Эдуард Хруцкий. Полицейский

   — Русский либерал, — засмеялся Бахтин, — понятие особое. Презирать полицию у них признак хорошего тона. Бороться с судопроизводством — мужество. А почитайте статьи, послушайте речи, особенно в Татьянин день, об ужасах нашего Уголовного уложения. Люди, сидящие в тюрьмах, для них меньшие братья. Они забывают, что защищают убийц и разбойников. А еще Шекспир сказал, что ничто не одобряет порок, как излишняя снисходительность.
   — Правы, голубчик, ох как правы. А теперь вот. — Веденяпин открыл стол, достал наган-самовзвод, протянул Бахтину.
   — А зачем он мне, Андрей Валерианович? — с недоумением спросил Бахтин.
   — Такое дело, мой дорогой. Мясоедов, о котором я изволил вспомнить, был, конечно, жуликоватый господин, но работать умел. Великий агентурщик. Часть своей личной агентуры передал мне. Так вот, один из них, по кличке Пекарь, дал мне информацию особо ценную, вас касающуюся. — Меня?..
   — Да, голубчик, вас. Кому-то вы сильно на хвост наступили с делом братьев Гохман, поэтому вас и приказано убрать. — Кому? — Бахтин внутренне собрался.
   — Кто исполнители, не известно, а организатор некий Жорж Терлецкий. Знаком он вам?
   Бахтин сразу вспомнил эту фамилию. Пятидесятилетняя вдова сенатора Попова, убитая якобы племянником, дело попрыгунчиков. Хотя арестованные и не показали на бывшего лицеиста, но он стоял за этой бандой. — Так знаком он вам? — переспросил полковник. — Еще бы. — Опасный субъект? — Как и все.
   — Так что берите наган и патроны. В соседнем купе, вы уж не обижайтесь, поедут двое моих унтеров в штатском, повезут в Питер кое-какие изъятые ценности. Заодно они за вами присмотрят. Веденяпин достал часы, щелкнул крышкой. — Пора, мой друг, пора.
   — Покоя сердце просит, — в тон ему ответил Бахтин.
   А на перроне маленький оркестрик играл вальс «На сопках Маньчжурии». Мелодия его была знакома и нежна. Внезапно в музыку оркестра ворвался медный, требовательный звон колокола, ему ответил свисток обер-кондуктора, басовито крикнул паровоз, задудел стрелочник. Это была музыка железной дороги. Симфония станций, баллада паровозов, элегия стальных рельсов.
   И вновь серебристая трель обер-кондуктора. Вновь ему отвечает паровоз…
   Выстрела Бахтин не услышал, просто пошло трещинами в двух сантиметрах от его головы вагонное стекло, а пуля мягко щелкнула в бархат обивки. Он рванул из кармана наган, выскочил на площадку, стреляли с другой стороны, не с перрона, а от пакгаузов. Да какой там. Разве увидишь что. Поезд набирал скорость.
   В Петербург приехали в полдень. Унтеры ловко подхватили немудреный багаж Бахтина. На перроне его ждали Кузьмин, старший надзиратель Литвин и пристав Литейной части полковник Савронский. Кузьмин — друг, Литвин — вернейший помощник, а при чем здесь Савронский? Видно, привалило дело какое-то срочное. Усевшись в пролетку, Бахтин спросил пристава: — Ну что, Гаврила Мефодьевич, плохо?
   — Хуже некуда, голубчик Александр Петрович. Два трупа. — Кто?
   — Да люди-то дрянные. Скупщики краденого. Гаврилов… — Сергей? — Ну да. Кровосос. И Шостак. — Борис. Старьевщик. Когда? — Одного третьего дня. А одного сегодня утром.
   — Так что же у вас голова-то болит, — засмеялся Бахтин, — радоваться должны. Двух таких мазуриков свои же на тот свет отправили.
   — Так, оно конечно. Только этих-то мы знали, а вот кто-то на их место придет? А потом у Гаврилова брат действительный статский советник, по благотворительному обществу… — Он, кажется, ночлежки содержит?
