Дюма Александр. Парижские могикане. Том 2

   — Самое время! — заметил г-н Жакаль, ступая на мостовую его величества Карла X. — Еще четверть часа, и меня слопали бы крысы, которые кишат в этом прелестном месте.
   Полицейские сгрудились вокруг г-на Жакаля.
   — Хорошо, хорошо, — похвалил он их. — Друзья мои, я очень ценю ваше рвение. Но время терять нельзя. Где Жибасье?
   — В Отель-Дьё, с Карманьолем, которому приказано не спускать с него глаз.
   — Хорошо, — сказал г-н Жакаль. — Отнеси домой веревку, Овсюг. Закрой хорошенько колодец, Тихоня. Остальные — вперед!.. Через полчаса встречаемся в префектуре.
   И небольшой отряд бесшумно двинулся в путь по Почтовой, а затем свернул на улицу Сен-Жак, направляясь в Отель-Дьё.
   Они взошли на порог больницы в ту самую минуту, как г-н Жакаль, шумно вдыхая носом табак, предавался ироническим размышлениям.
   «Как подумаю: если бы мне, Жакалю, не захотелось навести в колодце порядок, через неделю мы, вероятно, жили бы уже при империи!.. А эти идиоты-иезуиты?! Мнят себя полновластными хозяевами королевства! А этот скромный король?! Беззаботно охотится на земле, в то время как на него идет охота под землей!»
   Тем временем дверь Отель-Дьё распахнулась на звонок одного из полицейских.
   — Ладно, — произнес г-н Жакаль, опуская очки на нос. — Ждите меня в префектуре.
   Начальник сыскной полиции уверенно вошел в больницу, и за ним захлопнулась тяжелая дверь.
   На соборе Парижской Богоматери пробило четыре часа.

X

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ФОРТУНА ПРИХОДИТ, КОГДА ЕЕ НЕ ЖДЕШЬ

   В глубине одной из больших палат Отель-Дьё, рядом с комнатушкой дежурной сестры, в кабинетике под стать этой комнатке, служившем подсобным помещением, вот уже около двух часов лежал привередливый каторжник, которого мы представили нашим читателям под именем Жибасье.
   Когда его раны были перевязаны, — поспешим заверить наших читателей, что раны оказались неопасны, — больной уснул, раздавленный усталостью, уступая потребности во сне, которую человек испытывает после потери крови.
   Однако в лице его не было покоя и ясности — этих ангелов, охраняющих сон честных людей. По выражению лица Жибасье нетрудно было догадаться о внутренней борьбе; забота о будущем была большими буквами написана на его широком, высоком и светлом лбу, который мог бы ввести в заблуждение натуралистов и френологов.
   Прикройте маской его лицо, скрывая отталкивающее выражение алчности, и перед вами — непризнанный Гёте или Кювье.
   Лицо его было обращено к входной двери, а в затылок ему смотрел человек, сидевший в углу комнаты и читавший книгу в переплете из телячьей кожи; человек, похоже, молился за вечное спасение больного или, по крайней мере, за временное отдохновение заснувшего каторжника.
   Однако на самом деле санитар не молился, и был это не кто иной, как южанин Карманьоль, о чем, должно быть, уже догадались читатели.
   Вы помните, что г-н Жакаль поручил Жибасье особому вниманию Карманьоля, и тот, надобно отдать ему должное, присматривал за больным и до того, как каторжник заснул, и теперь, когда тот спал; делал он это с нежностью преданного брата и не менее тщательной заботой, чем платная сиделка.
   Да этот присмотр был не так уж и обременителен, потому что Жибасье спал уже около двух часов и ничто не предвещало его скорого пробуждения. Несомненно, в предвкушении того, что пленник будет еще долго спать, Карманьоль достал из кармана небольшой томик с красным обрезом, озаглавленный «Семь чудес любви».
