Эдуард Хруцкий. Полицейский

   — Но доказать-то трудно будет. Наша сыскная хватает кого ни попадя.
   — Один точно убил Фоста. Это уже доказано. А на остальных свидетель показывает. Представьте дураков. Наняли в «Фортуне» таксомотор и разъезжали на нем из дома в дом. Они убивали, а шофер ждал. Вот он-то и есть мой главный свидетель. — Он в арестантском доме?
   — Зачем? Человек напуган, согласен на всемерное сотрудничество.
   — Правильно мне говорили, Игорь Сергеевич, — сказал, вставая, Козлов, — вы действительно лучший следователь Петербурга. Позвольте откланяться. Двадцатого жду у себя. А то избегаете вы меня. Избегаете.
   Манасевича-Мануйлова Усов застал в бильярдной у Доминика. В низком прокуренном зале свет ламп тонул в клубах табачного дыма. За одним из столов играл редактор и хозяин «Вечернего времени» Борис Суворин. Мануйлов стоял в углу, он «держал мазу» за игру своего шефа. Игра по-крупному. Партия — «катенька».
   — Петр Федорович, — обрадовался Мануйлов, — может, заложитесь?
   — Да не до того, Иван Федорович. Дельце у меня к вам.
   — То, о чем говорили, в отношении надворного советника Бахтина? — Именно.
   Мануйлов потер большой палец правой руки об указательный. Усов понимающе кивнул и достал пять сотенных. — Думаю, хватит?
   — В опасное дело втравливаете, — Мануйлов взял деньги, — в очень опасное. Знаете, ссориться с самим Филипповым… Бахтин-то у него на отличном счету. Да потом в Париж за орденом ездил. Трудновато. — Добавить, что ли? — усмехнулся Усов. — Не мешало бы. — Столько же после выхода статьи.
   — Партия! — радостно крикнул Борис Суворин. — Ванька! Ты мазался? — А как же, — радостно ответил Мануйлов. — По чем? По «петруше»? Можешь получить.
   Усов посмотрел на радостного Мануйлова и подумал, что только жизнь не делает с человеком. Удачливый работник загранагентуры, резидент в Ватикане, ловкий контрразведчик в японскую стал мелким биллиардным жучком. А почему? От жадности спалился, да от того, что нечист на руку был.
   На секунду пример Мануйлова устрашил его. Но всего лишь на секунду.
 
   Борю Ильина похоронили в полдень. Отпели в церкви, закопали, шли за гробом почти все сыщики Петербурга, да пристава и их помощники. Приехал директор Департамента полиции.
   Из всех родных были брат-гимназист, да старшая сестра — бестужевка. Ее вел под руку Филиппов. Засыпали могилу. Городовые поставили мраморный крест. Потом поминки были. В ресторане Самохвалова. Помянули и разошлись. На поминках к Бахтину подошел брат Ильина.
   — Говорят, что вы отомстили за брата. Это правда, Александр Петрович?
   — Это не месть, Женя. Вы должны понять, что службу нашу нельзя использовать для побуждений личных. Я остановил уголовника. Остановил пулей. То есть наказал зло.
   — Но тогда, — спросил Женя Ильин, чудовищно похожий на брата, только моложе, — вы же сами сотворили зло, убив этого человека.
   — Да, Женя. Но такова моя служба. Я караю зло злом. — И вы думаете, это поможет?
   — Нет. С того момента, как Каин убил Авеля, это не помогло ни разу. — Так чем же можно победить зло?
   — Видимо, добром, Женя, но я не знаю, как это делать. Кем вы хотите стать после окончания гимназии? — Авиатором, как мечтал Боря. — Ну, дай вам Бог.
   Дома Бахтин снял мундир и прилег на диван. Пестрый котенок по имени Луша немедленно залез к нему на грудь и заурчал, уткнув в рубашку розовый нос. Тишина квартиры, урчание котенка, сумерки, прилипшие к окну, наполнили его покоем, и Бахтин задремал.
