Дюма Александр. Парижские могикане. Том 2

   — Ты так сказал?
   — Ja, мой генераль.
   — Кому ты это сказал?
   — Тама.
   — А эта дама?..
   — Маркие те Латурнель.
   — Тысяча чертей! — подпрыгнув на козетке, закричал генерал.
   Франц, не разнимая ног, отпрыгнул на полметра назад и застыл в прежней позе.
   — Значит, ты сказал маркизе де Латурнель, что я дома? — разъярился генерал.
   — Ja, мой генераль.
   — Вот что, Франц! Снимай крест и нашивки, убирай их в шкаф: ты разжалован на полтора месяца!
   Старый солдат изменился в лице; по-видимому, он был в смятении: усы его зашевелились, в глазах заблестели слезы, он чудом удержался, чтобы не всхлипнуть.
   — Ах, мой генераль! — прошептал он.
   — Я все сказал… А теперь пригласи даму.

IV. БЕСЕДА СВЯТОШИ С ВОЛЬТЕРЬЯНЦЕМ

   Франц отворил дверь и пропустил ту самую пожилую надменную даму, которую мы видели в роли компаньонки, когда она сопровождала Регину к Петрусу, чтобы заказать ему портрет.
   Генерал был аристократом в полном смысле этого слова: он с блеском умел, как говорят в народе, «проглотить горькую пилюлю, не поморщившись». Никто не умел лучше него с улыбкой встретить не противника — с мужчинами генерал бывал откровенен до грубости, — но противницу: с женщинами, независимо от их возраста, генерал был изысканно-вежлив до притворства.
   Итак, когда маркиза вошла, он поднялся и, немного волоча левую ногу (по его мнению, этим он был обязан старой ране, а по мнению его врача, — недавнему приступу подагры), пошел даме навстречу, галантно подал руку, проводил к козетке, с которой только что встал, придвинул кресло и сел в него.
   — Как, маркиза!? — воскликнул он. — Вы оказываете мне честь личным посещением?
   — Я и сама смущена этим не меньше вас, дорогой генерал, — проговорила пожилая дама, стыдливо опуская глаза.
   — Смущены! Позвольте вам заметить, что с вашей стороны нехорошо так говорить. Смущены! Что же в этом посещении может вас смущать, скажите на милость?
   — Генерал! Не придавайте моим словам того значения, которое они могли бы иметь при других обстоятельствах: я пришла просить вас об огромной услуге и потому испытываю немалое смущение.
   — Слушаю вас, маркиза. Вы знаете, что я весь к вашим услугам. Говорите, прошу вас.
   — Если бы пословица «С глаз долой — из сердца вон» не была печальной истиной, — кокетливо проговорила маркиза, — вы освободили бы меня от необходимости продолжать: вы догадались бы, о какой услуге я пришла вас просить.
   — Маркиза! Эта пословица лжет, как и все пословицы, которые могли бы опорочить меня в ваших глазах. И хотя я был лишен удовольствия видеть вас со времени нашей последней размолвки по поводу графа Рапта…
   — По поводу нашего…
   — По поводу графа Рапта, — торопливо перебил ее генерал, — и размолвка у нас с вами произошла около трех месяцев назад. Однако я не забыл, что нынче у вас день рождения, и только что послал вам букет: вы найдете его у себя, когда вернетесь домой. Это сороковой букет, который вы получите от меня.
   — Сорок первый, генерал.
   — Сороковой; я слежу за датами, маркиза.
   — Давайте проверим!
   — О, как вам будет угодно!
   — Граф Рапт родился в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году…
   — Прошу прощения, это произошло в тысяча семьсот восемьдесят шестом.
   — Вы в этом уверены?
   — Еще бы, черт побери! Свой первый букет я отправил вам в год его рождения.
   — За год до его рождения, дорогой генерал.
   — Ну, знаете ли!..
   — Никаких «знаете ли»! Именно так и обстоит дело.
