Эдуард Хруцкий. Полицейский

   — Доброе утро, — сказал вошедший Кузьмин. — Музыка играет так весело, бодро и хочется жить… Помнишь, Саша?
   — Помню. Я там, Женя, часто вспоминал господина Чехова. — Там? — Именно. — Но почему? — Да потому, что он талантлив. А талантливые заблуждения для нашей интеллигенции становятся религией.
   Бахтин подошел к книжному шкафу, покопался, достал томик, полистал:
   — Слушай, что излагает Ольга в финале «Трех сестер». Слушай… «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…» — Но, Саша!
   — Не перебивай меня. Жили три хорошенькие дамы, устраивали вечера с выпивкой и картишками, влюблялись и искали постоянно идеалы… — Ты не справедлив, Саша.
   — Я? Тогда слушай финал твоего любимого «Дяди Вани»… «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное зло, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир…» Это как?
   — Саша, как ты можешь, — Кузьмин вырвал у него книгу, — это же прекрасные слова, это же возвышение человеческого духа.
   — Женя, мы приняли не ту религию. Русский интеллигент рыдал на банкетах и пил за народ страдающий. Вот и встал страдалец! А знаешь, где те, кто так пекся о его духовности? — Где?
   — В Бутырке, а потом в расстрельном подвале. Мы все спасали «вишневый сад», а вдруг услышали — топорики стучат. Что такое? А это, господа либералы, мужички ваш садик вырубают. — Но ты же сам, Саша, любил все это.
   — Да, ходил на спектакль, чтобы пожалеть трех сестер. А их не жалеть, а пороть надо было. Идеал либерализма! Вот мы и увидели «небо в алмазах». Заложники. Расстрелы. Разруха. Война.
   — Знаешь, Саша, — Кузьмин устало опустился на стул, закурил, — ты потом поймешь, что был неправ сегодня. Не перебивай. Ты говоришь — народ! Да, он страдает еще больше, чем раньше. Все те, кого ты нынче отрицаешь, как людей, исповедующих талантливую, но ошибочную религию, думали совсем о другом. И никто не мог предполагать, что кучка тех же самых интеллигентов, недополучивших чего-то в той жизни, захватит власть и установит кровавый средневековый режим. Мне иногда кажется, что некто послал нам эти испытания, которые будут длиться много-много лет. — Значит, в белых не веришь? — А ты? — Я не верю. — Я тоже. Так что же делать?
   — Завтракать, Женя. Я так отощал, что все время есть хочу. Ну, а чтобы беседу закончить, скажу: я найду Рубина и посчитаюсь с ним и еще с одним человеком. А потом мы уедем в Финляндию, к Ирине. — Дай Бог! Ты прямо как Эдмон Дантес. — Он тебе ребенком покажется. Пошли есть.
   — Ну что ж. — Дзержинский встал, зашагал по кабинету.
   Бахтин с интересом рассматривал его. Гимнастерка, простая шинель, накинутая на плечи, нездоровый румянец на щеках. Говорить с ним было нелегко. У этого поляка была железная логика и твердость.
   — Я посмотрел ваше дело. Что можно сказать: служили вы не за страх, а за совесть. — А это нынче возбраняется? — усмехнулся Бахтин.
   — Нет, отчего же. Посмотрев ваше дело, я вспомнил истории о вас, которые рассказывали на каторге. — Где?
   — Не удивляйтесь, я старый каторжанин. Иваны говорили, что вы суровый, но справедливый и неподкупный человек. — Не знаю, как воспринимать их похвалу. — Правда, они говорили, что у вас тяжелая рука. — Кулак и агент — основное оружие сыщика.
   — Вот кстати, — Дзержинский сел за стол, — об агентах. Я поручаю вам найти похищенный архив сыскной полиции. — Господин… простите, гражданин председатель…
   — Не утруждайте себя, зовите меня Феликс Эдмундович.
   — Феликс Эдмундович, сыскную полицию разгромили в марте семнадцатого. Прошло много времени.
   — Поэтому мы и пригласили лучшего сыщика России. Кошко сбежал на юг, Маршалк в Финляндию, а вот вы здесь. Кстати, ваша супруга подданная Франции?
   — Да. Она актриса, в свое время была замужем за французом. — Где она сейчас?
