Страница:
Его особая осведомленность как начальника полиции (такая осведомленность не обманывает, и получают ее не для того, чтобы поддерживать мнение других, а чтобы составить свое собственное мнение) рисовала ему картину того, что происходило в действительности: прусские войска представлялись ему полными воодушевления, превосходно вооруженными и сгоравшими от желания поскорее начать кампанию. Оба прусских командующих, Фридрих Карл Прусский и наследный принц были одновременно и любителями командовать, и прекрасными исполнителями команды: в их быстродействии и смелости можно было не сомневаться.
— Но, — заметил ему г-н фон Бернус, — у Австрии великолепная армия, и она тоже воодушевлена наилучшим образом. Ее разбили при Палестро, при Мадженте и при Сольферино — это правда. Но это же были французы, так же легко они разбили и пруссаков при Йене.
— Дорогой фон Бернус, — ответил Шпельц, — пруссаки времен Йены очень далеки от сегодняшних: то жалкое состояние, и какое поверг их император Наполеон, не позволив им держать под ружьем и течение шести лет более сорока тысяч человек, пришлось как нельзя более кстати, и его следствием стала их нынешняя сила. В их урезанной армии офицеры и чиновники смогли заботливо и тщательно рассмотреть мельчайшие вопросы и довести их решение, по возможности, до полного совершенства. Отсюда и вышел ландвер.
— Хорошо, — сказал фон Бернус, — если у пруссаков есть ландвер, то у австрийцев есть ландштурм; поднимется все австрийское население.
— Да, если первые сражения будут горячо обсуждаться. Да, если есть шанс, поднявшись, отбросить Пруссию. Но три четверти прусской армии вооружены игольчатыми ружьями, которые делают восемь — десять выстрелов в минуту. Теперь уже не то время, когда маршал Саксонский говорил, что ружье это только штыковище. И кому он это говорил? Французам! Нации порывистой, воинственной, а не методичной и военизированной, каковой является Австрия. Вы же знаете, Бог мой, победа находится в полной зависимости от состояния духа: внушите врагу страх, которого сами не испытываете, вот и весь секрет победы. Чаще всего бывает так, что, когда на поле брани встречаются два полка, один из них уже поворачивается спиной до того, как доходит до рукопашной со своим противником. Если новые ружья, которыми вооружены пруссаки, окажут свое действие, боюсь, и очень даже боюсь, как бы ужас в Австрии не разросся до такой степени, что ландштурм, созданный от Кёниггреца до Триеста и от Зальцбурга до Пешта, не заставит подняться ни одного человека.
— Пешт!.. Дорогой друг, смотрите, вы же только что упомянули о настоящем камне преткновения. Если бы только венгры оказались на нашей стороне, моя надежда превратилась бы в уверенность. Венгры — это нерв австрийской армии, и о них можно сказать то же самое, что древние римляне говорили о марсах: «Что сделаешь против марсов или без марсов?» Но с венграми ничего не получится, если у них не окажется своего отдельного правительства, своей конституции и своих собственных трех министров. Да, в конце концов, они и правы! Вот уже сто пятьдесят лет, как им обещают эту конституцию, дают ее и отбирают. Наконец, они начинают возмущаться; а ведь достаточно одного слова императора, одной его подписи; венгры — народ-всадник. Им только бы «Szozat» прозвучал, и в три дня сто тысяч человек будут под ружьем.
— Что это за «Szozat»? — спросил толстяк, закрывавший собою полос окно и споим цветущим лицом служивший образом торговли на вершине ее успеха.
Этот человек и в самом деле был крупнейшим франкфуртским виноторговцем, и звали его Герман Мумм.
— «Szozat», — сказал журналист Фишер, все еще продолжая писать свою статью, — это венгерская «Марсельеза», сочиненная поэтом Вёрёшмарти. Что это вы, черт возьми, делаете, Фелльнер? — прибавил он, поднимая очки на лоб и уставившись на бургомистра, игравшего в это время со своими двумя младшими детьми.
— Я занимаюсь делом, гораздо более важным, чем ваша статья, господин государственный советник. Изломов, что были выписаны мною в коробке из Нюрнберга, я строю деревню, где господин Эдуард будет бароном.
— А что такое барон? — спросил ребенок.
— Вопрос трудный. Это много и ничего. Это много, если твое имя Монморанси. Это ничто, если тебя зовут Ротшильд.
И с самым серьезным видом он опять принялся за свою деревню.
— Говорят, — продолжил г-н фон Бернус, по-прежнему обращаясь к доктору Шпельцу и возобновляя разговор с того места, на котором они оставили его, когда их прервал Герман Мумм, — что австрийский император назначил генерала Бенедека главнокомандующим со всеми полномочиями.
— Его назначение обсуждалось в Совете и вчера было подписано.
— Вы его знаете?
— Да.
— Мне кажется, это хороший выбор.
— Да и-то Бог!
— Бенедек своей карьерой обязан только себе: все свои чины он завоевал со шпагой в руке. В армии его будут любить больше, чем какого-нибудь эрцгерцога, появившегося на свет уже фельдмаршалом.
— Вы будете смеяться надо мной, фон Бернус, и посчитаете, что я говорю, как плохой республиканец. Так вот, я бы предпочел эрцгерцога этому человеку, поднявшемуся благодаря собственным усилиям, как вы говорите. Да, если бы все наши офицеры за свои успехи могли бы благодарить только самих себя, все шло бы чудесным образом, так как если бы все и не умели командовать, то, по крайней мере, умели бы подчиняться. Но нет! Наши офицеры — это знать, попавшая в армию благодаря своему положению и по протекции. Человеку незначительному они просто не захотят повиноваться или же сделают это против своей воли. Кроме того, вы знаете я, к несчастью, фаталист и верю в планеты. Так вот, генерал Бенедек — сатурниец.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказан», что он родился под знаком планеты Сатурн, а Сатурн с его непонятным кольцом и со всеми его семью золотыми лунами — это планета вроде призрака среди других планет. В мифологии — это и изверженный с неба король. Бенедек падет с высоты своей славы. Это Время, пожирающее своих детей, он разорит армию поражением.
Сатурн — это рок!
То же самое, что в алхимии: самый дурной из металлов, свинец, определяют именем Сатурна. Так же и в кабале — злосчастного человека определяют словом «сатурниец».
