Эдуард Хруцкий. Полицейский

   — Да. Банк и ссудную кассу взяли. Но давай выпьем. Они выпили, закурили, помолчали.
   — А тут указание Белецкого, чтобы ты срочно занялся делом Коншина. — А что это за дело?
   — Понимаешь, богатейший барин. Полжизни в рулетку играл во Франции. У него дом в Париже, особняк на Французской Ривьере, недвижимость в Крыму, несколько имений в Заволжье, роскошный дом в дачных Сокольниках. — Так чего его понесло заниматься снабжением?
   — Патриотический порыв… А я так думаю — блажь. Напялил на себя форму Земского союза, погоны чуть ли не генеральские нацепил и гуляет в московских кабаках, а снабжением занимается весьма жуликоватый народ.
   — Мне Белецкий поручил разобраться, но веришь мне, Карл, никакого желания влезать в это дело у меня нет.
   — Конечно верю, дело паскудное, а главное, Саша, весьма грязное. Ну, вот смотри. — Маршалк встал, открыл стоявший в углу сейф, достал пачку бумаг. — Познакомься, это работа наших патриотов. Читай наименование товара. — Папахи смушковые.
   — Именно, а теперь посмотри. — Маршалк достал из ящика стола и протянул Бахтину нечто, похожее на серую тряпку. — Что это? — Как ты видишь, «папаха смушковая». — Но это же не мех.
   — Нет, Саша, когда-то это было мехом. Потом умелые люди скупили за копейки у скорняков это нечто, пошили из него папахи и пытались отправить солдатикам в действующую армию. Но интендантский подполковник Княжин оказался человеком честным, взятки не взял и товар не принял, более того, он обратился в отделение контрразведки округа, а они переправили это чудо нам. Ты думаешь, там только папахи? Маршалк позвонил. В дверях появился секретарь Севостьянов. — Слушаю, Карл Петрович.
   — А ну-ка, Володя, принеси нам из камеры вещдоков шинель и сапоги.
   Минут через пять Севостьянов принес солдатскую шинель с зелеными полевыми погонами и юфтевые сапоги. Бахтин взял шинель, сшитую из какой-то дерюги, развернул и увидел, что она, как сито, пропускает свет лампы. Он положил ее на кресло и начал мять конец сапог.
   — Да ты не мни их, — засмеялся Маршалк, — подошву смотри. — Что это?
   — Не видел никогда картон, пропитанный какой-то гадостью? Вот так-то, Саша.
   — Скажи, Карл, эти сапоги случайно не Рубин поставляет? — Ты Григория Львовича имеешь в виду? — Его.
   — Нет, он коммерсант солидный, его поверенный Усов поставляет для армии только высококачественный товар. Совсем недавно, по ходатайству «Земгора», ему пожалован орден Анны третьей степени. — Вот это да, — искренне удивился Бахтин.
   — А чему здесь удивляться, Саша, я, да и многие, знают, что за сволочь Рубин, но ведь уходит, как угорь из рук. А к его коммерции претензий нет. — Карл, так что же наш господин Коншин? — Сейчас.
   Маршалк позвонил и приказал пригласить чиновника для поручений Кулика.
   Через несколько минут в кабинет вошел благообразный господин лет шестидесяти.
   — Валентин Яковлевич, поведайте нашему новому помощнику о делах на складах господина Коншина.
   — А что, собственно, говорить. Извольте посмотреть документы, везде подпись господина Коншина. Я с чиновником из градоначальства, титулярным советником Беловым, создал комиссию по ревизии склада на Пресне, все опечатали, вместо сторожа посажен городовой, так что, господин начальник, все, как нужно.
   — Валентин Яковлевич, — Маршалк достал из шкафа третью рюмку, налил коньяка, — угощайтесь. — Благодарствую, Карл Петрович.
   — Товарищ министра тайный советник Белецкий поручил Александру Петровичу заняться делом Коншина.