   Разбудил его звонок. В прихожей чей-то незнакомый голос препирался с Марией Сергеевной. С урчащим котенком в руках Бахтин вышел в переднюю.
   — Я им говорила, Александр Петрович, что вы спите, да они…
   Перед Бахтиным стоял высокий, плотный, даже толстый человек в черном дорогом пальто, белом шелковом шарфе, в руке он держал цилиндр. — С кем имею честь? — Присяжный поверенный Усов Петр Федорович.
   — Извините меня, господин Усов, что я по-домашнему, но, право, я нынче гостей не ждал. Проходите.
   — У вас милая кошечка, Александр Петрович. Говорят, трехцветные кошки приносят дому удачу и достаток. — Прошу. В гостиной Бахтин надел висящий на стуле мундир. — Садитесь. — Господин Бахтин, давайте сразу к делу. — Давайте.
   — Я представляю самих арестованных вами третьего дня людей. — Бандитов.
   — Это в социальном понимании. А в божеском — людей. Вы, конечно, будете выступать на суде? — Естественно.
   — Помогите родственникам арестованных и вы сразу станете богатым человеком. — Не понял. — Сто тысяч? — Они с вами?
   — Я же не дурак, господин Бахтин, чтобы приносить с собой такие деньги к вам. — Значит, понимаете, что я могу сделать. — Сто пятьдесят.
   Бахтин шагнул к Усову. Тот, несмотря на свою грузность, проворно вскочил. — Не…
   Он не успел закончить. Кулак Бахтина опрокинул его на пол. Бахтин налил воды в стакан, плеснул в лицо Усову, тот застонал, оперся руками о пол и начал медленно подниматься. Бахтин рывком поставил его на ноги, вытащил в переднюю, открыл дверь и вытолкнул наружу, выкинув вслед ему пальто.
   — Ты пожалеешь, — разбитым ртом пообещал Усов.
   Рубин никак не мог дозвониться Усову. Сначала телефон не отвечал, потом лакей говорил что-то невразумительное. Наверное, опять напился. Как же можно в такое-то время? Григорий Львович так и не знал, чем закончился визит его поверенного к Бахтину. А вдруг сыщик глотнул наживку. Значит, тогда Рубину практически никто не угрожает в Петербурге.
   Взятка, полученная Бахтиным, позволит выйти на Филиппова, а главное, теперь любое дело, которое Рубин собирается провести, будет надежно прикрыто от сыска.
   Странно и непонятно устроена жизнь. Впервые с Бахтиным он столкнулся еще в Одессе, когда его люди взяли Вознесенский ломбард. Дело было продумано четко. Из Москвы выписали известного медвежатника Тихомирова. Рубин сам пошел в участок и дал десять тысяч околоточному. Брать решили на Пасху, ломбард несколько дней не работал. Охрану там несли артельщики. Они наняли людей крепких. Пять человек сидело в здании. Еще за десять тысяч околоточный в конной парадной форме, по случаю святого праздника, зашел в ломбард, якобы проверить охрану. И сказав, что полиции вокруг много, разрешил четверым уйти в церковь. Посты, естественно, околоточный снял.
   С одним охранником справились быстро. Рубин и четверо в масках связали его и впустили Тихомирова. Через три часа все десять сейфов были вскрыты. Наличными и золотом взяли двести тысяч. Вот тут-то и появился Бахтин. Он раскопал околоточного, вышел на Тихомирова, через него на Сашку Червонного, одного из людей Рубина.
   Но тогда бог миловал. Пронесло. Вот так, много лет назад, стал на дороге Рубина полицейский чиновник Бахтин и стоит по сей день. Дверь в квартиру Усова открыл лакей Степан. — Где хозяин? — Да он… — замялся Степан. — Где?! — В спальне.
   Рубин пролетел по квартире, распахнул двустворчатую дверь в спальню. На постели сидел Усов. Лицо его чудовищно распухло. Левая сторона затекла черным, пугающим цветом. — Бахтин? — захохотал Рубин. Усов кивнул. — Значит, не взял? Усов опять кивнул.