Генрих Второй был сатурнийцем, Людовик Тринадцатый был сатурнийцем. Люди, с которыми без видимой логической причины случаются великие беды, — сатурнийцы. Мне хотелось бы ошибаться, но как начальник полиции я убедился, что, в общем, люди, причинявшие огромные несчастья, рождаются под знаком Сатурна и Меркурия. Если бы Австрия могла избежать рокового влияния Бенедека! У него хватит терпения на один провал, решимости — на второй, может быть; но в третий раз он совсем потеряет голову и ни на что более не будет годен.
Впрочем, видите ли, в Германии не может оказаться двух равных друг другу держав. Получается, что у Германии с Пруссией на севере и Австрией на юге оказываются две головы, как у имперского орла. А ведь тот, у кого две головы, не имеет ни одной. В прошлом году я был в Вене первого января. Каждый год первого января на крепости там вывешивают новый флаг. В шесть часов утра тысяча восемьсот шестьдесят шестого года флаг вывесили, а буквально через мгновение, налетев именно с севера, разразилась такая яростная буря, какую мне редко приходилось видеть. В несколько секунд флаг был разодран так, что две орлиные головы разделились. Это означает потерю австрийского господства в Италии и Германии.
— Черт возьми! — прошептал г-н фон Бернус. — Знаете ли, то, что вы нам здесь говорите, совсем невесело. Я же жалею, в конце концов, не австрийского императора. Франция, которой необходим противовес Германии, никогда не даст свергнуть его с трона. Я жалею бедных маленьких государей, вроде короля Ганновера, короля Саксонского, — их пожрут с одного раза.
— Вы, фаталист! — вскричал Фишер, которому удалось закончить свою статью. — Долго вы еще будете говорить о ваших планетах, о Сатурне, Меркурии?
Шмельц пожал плечами:
— Всякий человек и большей или в меньшей степени является фаталистом. Вы сами разве не таковы, а?
— Честное слово, нет! И слава Богу! Если бы я был фаталистом, мне бы сейчас было очень страшно.
— Почему же? — спросил г-н фон Бернус.
— Знаете ли, что мне предсказал молодой француз, с которым вы так хорошо поняли друг друга, Шпельц, насчет оккультных наук, помните? Очаровательный малый, в отличие от его предсказаний, тот, которого вы принимали у себя, Фелльнер; как же, черт возьми, вы его называли?
— Бенедикт Тюрпен, — ответил Фелльнер с легкой дрожью в голосе, — А что, он и вам гоже что-нибудь предсказал?
— Должен признаться, к его чести будет сказано, что ему пришлось преодолеть множество трудностей, чтобы сделать это, и мне нужно было невероятно его подгонять. Он спросил меня о моем возрасте, и я ему ответил: «сорок девять лет и восемь месяцев». — «Ах так, — ответил он мне, — тогда позвольте мне отложить это мое предсказание на будущий год вашей жизни, ибо на следующий ваш год оно уже не будет иметь значения». Понимаете? Ясно, что такая манера предсказывать мне судьбу, или скорее несчастье, остро задела мое любопытство. Я стал настаивать. Тогда он сказал: «Отправляйтесь в путешествие, проведите полгода на стороне». — «А кто же займется моей газетой в течение всего этого времени?» — спросил я. «Тогда занимайтесь вашей газетой, — сказал он мне, — но одновременно займитесь и вашим завещанием. Ибо линия жизни резко прерывается у вас между Марсовым холмом и холмом Венеры». А так как вот уже три месяца, как это произошло, и мне уже сорок девять лет и одиннадцать месяцев, то мне еще осталось жить примерно тридцать дней.
— Дьявол! — промолвил Фелльнер, пытаясь улыбнуться.
— Фелльнер, мой дорогой друг, вы смеетесь только губами. Посмотрим же, вам-то что он предсказал?
— Мне?
— Нуда, вам.
— Фелльнер, Фелльнер, вы заставили меня открыть карты, а сами прячете свои.
И поскольку все смотрели на Фелльнера с любопытством, он сказал:
— Так вот. Мне он предсказал нечто похуже, чем вам.
— Мне очень хотелось бы знать, что с вами может стрястись хуже, чем умереть?
— Дорогой мой, есть много более или менее неприятных способов умереть. Мне он предсказал…
Фелльнер замялся.
— Но говорите же! — сказал Фишер. — Будто слово истает нам поперек горла.
— Вот именно. Он предсказал мне, что я буду повешен!
— Как повешен? — вскричали все присутствующие.
— Правда, поскольку по его словам, я сам должен себя повесить, мне вольно этого не делать, и сегодня же я заключаю с вами пари, что никогда не сделаю ни единой скользящей петли в своей жизни.
Громкий взрыв хохота встретил обещание г-на Фелльнера. Только его жена побледнела, подошла к нему и, опершись о его плечо, сказала:
— Ты мне этого никогда не рассказывал.
— Мне хотелось произвести впечатление, — смеясь, сказал Фелльнер,
— и вы видите, дорогая, мне это удалось.
И действительно, глубокое впечатление от его рассказа передалось от его жены дочерям, а от дочерей и всем собравшимся. Только г-н барон Эдуард, которым г-н Фелльнер перестал заниматься, заснул, пытаясь найти, в каком месте своей деревни он поставит колокольню.
Господин Фелльнер позвонил три раза, и красивая крестьянка из герцогства Баденского, заслышав условленный заранее сигнал, относившийся непосредственно к ней, вошла и взяла на руки ребенка.
Она собралась было унести его, глубоко уснувшего, но г-н Фелльнер с целью сменить тему разговора сделал знак собравшимся.
— Подождите, — сказал он.
И, положив руку на плечо кормилицы, он промолвил:
— Линда, спой нам песню, которую матери поют в Ба-денском герцогстве, укачивая своих детей.
Потом, обратившись к тем, кто его слушал, он произнес:
— Господа, послушайте эту песню, которую еще поют шепотом во всем Баденском герцогстве. Может быть, через несколько дней придет час спеть ее громко. Линда получила ее на память от своей матери. Так пела простая женщина у колыбели младшего брата Линды. Их отца пруссаки расстреляли в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Ну, Линда, спой-ка нам, как пела твоя мать.
Линда, не выпуская ребенка из рук, поставила ногу на стул так, чтобы прижать ребенка к груди и прикрыть его своим телом. Затем низким и дрожащим голосом она запела с тревогой в глазах:
Спи, малыш, мой мальчик; тише,
Злой пруссак тебя услышит.