   — Помочь ему, естественно. — Кулик со вкусом выпил коньяк. — Именно так, — сказал Бахтин.
   — Александр Петрович. — Кулик поставил рюмку с таким расчетом, чтобы Маршалк вновь наполнил ее. — А почему вам, именитому криминалисту, в тринадцатом году пожалованному медалью международного конгресса, нужно защищать господина Коншина? Какая опасность ему грозит?
   — Тайный советник Белецкий в беседе со мной сказал, что господин Коншин подвергается шантажу.
   — Не по чину мне,.Александр Петрович, обсуждать мнение столь вельможного господина, как сенатор Степан Петрович, но осмелюсь донести вам как моему прямому начальнику, никто господина Коншина не шантажирует. А жалуется Белецкому его супруга Александра Андреевна, урожденная Щербатова, которую господин Коншин, ссылаясь на трудности военного времени, отправил с детьми в Петербург. — Как так? — изумился Бахтин.
   — А очень просто. Будучи весьма расположенным к женскому полу, он определил сына в Царскосельский лицей, и жену отправил за ним надзирать. Что касается шантажа, то факт такой истинно был. Певица из варьете Евдокия Соколова, сценическое имя Нора Оленина, действительно грозилась рассказать о кутежах Коншина репортерам, но он от нее откупился ожерельем.
   — Валентин Яковлевич, — Бахтин сам взял бутылку и разлил коньяк по рюмкам, — у вас есть надежная агентура в кругах, близких к «Земгору»?
   — А как же-с. Кое-какие надежные людишки имеются.
   — Господа, — Маршалк поднял рюмку. — Давайте выпьем, и Валентин Яковлевич введет тебя, Саша, в курс дела. Выйдя из кабинета, Кулик сказал Бахтину: — Не знаю, как и начать, Александр Петрович…
   — С самого начала, милейший Валентин Яковлевич.
   — Время по нашей московской жизни обеденное, не заглянуть ли нам в трактир, там за зеленым вином и потолкуем всласть.
   Кулик испытующе, прищурившись, глядел на Бахтина. И Бахтин понял, что это не просто приглашение, а своеобразная проверка, как поведет себя новый начальник. От его решения зависело многое. Он был уже не чиновником для поручений, а заметной фигурой в полицейской иерархии Москвы. Даже при этой должности он мог стать статским советником и получить генеральское шитье.
   Бахтин понимал, что от того, как у него сложатся взаимоотношения, в первую очередь, с чиновниками для поручений, зависит его будущая работа. А самое главное, что ему не надо было переламывать себя. Бахтин весьма скептически относился к чинам, видя в них только улучшение личного благополучия. Новые погоны и должность увеличили его бюджет почти вполовину, и это его радовало несказанно.
   — А что, Валентин Яковлевич, у вас, наверное, на примете что-то есть? — Обижаете, Александр Петрович. — Тогда в путь. Куда следуем?
   — Два шага. В трактир Волкова Алексея Григорьевича, Никитская, 25.
   Внезапно Бахтин словно увидел себя со стороны: сюртук с погонами, ордена, медали. — В таком виде-то?
   — Сидеть будем в отдельной комнате, — успокоил его Кулик. — Ну тогда, ладно.
   Они вышли на улицу. Ветер тащил по тротуару осенние листья. Воздух был сыровато-свежим. Пахло дымком и хлебом.
   Из соседнего дома вышел полковник Мартынов, начальник Московского Охранного отделения.
   — Здравия желаю, коллежский советник. — Мартынов приложил пальцы к козырьку.
   — Мое почтение, полковник. — Бахтин бросил руку к фуражке.
   И пока Мартынов оглядывал его, подумал о том, что есть своя прелесть у его чина, равном полковничьему.
   — Я-то думал, дорогой коллега, что вы к нам заглянете, — Мартынов усмехнулся, — все-таки соседи. — Всенепременно. Я же в Москве второй день. — Жду, жду.
   Мартынов перешел улицу и сел в защитного цвета мотор.
