери! Теперь понимаю! — вскрикнул г-н Жакаль, в забывчивости хлопнув себя по лбу, так что едва не потерял равновесия; от резкого движения веревка начала вращаться и инспектор полиции стал похож на цыпленка, которого поджаривают, подвесив на бечевке.
Наконец вращение прекратилось, однако г-н Жакаль уронил очки на дно колодца.
Полицейский пошарил в своем волшебном кармане, о котором мы уже упоминали, и вынул футляр с запасными очками, которые водрузил не на нос, а на лоб; только на сей раз стекла были не голубые, а зеленые.
— Теперь понимаю! — повторил г-н Жакаль. — Это же те самые шестьдесят пропавших парней!.. Ну, теперь я вижу, куда они девались: мы в катакомбах!.. Так-так-так! А префект полиции уверяет, что знает в них все ходы и выходы!
Господин Жакаль не ошибся. Сводчатый потолок, перекресток, закрывающий перспективу, — это был угол огромного мрачного подземелья, раскинувшегося от Монружа до Сены и от Ботанического сада до равнины Гренель. Что же касается господина префекта полиции, то, как справедливо заметил г-н Жакаль, тому не следовало спешить с утверждением, что он знает все ходы и выходы этого бескрайнего могильника: любой обитатель левобережья мог по собственной прихоти добавить новый выход к множеству существующих; для этого довольно было — к примеру в предместье Сен-Марсель — вырыть яму в двадцать пять — тридцать футов глубиной.