Твоего убил он папу,
У него с когтями лапы.
Тех, кто ночью не молчок.
Немец схватит за бочок.
Спи, малыш, мой мальчик: тише.
Злой пруссак тебя услышит.
Руки красные от кропи,
Держит ножик наготове…
Мы притихнем и замрем -
Ты да я, да мы вдвоем.
Сии, малыш, мой мальчик; тише.
Злой пруссак тебя услышит.
Он в Дармштадте с лютой смертью
Мчится в танца круговерти:
Кто немил, как твой отец -
В сердце капает свинец.
Спи, малыш, мой мальчик; тише,
Злой пруссак тебя услышит.
Бог нее видит — значит, скоро
Нам лучи пошлет Аврора,
И свободы нежный смех
Мигом расколдует всех.
Спи, малыш, мой мальчик; тише,
Злой пруссак тебя услышит.
К нам тогда вернутся силы.
Мы проснемся, сын мой милый,
Твой отец узнает, как
Стонет под землею враг.
Смейся, плачь, малыш, — кричи же:
Злой пруссак уж не услышит!
Кормилица спела эту жуткую песню с таким выражением, что дрожь пробрала до самого сердца тех, кто ее слушал, и никто даже не подумал зааплодировать ей.
Среди глубокого молчания она вышла с ребенком из комнаты.
Только Елена прошептала на ухо бабушке:
— Увы! Увы! Пруссия — это Фридрих! Австрийцы — это Карл!
Часть вторая
XXII. ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ
— Но, — заметил ему г-н фон Бернус, — у Австрии великолепная армия, и она тоже воодушевлена наилучшим образом. Ее разбили при Палестро, при Мадженте и при Сольферино — это правда. Но это же были французы, так же легко они разбили и пруссаков при Йене.
— Дорогой фон Бернус, — ответил Шпельц, — пруссаки времен Йены очень далеки от сегодняшних: то жалкое состояние, и какое поверг их император Наполеон, не позволив им держать под ружьем и течение шести лет более сорока тысяч человек, пришлось как нельзя более кстати, и его следствием стала их нынешняя сила. В их урезанной армии офицеры и чиновники смогли заботливо и тщательно рассмотреть мельчайшие вопросы и довести их решение, по возможности, до полного совершенства. Отсюда и вышел ландвер.
— Хорошо, — сказал фон Бернус, — если у пруссаков есть ландвер, то у австрийцев есть ландштурм; поднимется все австрийское население.
— Да, если первые сражения будут горячо обсуждаться. Да, если есть шанс, поднявшись, отбросить Пруссию. Но три четверти прусской армии вооружены игольчатыми ружьями, которые делают восемь — десять выстрелов в минуту. Теперь уже не то время, когда маршал Саксонский говорил, что ружье это только штыковище. И кому он это говорил? Французам! Нации порывистой, воинственной, а не методичной и военизированной, каковой является Австрия. Вы же знаете, Бог мой, победа находится в полной зависимости от состояния духа: внушите врагу страх, которого сами не испытываете, вот и весь секрет победы. Чаще всего бывает так, что, когда на поле брани встречаются два полка, один из них уже поворачивается спиной до того, как доходит до рукопашной со своим противником. Если новые ружья, которыми вооружены пруссаки, окажут свое действие, боюсь, и очень даже боюсь, как бы ужас в Австрии не разросся до такой степени, что ландштурм, созданный от Кёниггреца до Триеста и от Зальцбурга до Пешта, не заставит подняться ни одного человека.
— Пешт!.. Дорогой друг, смотрите, вы же только что упомянули о настоящем камне преткновения. Если бы только венгры оказались на нашей стороне, моя надежда превратилась бы в уверенность. Венгры — это нерв австрийской армии, и о них можно сказать то же самое, что древние римляне говорили о марсах: «Что сделаешь против марсов или без марсов?» Но с венграми ничего не получится, если у них не окажется своего отдельного правительства, своей конституции и своих собственных трех министров. Да, в конце концов, они и правы! Вот уже сто пятьдесят лет, как им обещают эту конституцию, дают ее и отбирают. Наконец, они начинают возмущаться; а ведь достаточно одного слова императора, одной его подписи; венгры — народ-всадник. Им только бы «Szozat» прозвучал, и в три дня сто тысяч человек будут под ружьем.
— Что это за «Szozat»? — спросил толстяк, закрывавший собою полос окно и споим цветущим лицом служивший образом торговли на вершине ее успеха.
Этот человек и в самом деле был крупнейшим франкфуртским виноторговцем, и звали его Герман Мумм.
— «Szozat», — сказал журналист Фишер, все еще продолжая писать свою статью, — это венгерская «Марсельеза», сочиненная поэтом Вёрёшмарти. Что это вы, черт возьми, делаете, Фелльнер? — прибавил он, поднимая очки на лоб и уставившись на бургомистра, игравшего в это время со своими двумя младшими детьми.
— Я занимаюсь делом, гораздо более важным, чем ваша статья, господин государственный советник. Изломов, что были выписаны мною в коробке из Нюрнберга, я строю деревню, где господин Эдуард будет бароном.
— А что такое барон? — спросил ребенок.
— Вопрос трудный. Это много и ничего. Это много, если твое имя Монморанси. Это ничто, если тебя зовут Ротшильд.
И с самым серьезным видом он опять принялся за свою деревню.
— Говорят, — продолжил г-н фон Бернус, по-прежнему обращаясь к доктору Шпельцу и возобновляя разговор с того места, на котором они оставили его, когда их прервал Герман Мумм, — что австрийский император назначил генерала Бенедека главнокомандующим со всеми полномочиями.
— Его назначение обсуждалось в Совете и вчера было подписано.
— Вы его знаете?
— Да.
— Мне кажется, это хороший выбор.
— Да и-то Бог!
— Бенедек своей карьерой обязан только себе: все свои чины он завоевал со шпагой в руке. В армии его будут любить больше, чем какого-нибудь эрцгерцога, появившегося на свет уже фельдмаршалом.