   — Завидую вам, — вздохнул Кулик, — что значит чин. Самого Мартынова послали куда подальше.
   — Не завидуйте, Валентин Яковлевич, жандармы — господа памятливые, мне еще этот разговор аукнется.
   — Истинно, что памятливые. В 1908 году, когда надворный советник Кошко стал нашим начальником, он крепко поругался с охранкой. Они у нас людей требовали для каких-то своих дел. Александр Францевич им ответил, берите, только мне дайте десяток ваших филеров.
   — Ну, и чем кончилось? — До Бахтина в свое время доходили отголоски ведомственной битвы.
   — А ничем, генерал Андрианов сказал: «Богу Богово, кесарю — кесарево». На том и разошлись.
   Под их ногами выгнули спины тихие московские переулки, кончался короткий осенний день, но было еще малолюдно.
   В Москве почему-то далекая война казалась заметнее. Видимо, от обилия патриотических плакатов на стенах, да прапорщиков побольше таскалось по улицам, у входов во многие особняки висели белые полотнища с красными крестами, здесь развернули госпитали.
   По Никитской в сторону бульваров прошел белоснежный с красным крестом на боку трамвай.
   — Раненых повезли, — вздохнул Кулик, — днем их редко возят, а ночью…
   — В Петербурге этого нет. — Задумчиво сказал Бахтин.
   — Столица. Высшие чины империи проживают. А мы город губернский, тихий. Ну вот и пришли. Встречал их сам хозяин.
   — Знакомься, Алексей Григорьевич, — похлопал его по плечу Кулик, — это наш новый начальник, знаменитый Александр Петрович Бахтин.
   — Как же-с. Наслышаны, господин полковник. — Алексей Григорьевич почтительно потряс протянутую руку.
   — Алексей Григорьевич, — улыбнулся Бахтин. Он знал, что улыбка делает его лицо значительно добрее, поэтому улыбался тем, кому хотелось понравиться. — Сегодня у вас возвращение блудного сына происходит, так уж покормите по-московски.
   — Знаем, Александр Петрович, наслышаны, что вы наш коренной, александровец бывший. Все приготовлено в лучшем виде. Прошу-с за мной!
   У раздевалки они свернули в маленький коридорчик, пол которого покрывал ковер, а стены были обиты неярким штофом.
   — Прошу-с. — Волков открыл дверь в уютный кабинетик, стены которого были расписаны видами Москвы. — Располагайтесь.
   Он помог гостям раздеться. С нескрываемым одобрением посмотрел на сюртук Бахтина, завешанный крестами и медалями, и сам разлил по рюмкам настойку.
   — Не сочтите за нахальство, Александр Петрович, я позволю одну рюмку с вами выпить. Так как для нас, торговых людей, ваш приезд радость большая. Мы про вас все газеты прочитали, торговые люди говорят, что теперь жиганью конец пришел. Они выпили, и Волков деликатно удалился.
   — Большая это сила — газеты. Господа литераторы если уж распишут, то знать вас будет весь город, — усмехнулся Кулик. — Про меня, когда я еще простым сыщиком был, несколько раз господин Гиляровский писал. Я тогда собачками занимался, так уж получилось, что почти все кражи животных поднимал. — А вы давно в полиции?
   — Давно. Сначала собачьих воров ловил, потом в надзиратели выбился, в театрах работал по краже шуб, ну, а потом начальник наш, господин Кошко, заставил меня на классный чин сдать, тут, конечно, я другим занялся: банкротствами фальшивыми, мошенничеством с векселями, да ценными бумагами.
   В тринадцатом году в отставку вышел, но Александр Францевич меня не отпустил, жалованье положил, заведовать музеем поставил и помогал, конечно, по старому своему профилю. А как война началась, мне очередной чин и в чиновники для поручений сверх штата. Уж больно много мошенников развелось. Вот и занимаюсь аферами всякими. Кулик разлил настойку. — Вы угощайтесь. У Волкова готовят знатно. — Семья у вас большая, Валентин Яковлевич?