 
   — Молодец. Я его ненавижу и преклоняюсь перед ним. Человек. Таких в империи мало. — Свидетелем по делу об убийстве, — прошамкал Усов, — идет шофер из «Фортуны» Шохин Сергей, он их на дела возил.
   — Фраера. Не могут без глупого шика. Но это в голову не бери. Им Семен займется. А ведь неплохо он тебе влепил. — Рубин снова захохотал.
   Михаил Абрамович Гринберг подписывался псевдонимом Григорьев. Он много лет репортерил в «Биржевых ведомостях», но страстно любил искусство. Любовь эта зародилась в нем еще на филологическом факультете Киевского университета. Он прекрасно знал театр, великолепно разбирался в живописи, писал о новом искусстве — Великом Немом. Борис Суворин лично пригласил его обозревателем в «Вечернее время».
   Михаил Абрамович печатал два раза в неделю подвалы. Один о выставках и вернисажах, а другой — театральный обзор.
   Вот и сегодня вечером он вернулся с Адмиралтейской набережной из Русского драматического театра. Последний абзац обзора, где он должен был сказать об увиденном спектакле, уже сложился, и он решил дописать его прямо в типографии.
   В типографии пахло свинцом и керосином, гудели линотипы, ухали за стеной печатные машины. Наверное, нет журналиста, который бы не любил вечернюю типографию. Ее шум, запах, крепкие анекдоты наборщиков.
   Метранпаж Захаров, огромный, гладкобритый, похожий на оперного певца, пригласил Гринберга к себе в комнату, отделенную от цеха стеклянной стеной. — Держу полосу, Михаил Абрамович. Много у вас? — Строк сорок.
   — Копейки. Садитесь, голубчик, пишите. Чайку с пряниками? — Да не откажусь.
   Для Гринберга наступало любимое время. Ждать мокрую полосу, пить чай, слушать веселые истории метранпажа. Вошел печатник, положил на стол сырые гранки. — Верстальщик спрашивает: в этот номер ставить? — Мануйлова? — Да.
   — В следующий. Пусть сдает раньше. Я из-за него газету ломать не буду.
   Гринберг взглянул на гранки и увидел внезапно фамилию Бахтин. Он придвинул к себе статью. Название было непонятным, но хлестким: «Властью, мне данною…» Гринберг прочел статью. В ней говорилось о гибели молодого человека, который стал жертвой не просто убийцы-полицейского, а что хуже, убийцы — члена стрелкового клуба. Вместо того, чтобы задержать его, Бахтин развлекался с ним, как с живой мишенью. А дальше начинался рассказ о лихоимце Бахтине, какие-то намеки на поборы лавочников, о неоплаченных счетах в ресторанах. О крупных взятках. О связях с преступным миром.
   Михаил Абрамович знал Мануйлова. Слишком хорошо знал, чтобы поверить хотя бы одному его слову. С Бахтиным Гринберг встречался у Евгения Сергеевича Кузьмина и знал о сыщике только хорошее. Видимо, не зря Мануйлов написал эту статью. Совсем не зря. Незаметно Гринберг положил гранки в карман. Потом быстро дописал статью, вышел на улицу. Где же найти Кузьмина? В редакции его нет наверняка. Значит, дома.
   Но дома Евгения Сергеевича не было. Гринберг вышел из подъезда и решил ехать к артистке оперетты Ирине Нечволодовой на Екатерининский канал, там Кузьмин был частым гостем.
   Дверь в квартиру Ирины была открыта. Еще на лестнице Гринберг услышал звуки рояля и веселые голоса. Он вошел в большую прихожую, стены которой были оклеены афишами и увешаны венками. На огромном зеркале теснились автографы знаменитостей, написанные губной помадой. Это был безалаберный, веселый богемный дом.
   Ирина обрадовалась Гринбергу. Они были в добрых отношениях. Несколько раз Михаил Абрамович писал хорошие рецензии на ее спектакли.
   Кузьмина Гринберг нашел в маленьком будуаре, стены которого были обиты синим штофом.
   Евгений Сергеевич разговаривал с каким-то человеком в форме капитана Добровольного флота. Он искренне обрадовался Гринбергу.