   Не знаем, о чем была эта книга, написанная на провансальском языке. Скажем только, что она производила на поэтичного Карманьоля приятное впечатление: его нижняя губа отвисла, как у сатира, глаза сверкали от удовольствия, а лицо так и сияло счастьем.
   Но вот сестра приотворила дверь, просунула голову, взглянула на больного с выражением христианского милосердия и удалилась, увидев, что больной еще спит.
   Как ни старалась добрая монахиня не шуметь, скрип двери разбудил Жибасье, спавшего очень чутко; он приоткрыл левый глаз и посмотрел вправо, потом открыл правый глаз и взглянул влево.
   Полагая, что он в комнате один, Жибасье протер глаза, сел в постели и проговорил:
   — Уф! Мне снилось, что я раздавлен колесом Фортуны… Что бы это значило?
   — Могу вам объяснить, метр Жибасье, — предложил из-за его спины Карманьоль.
   Жибасье порывисто обернулся и увидел провансальца.
   — А-а, — заговорил он, — мне кажется, насколько позволяет мне вспомнить мое замутненное сознание, что я имел удовольствие путешествовать сегодня ночью в обществе вашего превосходительства.
   — Совершенно верно, — подтвердил Карманьоль, акцент которого выдавал в нем провансальца.
   — Я имею честь говорить с земляком? — спросил Жибасье.
   — Мне казалось, что вы, ваша милость, родом с севера, — возразил Карманьоль.
   — А разве наша родина не там, где наши друзья? — философски заметил Жибасье. — Я с севера, это верно, но обожаю юг. Тулон — моя вторая родина.
   — Почему же вы ее покинули?
   — Что делать!.. — печально заметил Жибасье. — Это старая история о блудном сыне! Я хотел посмотреть мир, пожить в свое удовольствие — словом, дать себе несколько месяцев роздыху.
   — Ну, то, как вы начали, не очень способствует отдохновению.
   — Я стал жертвой собственной верности!.. Я верил в дружбу, но больше меня не проведешь! Однако вы, кажется, обещали растолковать мой сон; вы, случаем, не состоите в родстве или дружбе с какой-нибудь гадалкой?
   — Нет, однако я брал уроки у одного монмартрского академика, который серьезно занимается хиромантией, геомантией и другими точными науками. Моя естественная предрасположенность к сомнамбулическому сну, а также нервический темперамент способствовали тому, что я научился толковать сны.
   — Тогда, дорогой друг, говорите скорее, объясните мне мой сон! Мне приснилось, что Фортуна мчится на меня с такой скоростью, что я не успеваю посторониться. Она на меня налетает, опрокидывает, вот-вот меня переедет и раздавит, но тут добрая сестра святая Варнавия отворила дверь и разбудила меня. Ну, что все это значит?
   — Нет ничего проще, — отвечал Карманьоль. — Даже ребенок мог бы объяснить ваш сон не хуже меня. Это означает просто-напросто, что с сегодняшнего дня Фортуна взвалит на ваши плечи непосильный груз.
   — О-о! — воскликнул Жибасье. — Должен ли я вам верить?
   — Как фараон поверил Иосифу, как императрица Жозефина поверила мадемуазель Ленорман.
   — Раз так, позвольте предложить вам часть моих будущих доходов.
   — Не откажусь, — сказал Карманьоль.
   — Когда начнем делить?
   — Когда Фортуна вам докажет, что я прав.
   — Когда же она это докажет?
   — Завтра, сегодня вечером, через час, может быть, — как знать?
   — Почему не сию минуту, дорогой друг? Если Фортуна в нашем распоряжении, зачем нам попусту терять время?
   — Не будем его терять!
   — Что же мы должны предпринять?
   — Позовите Фортуну, и вы увидите, как она войдет.
   — Правда?
   — Честное слово!
   — Она здесь?
   — За дверью.
   — Ах, любезнейший, я так пострадал во время падения, что не смог бы сам открыть ей дверь. Окажите мне услугу и сделайте это вместо меня.
   — С удовольствием.