   — Да как сказать, я вдовец. Сын Сережа помощником пристава в Сущевской части, а дочь Машенька замужем за хорошим человеком, ветеринарным врачом. Живу с котом и вороной. — Как так?
   — Подобрал на улице больного вороненка, выходил и выпустил, а он вернулся. Так и живем: кот по имени Пристав, да ворона по кличке Купчиха. Я сосед ваш. На Арбате проживаю, будет время, загляните, я редкую коллекцию собрал газетных вырезок о делах криминальных.
   — Спасибо, непременно, а кормят здесь действительно отменно. Так что вы хотели мне сказать?
   — Позвольте доложить, прежде чем вы пойдете к господину Коншину, я бы хотел все о его делах рассказать. Коншин в присутствии бывает крайне редко. Раза два-три в месяц, по понедельникам. Всеми делами заправляет его помощник Юрий Александрович Дергаусов. Человек весьма темный. Дергаусов его вторая фамилия, по жене. А настоящая — Титов. Служа по военно-интендантскому ведомству, привлекался к суду за растрату, но присяжными был оправдан. Из военных чиновников в чине титулярного уволен, дальше занимался делами самыми неказистыми, на бирже играл, туфтовый вексель учитывал, посредником был.
   Он и вершил все дела по снабжению. У него четверо служащих, все как на подбор. Лидин Сергей Семенович, бывший театральный антрепренер; Пресняков Михаила Иванович, служил управляющим имением у Коншина; Губер Борис Маркович, ранее подвизалсякак коммивояжер, и Серегин Игорь Петрович, студент. Пошел добровольцем в вольноопределяющиеся. Был ранен, заработал солдатский Георгий, но с фронта не ушел, а поступил в полевой санитарный отряд Союза городов, опять ранение. Лично генералом Брусиловым награжден Анной четвертой степени на шашку. — Но это же военная награда.
   — В том-то и дело. А генерал Брусилов счел, что Серегин ее заслужил. — Но он, видимо, вне подозрений?
   — Если бы, — Кулик вздохнул, — мой агент сообщает, что Серегин ведет образ жизни весьма широкий, кабаки, пьянки, дама одна в Москве, известная Наталья Вылетаева, часто с ним бывает на людях. — Что за дама?
   — Одна из самых дорогих содержанок московских. Сколько из-за нее скандалов по первопрестольной было. Не сосчитать.
   Они обедали не торопясь, больше часу. Заглядывал в двери озабоченный хозяин.
   Попивая чай, обсудили план завтрашних действий. Когда Бахтин полез за бумажником, Кулик закурил собственной набивки большую папиросу, сказал, усмехнувшись: — Не возьмет. — Чего не возьмет?
   — Да денег, так что не старайтесь, Александр Петрович, у нас, не в столице живем, по-семейному.
   Бахтин догадывался, что денег с них не возьмут или принесут смешной счет рублей в пять. Это не смущало его и не отягощало совесть. Издержки профессии. Надо сказать прямо, приятные издержки. Иногда он задумывался, можно ли считать себя порядочным человеком, принимая подобные подношения. Об этом он рассуждал и сегодня, шагая по бульвару к дому. Бахтин внутренне гордился, что никогда не брал взяток. Но между тем продукты присылали ему приставы за копейки, в некоторых ресторанах он вообще не платил. Просто не мог, хозяева наотрез отказывались брать деньги. Часы свои серебряные «Мозер» он купил за полцены.
   Конечно это была скрытая форма взятки. Но именно так жила вся полиция от Варшавы до Сахалина. И не ему менять этот порядок.
   Главное заключалось в другом: он никогда не обирал агентов, никому не помогал в темных делах и, если бы хозяин магазина, продавший ему часы, загремел по Уголовному уложению, то от Бахтина ему пощады бы не было. Но вместе с тем кабатчик Волков теперь имел полное право на внимательное к себе отношение, случись что с ним.