   — Михаил Абрамович, ну мы холостяки, понятно. Ночь губим. А вы-то, семьянин? Знакомьтесь. Капитан и литератор Лухманов. Садитесь с нами. — Дело есть к вам, Евгений Сергеевич.
   — Пойдемте на кухню, это единственное тихое место в этой квартире.
   На кухне среди наваленных тарелок и бокалов, блюд с закуской и пустых бутылок Кузьмин прочитал гранки и спросил: — Когда пойдет статья? — Завтра.
   — Спасибо, Михаил Абрамович. Вечно ваш должник.
   С Мануйловым Кузьмин встретился утром в ресторане «Севастополь» на Обводном канале. Ресторан был маленький, прокуренный и грязный. Зато наверняка там не было знакомых. Они сели за стол и спросили пива.
   — Это ваша статья? — Кузьмин положил на стол гранки. — А вам она понравилась? — усмехнулся Мануйлов. — Нет. Не об этом разговор. Вы ее снимите. — Почему?
   Кузьмин положил перед Мануйловым машинописные страницы.
   — Читайте. Только помните, эта статья выйдет завтра в Петербурге и будет напечатана в двух московских газетах. — Что в ней? — прищурился Мануйлов. — Все, Иван Федорович. — То есть?
   — Три тысячи семьсот франков, украденных вами у Эмиля Мутье из Брюсселя, рассказ полковника Генштаба Арабаша о том, как вы обирали агентов в Париже, сведения о присвоении вами жалованья и наградных агента Бруккера, пикантная история о жалованье за тридцать три месяца парижскому агенту Бурштеку, а главное, данные о полученных вами двадцати тысячах франков от редактора «Общего дела» Владимира Львовича Бурцева. Вы же продавали ему секретные данные охранной полиции…
   — Хватит, — Мануйлов поднял руку, — эти документы фигурировали…
   — Ваше дело прокурор Корсак закрыл по письму генерала Курлова на основании 227 статьи Уголовного уложения. Но газета потребует нового разбирательства. — Что мне делать? — Голос Мануйлова дрогнул.
   — Вы оставляете в покое Бахтина, а я вас. Теперь главное: кто вас нанял?
   Монасевич-Мануйлов покрутил в руке вилку, потом начал ею что-то чертить на скатерти. — Это важно? — спросил он. — Очень.
   — Присяжный поверенный Усов. Я в трудном положении, деньги… — Это ваши трудности. Кузьмин встал и не прощаясь вышел.
   Котенок сразу же нашел свое место в доме. Спал он только с Бахтиным, удобно устроившись около подушки. Но Бахтин был рад этому. Наконец-то в доме появилось живое существо, за которое он нес полную ответственность. Смешно сказать, но он скучал по Луше. И она, услышав, как хлопнет дверь в передней, бежала к нему, радостно мурлыча.
   — Ты стал подлинным старым холостяком, — смеялась Ирина.
   Сегодня он лег рано, заснул и проснулся от боя часов. Они пробили четыре раза. Бахтин сел на кровати, Луша недовольно завозилась на своем месте.
   И тут раздался телефонный звонок. Длинный и тревожный в ночи. Шлепая босыми ногами по паркету, Бахтин выскочил в коридор, снял трубку. — Бахтин слушает.
   — Слушаешь, легавый? Так слушай. Своего стукача Сережу Шохина на Обводном ищи. Ему кто-то горло перерезал.

Часть вторая.
ПЕТРОГРАД — МОСКВА.
1916-1917 годы

   Часы неумолимо отсчитывали последние шаги ночи. И хотя до рассвета было еще далеко, Бахтину показалось, что фонари за окном начали постепенно тускнеть. Чертовски длинные осенние ночи в Петрограде. Темнота рано наползает на город. Наверное, приносят ее черно-грязные тучи, висящие над Финским заливом. Внезапно время остановилось, часы смолкли на несколько секунд, потом натужно пробили пять раз.
   В кабинете полицмейстера протяжно зазвонил телефон.