   — Ну хорошо! Впрочем, я пришла не для того, чтобы говорить с вами о несчастном мальчике.
   — Несчастный мальчик? Прежде всего, он уже не ребенок: мужчина, которому сорок один год, далеко не мальчик…
   — Графу Рапту только сорок лет.
   — Сорок один! Я слежу за датами. И потом, не такой уж он несчастный, мне кажется: во-первых, вы выплачиваете ему что-то около двадцати пяти тысяч ливров ренты…
   — Ему следовало бы получать все пятьдесят, если бы не его отец, у которого каменное сердце!
   — Маркиза! Я незнаком с его отцом и ничего не могу вам на это ответить.
   — Вы незнакомы с его отцом?! — вскричала маркиза тоном Гермионы, которая вопрошает:
   Я не любила? Я? Ты смеешь молвить это? ³
   — Не будем ссориться, маркиза! Говоря о графе Рапте, вы назвали его несчастным, а я вам ответил: «Не такой уж он несчастный! Во-первых, у него двадцать пять тысяч ливров ренты, которую вы ему выплачиваете…»
   — О-о, ему следовало бы получать не двадцать пять, а…
   — …пятьдесят, как вы уже сказали. Итак: двадцать пять тысяч ренты он получает от вас; жалованье полковника составляет четырнадцать тысяч франков; звание командора ордена Почетного легиона приносит ему две тысячи четыреста! Сложите-ка, прошу вас. Да прибавьте депутатские! Кроме того, поговаривают, что благодаря вашему влиянию на брата он вот-вот женится на одной из красивейших парижских наследниц, да еще возьмет в приданое два не то три миллиона. Аи да несчастный мальчик! Мне, напротив, кажется, что он, как сказано в поговорке, «счастлив, словно незаконнорожденный»!
   — Фи, генерал!
   — Да это же поговорка! Вы сами их употребляете, почему же я должен лишать себя этого удовольствия?
   — Вы недавно сказали, что все пословицы лгут.
   — Я говорил лишь о тех из них, что могли бы опорочить меня в ваших глазах… Однако, мне кажется, мы отклонились от темы, ведь вы сказали, что пришли просить меня об услуге. О какой услуге идет речь?
   — Вы не догадываетесь?
   — Нет, могу поклясться!
   — Угадайте, генерал!
   — Сожалею, маркиза, но мне ничего не приходит в голову.
   — Я пришла пригласить вас на бал, который даю завтра.
   — Вы даете бал? — Да.
   — В своем доме?
   — Нет, у брата.
   — Стало быть, бал дает ваш брат.
   — Это одно и то же.
   — Не совсем… так я, по крайней мере, полагаю. Ведь я послал сорок букетов не вашему брату, а именно вам.
   — Сорок один.
   — Не хочу спорить: одним букетом больше, одним меньше…
   — Вы придете?
   — На бал, который дает ваш брат?
   — Так вы придете?
   — Вы говорите это серьезно?
   — Я вас не понимаю.
   — Ваш брат называет меня старым монтаньяром за то, что я примыкаю к партии левых центристов и голосую против иезуитов! Удивляюсь, почему бы ему не называть меня заодно и цареубийцей!.. Интересно, чем он занимался в те времена, когда я точил волчки и мастерил бриги на Стренде? А делал он то же, что мой брат-шалопай: служил г-ну Бонапарту. Только мой братец-пират служил ему на море, а ваш — на суше, вот и вся разница! Итак, я повторяю свой вопрос: вы говорите серьезно, приглашая меня на бал?
   — Разумеется.
   — Равнина приглашает гору?
   — Равнина поступает как Магомет: если гора не идет к Магомету…
   — Да, да, знаю: Магомет идет к горе. Однако Магомет — честолюбец, который наделал много такого, чего не позволил бы себе честный человек.
   — Как, дорогой генерал?! Вы не хотите присутствовать на балу, где будет объявлено о помолвке моей племянницы Регины с нашим дорогим…
   — … с вашим дорогим сыном, маркиза… Итак, вы принесли мне оливковую ветвь?