   Нет, это был не подкуп, это были знаки взаимного внимания.
   У самого дома перед Бахтиным вырос околоточный, поинтересовавшийся, не будет ли каких распоряжений.
   Распоряжений не было, и околоточный с миром отбыл.
   Чуть левее подъезда стоял городовой. При виде Бахтина он вытянулся во фрунт и гаркнул: — Здравия желаю, ваше высокоблагородие. — Здравствуй, братец. Ты чего здесь? — Пост, ваше высокоблагородие. — Ну, служи.
   Бахтин вошел в подъезд мимо вытянувшегося швейцара и подумал, вот почему хозяин сдал ему квартиру по казенной цене.
   За городового у входа он по-нынешним непростым временам сорвет с проживающих лишние деньжата.
   Дома его встретили Луша и Мария Сергеевна. Подавая чай, старуха радостно поведала Бахтину, как хорошо ее встретили бакалейщик и зеленщик, а городовой, Игнат Петрович, помог донести покупки домой.
   — Дождались, батюшка Александр Петрович, вышел ты в люди, совсем как пристав стал.
   Должность пристава казалась Марии Сергеевне несбыточным человеческим счастьем.
   Бахтин выпил чаю и пошел в кабинет. Убирая в шкаф парадный сюртук, висящий на спинке стула, он с тоской подумал, что ему теперь придется часто надевать форму. И порадовался, что уезжая в командировку в занятый армией Львов для налаживания там сыскной службы, получил полевое офицерское обмундирование, в котором нынче ходили почти все полицейские офицеры, имевшие армейские чины.
   Бахтин попросил Марию Сергеевну достать все это из сундука, отгладить и пришить новые погоны. Вот на этом и закончился его второй день в Москве. Накинув серую офицерскую шинель, он вышел на балкон и закурил.
   К ночи заметно похолодало. Под ним лежали золотистые огоньки Москвы.
   Угадывались бульвары и Знаменка, его сердцу милая, световой полосочкой утыкалась в мост через Москву-реку. Прошел по бульварам трамвай, заискрил голубыми яркими вспышками.
   Сколько лет минуло с той поры, когда, побывав на могиле у матушки, он с тощим чемоданом-портпледом сел в третий класс поезда Москва — Санкт-Петербург. И вот опять он здесь. За спиной Петербург, Париж, Варшава, Львов, Ковно, Женева. Это только крупные, значимые в его понимании города. А сколько небольших городков осталось в прежней жизни. Он вернулся в Москву победителем. Он сделал все, что мог, чтобы уехавший в третьем классе юноша приехал в международном вагоне. Так почему же он не чувствует острого счастья победы? Да потому, что никакой виктории не было. И погоны на шинели не любимые военные, а чиновничьи, полицейские.
   Вот эти-то погоны и стали замком, навсегда запершим для него дверь в общество. О нем много писали газеты. Репортеры относились к Бахтину с симпатией, прежде всего за то, что он понимал их каторжную работу. О его успехах судачили в модных гостиных, рассказы об убийствах, крупных мошенничествах становились своеобразным острым соусом, приправой повседневным, надоевшим сплетням.
   О нем говорили, но никогда не приглашали. Пробиться в общество была одна возможность — перейти в министерство. Но туда его никто не звал. Для общества он был полицейским, чем-то вроде дворника, метущего двор, или ассенизатора.
   Он был сыщиком, а общество мало волновали нюансы. Для них что политический, что уголовный сыск считался делом неприличным.
   Видимо, оставшись в вакууме, он так и не обзавелся теплой компанией. С сослуживцами как-то не получалось. Скучно ему было. Любовь к Лене Глебовой ушла. Вернее, не любовь, а жгучая память о ней. Видимо, действительно вечность в незаконченности, а ее последний визит к нему словно точку поставил в их отношениях.