   — Именно, голубчик. Но чин купил благотворительными взносами. Мундир с серебряным шитьем надевает, треуголку и — ко мне, в часть, и, конечно, скандал. А людей при нем кормится пол-Питера. Все время телефонируют, так поверите, я канцеляристу запретил звать меня к аппарату. — Труба ваше дело, — засмеялся Бахтин.
   — Они очень за имущество пережинают, — вмешался в разговор Литвин, — имею данные, что Гаврилов Павел своему брату на хранение какие-то бумаги и драгоценности сдал. — Сведения-то верные? — спросил пристав. Литвин промолчал. Он на такие глупые вопросы не отвечал никогда, у него просто не было неверных сведений.
   — Кто делом-то этим занимается? — спросил Бахтин.
   — Гавриловым — я, а Шостаком — господин Панкратов с Нечаевым.
   — Так чего же вы от меня хотите? — спросил Савронского Бахтин. — Все идет, как надо.
   — Голубчик Александр Петрович, надеюсь только на вас, меня вчера полицмейстер вызывал. Лучше и не рассказывать. — Полковник махнул рукой и отвернулся.
   Наверное, именно сейчас пришла ему в голову мысль, что напрасно он, прельстившись повышенным окладом, кормовыми, бесплатной квартирой да благодарностями от купечества, бросил тихую армейскую службу. Тянул бы себе лямку в гарнизоне, стал бы батальонным командиром, а может быть, попал бы в уездные воинские начальники. Тихо, спокойно. А здесь? Литейная часть на виду. То кража, то убийство, то деонстрация. И спрос с него, с Савронского. А ему двух дочек надо за хороших людей устраивать. Кому пожалуешься?
   А пролетка уже закончила свой путь от Варшавского вокзала до Офицерской. У подъезда дома стоял городовой. Увидев Савронского, он подбежал к коляске, вытянулся. — Так что, ваше высокоблагородие, передал.
   — Молодец, Тимофеев, — Савронский тяжело спрыгнул на тротуар, — иди себе с богом, братец, в участок. — Слушаюсь, — проревел городовой.
   Дверь им открыла Мария Сергеевна. Всплеснула руками, засуетилась.
   — Голубчик вы мой, Александр Петрович, приехали. Слава Богу. А я-то здесь извелась совсем. Стол с утра накрыт, жаркое вот-вот поспеет, а вас все нет да нет.
   — Здравствуй, Сергеевна, я тебе гостинчик из Парижа привез, вещи разберу и дам.
   Маленькую квартиру Бахтина заполнили люди. Савронский с Кузьминым сразу пошли в столовую, Литвин на кухню.
   — Гаврила Мефодьевич, дай ему Бог здоровья. — кухарка перекрестилась, — окороку, рыбки да фруктов вам прислал. Дай ему Бог благополучия всякого. Душевный человек.
   Бахтин усмехнулся и подумал, что бы сказали постоянные клиенты милого полковника, услышав о его душевности. В определенных кругах Савронский слыл человеком нрава крутого и жестокого.
   Сели за стол. Выпили по первой. Беседа только начала налаживаться, как звякнул колоколец входной двери. Сергеевна водрузила на стол фаянсовую миску с супом и бросилась открывать. В прихожей послышался ее голос: — Ой, батюшки… В столовую вошел Филиппов.
   — Приятного аппетита, господа. С приездом, Александр Петрович, налей-ка, брат Литвин, мне рюмашку да семужки на вилку зацепи.
   — Так к столу просим. — Бахтин подошел к начальнику.
   Филиппов выпил, зажмурился, словно прислушиваясь, как водка проходит горло, разливается теплом в животе. Потом закусил со значением и сказал:
   — Господа, сожалею очень, что нарушил вашу компанию. Но служба требует. Александр Петрович, собирайся, милок. Дай вы, Гаврила Мефодьевич, поспешите, третий труп у вас.