   — Увитую миртом! Да, генерал!
   — Маркиза! По правде говоря, брак, который вы устраиваете, кажется мне несколько рискованным. Ведь вы не станете отрицать, что это ваших рук дело?
   — Чем же он рискованный?
   — Вашей племяннице всего семнадцать лет.
   — Ну и что?
   — Она слишком молода для человека, которому сорок один год.
   — Сорок.
   — Сорок один! Не говоря уже о том, дорогая маркиза, что в тысяча восемьсот восьмом или восемьсот девятом году ходили слухи о связи графа Рапта и госпожи княгини де Ламот-Удан.
   — Молчите, генерал! Не пристало людям нашего круга говорить друг о друге подобные гадости.
   — Нет, люди нашего круга позволяют себе подобные предположения лишь мысленно. Однако перед вами, маркиза, я размышляю вслух. И я не счел необходимым в разговоре с вами взвешивать каждое слово. Позвольте мне еще кое о чем с вами переговорить.
   — О чем же?
   — Я ни за что не поверю, что вы взяли на себя труд приехать с улицы Плюме на улицу Варенн с единственной надеждой завербовать на свой бал никудышнего танцора.
   — Почему же нет, генерал?
   — Знаете, маркиза, говорят, что главная мысль женщины заключена всегда в постскриптуме ее письма.
   — И вы хотите знать, каков постскриптум моего визита?
   — Это мое самое горячее желание.
   — Понимаю: вы хотите сказать, что мой визит затянулся, и вежливо упрекаете меня за него.
   — Это будет первый упрек вам за всю мою жизнь, маркиза.
   — Берегитесь! Вы льстите моему тщеславию!
   — Тогда это будет единственный ваш недостаток.
   — Ах, генерал, этот комплимент словно исходит из покоев Людовика Пятнадцатого.
   — Как вам будет угодно, лишь бы мне узнать, откуда исходит ваше предложение.
   — Я вижу, вы еще более недоверчивы, чем принято думать.
   — Послушайте, дорогая маркиза! Я имею честь видеть вас у себя не часто. В первый раз вы пришли, чтобы поведать мне о тайне, которая весьма тронула бы меня, если бы я мог в нее поверить: что граф Рапт, родившийся ровно год спустя после смерти бедного маркиза де Латурнеля, появился на свет ровно через девять месяцев после того, как я послал вам свой первый букет.
   — За девять или десять месяцев до того, дорогой генерал.
   — Девять или десять месяцев спустя, дорогая маркиза.
   — Сознайтесь, что вы с удивительным упрямством пытаетесь омолодить наш союз!
   — Сознайтесь, что вы с необычайным упорством пытаетесь его состарить!
   — Это вполне естественно для матери.
   — В таком случае, дорогая, какого черта вы так долго тянули и не принесли мне раньше благую весть о наивысшем счастье, которым наделило меня Провидение: у меня появился наследник в такой момент, когда я этого меньше всего ожидал!
   — Генерал! Есть на свете такие вещи, в которых женщине признаться совсем не легко.
   — Но которые, однако, вырываются у нее словно бы невзначай, когда мужчина, которому она не решалась об этом сказать лет этак тридцать семь или тридцать восемь, оказывается вдруг, в результате непредвиденного стечения обстоятельств (как, например, принятие закона о возмещении убытков), владельцем состояния в миллион двести тысяч франков.
   — Вы не можете не признать, дорогой генерал, что с моей стороны было бы неделикатно сообщить вам о том, что у вас есть сын, когда вы были лишены состояния. Эта новость огорчила бы вас, ведь вы ничего не могли оставить сыну, кроме имени, — очень громкого, благородного, но и только.