   Теперь только он начал понимать, что Ирина Нечволодова была единственной женщиной, необходимой ему. Она безропотно ждала его одного слова. А он, внутренне погруженный в воспоминания, воспринимал Иринино чувство без должного внимания.
   Вот она и уехала в Лион. А он остался один. Разве все те, короткие, иногда даже яркие, связи, так свойственные одиноким мужчинам; могли заменить ему любовь и внимание Ирины.
   Пришло время и остался он с кошкой Лушей и старухой Марией Сергеевной. Дометался, дочитался книжек.
   А все-таки он замерз. Бахтин ушел в кабинет, сбросил шинель и начал раздеваться.
   Луша уже лежала на диване в ожидании хозяина. Как смеялись все, когда он отправлял в Москву этот старый с истертой кожей диван. А он все равно притащил его за собой, потому что тело его знало каждый бугорок, каждый провал в этом старом чудовище.
   Бахтин разделся и лег на прогудевшие радостно пружины.
   Луша недовольно уркнула. Часы в гостиной отбили двенадцать раз. Ему показалось, что он и не спал совсем.
   — Батюшка, Александр Петрович, проснись же ты, — трясла его за плечо Мария Сергеевна. — Страсти-то какие, горит Москва.
   Бахтин вскочил, накинул халат и вышел на балкон. Правее, в районе Пресни плясали языки огня. Звенели где-то вдалеке пожарные повозки, трубили рожки. Пожар был сильным, значит, жди звонка.
   Бахтин начал быстро одеваться в форменную полевую одежду.
   Привыкшая ко всему Мария Сергеевна уже несла в кабинет кофе и бутерброды.
   На столе грянул телефон. Он не зазвонил, а именно грянул, потому что глуховатому прошлому владельцу умельцы-телефонисты поставили какой-то чудо-звонок, который звучал, как колокола громкого боя на миноносце. — Бахтин.
   — Господин начальник, докладывает дежурный надзиратель Комаров. Пожар первой категории на пресненских складах «Земгора». — Чьи склады?
   — Я же докладывал. Земского союза, на Брестской части, авто за вами выехало, господин начальник.
   — Смотрите, господин начальник, как горит-то, — сказал шофер, когда они поворачивали в сторону Пресни, — словно весь город занялся.
   В отблесках пожара жила какая-то мрачная красота. Казалось, что пылает весь город от Арбата до Камер-Коллежского вала.
   Окна в домах стали темно-рубиновыми, желтый свет фонарей смыли яростные краски стихии, даже фартуки дворников, выскочивших на улицу, были, как у мясников, в жирных красных пятнах.
   Чем ближе они подъезжали, тем отчетливее доносился шум беды: яростный треск огня, звон пожарных колоколов, бешеный стук колес по булыгам и человеческие голоса.
   — Сюда нельзя… — начал было худой околоточный, командовавший оцеплением, но, признав машину сыскной полиции, отскочил почтительно.
   В воротах метались пожарные и городовые. Они складывали у забора тюки, ящики, бочки.
   Треск, шипенье, грохот пожарных насосов слились в одну чудовищную ноту.
   Бахтин вышел из авто и, заслонив ладонью лицо, пошел к пожару.
   — Я здесь, Александр Петрович, — сказал появившийся из дыма Кулик. — Где городовой? — Убит. — Как убит? — Видимо, из револьвера. — Значит, поджог? — Думаю, да. — Где труп? — Прошу со мной.
   От гаснущих складских стен шел тошнотворный запах гари.
   Городовой лежал на спине, чуть поодаль стоял на треноге фотоаппарат и два человека, один в форме полицейского врача, второй — с петлицами судебного следователя, что-то внимательно осматривали.
   — Помощник начальника сыскной полиции, колежский советник Бахтин. — Он приложил руку к козырьку.
   — Рад знакомству, судебный следователь Брестского участка коллежский советник Шабальский Ананий Николаевич. Следователь протянул руку.
   — Полицейский врач, надворный советник Лямис Генрих Францевич, — представился доктор.