   Карманьоль с самым серьезным видом встал, положил в карман «Семь чудес любви», приотворил дверь, в которую заглядывала сестра милосердия, и произнес несколько слов, которые Жибасье не разобрал и принял за кабалистические заклинания.
   После этого Карманьоль с важностью вернулся в комнату.
   — Ну что? — полюбопытствовал Жибасье.
   — Готово, ваша честь, — отвечал Карманьоль, садясь на место.
   — Вы вызвали Фортуну?
   — Сейчас явится собственной персоной.
   — Как жаль, что я не могу выйти ей навстречу!
   — Фортуна непритязательна, не стоит ради нее беспокоиться.
   — Итак, мы будем ждать ее… терпеливо, — сказал Жибасье и, увидев, как серьезен Карманьоль, решил, что его собеседник оставил шутки.
   — Вам не придется долго ждать: я узнаю ее поступь.
   — Ого! Кажется, она в ботфортах!
   — Все дело в том, что ей пришлось немало пройти, прежде чем она добралась до вас…
   В это мгновение дверь распахнулась и Жибасье увидел г-на Жакаля в дорожном костюме, то есть в полонезе и сапогах на меху.
   Жибасье взглянул на Карманьоля с таким видом, будто хотел сказать: «А-а, так вот кого ты называешь Фортуной?!»
   Карманьоль понял его взгляд: он проговорил с уверенностью, заставившей Жибасье почувствовать сомнение:
   — Она самая! Фортуна!
   Господин Жакаль знаком приказал Карманьолю удалиться, и Карманьоль, повинуясь этому жесту, отступил к двери, выразительно подмигнув своему компаньону.
   Оставшись с Жибасье один на один, г-н Жакаль огляделся, желая убедиться, что в комнате никого, кроме каторжника, нет, потом взял стул, сел у изголовья больного и повел с ним разговор.
   — Вы, несомненно, были готовы к моему визиту, дорогой господин Жибасье?
   — Отрицать это было бы наглой ложью, добрейший господин Жакаль; кстати, вы мне обещали прийти, а когда вы что-то обещаете, то своего слова, я знаю, не забываете.
   — Забыть о друге было бы преступлением, — наставительно произнес г-н Жакаль.
   Жибасье ничего не ответил, только поклонился в знак согласия.
   Было очевидно, что он опасается г-на Жакаля и держится настороже.
   А г-н Жакаль с отеческим видом, который он так умело на себя напускал, когда надо было исповедать или обольстить кого-то из своей, как он говорил, клиентуры, продолжал:
   — Как вы себя сейчас чувствуете?
   — Спасибо; плохо.
   — Разве мои приказания не исполнены и за вами был не такой уход, как я просил?
   — Напротив, я могу только похвастаться тем, что меня здесь окружает, и прежде всего вы, добрейший господин Жакаль.
   — Вам есть чем похвастаться: вы находитесь в отдельной сухой палате, в теплой постели после сырого нездорового колодца… И вы, неблагодарный, еще жалуетесь на Фортуну!
   — Вот мы и дошли до главного! — заметил Жибасье.
   — Ах, дорогой господин Жибасье, — продолжал начальник полиции, — что же нужно сделать, чтобы доказать вам свою дружбу?
   — Господин Жакаль, — отвечал Жибасье, — я был бы недостоин интереса, который вы ко мне проявляете, если бы сейчас же не пояснил смысла моих слов.
   — Слушаю вас, — проговорил г-н Жакаль, с шумом и наслаждением втягивая изрядную понюшку табаку.
   — Когда я сказал, что чувствую себя плохо, я отлично понимал, что я хотел этим сказать.
   — Объясните же и мне вашу мысль.
   — Я прекрасно себя чувствую в настоящую минуту, добрейший господин Жакаль.
   — Чего же вам надо еще?
   — Я бы хотел немножко уверенности в будущем.
   — Эх, дорогой мой Жибасье! Кто может быть уверен в будущем!.. Только что пролетевший миг нам уже не принадлежит; точно так же мы не властны и над грядущим мгновением.