   — Маркиза! Видимо, вы пришли, как полтора года тому назад, как год назад, как полгода назад, чтобы убедить меня в том, что наша связь имела место в тысяча семьсот восемьдесят шестом году, тогда как я уверен, что это произошло в тысяча семьсот восемьдесят седьмом. Скажу вам следующее: вчера я подписался на «Искусство выверять даты» и провел сегодняшнюю ночь за выяснением точной даты первого букета, который я вам послал, и…
   — … и…
   — … и получается, что мой брат-корсар или мой племянник-художник, хоть я и считаю их недостойными чести носить мое имя и унаследовать мое состояние, унаследуют и мое состояние и мое имя. С вас довольно, маркиза?
   — Нет, генерал, потому что я пришла не за этим.
   — Какого же черта вам нужно? — вскричал генерал, впервые позволив себе проявить нетерпение. — Может, вы хотите, чтобы я на вас женился?
   — Признайтесь, между нами, что вы были мной по-настоящему увлечены и, если бы такое предложение было вам сделано, в нем не было бы для вас ничего удивительного.
   — Признаю между нами, но только между нами. Так вы в самом деле пришли за этим? Зачем же вы сразу не сказали?
   — Что бы вы на это ответили?
   — Что мне отнюдь не претит мысль умереть старым холостяком, тогда как я испытывал бы глубочайший стыд, если бы умер идиотом.
   — Утешьтесь, генерал, я пришла не за этим.
   — Тысяча чертей!.. Ах, прошу прошения, маркиза; но поистине вы и святого, одной ногой стоящего уже на пороге рая, способны лишить вечного блаженства.
   Когда у генерала вырвалось ругательство, он вскочил с кресла. Теперь он зашагал по комнате.
   Наконец он остановился перед маркизой и продолжал:
   — Однако, если вы пришли не за этим, всемогущим Богом вас заклинаю объяснить: зачем вы все-таки явились?
   — Ну, я вижу, придется приступить к этому вопросу, — проговорила пожилая дама.
   — Приступайте, маркиза, идите на абордаж, умоляю!
   — Сейчас вы говорите совсем как ваш братец!
   — Мы будем говорить о моем братце-корсаре, маркиза?
   — Нет.
   — О чем же?
   — Вы, конечно, слышали, что граф Рапт…
   — Опять вы о нем!
   — Позвольте мне договорить… Он был вызван к королю.
   — Да, маркиза, я об этом что-то слыхал.
   — Вы не знаете, с какой целью?
   — Предположим, что не знаю.
   — Чтобы назначить нашего дорогого сына…
   — Вашего дорогого сына!
   — … министром!
   — Я обескуражен, хотя этому верю.
   — Почему вы этому верите, хотя обескуражены?
   — Credo, quia absurdum ⁴.
   — Что это значит?
   — Я жду продолжения вашего рассказа, маркиза.
   — Во время этой встречи его величества с графом Раптом много говорили о вас.
   — Обо мне?
   — Да. Надобно сказать, дорогой генерал, что, если в вас голос крови молчит, он говорит в сердце несчастного мальчика.
   — Маркиза, я сейчас разрыдаюсь.
   — Кровь не просто говорит в нем, она вопиет!
   — И что же обо мне говорили во время этой встречи? — Что вы единственный человек, достойный портфеля военного министра.
   — Знаете, маркиза, пора заканчивать. Я жду к ужину, ровно в шесть, своего племянника, и если только вы не окажете нам честь своим присутствием…
   — Вы очень добры, дорогой генерал. К ужину я непременно должна быть у брата: сегодня обсуждается брачный договор Регины и…
   — … вашего дорогого графа Рапта! Не смею вас задерживать, маркиза. Всего два слова, я подхожу к конечной цели. Если закон пройдет, господин Рапт может считать себя министром. А чтобы закон прошел, вам не хватает тридцати — сорока голосов: вы пришли попросить меня отдать свой голос, а также голоса моих друзей.
   — Ну, а если бы это и в самом деле было конечной целью моего визита, — пропела маркиза, — что бы вы сказали?
   — Я бы искренне сожалел, что у меня всего один голос, а не сто, не пятьсот, не тысяча: я все их отдал бы против этого закона, отвратительного, на мой взгляд, ужасного и — что еще хуже — абсурдного!