   — В Париже, — спокойно соврал Бахтин. Зачем этому новому начальнику полиции знать, где Ирина. — Она уехала, а вы остались. Почему?
   — Трудно сказать. Я родился и вырос в Москве. Потом я дал слово комиссии, что до конца расследования останусь в их распоряжении.
   — Октябрьская революция отменила ваши обязательства.
   — Я не успел. Да и не стремился особенно. Потом тюрьма.
   — Похвальное откровение. Такие люди, как вы, нужны нашей республике.
   — Феликс Эдмундович, со мной в камере сидело много людей, которые могли принести пользу вашему строю.
   — Вашему, — Дзержинский усмехнулся нехорошо, внимательно посмотрел на Бахтина. — Вашему, — повторил он. — Ну что ж, я прекрасно понимаю, что коллежский советник и кавалер орденов Бахтин пока еще не может назвать этот строй своим. Пока! Я надеюсь, что через год в этом кабинете вы назовете его нашим. — Е.Б.Ж.
   — Толстой. Если будем живы. Вы озлобились в тюрьме? — Естественно.
   — Спасибо за откровенность. Вам предстоит еще постичь истину.
   — Кто-то из древних сказал: «Истина — дочь истории». — Именно. Нас всех рассудит время. — А как же быть с расстрелянными? — Это тоже дело времени. Мы защищаемся.
   — Мне трудно спорить с вами, свободу я обрел в расстрельном подвале.
   — История с вами, Александр Петрович, произошла странная. Кстати, у вас были какие-то счеты с помощником коменданта Семеновым?
   — Были. Он пытался убить меня в двенадцатом году. Я его повязал и отправил на каторжные работы. Среди ворья он известен по кличке Кувалда. Весьма опасный был уркаган. — Его убили вчера.
   — Надеюсь, вы не думаете, что это сделал я! Но представься мне такая возможность, рука бы не дрогнула.
   — Вы интересный человек. Неужели вы нас не боитесь?
   — Устал бояться. А впрочем, это состояние души мне вообще несвойственно.
   — Александр Петрович, вы знаете о разгуле бандитизма?
   — Перед беседой с вами мне дали посмотреть сводки. Кое-что я узнал в тюрьме. — Ваше мнение.
   — Как я понял, в городе сегодня орудуют несколько крупных банд: Сабана, Айдати, Кошелькова. Адвоката вы ликвидировали, я с ним сидел в Бутырке. Как я понял, Кошельков ограбил господина Ленина, поэтому все силы брошены на его поимку. Я предлагаю начать с Сабана. — Почему?
   — Потому что я уже его брал и мне легче будет работать. — Итак… В кабинет постучали. — Войдите.
   Вошел Мартынов и положил перед Дзержинским бумагу. Председатель ВЧК внимательно прочел ее и подписал.
   — Итак, — продолжал Дзержинский, — вот вам мандат. Я его подписал. Ваша задача найти агентурный архив и Сабана.
   — У меня есть предположение, что эти два дела вполне можно объединить. — Это интуиция?
   — Нет. Некоторые факты. Федор Яковлевич, вы узнали о Рубине?
   — Да, — Мартынов зло махнул рукой, — он в киноотделе наркомпроса служит, вчера уехал в Питер. Сейчас дал телеграмму нашим товарищам.
   — Не надо. Его наверняка предупредил Кувалда, и он лег на дно. — Почему Кувалда? — прищурился Дзержинский.
   — Да потому что он, бежав с каторги, служил у Рубина швейцаром.
   — Ну что ж, Александр Петрович, я очень доволен нашей беседой. Идите к товарищу Манцеву, все технические вопросы решите с ним.
   Когда Бахтин ушел, председатель ВЧК поднял телефонную трубку. — Товарищ Рослева, зайдите ко мне.
   Один из руководителей следственного отдела МЧК Рослева была больше похожа на курсистку, чем на непримиримого борца с контрреволюцией. Дзержинский не знал, что случилось в ее жизни, откуда у этой маленькой женщины появилась твердость и фанатическая непримиримость.
   Она упивалась своей властью над людьми, словно мстя кому-то.
   Многие сотрудники побаивались этого следователя. В ее светлых холодных глазах каждый мог прочитать свой приговор.
   — Садитесь. — Дзержинский протянул руку. — Я хочу поручить вам деликатное задание. Мы привлекли к борьбе с бандитизмом лучшего сыщика прошлого коллежского советника Бахтина. — Полицейского полковника?