— Вы будете смеяться надо мной, фон Бернус, и посчитаете, что я говорю, как плохой республиканец. Так вот, я бы предпочел эрцгерцога этому человеку, поднявшемуся благодаря собственным усилиям, как вы говорите. Да, если бы все наши офицеры за свои успехи могли бы благодарить только самих себя, все шло бы чудесным образом, так как если бы все и не умели командовать, то, по крайней мере, умели бы подчиняться. Но нет! Наши офицеры — это знать, попавшая в армию благодаря своему положению и по протекции. Человеку незначительному они просто не захотят повиноваться или же сделают это против своей воли. Кроме того, вы знаете я, к несчастью, фаталист и верю в планеты. Так вот, генерал Бенедек — сатурниец.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказан», что он родился под знаком планеты Сатурн, а Сатурн с его непонятным кольцом и со всеми его семью золотыми лунами — это планета вроде призрака среди других планет. В мифологии — это и изверженный с неба король. Бенедек падет с высоты своей славы. Это Время, пожирающее своих детей, он разорит армию поражением.
Сатурн — это рок!
То же самое, что в алхимии: самый дурной из металлов, свинец, определяют именем Сатурна. Так же и в кабале — злосчастного человека определяют словом «сатурниец».
Генрих Второй был сатурнийцем, Людовик Тринадцатый был сатурнийцем. Люди, с которыми без видимой логической причины случаются великие беды, — сатурнийцы. Мне хотелось бы ошибаться, но как начальник полиции я убедился, что, в общем, люди, причинявшие огромные несчастья, рождаются под знаком Сатурна и Меркурия. Если бы Австрия могла избежать рокового влияния Бенедека! У него хватит терпения на один провал, решимости — на второй, может быть; но в третий раз он совсем потеряет голову и ни на что более не будет годен.
Впрочем, видите ли, в Германии не может оказаться двух равных друг другу держав. Получается, что у Германии с Пруссией на севере и Австрией на юге оказываются две головы, как у имперского орла. А ведь тот, у кого две головы, не имеет ни одной. В прошлом году я был в Вене первого января. Каждый год первого января на крепости там вывешивают новый флаг. В шесть часов утра тысяча восемьсот шестьдесят шестого года флаг вывесили, а буквально через мгновение, налетев именно с севера, разразилась такая яростная буря, какую мне редко приходилось видеть. В несколько секунд флаг был разодран так, что две орлиные головы разделились. Это означает потерю австрийского господства в Италии и Германии.
— Черт возьми! — прошептал г-н фон Бернус. — Знаете ли, то, что вы нам здесь говорите, совсем невесело. Я же жалею, в конце концов, не австрийского императора. Франция, которой необходим противовес Германии, никогда не даст свергнуть его с трона. Я жалею бедных маленьких государей, вроде короля Ганновера, короля Саксонского, — их пожрут с одного раза.
— Вы, фаталист! — вскричал Фишер, которому удалось закончить свою статью. — Долго вы еще будете говорить о ваших планетах, о Сатурне, Меркурии?
Шмельц пожал плечами:
— Всякий человек и большей или в меньшей степени является фаталистом. Вы сами разве не таковы, а?
— Честное слово, нет! И слава Богу! Если бы я был фаталистом, мне бы сейчас было очень страшно.
— Почему же? — спросил г-н фон Бернус.
— Знаете ли, что мне предсказал молодой француз, с которым вы так хорошо поняли друг друга, Шпельц, насчет оккультных наук, помните? Очаровательный малый, в отличие от его предсказаний, тот, которого вы принимали у себя, Фелльнер; как же, черт возьми, вы его называли?
— Бенедикт Тюрпен, — ответил Фелльнер с легкой дрожью в голосе, — А что, он и вам гоже что-нибудь предсказал?
— Должен признаться, к его чести будет сказано, что ему пришлось преодолеть множество трудностей, чтобы сделать это, и мне нужно было невероятно его подгонять. Он спросил меня о моем возрасте, и я ему ответил: «сорок девять лет и восемь месяцев». — «Ах так, — ответил он мне, — тогда позвольте мне отложить это мое предсказание на будущий год вашей жизни, ибо на следующий ваш год оно уже не будет иметь значения». Понимаете? Ясно, что такая манера предсказывать мне судьбу, или скорее несчастье, остро задела мое любопытство. Я стал настаивать. Тогда он сказал: «Отправляйтесь в путешествие, проведите полгода на стороне». — «А кто же займется моей газетой в течение всего этого времени?» — спросил я. «Тогда занимайтесь вашей газетой, — сказал он мне, — но одновременно займитесь и вашим завещанием. Ибо линия жизни резко прерывается у вас между Марсовым холмом и холмом Венеры». А так как вот уже три месяца, как это произошло, и мне уже сорок девять лет и одиннадцать месяцев, то мне еще осталось жить примерно тридцать дней.
— Дьявол! — промолвил Фелльнер, пытаясь улыбнуться.
— Фелльнер, мой дорогой друг, вы смеетесь только губами. Посмотрим же, вам-то что он предсказал?
— Мне?
— Нуда, вам.
— Фелльнер, Фелльнер, вы заставили меня открыть карты, а сами прячете свои.
И поскольку все смотрели на Фелльнера с любопытством, он сказал:
— Так вот. Мне он предсказал нечто похуже, чем вам.
— Мне очень хотелось бы знать, что с вами может стрястись хуже, чем умереть?
— Дорогой мой, есть много более или менее неприятных способов умереть. Мне он предсказал…
Фелльнер замялся.
— Но говорите же! — сказал Фишер. — Будто слово истает нам поперек горла.
— Вот именно. Он предсказал мне, что я буду повешен!
— Как повешен? — вскричали все присутствующие.
— Правда, поскольку по его словам, я сам должен себя повесить, мне вольно этого не делать, и сегодня же я заключаю с вами пари, что никогда не сделаю ни единой скользящей петли в своей жизни.
Громкий взрыв хохота встретил обещание г-на Фелльнера. Только его жена побледнела, подошла к нему и, опершись о его плечо, сказала:
— Ты мне этого никогда не рассказывал.
— Мне хотелось произвести впечатление, — смеясь, сказал Фелльнер,
— и вы видите, дорогая, мне это удалось.
И действительно, глубокое впечатление от его рассказа передалось от его жены дочерям, а от дочерей и всем собравшимся. Только г-н барон Эдуард, которым г-н Фелльнер перестал заниматься, заснул, пытаясь найти, в каком месте своей деревни он поставит колокольню.