   — За что, Господи, — истово перекрестился пристав. — Ну чем я разгневал тебя? Ну почему не в Выборгской, не в Петроградской…
   — Вы, господин полковник, — Литвин уже натягивал пальто, — не берите близко к сердцу. Там тоже своих хлопот хватает. — Можно мне с вами? — спросил Кузьмин.
   — А почему нет? — Филиппов поправил котелок. — Я распорядился репортеров вообще не допускать. Думаю, дай другу заработок облегчу. — Кого убили-то? — спросил Бахтин. — Фоста. Карла Петровича. — Значит, третий, — мрачно подсчитал Литвин. — Труп, что ли?.. — зло спросил Савронский.
   — Да нет, — продолжал мысль Литвина Бахтин, — скупщик краденого. Ведь кличка Фоста — Паук. Так, Орест? — Именно, — Литвин распахнул дверь, — прошу. На лестнице Бахтин сказал Филиппову:
   — Владимир Гаврилович, а ведь убийства-то эти наверняка связаны между собой.
   — Оно, конечно, так, — вздохнул Филиппов, — но лучше, если бы их замочили порознь. Три разных жигана. — Почему?
   — Искать легче. Один труп-то на себя кто-нибудь да возьмет, если поднапряжемся. А сразу три…
   — Владимир Гаврилович, а вы уже подставки ищете?
   — А как же, голубь мой, к градоначальнику не вас, а меня потянут. — Оборонимся как-нибудь. — Дай-то Бог.
   И пока они ехали в пролетке, Бахтин думал, как рассказать начальнику историю о происшествии в Вержболово. Но Филиппов сам заговорил об этом.
   — Мне в департаменте рассказали о том, что в вас стреляли. Поданным Веденяпина, это Терлецкий устроил.
   — А как это докажешь? — Бахтин достал папиросу. Литвин ловко зажег спичку, закрыл ее ладонями от ветра, Бахтин глубоко затянулся. — Как докажешь-то? — повторил он.
   — Я велел Бородину и Кацу начать его разрабатывать.
   — Пора. А то он нырнул куда-то и никаких следов по сей день.
   — А хоть бы и были следы, что ему инкриминировать можно было-то? За сенаторшу Велихову племянник сидит, курские налеты ему доказать не удалось. Что еще?
   — Вот и плохо, Владимир Гаврилович, что мы по той пословице: «На охоту ехать — собак кормить».
   — А вы, голубчик, хотите, как во Франции или Германии, или других просвещенных странах. У них сыщики — гордость общества, а у нас враги. Вот потому у нас так мало хороших криминалистов. Люди-то к нам идут не по призванию. Обстоятельства жизни да неудачи приводят человека в полицию. Ну вот и приехали.
   У арки, ведущей во двор, стоял околоточный в новом форменном пальто. Он был совсем молоденький, видимо, только-только из полицейского резерва, поэтому все происходящее воспринимал со значением и важностью. Увидев начальство, он подбежал к пролетке, помогая вылезти Савронскому. У пристава было такое несчастное лицо, что Бахтин чуть было не расхохотался.
   — Не печальтесь, господин полковник, — серьезно сказал Литвин, — господин Бахтин все ваши трупы поднимет.
   — Дай-то Бог. — Савронский приподнял фуражку, перекрестил лоб.
   Ну вот и опять работа. Опять все с самого начала. Бахтин вошел в глухой, как колодец, типично петербургский двор. Именно в таких должны были жить типы Достоевского. Именно эти мрачные задворки могли породить ту страшную петербургскую жизнь, так образно описанную писателем.
   У подъезда стояли городовые, во дворе толпились любопытные. Фост владел четырьмя доходными домами в разных концах города. Контингент проживающих: мелкие чиновники, ремесленники, студенты, да и просто люди, выброшенные к этим мрачным причалам жизненным морем.
   Бахтин хорошо знал такие дома. На них лежала особая печать. Переступив порог, ты должен был оставить во дворе все свои надежды и мечты. В таких домах находили приют воры, проститутки, беспатентные торговцы. И сейчас это шестиэтажное мрачное строение вызывало в нем некую неприязнь, словно живой человек.