   — Да. Он нам сегодня необходим. Только такие специалисты, как он, могут научить наших товарищей искать бандитов. Скажу вам прямо, он мне понравился. Я знаю, что Бахтин честен, смел, прекрасный стрелок, знаток английского бокса, умен. Его боится и уважает преступный мир. Я дал ему весьма сложное задание. Но дело в том, что Бахтин три месяца ждал расстрела в Бутырке. — Почему так долго?
   — Непонятно, вокруг него сплетена какая-то интрига. Что-то он знает. И этого боятся, я думаю, люди, сидящие в нашем доме.
   — Дайте мне его, Феликс Эдмундович, и он расскажет все.
   — Милая товарищ Рослева, я ценю ваши профессиональные способности. Но пока! Я подчеркиваю, пока, Бахтин нам просто необходим. Он красив, чертовски обаятелен, такие люди легко находят друзей. Я, зная вашу преданность и непримиримость, поручаю вам его разработку.
   — Феликс Эдмундович, а как долго будет длиться это «пока»?
   — Думаю, недолго. Он безусловно станет врагом, и это сделал кто-то из наших сотрудников специально. — Вы кого-нибудь подозреваете? — Как-то не так ведет себя Заварзин. — Я давно обратила на него внимание. — Тогда работайте и помните: Бахтин и Заварзин. — На него «пока» не распространяется? — Нет. — Я могу идти? — Идите и докладывайте лично мне.
   В кабинете зампреда МЧК Василия Манцева гудел раскаленный самовар, даже окна, покрытые наледью, запотели.
   — Заходите, — Манцев протянул Бахтину руку, — давайте поедим. Вас, Александр Петрович, в Бутырке-то подтянуло. — Ничего, Василий Николаевич, отъемся. — Поможем, поможем. Федор, где мандат?
   Мартынов положил на стол Манцеву бумагу. Тот взял ее и начал читать вслух:
   — Мандат. Предъявитель сего, тов. Бахтин Александр Петрович, является специальным уполномоченным секции по борьбе с бандитизмом МЧК. Всем партийным, военным и гражданским властям в Москве и на местах предписывается оказывать всяческое содействие предъявителю сего. Председатель МЧК и ВЧК Феликс Дзержинский. — Серьезный документ, — усмехнулся Бахтин.
   — Еще бы, — улыбнулся белозубо Мартынов, — теперь вы наш. Товарищ по борьбе.
   — Спасибо вам, Федор Яковлевич, а как с оружием? Манцев подошел к шкафу, открыл. — Выбирайте.
   Бахтин подошел. Полки были завалены оружием. Он выбрал маленький семизарядный браунинг, карманную модель, десятизарядный маузер и, конечно, наган.
   — Вас экипировать надо, — сказал Манцев, — а то вещички-то ваши великоваты нынче. — Спасибо, я больше есть буду. — В этом мы поможем, — засмеялся Мартынов.
   Бахтин благодарно посмотрел на него. Этот молодой парень очень нравился ему. Интуиция, выработанная годами сыскной работы, подсказывала, что на него можно положиться.
   — Давайте поедим, а потом познакомим вас с людьми. — Манцев налил крепчайший чай в стакан Бахтина.
   — Я бы просил привлечь Ореста Литвина из сыскной милиции.
   — Уже сделали, — Мартынов глотнул горячего чая, закрутил головой, — только она уголовно-розыскной называется.
   В соседней комнате сидели два человека в морской форме. Один в голландке, из-под которой виднелись полосы тельняшки, второй в темном кителе, на пуговицах которого были перекрещены якоря. На рукавах кителя остались следы от споротых нашивок.
   — Знакомьтесь, — сказал Мартынов, — это моряки, товарищи Алфимов и Батов, они будут работать с вами.
   Первым встал Алфимов, он крепко пожал руку Бахтину.
   — Вы были боцманом или шкипером буксира? — спросил Бахтин.
   — Так точно. Боцманом знаменитого парохода «Самолет». — Значит, вы речник? — А как вы догадались, что я не военмор? — Китель, споротые нашивки, пуговицы. — Но я мог надеть чужую форму.
   — Мне трудно сказать почему, но она ваша. Слишком вы вжились в нее. Как вас зовут? — Михаил Петрович.