Господин Фелльнер позвонил три раза, и красивая крестьянка из герцогства Баденского, заслышав условленный заранее сигнал, относившийся непосредственно к ней, вошла и взяла на руки ребенка.
Она собралась было унести его, глубоко уснувшего, но г-н Фелльнер с целью сменить тему разговора сделал знак собравшимся.
— Подождите, — сказал он.
И, положив руку на плечо кормилицы, он промолвил:
— Линда, спой нам песню, которую матери поют в Ба-денском герцогстве, укачивая своих детей.
Потом, обратившись к тем, кто его слушал, он произнес:
— Господа, послушайте эту песню, которую еще поют шепотом во всем Баденском герцогстве. Может быть, через несколько дней придет час спеть ее громко. Линда получила ее на память от своей матери. Так пела простая женщина у колыбели младшего брата Линды. Их отца пруссаки расстреляли в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Ну, Линда, спой-ка нам, как пела твоя мать.
Линда, не выпуская ребенка из рук, поставила ногу на стул так, чтобы прижать ребенка к груди и прикрыть его своим телом. Затем низким и дрожащим голосом она запела с тревогой в глазах:
Спи, малыш, мой мальчик; тише,
Злой пруссак тебя услышит.
Твоего убил он папу,
У него с когтями лапы.
Тех, кто ночью не молчок.
Немец схватит за бочок.
Спи, малыш, мой мальчик: тише.
Злой пруссак тебя услышит.
Руки красные от кропи,
Держит ножик наготове…
Мы притихнем и замрем -
Ты да я, да мы вдвоем.
Сии, малыш, мой мальчик; тише.
Злой пруссак тебя услышит.
Он в Дармштадте с лютой смертью
Мчится в танца круговерти:
Кто немил, как твой отец -
В сердце капает свинец.
Спи, малыш, мой мальчик; тише,
Злой пруссак тебя услышит.
Бог нее видит — значит, скоро
Нам лучи пошлет Аврора,
И свободы нежный смех
Мигом расколдует всех.
Спи, малыш, мой мальчик; тише,
Злой пруссак тебя услышит.
К нам тогда вернутся силы.
Мы проснемся, сын мой милый,
Твой отец узнает, как
Стонет под землею враг.
Смейся, плачь, малыш, — кричи же:
Злой пруссак уж не услышит!
Кормилица спела эту жуткую песню с таким выражением, что дрожь пробрала до самого сердца тех, кто ее слушал, и никто даже не подумал зааплодировать ей.
Среди глубокого молчания она вышла с ребенком из комнаты.
Только Елена прошептала на ухо бабушке:
— Увы! Увы! Пруссия — это Фридрих! Австрийцы — это Карл!
Часть вторая
XXII. ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ
Пятнадцатого июня, в одиннадцать часов утра, граф Плаген фон Халлермюнде предстал перед королем Ганновера. В течение нескольких минут они беседовали с глазу на глаз, потом король сказал:
— Мне нужно сообщить эти новости королеве. Подождите меня здесь, через четверть часа я вернусь.
Внутри дворца, чтобы пройти по его помещениям, королю Георгу не нужен был поводырь.
В это время королева Мария сидела за вышиванием вместе с молодыми принцессами. Заметив мужа, она пошла ему навстречу и подставила ему лоб для поцелуя.
Молодые принцессы завладели руками отца.
— Смотрите, — сказал король, — вот что наш кузен, король Пруссии, оказывая нам честь, пишет через посредство своего премьер-министра.
Королева взяла бумагу и приготовилась читать.
— Подождите, — сказал король, — я прикажу позвать принца Эрнста.
Одна из молодых принцесс бросилась к двери.
— Позовите принца Эрнста! — крикнула она придвернику.
Через несколько минут принц уже входил, обнимал отца и сестер, целовал руку матери.
— Послушай, что прочтет твоя мать, — сказал ему король.
Министр фон Бёзеверк от имени короля, своего повелителя, предлагал Ганноверу наступательный и оборонительный союз при условии, что Ганновер по мере своих возможностей поддержит Пруссию всеми своими людьми и солдатами, и предоставит командование своей армией королю Пруссии Вильгельму.
В послании добавлялось, что в случае если это мирное предложение не будет немедленно принято, прусский король вынужден считать себя в состоянии войны с Ганновером.
— Ну и как? — спросил король у жены.
— Сомнений нет, — ответила та, — король в своей мудрости уже решил, как поступить, но, если его решение не принято окончательно и если то перышко, каким является мнение женщины, может оказать собою воздействие на весы, я сказала бы вам: «Откажите ему, государь!»
— Ода, да, государь! — воскликнул молодой принц. — Откажите!
— Я полагал необходимым посоветоваться с королевой и тобой, — ответил король, — прежде всего, уважая вашу искренность и преданность, а еще потому, что у нас общие интересы.
— Откажите, отец мой: нужно, чтобы предсказание исполнилось до конца.
— Какое предсказание? — спросил король.
— Разве вы запамятовали, государь, что первые слова, которые сказал вам Бенедикт, были следующие: «Вас предаст ваш ближайший родственник». Вот вас и предает ваш собственный двоюродный брат. Видимо, Бенедикт не обманывается и в остальном, если с самого начала ему удалось все угадать точно.
— Ты же знаешь, что он предсказал мне потерю власти?
— Да, но после великой победы. Мы маленькие короли, это правда. Но со стороны Англии мы великие принцы, так будем же действовать с величием.
— Это твое мнение, Эрнст?
— Это моя просьба, государь, — сказал молодой принц, поклонившись.
Король обернулся к жене и вопросительно кивнул в ее сторону.
— Так и поступайте, друг мой, — сказала она, — следуйте своему мнению — оно и наше мнение.
— Но, — сказал король, — если нам придется покинуть Ганновер, что же будет с вами и с обеими принцессами?
— Мы останемся там, где мы сейчас, государь, в нашем замке, в Херренхаузене. Если все взвесить, то получится, что король Пруссии все-таки наш кузен, и если нашей короне с его стороны угрожает опасность, то нашей жизни опасность не угрожает. Соберите совет, государь, и унесите с собою туда наши оба голоса, которые вам говорят: «Не только не предавать других, но, прежде всего, не предавать нашей чести!»
Король собрал совет своих министров, и тот единогласно высказался за отказ прусскому королю.
В полночь граф Платен сделал устное заявление князю Иссембургскому, который принес послание прусского короля:
— Его величество король Ганновера отвечает отказом на предложение его величества короля Пруссии, ибо этого требуют от него установления Союза.