   Фост был одним из самых крупных и удачливых скупщиков краденых драгоценностей. В разных банках страны и в «Лионском кредите» у него лежало несколько миллионов. О его скупости ходили легенды. Один из самых богатых людей столицы жил в собственном доме в самой дешевой квартире, сам себе готовил, посылал дворника на рынок, в ряды, где торговали потрохами и мясными обрезками. Но в преступном мире у Фоста был непоколебимый авторитет и кличка Паук. Через этот дом прошло несметное количество краденого золота и камней.
   — На шестой этаж, ваше высокоблагородие, — взял под козырек городовой. — Высоко жил.
   — Так к Богу ближе, — второй городовой усмехнулся в усы.
   — Орест Дмитриевич, — Бахтин повернулся к Литвину, — спросите пока зевак, может, что… — Понял, Александр Петрович.
   Лестница была мрачна, грязна и бесконечна. Казалось, что она выходит на небо. Бахтин шел мимо мрачных дверей, на большинстве которых не было номеров. На площадках толпились жадные до сенсации люди. В их однообразной, беспросветной жизни нынешнее происшествие было важным событием.
   Городовые стучали сапогами и гремели шашками за спиной. До чего же крутая лестница! Надо же было так нелепо построить дом. Бахтин, отдуваясь, поднялся на верхний этаж. Лестница закончилась. Вот дверь квартиры Фоста, пробитая пулями, распахнутое грязное окно, железный трап, ведущий к чердачному люку.
   — Чердака нет, — сказал за спиной Литвин, — там прямо крыша. — Откуда знаете? — Был в этом доме.
   Внезапно окно затрещало, ухватившись за раму, с крыши вылез чиновник для поручений Борис Ильин. — Здравствуй, Саша, с приездом. — Здравствуй, Борис, ты чего там делал? — Следы там, Саша, преступник по крыше ушел. — Ты бы рассказал, как было дело.
   — Соседка снизу, вдова титулярного советника Скопина, услышала, как над головой шесть раз грохнуло. Она открыла дверь и почувствовала запах пороха. Поднялась наверх, увидела дырки в двери и побежала к дворнику. — Когда это случилось? — В полдень. — Что на крыше?
   — Следов особенно нет, но убийца там револьвер перезаряжал.
   Ильин вынул руку из кармана, разжал кулак. На ладони лежали шесть медных закопченных гильз. Бахтин взял одну, поднес к глазам.
   — Наган-самовзвод офицерского образца. Имеет характерный почерк, капсюль разбит у левого края. Видимо, боек запиленный.
   — Не боится нас, — сказал Литвин, — поэтому гильзы и эжектировал.
   — А чего бояться-то? — Полковник Савронский, отдуваясь, возник на площадке.
   — Ох, жиганье, жиганье, — сказал он, разглядывая простреленную дверь. — Это же надо… Понятых, что ли, звать, Александр Петрович? — Зовите.
   На площадке появились какие-то люди и городовой с ломом. Он умело засадил лом под филенку. Нажал. Дверь скрипнула, но не поддалась. Городовой налег еще сильнее. Тот же результат.
   — Ты что же это, братец, — сказал Савронский, — силу утратил?
   — Никак нет, ваше высокоблагородие, дверь, видать, дубовая. — Ишь ты, а, посмотрев на нее, не скажешь. — Еще бы один лом нужен… — Где дворник? — рявкнул Савронский.
   — Здесь мы, здесь, ваше высокоблагородие, здесь мы, несем.
   Дверь крушили в два лома, уже не пытаясь развалить коробку, били прямо в полотно. Дом гудел. Наконец с хрустом вылетел первый замок, но дверь все равно не поддавалась.