   — Спасибо. А вы, господин Батов, военный моряк. Видимо, из Кронштадтского полуэкипажа.
   — Так точно, — улыбнулся Батов, — а это-то как вы узнали. — По бескозырке. — Я же заменил ленту.
   — Да у вас лента минной дивизии, но тулью бескозырки так заламывал только Кронштадтский полуэкипаж.
   — Вот, товарищи, — вмешался Манцев, — наглядный урок оперативной работы. Вы поступаете в распоряжение товарища Бахтина. Вы не только должны помогать ему, но и учиться.
   — Есть чему, — Алфимов с уважением посмотрел на Бахтина, — прямо как в книжке. Где же вы это постигли?
   — На улицах, в малинах, бардаках, тайных «мельницах». Научиться этому просто. Нужно хотеть и, главное, выжить. Налетчиков много, а нас мало. Поэтому мы должны беречь себя и друг друга.
   — Очень правильно сказал, Александр Петрович, — Манцев вскочил, — беречь друг друга. Именно беречь. И помните, что товарищ Бахтин после выпавших на его долю испытаний еще слаб…
   Бахтин засмеялся, снял пиджак, поставил руку локтем на стол. — Давайте попробуем, Василий Николаевич. — Да я не по этой части, Александр Петрович. — А можно мне? — хищно прищурился Алфимов. — Давайте, — согласился Бахтин.
   Алфимов повел плечами, скинул китель. Бугры мышц распирали тельняшку.
   — Может, не будем, — он с сочувствием посмотрел на болезненно-худого Бахтина.
   — Давайте, давайте, Миша, не надо жалеть классового врага.
   Они сцепили ладони. Бахтин чуть нажал и припечатал огромный кулак боцмана к столу.
   — Давайте еще, — растерянно сказал Алфимов, — я не успел. — Давайте. И снова рука была припечатана к столу.
   — Вот это да! — Алфимов встал, начал натягивать китель. — Ну и ручка у вас, товарищ Бахтин.
   — Вот еще один повод поучиться у старых спецов, — серьезно сказал Мартынов, — сила оперативнику так же необходима, как и ум.
   — Товарищ Бахтин, я пойду, но мы не договорили. Так что вам надо? — Манцев встал. — Мотор. — Будет. — Комнату с телефоном. — Эта подойдет? — Конечно. Если вы нам диван поставите. — Зачем?
   — Кто-то из группы круглые сутки будет находиться здесь. Господа, — Бахтин запнулся.
   — Ничего, — прогудел Алфимов, — от старой привычки сразу не избавишься.
   — Спасибо, — продолжил Бахтин, — сейчас придет очень опытный сыщик Орест Литвин, он будет работать с нами. Я утром поручил ему кое-что уточнить по поводу пропажи архива.
   — А зачем, товарищ Бахтин? Почему мы должны искать списки доносчиков? — удивился Батов.
   — Это не доносчики, Батов, а наши секретные сотрудники. Они глаза и уши оперативника, без них мы ноль. Помните, что человек, решивший помогать нам, рискует больше, чем сыщик. Нас защищает закон, а его только мы. Если нам удастся создать свой сильный негласный аппарат, мы победим любую преступность. — Можно? В дверь просунулась голова Литвина. — Входите, Орест, мы вас ждем.
   Поздно ночью Мартынова встретила в коридоре Рослева.
   — Хорошо, что я вас нашла, товарищ, есть разговор. — Пойдемте ко мне.
   Мартынов не любил эту женщину. О ее коварстве и жестокости ходили разговоры среди чекистов. Они вошли в кабинет Мартынова, и Рослева, усевшись на стул, сразу перешла к делу.
   — У вас теперь работает полицейский полковник Бахтин? — Да. — Мне поручено вести его разработку. — Вам? Значит, мне не доверяют! — Не вам, а ему. — Но товарищ Дзержинский…
   — Феликс Эдмундович поручил это мне, — перебила его Рослева.
   — Интересно у нас получается, — Мартынов в сердцах сломал карандаш, — я человека на смерть посылаю, а ему не верят. — Я никому не верю. — Что вы хотите? — Шофер на авто. Должен быть мой человек.
   — Только что Бахтин прочел нам целую лекцию о работе с агентурой…
   — Вы теряете революционное сознание, товарищ, нельзя сравнивать агента царской полиции и нашего товарища.