Ответ короля Ганновера тут же был депешей передан в Берлин.
Когда она была получена, немедленно была отослана другая депеша — из Берлина, содержавшая приказ войскам, сосредоточенным в Миндене, вступить в Ганновер.
В четверть первого ночи прусские войска вошли в Ганновер.
Четверти часа хватило Пруссии, чтобы получить отказ и отдать приказ о начале военных действий. Даже те прусские войска, что находились на пути из Гольштейна и получили от его величества короля Ганновера разрешение пройти по территории его королевства, чтобы иметь возможность затем направиться в Минден, закрепились в Гарбурге и, таким образом, оккупировали королевство еще до отказа ганноверского короля прусскому.
Впрочем, король Георг помедлил с ответом до вечера лишь для того, чтобы успеть принять свои меры. Различным ганноверским воинским частям были отданы приказы начать передвижение и идти на соединение в Гёттинген.
Намерением короля Георга было маневрировать так, чтобы соединиться с баварской армией.
К одиннадцати часам вечера принц Эрнст послал испросить у королевы Марии разрешения попрощаться с ней и одновременно представить ей своего друга Бенедикта.
Истинным же намерением молодого принца было добиться того, чтобы хиромант успокоил бы его насчет опасностей, которым могла подвергнуться королева, а для этого ей надо было доверить тому свою руку.
Королева приняла сына с поцелуем, француза — с улыбкой.
Принц Эрнст объяснил королеве то, чего он ждал от нее. Она не заставила упрашивать себя и, согласившись, протянула руку Бенедикту. Тот встал на колено и почтительно приложился губами к кончикам пальцев королевы.
— Сударь, — сказала она, — в тех обстоятельствах, в каких мы оказались, прошу вас поведать мне не о добрых предзнаменованиях, а предсказать мои злоключения.
— Если вы видите перед собой несчастья, ваше величество, позвольте мне поискать у вас силы, данные вам Провидением для того, чтобы вы одолели эти несчастья. Будем надеяться, что стойкость осилит в борьбе.
— Рука женщины слаба, сударь, когда ей приходится сражаться с рукою судьбы.
— Рука судьбы — лишь грубая сила, ваше величество, наша же рука — сила умная. Посмотрите, нот, прежде всего, первая фаланга большого пальца, она у нас длинная.
— А что означает эта особенность? — спросила королева.
— Непреклонную полю, наше величество. Если вы принимаете решение, рассудок может взять над вами верх и заставить вас изменить это решение. Но опасность, злосчастия, гонения этого сделать не могут.
Королева улыбнулась и сделала головой движение в знак одобрения.
— Можно ли, ваше величество, высказать вам все же всю правду? Да, вам угрожает большое несчастье.
Королева вздрогнула. Бенедикт быстро продолжал:
— Но будьте спокойны, это не смерть короля, не смерть принца: у них у обоих линии жизни великолепные! Нет, несчастье будет чисто политического характера. Посмотрите на линию удачи: вот здесь она прерывается, вот, наверху, у линии Марса, что указывает, с какой стороны придет к вам гроза; затем эта линия удачи, которая могла бы восторжествовать, если бы она остановилась у сустава среднего пальца, то есть у Сатурна, напротив, проникает в первую фалангу, а это знак несчастья.
— Бог испытывает каждого по званию его. Мы попробуем пережить несчастье по-христиански, если не сможем пережить его, оставаясь королями.
— Ваша рука ответила мне раньше вас, ваше величество: Марсов холм у вас полный и без морщин, Лунный холм полный и гладкий, а это означает смирение, ваше величество, святое смирение, первую из всех добродетелей. Благодаря смирению, Диоген разбил свою миску, а Сократ улыбнулся смерти в глаза. Со смирением бедняк — король, а король — бог! Со смирением и спокойствием всякая страсть, проявленная на руке и во благо использованная, может заместить Сатурнов след и пробороздить новое счастье.
Но при этом борьба будет долгой.
Эта борьба обнаруживает странные знаки. Я вижу на вашей руке, ваше величество, самые противоположные знаки: узница без узилища, богатая без богатства. Несчастная королева, счастливая супруга, счастливая мать. Господь испытывает вас, ваше величество, но как любимую дочь.
Что до остального, то вас ждут всяческие развлечения, ваше величество, прежде всего музыка, затем живопись — пальцы у вас сужающиеся и гладкие, — религия, поэзия, вымысел. Обе принцессы будут вас любить, находясь рядом с вами. Король и принц будут любить вас, находясь вдалеке. Бог утишит ветер, жалея только что остриженную овечку.
— Да, сударь, и остриженную до самой кожи, — прошептала королева, позлен глаза к Небу. — Но ведь, возможно, несчастья и этом мире служат блаженству в ином. В таком случае, я не только буду смиренной, но и утешусь этим.
Бенедикт поклонился как человек, завершивший свое дело и теперь лишь дожидавшийся, чтобы его отпустили.
— У вас есть сестра, сударь? — спросила королева у Бенедикта, играя ниткой жемчуга, скрепленной бриллиантовой застежкой (эта вещица явно принадлежала одной из юных принцесс).
— Нет, я один в этом мире.
— Тогда сделайте мне удовольствие и примите от меня эту бирюзу. Это вовсе не подарок. Бирюзу не стоило бы считать подарком. Нет! Я предлагаю вам талисман, приносящий счастье. Вы знаете, что у наших северных народов есть поверие, будто бирюза приносит счастье. Возьмите же ее от меня на память.
Бенедикт склонился перед ней, принял бирюзовый перстень и тотчас надел его себе на мизинец левой руки.
Пока он это делал, королева призвала к себе принца Эрнста, держа в руке благоухавшее кожаное саше.
— Сын мой, — сказала она ему, — известно, откуда начинается первый шаг на пути изгнания, но неизвестно, где заканчивается последний. В этом саше лежат жемчуг и бриллианты на сумму в пятьсот тысяч франков. Если бы я отдала их королю, он отказался бы их взять.
— О матушка!..
— Но тебе, Эрнст, я имею право сказать: я так хочу! Так вот, я хочу, дорогое мое дитя, чтобы ты взял это саше на крайний случай, например, чтобы подкупить стражника, если ты будешь взят в плен. Чтобы отблагодарить за преданность — кто знает? — личным нуждам короля или тебя самого. Повесь это саше себе на шею или положи в пояс, но, во всяком случае, носи всегда при себе. Я вышила его своими руками для тебя, на нем стоит твой вензель. Тихо, вот идет твой отец!