   — Не скрою, что именно это грядущее мгновение меня и беспокоит.
   — Чего вы боитесь?
   — Сейчас я нахожусь в таком месте, что лучше и желать невозможно… По сравнению с тем, откуда я недавно прибыл, это место — рай на земле! Но вы знаете мой тяжелый характер…
   — Скажите лучше, что вы привередливы.
   — Ну, привередлив, если вам так угодно. До такой степени привередлив, что едва только смогу двигаться, как сейчас же захочу отсюда выйти.
   — И что же?
   — Да я боюсь, что как только эта фантазия придет мне в голову, какое-нибудь неожиданное препятствие вынудит меня здесь остаться, а то и чья-нибудь злая воля заставит меня отправиться совсем в другое место.
   — Могу вам на это ответить, что, раз вам здесь нравится, лучше пока тут и оставайтесь. Но я знаю, как вы переменчивы, и не стану оспаривать ваши вкусы. Как видите, я с вами говорю откровенно.
   — Ах, добрейший господин Жакаль! Вы представить себе не можете, с каким интересом я вас слушаю.
   — В таком случае, позвольте сказать вам следующее: вы свободны, дорогой господин Жибасье.
   — Как вы сказали? — приподнимаясь на локте, переспросил Жибасье.
   — Свободны, как птица в воздухе, как рыба в воде, как женатый человек, у которого умерла жена!
   — Господин Жакаль!
   — Вы свободны, как ветер, как облако, как все, что свободно!
   Жибасье покачал головой.
   — Как?! — вскричал г-н Жакаль. — Вы и теперь недовольны? Ах, черт возьми, тяжелый же у вас характер!
   — Я свободен? Я свободен? — повторял Жибасье.
   — Вы свободны.
   — Я хотел бы, однако, узнать…
   — Что?
   — На каких условиях, добрейший господин Жакаль?
   — На каких условиях?
   — Да.
   — Чтобы я диктовал условия вам, дорогой господин Жибасье?..
   — Почему бы нет?
   — Как я могу возвращать вам свободу за бесценок?!
   — Да, это означало бы злоупотреблять положением.
   — Торговать независимостью старинного приятеля, которого я знаю уже двадцать лет! Я, я, Жакаль, до сих пор проявлявший к вам такой интерес, что в мои намерения входило никогда не терять вас из виду. Ведь когда я целый месяц не имел о вас сведений, я впал в отчаяние! Я сделал все, чтобы смягчить ваши многочисленные наказания, я спас вас…
   — Вы хотели сказать, что помогли мне выбраться из колодца, дорогой господин Жакаль?
   — … я приказал позаботиться о вас по-братски, — продолжал полицейский, пропуская мимо ушей как явную чепуху замечание Жибасье. — Чтобы я злоупотребил положением — это ваши слова, Жибасье, — положением друга, попавшего в беду? Ах, Жибасье, Жибасье! Вы меня огорчаете!
   Господин Жакаль, вынув из кармана красный платок, поднес его к лицу, но не затем, чтобы утереть слезы, чей источник, должно быть, давно высох, как русло Мансана-реса, и громко высморкался.
   Слезливый тон, которым г-н Жакаль упрекал Жибасье в неблагодарности, разжалобил каторжника.
   И он отвечал печально, как хороший актер, точно перенимая тон, которым ему подали реплику:
   — Как я могу усомниться в вашей дружбе, добрейший господин Жакаль? Как мне забыть оказанные вами услуги?.. Если бы я был способен на подобную неблагодарность, я был бы презренным скептиком без чести и совести, ибо тогда я отрицал бы вещи самые святые, добродетели самые священные! Нет, слава Всевышнему, господин Жакаль, в моей душе еще жив божественный росток, имя которому дружба! Не обвиняйте же меня, не выслушав! И если я у вас спросил, на каких условиях мне предстоит вновь обрести свободу, поверьте: это не столько от недоверия к вам, сколько от недоверия к себе.
   — Утрите слезы и говорите яснее, дорогой Жибасье.