   — Хорошо. Решайте с Манцевым.
   Мартынов встал, давая понять, что разговор окончен. Утром вся группа собралась в кабинете.
   — Так, — Бахтин старался избегать обращений, — сейчас Литвин доложит нам суть дела. Прошу вас, Орест.
   — Значит, так, — Литвин достал бумажку, — в день налета на сыскную полицию на входе стоял старший городовой, Никитин. Его преступники оглушили, а в помещении был чиновник Кулик. Его тоже ранили. Городовой Никитин нынче проживает в деревне Лужники и занимается огородничеством. Кулик находится по старому адресу и работает бухгалтером в жилтовариществе. — Значит, едем в Лужники. Бахтин встал, начал надевать пальто.
   — Вы наш новый механик? — спросил он молодого человека в кожаной куртке на меху. -Да. — Москву хорошо знаете? — Знаю. — Тогда поехали.
   Машину им Манцев выделил хорошую. Большой «Руссо-Балт» в прекрасном состоянии. Бахтин молча курил, поглядывая по сторонам. Зимняя Москва словно вымерла. Город, заваленный снегом, походил на иллюстрацию из старых сказок.
   — А что, дворники не работают? — поинтересовался Бахтин у механика.
   — Теперь буржуазный элемент чистит улицы. Дворник — пролетарий.
   — Вам, молодой человек, надо уяснить одно. Дворник должен чистить улицу, сыщик ловить воров, инженер работать на заводе, а учитель учить детей.
   — Вот они, буржуи, — радостно засмеялся шофер. Бахтин увидел группу людей в чиновничьих шинелях и зимних пальто, лопатами разгребавших снег на трамвайных путях. — А где же путевые рабочие? — Они — пролетариат.
   — Значит, вы, проповедуя бесклассовое общество, признаете право одних возвышаться над другими? — Это же буржуи.
   — А кем вы, юноша, были до революции? По вашему лицу и рукам я вижу, что на заводе Михельсона вы не вкалывали? — Я учился в реальном училище. — Похвально. — А ваш папаша кем был? — Я порвал со своим классом. — Порвать письмо можно. Запомните это. Бахтин замолчал, понимая всю бессмысленность этого спора. Авто бывший реалист вел неплохо. И то слава Богу.
   А Москва набегала на лобовое стекло машины. Горбатилась заснеженными улочками, петляла переулками, выкидывала машину на прямые элегантные улицы.
   Ближе к окраинам потянулись забавные, словно в землю вросшие деревянные домики. Над трубами плыл дым. Деревья огромных рощ были засыпаны снегом и напоминали о Рождестве.
   Москва была уютна и прекрасна, как всегда. Даже пестрые плакаты новой власти не могли испортить ее.
   Миновали заставу. Поле началось. С Москвы-реки набежал ледяной ветер, потянулись огороды, засыпанные снегом.
   У въезда в деревню Бахтин приказал остановить машину. — Почему? — спросил Батов.
   — Нам шум не нужен. Здесь авто привлечет внимание. Первым им на улице попался пьяненький мужичок.
   — Скажи-ка, братец, где Никитин живет? — спросил Бахтин. — Здесь, — ухмыльнулся мужичок. — А где? — Так вы против его дома стоите. — Спасибо. — Спасибом сыт не будешь, — засмеялся мужик. — На, — Бахтин протянул ему кредитку. — Премного благодарен, барин. — Ну, Батов, это тоже пролетарий? — Я, Александр Петрович, в эти споры не лезу.
   — Пошли. Батов у калитки. Алфимов и Литвин со мной.
   В усадьбе Никитина чувствовался железный порядок. Дорожки к дому были аккуратно разметены. Снег убран. Тропинка от крыльца до сарая посыпана песком.
   — Хозяйственный мужик. Порядок у него. Посмотрите, дом покрашенный, ставни резные, как надо, на дворе разметено.
   Видимо, чистота и порядок вызывали в сердце бывшего боцмана приятные эмоции. Дверь в доме открылась, и на порог выскочил хозяин в нагольном полушубке, накинутом на плечи.
   — Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — рявкнул он и повернулся к Литвину. — Здравия желаю, ваше благородие.
   — Ну ты даешь, друг, — засмеялся Алфимов, — прозвища-то эти новая власть отменила.