И в самом деле, вошел король.
— Не следует задерживаться, надо отправляться, — сказал он, — уже десять минут назад пруссаки вошли на территорию Ганновера.
Король обнял королеву и дочерей, принц Эрнст — свою мать и сестер. Затем, поддерживая друг друга, король, королева, принц и принцессы спустились к крыльцу, где в ожидании их стояли лошади.
Там и прошло последнее прощание; слезы проступили на глазах как самых храбрых, так и самых смиренных из них.
Король, первым сев на коня, подал пример мужества.
Принц Эрнст и Бенедикт сели на двух совершенно похожих друг на яруга коней прекрасной ганноверской породы, скрещенной с английскими лошадьми. Английский карабин, посылающий на тысячу четыреста метров свою остроконечную пулю, висел на ленчике седла, а пара двуствольных пистолетов, но с накладными стволами — точно такими же, как пистолеты в тире, — лежала в седельных кобурах.
Всадники, уже сидевшие верхом, и королева с принцессами, стоявшие на крыльце, обменялись последними словами и знаками прощания. Затем кортеж, предшествуемый двумя скороходами с факелами в руках, двинулся крупной рысью.
— Мне нужно сообщить эти новости королеве. Подождите меня здесь, через четверть часа я вернусь.
Внутри дворца, чтобы пройти по его помещениям, королю Георгу не нужен был поводырь.
В это время королева Мария сидела за вышиванием вместе с молодыми принцессами. Заметив мужа, она пошла ему навстречу и подставила ему лоб для поцелуя.
Молодые принцессы завладели руками отца.
— Смотрите, — сказал король, — вот что наш кузен, король Пруссии, оказывая нам честь, пишет через посредство своего премьер-министра.
Королева взяла бумагу и приготовилась читать.
— Подождите, — сказал король, — я прикажу позвать принца Эрнста.
Одна из молодых принцесс бросилась к двери.
— Позовите принца Эрнста! — крикнула она придвернику.
Через несколько минут принц уже входил, обнимал отца и сестер, целовал руку матери.
— Послушай, что прочтет твоя мать, — сказал ему король.
Министр фон Бёзеверк от имени короля, своего повелителя, предлагал Ганноверу наступательный и оборонительный союз при условии, что Ганновер по мере своих возможностей поддержит Пруссию всеми своими людьми и солдатами, и предоставит командование своей армией королю Пруссии Вильгельму.
В послании добавлялось, что в случае если это мирное предложение не будет немедленно принято, прусский король вынужден считать себя в состоянии войны с Ганновером.
— Ну и как? — спросил король у жены.
— Сомнений нет, — ответила та, — король в своей мудрости уже решил, как поступить, но, если его решение не принято окончательно и если то перышко, каким является мнение женщины, может оказать собою воздействие на весы, я сказала бы вам: «Откажите ему, государь!»
— Ода, да, государь! — воскликнул молодой принц. — Откажите!
— Я полагал необходимым посоветоваться с королевой и тобой, — ответил король, — прежде всего, уважая вашу искренность и преданность, а еще потому, что у нас общие интересы.
— Откажите, отец мой: нужно, чтобы предсказание исполнилось до конца.
— Какое предсказание? — спросил король.
— Разве вы запамятовали, государь, что первые слова, которые сказал вам Бенедикт, были следующие: «Вас предаст ваш ближайший родственник». Вот вас и предает ваш собственный двоюродный брат. Видимо, Бенедикт не обманывается и в остальном, если с самого начала ему удалось все угадать точно.
— Ты же знаешь, что он предсказал мне потерю власти?
— Да, но после великой победы. Мы маленькие короли, это правда. Но со стороны Англии мы великие принцы, так будем же действовать с величием.
— Это твое мнение, Эрнст?
— Это моя просьба, государь, — сказал молодой принц, поклонившись.
Король обернулся к жене и вопросительно кивнул в ее сторону.
— Так и поступайте, друг мой, — сказала она, — следуйте своему мнению — оно и наше мнение.
— Но, — сказал король, — если нам придется покинуть Ганновер, что же будет с вами и с обеими принцессами?
— Мы останемся там, где мы сейчас, государь, в нашем замке, в Херренхаузене. Если все взвесить, то получится, что король Пруссии все-таки наш кузен, и если нашей короне с его стороны угрожает опасность, то нашей жизни опасность не угрожает. Соберите совет, государь, и унесите с собою туда наши оба голоса, которые вам говорят: «Не только не предавать других, но, прежде всего, не предавать нашей чести!»
Король собрал совет своих министров, и тот единогласно высказался за отказ прусскому королю.
В полночь граф Платен сделал устное заявление князю Иссембургскому, который принес послание прусского короля:
— Его величество король Ганновера отвечает отказом на предложение его величества короля Пруссии, ибо этого требуют от него установления Союза.
Ответ короля Ганновера тут же был депешей передан в Берлин.
Когда она была получена, немедленно была отослана другая депеша — из Берлина, содержавшая приказ войскам, сосредоточенным в Миндене, вступить в Ганновер.
В четверть первого ночи прусские войска вошли в Ганновер.
Четверти часа хватило Пруссии, чтобы получить отказ и отдать приказ о начале военных действий. Даже те прусские войска, что находились на пути из Гольштейна и получили от его величества короля Ганновера разрешение пройти по территории его королевства, чтобы иметь возможность затем направиться в Минден, закрепились в Гарбурге и, таким образом, оккупировали королевство еще до отказа ганноверского короля прусскому.
Впрочем, король Георг помедлил с ответом до вечера лишь для того, чтобы успеть принять свои меры. Различным ганноверским воинским частям были отданы приказы начать передвижение и идти на соединение в Гёттинген.
Намерением короля Георга было маневрировать так, чтобы соединиться с баварской армией.
К одиннадцати часам вечера принц Эрнст послал испросить у королевы Марии разрешения попрощаться с ней и одновременно представить ей своего друга Бенедикта.
Истинным же намерением молодого принца было добиться того, чтобы хиромант успокоил бы его насчет опасностей, которым могла подвергнуться королева, а для этого ей надо было доверить тому свою руку.