   Бахтин отошел к окну. Над крышами Петербурга в голубом мареве плавало солнце. И в свете его даже эти обшарпанные, залатанные крыши казались красивыми. Удивительно жил этот город. То лихорадочно, горячечно, то вновь медлительно-лениво. И Бахтин был частью его жизни, он спешил вместе с городом, а иногда останавливался на мгновение, чтобы через секунду продолжить свой бег. Он достал папиросу, но не закурил, почувствовал некое беспокойство. Какое-то странное чувство, словно что-то силился он вспомнить и не мог. И он начал заново прокручивать в памяти двор, подъезд, лестницу, площадку, дверь, пробитую пулями, Ильина, влезающего в окно… Точно, конечно же, высверк. Он подошел кокну и увидел этот высверк. И сейчас, даже на солнце, он увидал его. Кто-то из дома напротив следил за ними или в подзорную трубу, или в бинокль. Он словно пробежал глазами по длинному ряду окон дома напротив и вновь увидел блеск оптики. — Литвин, -сказал Бахтин не оборачиваясь. — Здесь я, — ответил за плечом надзиратель. — Пятое окно в последнем этаже видишь? — Понял. Бахтин обернулся, Литвина уже не было.
   Наконец дверь выбили. Городовые в сердцах бросили ломы об пол, и они с плачущим звоном укатились в угол.
   — Ну, что ж. — Бахтин подошел к двери и увидел двух новых персонажей сей трагедии: судебного врача Брыкина, следователя судебной палаты статского советника Акулова. Настроение у него сразу испортилось. Он терпеть не мог этого самоуверенного, высокомерного человека. Акулов был одет так, словно приехал не на убийство, а в Английский клуб. Он вообще слыл в городе британофилом и злые языки поговаривали, что он вот уже несколько лет безуспешно пытается выучить английский язык.
   — Я войду первым, — безапелляционно изрек он и, брезгливо покосившись на потных городовых, вошел в разбитую дверь. — Доктор, пожалуйста, сюда, — раздался его голос. Брыкин, подмигнув Бахтину, вошел в квартиру. Все стояли и ждали, и это начало бесить Бахтина. Он подождал еще минуту и вошел в квартиру. Акулова не было, он, видимо, ушел в одну из комнат, рядом с дверьми. Брыкин наклонился над телом убитого.
   — Четыре дыры, — врач поднял голову, — как стрелок-то этот сподобился. Видать, большой умелец. Я вам, Александр Петрович, пули после вскрытия отдам. Вы же у нас криминалист.
   Из глубины квартиры появился Акулов, недовольно взглянул на Бахтина.
   — Ну что, доктор? — Он обращался к Брыкину, подчеркнуто игнорируя Бахтина. — Что вы имеете в виду? — Причина смерти. — Извольте взглянуть. — Ваше мнение?
   — Убит из неизвестного огнестрельного оружия, предположительно из нагана или браунинга. — Как вы сделали вывод?
   «Господи, какой непроходимый дурак, — подумал Бахтин, — неужели опять придется работать с этим напыщенным идиотом».
   А тем временем Литвин коротким свистком вызвал дворника. Тот подбежал, топая сапогами. — Слушаю, ваше благородие. — Пятое окно в последнем ряду видишь? — Так точно. — Кто там проживает? — Так что господин Гензелли. — Кто?
   — Гензелли, ваше благородие, из цирка господин. Он в цирке «Модерн» на Кронверкском проспекте служил. — Служил?
   — Так точно, теперь он вроде как пострадавший инвалид. С крыши упал. — Он в каком нумере проживает? — В шестнадцатом. — А зовут его как?
   — Как обычно, Трушкин Егор Степанович, а Жорж Гензелли это вроде… — Понятно. — Литвин пошел к подъезду. — Вас сопроводить? — крикнул в спину дворник. Литвин не ответил и скрылся в парадном. То, что у дома другой владелец, чувствовалось сразу. Лестница была чистой, перила целые, крашеные, двери сияли медью заклепок и ручек.
   Литвин был человеком молодым, регулярно посещал занятия гимнастического кружка, где истово обучался английскому боксу, к которому его приохотил Бахтин, поэтому взбежать до последнего этажа ему ничего не стоило. Ему оставался всего один пролет, и тут Литвин услышал какой-то странный скрип и услышал песенку, которую пел кто-то тихо-тихо. Литвин поднялся и увидел человека, сидящего в коляске и натирающего тряпкой дверную ручку. — Добрый день. — Литвин приподнял котелок.