   Господи, да кто же телефонирует в такую рань столь высокому чину, как полицмейстер 3-й части. Полковник Арутюнов еще спит спокойно.
   Бахтин закурил папиросу и спустился в дежурку. Из-за стола вскочил заспанный околоточный, с грохотом поднялись городовые.
   — Видно, зря вы ночь потеряли, господин надворный советник, — вздохнул дежурный. — Такова наша служба.
   — Ничего, ваше высокоблагородие, вы его все равно заловите, — сказал один из городовых. — Думаешь?
   — А что, я вас не знаю. — Городовой громыхнул тяжелой шашкой. — Значит, веришь мне? — усмехнулся Бахтин. — Так точно, верю. — Твои бы, братец, слова, да к Богу в уши. — Ваше высокоблагородие…
   Городовой не успел договорить, как дверь распахнулась и в дежурную комнату вошел Литвин, за ним два сыщика и помощник пристава Евдокимов ввели человека, одетого в черное пальто, белый шелковый шарф и сбитый на затылок цилиндр.
   — Вот он, Александр Петрович, еле взяли, здоров бегать оказался.
   — А зачем вы за ним бегали, Орест, прострелили бы ему ногу и весь разговор. — Да пожалели подлеца.
   — Значит, так, — Бахтин подошел к задержанному, — вот ты, Конкин, опять с нами.
   — Ошибаетесь, господин, — с явным иностранным акцентом ответил задержанный, — я бразильский подданный граф Альбано.
   — Любопытно, — удивился Бахтин и взял протянутый Литвиным паспорт.
   — Действительно бразильский подданный, граф. Все сходится. Молодцы, ребята, крупную рыбу поймали. Вы арестованы, граф Альбано. — На каком основании…
   — А вам известно, граф, что Российская империя вместе с Англией, Францией, Италией и Румынией воюет с Германией и ее союзниками. Задержанный важно кивнул.
   — А вам известно, что Бразилия союзница Германии и что войска Германии на Западном фронте, прорвав нашу оборону, подходят к Варшаве.
   Все присутствующие с изумлением смотрели на Бахтина.
   — Стало быть, граф, вы шпион, мы передадим вас в контрразведку и вас расстреляют. Военно-полевой суд — дело короткое. Сегодня привезем, завтра приговор. Везите его в Главный штаб, в отделение контрразведки, — скомандовал Бахтин. «Граф» дернулся испуганно и заговорил без акцента. — Господин Бахтин, так что и пошутить нельзя?
   — Можно, если ты, братец, признаешь себя не бразильским подданным, а касимовским мещанином Егором сыном Даниловым Конкиным. — Признаю. — Конкин истово перекрестился.
   — Вот это уже лучше, — подошел к нему Бахтин. — А скажи-ка мне, Егор Данилович, где вещи? — Какие веши? — Значит, это не ты, на Фуршадской штопорнул? — Истинный крест, не я.
   Бахтин ударил его коротко, без замаха. Конкин отлетел к стене, гулко стукнувшись головой. Городовые одобрительно крякнули. — Поднимите его. — Бахтин достал папиросу.
   — Сам, сам встану. — Конкин оперся о лавку и поднялся с трудом.
   — Вы, господин Бахтин, ручку-то попридержите. Чуть не убили. — Вещи? — Так разве я против. Они у Верки Лошади. — Все? — Как одна. — А ты знаешь, дурак, кого ты штопорнул? Конкин промычал нечто невнятное.
   — Начальника департамента Министерства финансов. — А нечего ему по малинам шляться.
   — Моралист. Но правда в твоих словах есть. Но об этом не наша печаль, а господина полицмейстера. А пока, господа, поезжайте к Верке Лошади, благо ее стойло недалеко, и привезите вещи. Бахтин надел пальто и котелок.
   — Да, — повернулся он к Евдокимову, — вы телефонируйте потерпевшему, пусть получит вещи. — А «графа» куда? — спросил Литвин.
   — Его, Орест, отвезите к нам, мне с ним по душам поговорить нужно.