   — Послушайте, генерал, — вскричала маркиза, тоже забывшись, — вы умрете без покаяния, это говорю вам я!
   — А я вам обещаю, что будет так, как я сказал.
   — Возможно ли? Ради того, чтобы сыграть злую шутку с человеком, которого ненавидите, хотя должны были бы его, наоборот…
   — Маркиза, не испытывайте мое терпение, прошу вас!
   — Вы готовы принять сторону либералов? Да знаете ли вы, что, если бы произошла революция, жители предместий, якобинцы и санкюлоты уготовили бы вам роль господина де Лафайета? Вы посмотрите на себя: у вас же седые волосы!.. О, если бы Куртене поднялись из могилы, хотела бы я послушать, что они сказали бы, когда бы увидели, что их имя носят корсар, якобинец и художник!..
   — Маркиза! — вскричал взбешенный генерал.
   — Оставляю вас, генерал, оставляю. Но утро вечера мудренее, и я надеюсь, что завтра вы перемените свое мнение.
   — Чтобы я переменил мнение?! Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через сто лет! Таким образом, маркиза, раньше этого срока приходить бессмысленно!
   — Вы гоните меня, генерал? Меня, мать вашего…
   — Монсир Петрус Эрпель! — отворяя дверь, доложил Франц.
   Часы пробили шесть.

V. БЕСЕДА ДЯДЮШКИ С ПЛЕМЯННИКОМ

   В полумраке коридора показался Петрус.
   — Входи, входи! — пригласил генерал. — Ах, черт подери, ты явился как нельзя более вовремя.
   — А мне показалось, что вы не нуждались в подкреплении, генерал, — заметила маркиза. — Если бы вы пришли пятью минутами раньше, господин Петрус, ваш дядюшка подал бы вам прекрасный урок галантного обращения с дамами.
   Маркиза сопроводила свои слова несколько фамильярным кивком, относившимся к молодому человеку.
   — Эге! Вы знакомы с моим племянником, маркиза? — удивился генерал.
   — Ну да! Слух о его таланте дошел и до нас. Моя племянница Регина пожелала заказать господину Петрусу свой портрет. Вы можете гордиться, генерал, — прибавила старая дама высокомерным и в то же время насмешливым тоном, — что в вашем семействе есть человек такого таланта!
   — Я этим действительно горжусь, потому что мой племянник — один из самых порядочных молодых людей, которых я знаю. Честь имею кланяться, маркиза.
   — Прощайте, генерал. Поразмыслите о цели моего визита. И расстанемся добрыми друзьями.
   — Ничего не имею против того, чтобы расстаться, маркиза. А добрыми друзьями — это уже другое дело.
   — У-у, солдафон! — проворчала маркиза, направляясь к выходу.
   Не успела за ней затвориться дверь гостиной, как генерал, не отвечая на вопрос племянника о здоровье, стал яростно дергать шнур звонка.
   Прибежал Франц.
   На нем уже не было ни креста, ни нашивок: он строго соблюдал воинскую дисциплину.
   — Ви звониль, мой генераль?
   — Да, звонил. Ступай к окну, дурачина! Франц отправился, куда было приказано.
   — Я ест на место! — доложил он.
   — Открывай, болван! Франц отворил окно.
   — Выгляни на улицу. Франц высунулся из окна.
   — Я смотреть, мой генераль.
   — Что ты видишь?
   — Ничего, мой генераль. Темно как в патронташ!
   — Смотри лучше!
   — Я фитеть карет, мой генераль.
   — Что еще?
   — Тама сашать карет… та, который вишел отсюда.
   — Ты знаешь эту даму, не правда ли?
   — К мой несчастье, генераль!
   Франц намекал на свое понижение в чине.
   — Так вот, Франц: если она захочет меня увидеть, ты скажешь, что я на Марсовом поле.
   — Ja, мой генераль!
   — Хорошо! Теперь запри окно и ступай вон!