   — А это наш чудо-фотограф, господин Тарасов, — сказал Кулик.
   — Рад составить знакомство. — Бахтин всем пожал руки. — Что скажете, доктор? — Стреляли в затылок. Думаю, из браунинга. — Почему так думаете?
   — Выходного отверстия нет, дырочка аккуратная. Найду пулю, решим. Бахтин наклонился к убитому, осмотрел труп. — Сыщики здесь? — Так точно, — ответил кто-то за его спиной. — Ищите шпору. — Не понял, господин начальник.
   — Вторую шпору ищите. Господин Тарасов, сфотографируйте его сапоги. — Слушаюсь. — Посадите его, — скомандовал Бахтин. — Это как? — Обычно, на задницу. Два сыщика посадили труп.
   Бахтин наклонился, внимательно рассмотрел мундир. — Валентин Яковлевич, где здесь был цемент? — У входа в караулку. — Она сгорела? — Да нет, караулку построили недавно из кирпича.
   — Попрошу Тарасова сфотографировать крупно спину мундира и брюки покойного. — Бахтин снял шинель, протянул доктору. — Подержите-ка, будьте так добры.
   Он присел на корточки и начал разглядывать землю. — Где шпора, сыщики? Никто не ответил. Бахтин поднялся и медленно пошел к караулке.
   — Вот она, господин начальник. — Сыщик протянул Бахтину шпору с разорванным ремешком-креплением. — Нашли у порога караулки? — Так точно. — Где? — Пойдемте.
   Сыщики светили потайными фонарями, у приступка караулки во вмятине лежал еще один обрывок ремешка. — Я специально оставил, — сказал сыщик. — Фамилия? — Полицейский надзиратель Баулин.
   — Молодец. Зови фотографа и прикажи городовым стать от трупа до сторожки коридором, сажен в десять ширины, и никого не пускать. — Слушаюсь.
   — Да, и свет мне нужен, много света в сторожке. Достаньте лампы, свечи.
   — У нас, Александр Петрович, переносное освещение есть, как при съемке фильмы, его Кошко завел. Вы же не успели познакомиться с нашей криминалистической частью. А вот и они подоспели.
   К Бахтину подошли Маршалк и два чиновника в форме.
   — Наши криминалисты, — сказал начальник, — командуйте, Александр Петрович.
   — Господа. — Бахтин видел этих людей вчера, когда ему представили служащих управления, но именно сегодня он собирался вплотную знакомиться со всеми. — Мне нужен свет в караулке, и видите следы?
   — Так точно. — Один из чиновников наклонился, зажег фонарик, рассматривая след. — Сейчас загипсуем.
   Через несколько минут в сторожке зажегся свет. Удивительно, но помещение почти не пострадало от огня. Видимо, поджигатели не приняли во внимание ветер.
   — Что еще делать? — спросил юркий, как мышь, надзиратель Баулин, — Гильзу ищите от браунинга.
   — А если, к примеру, убийца стрелял из «велодога» или «лефоше»? — Значит, потянем пустышку.
   — А вы, господин начальник, бегами интересуетесь?
   — Нет, Баулин, просто когда я, как вы, был надзирателем, я ипподром по службе частенько навещал.
   Так, сторожка: шкаф, диван у стены, ходики и портрет царя на стене, стол, два стула, один упавший, на столе початая бутылка коньяка, два стакана, круг колбасы, нож, — Бахтин поднял стул. — Валентин Яковлевич, присядьте. Баулин. — Слушаю, господин начальник. — Смотри!
   Бахтин достал наган, приблизил ствол к голове Кулика.
   — А почему вы, господин начальник, думаете, что он стрелял в упор? — Что это лежит? — Где? — На полу. — Фуражка городового. — Посмотри на тулью. Видишь? — Так точно, обожжено сильно. — Отсекатель у браунинга с какой стороны? — С правой. — Тогда ищи. Спасибо, Валентин Яковлевич.