   На улице было сыро и знобко. Бахтин поднял воротник и зашагал к Николаевскому вокзалу.
   Невский был безлюден. Даже проститутки попрятались по домам. Только городовые на перекрестках, узнавая его, становились во фрунт.
   Господи, вот же добился чести, небывалого почтения низших полицейских чинов. Стоило прожить почти всю жизнь ради этого.
   Пустынная улица успокаивала его, но все-таки не сравнить Невский с Тверской. Та роднее, теплее, уютнее.
   Внезапно на пересечении улиц загрохотал трамвай. В залитом электричеством салоне сидели и лежали солдаты, перевязанные грязноватыми бинтами. Значит, на какой-то вокзал пришел санитарный поезд. Война резко изменила жизнь столицы, больше стало военных, под госпитали заняли дорогие особняки, появилось огромное количество новых учреждений, обслуживающих армию.
   В них окопалась куча молодых здоровых людей, напяливших на себя форму Земского союза, Союза городов, всевозможных ведомств великих княгинь. Они носили щегольские френчи, немыслимые серебряные погоны, шашки, браунинги, шпоры.
   Они вечерами заполняли модные кафе и рестораны. Их не устраивала судьба скромных прапорщиков и вольноопределяющихся, они не хотели, как их менее ловкие коллеги, уходить в полевые санитарные отряды. Им нужны были поставки, накладные, вагоны, товар. Через их руки проходили миллионы.
   Конечно, не все были жулики, но все же очень многие. Второй год войны не принес ни успеха, ни радости.
   Бахтин был далек от политики. Непосредственно столкнулся с ней только три года назад в Париже, когда пожалел бывшего товарища Митю Заварзина и после этого расхлебывал кашу, заваренную Особым отделом Департамента полиции.
   А тут еще дружки Рубина и Усова. Хотели его назначить помощником начальника сыскной полиции, не вышло, чином обошли и орденом. Даже премиальные к праздникам регулярно снижали.
   А как сейчас, не беря взяток, проживешь на одно жалованье при эдакой дороговизне.
   Слава Богу, пристава, чтобы расположение завоевать, подкидывали продукты хорошие по смешным ценам.
   У Николаевского вокзала строилась рота. Необмятые шинели, яркие шифры на погонах, новые сапоги. Суетились офицеры, перетянутые ремнями.
   А в вестибюле было пустынно и гулко. Важно прохаживался между лавок жандармский унтер. Краем глаза он немедленно профессионально срисовал Бахтина и, гремя шпорами, устремился к нему.
   — Здравия желаю, ваше высокоблагородие. — Унтер лихо рванул руку к козырьку. — Здравствуй, братец. — Случилось чего?
 
   — Нет, я к Петру Ивановичу. На месте он? Лицо унтера расплылось в приятной улыбке. — Так точно, на месте. У него строго. — Тихо все?
   Бахтин спросил это для порядка, для поддержания служебных отношений. — Пока Бог миловал, ваше высокоблагородие. — Ну, служи.
   Бахтин подошел к дверям ресторана. Швейцар услужливо распахнул застекленные створки.
   — Здравия желаю, — произнес с интимной таинственностью, принимая пальто так аккуратно, словно это была горностаевая императорская мантия.
   В зале было накурено и шумно. Одинокие штатские пиджаки тонули в море френчей хаки.
   В центре зала, составив несколько столов, гуляли прапорщики. Свежее золото их погон победно сияло в свете люстр.
   На них снисходительно поглядывало фронтовое офицерство в потертых кителях с полевыми погонами.
   Скоро вытрется золото на погонах этих веселых мальчиков, а кто-то так и умрет в этой новенькой форме.
   А сегодня они пьют портвейн и кахетинское, чувствуют себя героями и жаждут побед, очередных звездочек на погоны, золотого оружия и орденов.
   Из служебного помещения выглянул Петр Иванович, управляющий рестораном. Бахтин помнил его еще юрким официантом, услужливым и жуликоватым. Нынче Петр Иванович раздобрел, полысел, упругий животик распирал темный сюртук. Он стремительно пересек зал, подлетел к Бахтину. — Рад видеть, Александр Петрович. Посидите? — Посижу.