   — Мой генераль ничего больше не приказать?
   — Черт возьми, конечно! Приказываю тебе наказать повара шпицрутенами!
   — Слюшаюсь, мой генераль! Однако у двери он остановился.
   — А если он спрашивать, почему шпицрутен, что я сказать?
   — Ты ему скажешь: «Потому что уже пять минут седьмого, а ужина на столе нет».
   — Жан не финофат, что ужин не ест на стол, мой генераль.
   — Значит, виноват ты. Ступай к Жану, чтобы дал шпицрутенов тебе.
   — Я тоже не ест финофат.
   — Кто же?
   — Кучер госпоша маркие.
   — Этого только не хватало, чтобы помирить меня с маркизой!
   — Он вошель на кухня, с собака под мышкой; собака маркие воняль мускус, из-за этот запах соус свернулься.
   — Слышишь, Петрус? — с трагическим видом вскричал генерал, повернувшись к племяннику.
   — Да, дядюшка.
   — Запомни навсегда, что маркиза заставила твоего дядю ужинать в четверть седьмого! Ступайте, господин Франц. Получите крест и нашивки не раньше, чем через три месяца.
   Франц вышел из гостиной в состоянии, близком к отчаянию.
   — Кажется, визит маркизы вас расстроил, дядя?
   — Ты сказал, что знаком с ней, не так ли?
   — Да, немного.
   — Стало быть, ты должен знать, что повсюду, где проходит старая святоша, остаются следы сатаны.
   — Прошу прощения, дядя, — со смехом заметил Петрус, — но в свете вас обвиняют в том, что когда-то вы молились на эту старую святошу.
   — У меня столько врагов!.. Но черт возьми, поговорим о чем-нибудь другом. Есть ли новости от твоего отца-пирата?
   — Я получил письмо дня три тому назад, дядя.
   — Как поживает старый корсар?
   — Хорошо, дядя. Он просил сердечно вас обнять.
   — Чтобы меня задушить, не иначе! Старый якобинец! Скажи-ка, уж не для дяди ли ты так вырядился?
   — Отчасти для вас, но главным образом — для леди Грей.
   — Ты от нее?
   — Да, ходил ее благодарить.
   — За что? За то, что ее брат-адмирал, всякий раз как меня встречает, делает мне комплименты по поводу разных морских подвигов твоего злодея-папаши?
   — Нет, дядя. За то, что она хотела помочь мне продать моего «Кориолана».
   — Я полагал, что он продан.
   — Это в самом деле зависело только от меня.
   — Так что же?
   — Я отказывался его продавать.
   — Тебя не устраивала цена?
   — Мне давали двойную цену.
   — Почему же ты отказывал?
   — Меня не устраивал покупатель.
   — Ты можешь себе позволить предпочитать одни деньги другим?
   — Да, дядюшка, по-моему, как ничто другое, одни деньги отличаются от других.
   — Вот как? Ах ты, плут! Сначала ты разорил отца — правда, это беда небольшая: деньги, добытые нечестным путем, счастья не приносят, — а теперь? Уж не вздумал ли ты взяться за дядю?
   — Нет, дядюшка, будьте покойны, — рассмеялся Петрус.
   — А кто был тот покупатель, что вас не устраивал, господин привередник?
   — Министр внутренних дел.
   — Министр внутренних дел хотел купить у тебя картину? Он что же, разбирается в живописи?
   — Я вам уже сказал, что это была рекомендация леди Грей.
   — Верно. И ты отказал?
   — Да, дядя, отказал.
   — Можно узнать причину твоего отказа?
   — Все дело в вашей оппозиции, дядя.
   — Что общего между моей оппозицией и твоими картинами?
   — Мне показалось, что эта покупка картины у племянника была бы похожа на заискивание перед дядей… У нас в Палате есть люди сами по себе неподкупные, зато их близкие получают места, приносящие сто тысяч франков! Генерал на минуту задумался и вдруг просиял.