   — Мое почтение, — весело улыбнулся человек в коляске.
   — Вы господин Гензелли? — Литвин специально назвал псевдоним, зная, что его собеседнику это будет приятно.
   — Это я. Но лучше зовите меня Егор Степанович. С кем имею честь?
   — Я из сыскной полиции. — Литвин показал значок.
   — Вот это встреча. Впрочем, так и должно было быть. — Почему?
   — Сейчас узнаете. Прошу. — Трушкин распахнул дверь.
   Стены коридора были завешаны фотографиями. Виды Петербурга плотно, рамка к рамке, висели на стенах. Особенно много было крыш, шпилей, маковок церквей, солнца, поднимающегося над городом. Некоторые виды Литвин узнавал, ему попадались открытки с этими фотографиями, что-то он встречал в журналах.
   — Ушел из цирка, — хозяин проехал на колясочке в комнату, — и вот увлечение свое в профессию обратил.
   Вслед за Егором Степановичем Литвин вошел в небольшую комнату, которая, видимо, была гостиной. Со стен на него смотрели глаза. Десятки лиц — мужских, детских, женских — улыбались или хмурились, или печалились на фотографиях. Литвина поразило своей красотой особенно одно женское лицо, но самое удивительное, что оно было ему откуда-то знакомо. Фотографу удивительно точно удалось передать ясные глаза, нимб пушистых волос. Литвин подошел ближе. Конечно, это же фотография актрисы Поливицкой. Еще реалистом Орест Литвин бегал на ее спектакли в Киеве. И он вспомнил киевский вечер, фонари у входа в театр, желтые пятна света на пушистых сугробах, высокая, ясноглазая женщина, садящаяся в легкие санки. Господи, всего несколько лет прошло, а кажется, как давно это было…
   — Узнали? — ворвался в воспоминания голос хозяина. — Поливицкая.
   — Она. Великая актриса. Покорительница юга России. У нее в Киеве ангажемент был, а мы там представляли в шапито. Вот она и согласилась позировать мне для портрета.
   — А я ваши пейзажи и портреты встречал, — сказал Литвин, — в журналах, на открытках.
   — Весьма польщен. Так вы, видимо, ко мне по поводу человека на крыше. Я как знал, пластинки эти проявил и напечатал. Минутку.
   Егор Степанович выехал из комнаты, оставив Литвина наедине с фотографиями. Он снова подошел к портрету актрисы. И снова вспомнил Киев, дом на Лукьяновке, библиотеку Идзиковского на Крещатике, старый забытый парк «Кинь грусть», принадлежащий киевскому меценату Кульженко. Он был всегда закрыт. Но Литвин знал сторожа, и тот пускал его.
   После последнего экзамена в реальном они пошли в кабачок на Владимирском спуске, нарушив тем самым строжайшую инструкцию Министерства просвещения. За посещение питейных заведений ученикам гимназий и реальных училищ полагался «волчий билет». На более доступном языке это означало исключение без права поступления в любое учебное заведение Российской империи. В кабачке их случайно увидел инспектор училища, человек чудовищно злой. Их было трое. Вместо аттестата они получили формуляр, то есть «волчий билет». С ним не принимали даже в пехотное училище. Все. Двое его друзей уехали учиться за границу, у их родителей были средства, а он пошел в полицию. Вот и вся история.
   В коридоре заскрипели колеса коляски, в комнату въехал хозяин.
   — Ну вот, смотрите. — Он положил на стол сырые отпечатки. — Вот, — Егор Степанович аккуратно разгладил один.
   И Литвин увидел человека, эжектирующего гильзы из барабана револьвера. Снимок был сделан настолько искусно, что была видна цепочка падающих гильз.
   — Вот это да, — восторженно сказал Литвин, — а крупнее?.. — А вы этот посмотрите.
   С влажного отпечатка на Литвина смотрело незнакомое лицо. Литвин взял отпечаток, вгляделся внимательно. Нет. Он никогда не видел этого человека.