   — Вон тогда столик у окна, я вас сам обслужу. Закусить, понятно. Горячее? — Что-нибудь мясное и чайничек.
   — Сделаю, чай нынче шустовский, весьма приятный. Подполковник Орлов пробовали, остались довольны. — Спасибо.
   Бахтин сел у окна, закурил, оглядел зал. И ему внезапно стало стыдно, что сидит он, человек, учившийся в Александровском военном училище, в цивильном пиджаке, вместо того чтобы командовать батальоном на фронте. Петр Иванович сноровисто расставлял на столе тарелки, налил из заварочного чайника в стакан с подстаканником коньяк.
   По военному времени продажа крепких напитков была строжайше запрещена, но их все равно давали к столу, только в чайниках, а для больших компаний в самоварах.
   — Третьего дня московские Иваны гуляли, — тихо сказал Петр Иванович. — Сабан и Метелица, третьего не знаю. — Широко гуляли? — Нет. Скромно. Видно, с деньгами туго. — Спасибо, Петр Иванович.
   — Я вам вчера вечером домой послал шустовского пяток бутылок, да закусочек всяких. Федор отвез. Бахтин полез за бумажником.
   — И думать не могите, Александр Петрович, вы денег не берете, а за сына я вам по гроб жизни благодарен. — Так я его не в департамент благочестия устроил… — Лучше уж околоточным дома, чем вольнопером в окопах, а так — как пойдет. Дослужится до пристава, вот и жизнь обеспеченная. Кушайте на здоровье. Петр Иванович отошел неслышно.
   Ну вот, господин надворный советник, получили благодарность от собственного агента, коньячок и закуски. А ведь хорошие книжки читали, о судьбах отечества, бывало, спорили. Вот она служба-то ваша. Коньяк и закусочки. Ну и что, что взяток не берешь. Все равно ты ничем не лучше гоголевского судьи.
   Бахтин выпил коньяку и на душе потеплело немного. И совсем другой человек заговорил внутри его, менее жесткий и требовательный.
   После второго стаканчика коньяка он уже не думал о моральной стороне профессии и даже нашел некие прелести в полицейской службе.
   Коварный напиток шустовский коньяк. Он делает жизнь нереально зыбкой. В нем растворяются заботы и горести. И надоевшая обыденность становится яркой и нарядной, как елочные украшения, но, к сожалению, радость живет в тебе так же недолго, как и новогодние игрушки. Но все же настроение улучшилось, и Бахтин уже совсем иначе поглядывал в окно.
   А хорошо бы сесть сегодня в поезд и махнуть в Москву. С вокзала прямо к Жене Кузьмину, в его заваленную книгами квартиру в Камергерском переулке. Лечь на широченный диван, дремать и слушать, как за окном трещат трамвайные сигналы. — Прошу прощения…
   Бахтин повернулся. У его столика стоял высокий полковник с золотым оружием, эмалевым офицерским Георгием. Ловко сидел на нем китель, перетянутый ремнями, и было во всем его облике нечто знакомое, наплывающее из прошлого, далекого и невозвратного. — Простите. — Бахтин встал.
   Что за черт. Знаком ему этот полковник. Конечно знаком. — А я тебя, Саша, сразу узнал, — засмеялся офицер.
   — Коля Калмыков, — узнавая товарища по юнкерскому училищу, обрадовался Бахтин. Они обнялись.
   — Садись, Коля. Сейчас прикажу тебе прибор принести.
   — Спасибо, Саша. Не один я. Вон, — Калмыков показал рукой на соседний столик. Трое офицеров внимательно разглядывали Бахтина. — Пошли к нам, Саша. — Да неудобно вроде. — Чушь. — А ты знаешь, где я служу?
   — Конечно. Читал о тебе в «Русском слове». Пошли, Саша. — Ну, что ж, изволь. Сколько лет мы не виделись?
   — Много. За столом поговорим, я очень рад тебя видеть. Они подошли к столу.