   — Ах, господин Жакаль! Я большой грешник! — продолжал каторжник.
   — Разве не сказано в Священном писании, что и самый большой праведник грешит по семи раз на дню.
   — Бывали дни, когда мне приходилось грешить и по четырнадцать раз, господин Жакаль.
   — Значит, вы будете причислены к лику святых только наполовину.
   — Это было бы возможно, если бы я только грешил!
   — Да, вы допускали ошибки.
   — Ну, если бы я допускал только ошибки…
   — Вы больший грешник, Жибасье, чем я предполагал.
   — Увы!
   — Уж не двоеженец ли вы, случайно?
   — Кто в этой жизни не двоеженец и даже не многоженец?
   — Может быть, вы убили своего отца и женились на собственной матери, как Эдип?
   — Все это может произойти ненароком, господин Жакаль, а доказательство тому — Эдип не считает себя виновным, ведь вкладывает же господин де Вольтер в его уста такие слова:
   Кровосмешение, отцеубийство — и все ж я добродетелен! ⁴⁵
   — Тогда как вы, — возразил полицейский, — напротив, отнюдь не добродетельны, хотя не совершали ни отцеубийства, ни кровосмешения…
   — Господин Жакаль! Как я вам уже сказал, меня больше беспокоит не прошлое, а будущее.
   — Да с чего, черт побери, вы не доверяете самому себе, дорогой Жибасье?
   — Ну, если вам так угодно это знать, я боюсь злоупотребить свободой, как только она мне будет возвращена.
   — В каком смысле?
   — Во всех смыслах, господин Жакаль. — А все-таки?
   — Я боюсь быть втянут в какой-нибудь заговор.
   — Вот как?.. Дьявольщина! То, что вы говорите, весьма Серьезно.
   — Серьезнее некуда.
   — Расскажите подробнее…
   И г-н Жакаль поудобнее устроился на стуле; это означало, что разговор затягивается.

XI. МИССИЯ ЖИБАСЬЕ

   — Что же вы хотите, добрейший господин Жакаль! — продолжал со вздохом Жибасье. — Я вышел из того возраста, когда человек тешит себя пустыми иллюзиями.
   — Сколько же вам лет?
   — Почти сорок, добрейший господин Жакаль, но я умею при желании так изменить свое лицо, что мне дают пятьдесят и даже шестьдесят.
   — Да, я знаю ваши способности в этом отношении: вы умеете пользоваться гримом… Ах, вы великий артист, Жибасье, мне это известно, поэтому я и имею на вас виды.
   — Уж не хотите ли вы предложить мне ангажемент, добрейший господин Жакаль? — осмелился спросить Жибасье с улыбкой, свидетельствовавшей о том, что он, может быть, и не совсем верно, но угадывает тайную мысль собеседника.
   — Мы еще поговорим об этом, Жибасье. А пока продолжим разговор с того, на чем остановились, то есть вернемся к вашему возрасту.
   — Ну хорошо. Я сказал, что мне скоро сорок лет. Для великих душ это пора честолюбивых надежд.
   — И вы честолюбивы?
   — Признаться, да.
   — Вы хотели бы составить себе состояние?
   — О, не ради себя…
   — Занять значительное место в государстве?
   — Служба на благо отечества всегда была моим самым горячим желанием.
   — Вы занимались правом, Жибасье. А ведь это открывает любые двери.
   — Верно, однако, к несчастью, я этим не воспользовался.
   — Это непростительно со стороны человека, который знает уголовный кодекс, как вы, то есть досконально.
   — И не только наш кодекс, добрейший мой господин Жакаль, но и кодексы всех стран.
   — А когда вы учились?
   — В часы досуга, которые мне предоставило правительство.
   — И в результате ваших занятий…
   — … я пришел к выводу, что во Франции необходимы большие реформы.
   — Да, например, отмена смертной казни.
   — Леопольд Тосканский, философствующий герцог, отменил ее в своем государстве.