   А тем временем в квартире убитого закончили писать протокол. Акулов диктовал его судебному канцеляристу, играя голосом, словно был не на происшествии, а на подмостках любительского театра.
   — Предполагаю, — звучно произнес в заключение Акулов, — настоящее убийство совершено на почве ревности, так как преступник в квартире оставил нетронутыми все ценные вещи. Финита.
   Судебный следователь устало провел рукой по лицу. И тут Бахтин заметил Кузьмина, сидящего в углу на стуле и делающего заметки в записной книжке. Так вот для кого был устроен этот спектакль! Для Кузьмина. И, словно подтверждая бахтинскую догадку, Акулов сказал:
   — Вот видите, дорогой господин литератор, чем приходится заниматься интеллигентному человеку? Тяжелый хлеб. Но он необходим обществу. — Вы твердо уверены, что Фост убит ревнивцем?
   — Поверьте моему опыту. — Акулов достал трубку, набил ее табаком, раскурил. — Теперь главное — найти предмет ревности! И мы его найдем. Заезжайте денька через два ко мне на Литейный, протелефонируйте по номеру 431 -22 и милости прошу.
   Акулов, весьма светски поклонившись всем, исчез за дверью.
   — Ну что ж, — Бахтин повернулся к Ильину, — давай начнем, Боря, труд наш неблагодарный. И начался обыск.
   Литвин появился, когда все подходило к концу. На столе в гостиной лежали письма, фотографии, пачки денег, внушительная горка золотых изделий. Бахтин наугад взял браслет с бриллиантами, лежащий на самом верху, достал лупу. У самой застежки четко обозначилась латинская «с».
   — Этот браслет, — повернулся он к Ильину, — убитой мадам Сомовой.
   — Неужели? — Ильин взял браслет. — Действительно, очень схож по описанию.
   — Нужно все здесь проверить. Думаю, Паук много здесь чего собрал.
   — Господин Бахтин, — из кухни вышел околоточный надзиратель, — тайник нашли.
   Ну что, кухня как кухня. Плита, рядом кусок пола, обитый жестью. Только сейчас жесть отогнута и видна металлическая крышка ящика со скважиной замка.
   — А ну-ка, принеси мне ключи, — сказал Бахтин околоточному. — Какие? — На столе рядом с драгоценностями связка лежит.
   Значит, здесь хранил свои тайны Фост-Паук. Неужели здесь знаменитая книга, о которой рассказывали громилы. Ее страницы — история крупнейших налетов, самых дерзких ограблений, искусных краж.
   Вместо околоточного появился Литвин. Бахтин посмотрел на него и понял, что у надзирателя есть что-то интересное.
   — Сначала сундучок этот откроем, — усмехнулся Бахтин.
   Он выбрал на связке тяжелый ключ с затейливой головкой, вставил его в скважину, повернул. Крышка откинулась неожиданно легко. На дне ящика лежала амбарная книга и несколько футляров, в которых хранят драгоценности.
   — Впишите все это в протокол. Что у вас, Литвин?
   Литвин молча разложил на кухонном столе фотографии.
   Директор департамента полиции Сергей Петрович Белецкий только что вернулся от министра. Разговор обеспокоил его. Макаров в несвойственном ему резком тоне спросил Белецкого:
   — Сергей Петрович, доколе ворам и разбойникам будет вольготно жить в столице нашей?
   — Что вы имеете в виду, ваше высокопревосходительство?
   — Вчера на малом приеме государь обратился ко мне с таким же вопросом. — Чем недоволен его императорское величество?
   — Серией кошмарных убийств, о которых ему доложил полковник Спиридович.
   — Ваше высокопревосходительство, с каких пор начальник охраны царя вмешивается в дела уголовного сыска? В чем здесь дело?
   — Не знаю. Но настаиваю, чтобы вы строжайше разобрались с этими убийствами.
   — Ваше высокопревосходительство, убиты четыре скупщика краденого. Так сказать, свершился суд Божий.