   — Послушай, Петрус! — заговорил он отеческим тоном. — Я не собираюсь навязывать тебе свое мнение, мой мальчик. И хотя я истый противник кабинета министров в целом, а министра внутренних дел в особенности, я не хочу, чтобы ты из-за меня отказывался от законного признания твоих заслуг. Я не разделяю нелепое мнение, согласно которому художник не должен принимать ни ордена, ни официального заказа, потому что кабинет министров не выражает его мнения. Кабинет министров фактически представляет страну, и художник получает награду от имени всей страны, а не от министров. Министры заказывают картины, это верно, но платит за них вся Франция.
   — Дядя! Я ничего не хочу получать с Франции, она и так слишком бедна.
   — Лучше скажи: слишком экономна.
   — И потом, какова судьба всех этих несчастных полотен, которые заказывали два или три поколения процветавших чиновников от искусства? Неизвестно. Если только картина не подписана каким-нибудь громким именем, ее отправляют подальше в музей какой-нибудь супрефектуры или главного города кантона, а может быть, кто-нибудь соскабливает краску и заново продает полотна и рамы! Если говорить серьезно, дядя, не для того я писал картину, чтобы она украсила трапезную монастыря или классную комнату в школе взаимного обучения.
   — Если бы все художники были похожи на тебя, дружок, хотел бы я знать, что сталось бы с провинциальными галереями.
   — Их превратили бы в оранжереи, дядюшка, и выращивали бы там апельсины, гранаты, бананы, равеналы, пальмы, что было бы гораздо красивее, чем пейзажи некоторых моих знакомых художников, уверяю вас. Кстати, я не единственный, кто отказывается от официальных заказов; я лишь следую примеру более знаменитого человека.
   — Что за пример? Вдруг он поможет мне скоротать время в ожидании супа? Прежде всего, кто этот более знаменитый, чем ты, художник?
   — Абель Арди.
   — Сын члена Конвента?
   — Совершенно верно.
   — Что он сделал?
   — Отказался от креста и заказа на четыре фрески в церкви Мадлен.
   — Неужели?
   — Да, дядя.
   — Сколько тебе лет, Петрус?
   — Двадцать шесть, дядя.
   — Я нахожу, мой мальчик, что для своих лет ты слишком юн. Это горе поправимо, слава Богу, принимая во внимание, что человек стареет довольно быстро.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Ты хорошо сделаешь, дорогой Петрус, если воздержишься от необдуманных оценок или готовых суждений о людях и вещах. Когда тебе случается кем-нибудь увлечься, а такое с тобой бывает довольно часто, ты, глупец, наделяешь его собственными добродетелями. Вот и теперь, к примеру, твоя симпатия к Абелю Арди заставила тебя сказать одну из глупостей, которая вогнала бы меня в краску, если бы нас слышал кто-нибудь третий, будь этот третий Францем, моим полотером или Крупеттой — собачкой маркизы, одним своим запахом способной заставить свернуться соусы, приготовленные моим поваром.
   — Не понимаю вас, дядя.
   — Не понимаешь? Прежде всего, знай, дорогой мой, что от креста не отказываются, ввиду того что правительство дает его только тем, кто просит; когда захочешь, попросишь его у любовницы директора Школы изящных искусств или ризничего Сент-Ашёля и получишь.
   — Вы сомневаетесь во всем, дядя!
   — Знаешь что, дружок, если человек пережил Революцию, Директорию, Консульство, Империю, Реставрацию, Сто дней и Ватерлоо, ему позволено усомниться во многих вещах, особенно же в правительствах! Если ты, дожив до моих лет, увидишь столько же правительств, сколько довелось видеть мне, ты, вероятно, станешь таким же скептиком, как я.
   — Ладно, с крестом разобрались. Ну, а что касается фресок, дядя?.. Я же собственными глазами видел заказ!
   — Итак, вернемся к четырем фрескам… Твой друг отказался от этого заказа.
   — Отказался.
   — Потому что?.. Он как-нибудь мотивировал свой отказ?