   — Верно; а на другой день сын убил отца: преступление неслыханное за последние четверть века.
   — Но я изучал не только это.
   — Да, вы также изучали финансы.
   — С особым усердием. И вот по возвращении я застал финансы Франции в плачевном состоянии. Не пройдет и двух лет, как долг достигнет баснословной цифры!
   — Ах, и не говорите, дорогой господин Жибасье.
   — У меня прямо сердце разрывается, как подумаю об этом, однако…
   — Что?
   — Если бы спросили меня, государственная казна была бы полна, а не пуста.
   — А мне, напротив, казалось, дорогой господин Жибасье, что, когда один негоциант доверил вам свою кассу, он вскоре застал ее, наоборот, пустой, а не полной.
   — Добрейший господин Жакаль! Можно быть весьма плохим кассиром, но отличным спекулятором.
   — Вернемся к государственной казне, дорогой господин Жибасье.
   — Хорошо. Итак, я знаю средство против мучительной болезни, которая ее опустошает. Я знаю, как вырвать этого червя, гложущего все народы и называемого Бюджетом; я знаю, как отвести от правительства народный гнев, подобный грозовой туче.
   — Какое же это средство, мудрейший Жибасье?
   — Не смею сказать.
   — Сменить кабинет министров, не так ли?
   — Нет, сменить образ правления.
   — О, его величество был бы рад, если бы услышал ваши слова, — заметил г-н Жакаль.
   — Да, а на следующий день после того, как я выражу свое мнение открыто, что и подобает честному человеку, меня тайно арестуют, станут рыться в моей корреспонденции, запустят руку в мою личную жизнь.
   — Ба! — воскликнул г-н Жакаль.
   — Все так и будет. Именно поэтому я никогда не буду участвовать ни в каком заговоре… Однако…
   — Ни в каком заговоре, дорогой господин Жибасье? — переспросил г-н Жакаль, приподняв очки и пристально взглянув на каторжника.
   — Нет… Однако могу похвастаться: я получал блестящие предложения!
   — Вы не договариваете, Жибасье.
   — Мне хотелось бы, чтобы мы друг друга поняли.
   — Не компрометируя один другого, верно?
   — Вот, именно.
   — Хорошо, но давайте поговорим. У нас есть время… Пока есть!
   — Вы торопитесь?
   — Отчасти.
   — Надеюсь, не я вас задерживаю?
   — Наоборот, именно из-за вас я здесь. Итак, продолжайте.
   — На чем мы остановились?
   — Вы остановились на вашем втором «однако».
   — Однако, сказал я, мне страшно, что когда я освобожусь…
   — Когда вы освободитесь?..
   — Я ведь давно отвык от свободы, понимаете?
   — И вы боитесь злоупотребить своей свободой?
   — Совершенно точно… Итак, представьте, что я увлекся, ведь я человек увлекающийся…
   — Знаю, Жибасье, в отличие от господина де Талейрана, вы поддаетесь первому побуждению, а оно дурно.
   — Хорошо. Вообразите: я вступаю в один из заговоров, замышляемых вокруг трона старого короля, — и что произойдет? Я окажусь меж двух огней: держать язык за зубами и рисковать головой или донести на сообщников и рисковать честью!
   Господин Жакаль не сводил взгляда с губ Жибасье, словно вытягивая из него каждое слово.
   — Стало быть, дорогой Жибасье, вы упрямо сомневаетесь в своем будущем?
   — Ах, добрейший господин Жакаль! — продолжал настаивать каторжник (опасаясь, что сболтнул лишнее, он попытался отступить). — Если бы вы хоть на четверть питали ко мне те же дружеские чувства, какие испытываю к вам я, знаете, что бы вы сделали?
   — Говорите, Жибасье. И если это в моей власти, я готов исполнить вашу просьбу. Это так же верно, как то, что сейчас над нами светит солнце!
   Возможно, г-н Жакаль употребил это выражение по привычке. Справедливости ради отметим, что в эту минуту солнце светило над Сандвичевыми островами.