Королева приняла сына с поцелуем, француза — с улыбкой.
Принц Эрнст объяснил королеве то, чего он ждал от нее. Она не заставила упрашивать себя и, согласившись, протянула руку Бенедикту. Тот встал на колено и почтительно приложился губами к кончикам пальцев королевы.
— Сударь, — сказала она, — в тех обстоятельствах, в каких мы оказались, прошу вас поведать мне не о добрых предзнаменованиях, а предсказать мои злоключения.
— Если вы видите перед собой несчастья, ваше величество, позвольте мне поискать у вас силы, данные вам Провидением для того, чтобы вы одолели эти несчастья. Будем надеяться, что стойкость осилит в борьбе.
— Рука женщины слаба, сударь, когда ей приходится сражаться с рукою судьбы.
— Рука судьбы — лишь грубая сила, ваше величество, наша же рука — сила умная. Посмотрите, нот, прежде всего, первая фаланга большого пальца, она у нас длинная.
— А что означает эта особенность? — спросила королева.
— Непреклонную полю, наше величество. Если вы принимаете решение, рассудок может взять над вами верх и заставить вас изменить это решение. Но опасность, злосчастия, гонения этого сделать не могут.
Королева улыбнулась и сделала головой движение в знак одобрения.
— Можно ли, ваше величество, высказать вам все же всю правду? Да, вам угрожает большое несчастье.
Королева вздрогнула. Бенедикт быстро продолжал:
— Но будьте спокойны, это не смерть короля, не смерть принца: у них у обоих линии жизни великолепные! Нет, несчастье будет чисто политического характера. Посмотрите на линию удачи: вот здесь она прерывается, вот, наверху, у линии Марса, что указывает, с какой стороны придет к вам гроза; затем эта линия удачи, которая могла бы восторжествовать, если бы она остановилась у сустава среднего пальца, то есть у Сатурна, напротив, проникает в первую фалангу, а это знак несчастья.
— Бог испытывает каждого по званию его. Мы попробуем пережить несчастье по-христиански, если не сможем пережить его, оставаясь королями.
— Ваша рука ответила мне раньше вас, ваше величество: Марсов холм у вас полный и без морщин, Лунный холм полный и гладкий, а это означает смирение, ваше величество, святое смирение, первую из всех добродетелей. Благодаря смирению, Диоген разбил свою миску, а Сократ улыбнулся смерти в глаза. Со смирением бедняк — король, а король — бог! Со смирением и спокойствием всякая страсть, проявленная на руке и во благо использованная, может заместить Сатурнов след и пробороздить новое счастье.
Но при этом борьба будет долгой.
Эта борьба обнаруживает странные знаки. Я вижу на вашей руке, ваше величество, самые противоположные знаки: узница без узилища, богатая без богатства. Несчастная королева, счастливая супруга, счастливая мать. Господь испытывает вас, ваше величество, но как любимую дочь.
Что до остального, то вас ждут всяческие развлечения, ваше величество, прежде всего музыка, затем живопись — пальцы у вас сужающиеся и гладкие, — религия, поэзия, вымысел. Обе принцессы будут вас любить, находясь рядом с вами. Король и принц будут любить вас, находясь вдалеке. Бог утишит ветер, жалея только что остриженную овечку.
— Да, сударь, и остриженную до самой кожи, — прошептала королева, позлен глаза к Небу. — Но ведь, возможно, несчастья и этом мире служат блаженству в ином. В таком случае, я не только буду смиренной, но и утешусь этим.
Бенедикт поклонился как человек, завершивший свое дело и теперь лишь дожидавшийся, чтобы его отпустили.
— У вас есть сестра, сударь? — спросила королева у Бенедикта, играя ниткой жемчуга, скрепленной бриллиантовой застежкой (эта вещица явно принадлежала одной из юных принцесс).
— Нет, я один в этом мире.
— Тогда сделайте мне удовольствие и примите от меня эту бирюзу. Это вовсе не подарок. Бирюзу не стоило бы считать подарком. Нет! Я предлагаю вам талисман, приносящий счастье. Вы знаете, что у наших северных народов есть поверие, будто бирюза приносит счастье. Возьмите же ее от меня на память.
Бенедикт склонился перед ней, принял бирюзовый перстень и тотчас надел его себе на мизинец левой руки.
Пока он это делал, королева призвала к себе принца Эрнста, держа в руке благоухавшее кожаное саше.
— Сын мой, — сказала она ему, — известно, откуда начинается первый шаг на пути изгнания, но неизвестно, где заканчивается последний. В этом саше лежат жемчуг и бриллианты на сумму в пятьсот тысяч франков. Если бы я отдала их королю, он отказался бы их взять.
— О матушка!..
— Но тебе, Эрнст, я имею право сказать: я так хочу! Так вот, я хочу, дорогое мое дитя, чтобы ты взял это саше на крайний случай, например, чтобы подкупить стражника, если ты будешь взят в плен. Чтобы отблагодарить за преданность — кто знает? — личным нуждам короля или тебя самого. Повесь это саше себе на шею или положи в пояс, но, во всяком случае, носи всегда при себе. Я вышила его своими руками для тебя, на нем стоит твой вензель. Тихо, вот идет твой отец!
И в самом деле, вошел король.
— Не следует задерживаться, надо отправляться, — сказал он, — уже десять минут назад пруссаки вошли на территорию Ганновера.
Король обнял королеву и дочерей, принц Эрнст — свою мать и сестер. Затем, поддерживая друг друга, король, королева, принц и принцессы спустились к крыльцу, где в ожидании их стояли лошади.
Там и прошло последнее прощание; слезы проступили на глазах как самых храбрых, так и самых смиренных из них.
Король, первым сев на коня, подал пример мужества.
Принц Эрнст и Бенедикт сели на двух совершенно похожих друг на яруга коней прекрасной ганноверской породы, скрещенной с английскими лошадьми. Английский карабин, посылающий на тысячу четыреста метров свою остроконечную пулю, висел на ленчике седла, а пара двуствольных пистолетов, но с накладными стволами — точно такими же, как пистолеты в тире, — лежала в седельных кобурах.
Всадники, уже сидевшие верхом, и королева с принцессами, стоявшие на крыльце, обменялись последними словами и знаками прощания. Затем кортеж, предшествуемый двумя скороходами с факелами в руках, двинулся крупной рысью.