   Жибасье отвел взгляд от окна, и в его глазах мелькнула красноречивая насмешка: как раз в то время, как г-н Жакаль вздумал призвать солнце в свидетели, его на месте-то и не оказалось! Но он сделал вид, что не заметил этого и принимает призыв инспектора всерьез.
   — Ну что же, — проговорил Жибасье, — раз вы расположены сделать что-то ради меня, устройте так, чтобы я отправился в путешествие, добрейший господин Жакаль.
   Я буду чувствовать себя не в своей тарелке до тех пор, пока не оставлю пределов Франции.
   — Куда бы вы хотели отправиться, дорогой господин Жибасье?
   — Куда угодно, только не на юг.
   — Неужели вы не любите Тулона?
   — И не на запад.
   — Да, это из-за Бреста и Рошфора… В таком случае, наметьте свой маршрут.
   — Я бы предпочел поехать в Германию… Представляете, я до сих пор не знаю Германии!
   — Это означает, что вас там тоже не знают. Я заранее предвижу выгоды путешествия по этим нетронутым местам.
   — Да, можно заняться исследованием местности.
   — Вот именно!
   — Я с особым удовольствием занялся бы исследованием… старой Германии.
   — Вы говорите о старинных немецких замках?
   — О Германии бургграфов, колдунов, Карла Великого, — словом, о Germania mater ⁴⁶.
   — Значит, вы будете рады отправиться с заданием на берега Рейна?
   — В тот день как я получу такое задание, исполнятся все мои мечты!
   — Вы говорите искренне?
   — Это так же верно, как то, что солнце сейчас над нами не светит, добрейший господин Жакаль!
   На сей раз в окно выглянул г-н Жакаль и, видя, что его собеседник призывал в свидетели отсутствовавшее светило, отнесся к утверждениям Жибасье с доверием.
   — Я вам верю, — сказал г-н Жакаль, — и сейчас я вам это докажу.
   Жибасье обратился в слух.
   — Итак, вы говорите, дорогой Жибасье, что пределом ваших мечтаний было бы поручение на берега Рейна?
   — Я так сказал и от своих слов не отказываюсь.
   — Ну что же, ничего невозможного в этом нет.
   — Ах, добрейший мой господин Жакаль!
   — Только вот пока не могу вам сказать, по эту или по ту сторону Рейна вы отправитесь.
   — С той минуты как я окажусь под вашим непосредственным покровительством… впрочем, не стану от вас скрывать: я бы предпочел…
   — Вы мне не доверяете, Жибасье?
   — Да нет! Ведь у вас нет причин меня обманывать…
   — Никаких! Я вас знаю.
   — … и тратить на меня свое драгоценное время, если вам нечего мне сказать.
   — Я никогда попусту не трачу свое время, Жибасье. И если вы видите меня в дорожном костюме готовым к отъезду, а я не уезжаю, значит, я делаю или для меня делают за время этой отсрочки нечто очень важное.
   — И это имеет отношение ко мне? — спросил Жибасье с некоторым беспокойством.
   — Я не скажу нет. Я питаю к вам слабость, дорогой Жибасье, и, с тех пор как я снова вас нашел, меня занимает лишь одно: что с вами можно сделать.
   — Господин Жакаль! Со мной много чего можно сделать.
   — Знаю. Но у каждого человека есть призвание. Вы, Жибасье, небольшого роста, но довольно крепко сложены.
   — Я зарабатывал по десяти франков в день как натурщик.
   — Вот видите! Кроме того, вы сангвиник, у вас энергичный характер.
   — Слишком энергичный! Отсюда все мои несчастья.
   — Это потому, что вы свернули со своего пути: избери вы другую дорогу, вы достигли бы своей цели.
   — Я бы достиг даже большего, господин Жакаль.
   — Ну вот! И я так думаю. Позвольте же вам сказать, что из таких, как вы, получаются великие полководцы, Жибасье. Меня давно удивляет, почему вы не военный.