   — Это для тебя, морячок, а для меня господин коллежский советник по гроб высокоблагородием останется.
   — Мы к тебе, Никитин, по делу. — Бахтин протянул городовому руку.
   Протянул и подумал: а сделал бы он это два года назад? — Прошу до горницы.
   В доме было уютно, тепло и чисто, пахло чем-то жареным. На стенах висели военные литографии, несколько фотографий хозяина в полном сиянии полицейского мундира.
   — Не боишься, Никитин? — Алфимов сел на стул, поправил тяжелый футляр маузера.
   — А мне, морячок, бояться нечего. Я всю службу при сыскном деле. Мазуриков ловил. А жиганье что при старой власти, что при новой жиганьем останется. Садитесь, ваше высокоблагородие. Какая нужда во мне будет?
   — Спасибо, Никитин. Скажи-ка, братец, ты на дверях стоял, когда нашу контору громили?
   — Так точно. За день до того у нас оружие отняли. Потому такое безобразие и случилось. — Вспомни, как дело было. — Сначала мотор военный подъехал… — Почему военный?
   — Так зеленый весь, со знаком и цифрой семнадцать. Из него четверо вылезли. — Кого-нибудь запомнил?
   — Одного. У него погоны подпрапорщика были и на куртке Георгиевская медаль. Шрам у него на подбородке. Он-то меня по голове ударил, дальше не помню. Сомлел. — Ну спасибо, Никитин. — Бахтин встал.
   — Нет, ваше высокоблагородие, не по-христиански получается. В какие года такая персона, как вы, ко мне пожаловали. Не отпущу просто так. Не обессудьте. Марья, на стол накрывай! — Там у нас еще один человек, — сказал Алфимов.
   — У калитки, что ли, — хитро прищурился Никитин, — так зови его.
   Через час они ехали обратно. Алфимов и Батов обсуждали никитинское угощение и сошлись на том, что не все городовые были сволочами.
   — Меня оставите на Арбате, — приказал Бахтин, — я к Кулику. Вы все на Лубянку, никуда не отлучаться, ждать приказаний.
   — Александр Петрович, — попросил Алфимов, — разрешите с вами. Уж больно хочется в дело вникнуть. — Хорошо, Миша. На Арбате машина остановилась.
   — Мне за вами приехать? — спросил бывший реалист. — Я телефонирую.
   Как же изменился милый Валентин Яковлевич за последний год. Ссутулился, постарел, даже походка стала старческой. Бахтину он несказанно обрадовался, прослезился даже. — Значит, живы, Александр Петрович? — Жив.
   — А наши говорили, что вас расстреляли братишки. Сейчас чайку соображу.
   Алфимов с удивлением оглядел комнату. Шкафы с книгами, фотографии в рамках на стене, потертая мебель.
   — Неужто он, Александр Петрович, в полиции служил? — Да, Миша. — Живет-то бедно.
   — Хорошо в полиции жили только взяточники. Честные люди при любой власти — бедняки. — Вот уж не думал.
   Карр! Карр! Со шкафа слетела ворона и уселась на стол. Она доверчиво приковыляла к Алфимову и потерлась головой о руку.
   — Ишь ты, — засмеялся Михаил, — прямо как кошка.
   Вернулся Кулик с чайником, и ворона запрыгнула к нему на плечо.
   — Как вы живете, Валентин Яковлевич? — Бахтин взял чашку.
   — Как все. Работаю бухгалтером. Дочка со мной. Муж ее с конным полком на фронте. — А как сын? — Расстреляли Мишу. — Кулик заплакал. Бахтин и Алфимов молчали, чувствуя, что этому горю слова не помогут. Наконец старик успокоился. — Вы ко мне по делу?
   — Валентин Яковлевич, — спросил Бахтин, — вы были дежурным чиновником в тот день? — A вы, Александр Петрович, опять в сыске? — Да. Мне поручено отыскать архив.
   — Милый вы мой, конечно вы его найдете, но как выйдете на него, так бегите, а то и вас расстреляют.
   — Зачем же вы так, папаша, — Алфимов в сердцах поставил чашку, — Александр Петрович наш товарищ.
   — Ошибаетесь, гражданин моряк, гусь свинье не товарищ. — Озлобились вы, папаша, сердцем застыли.
   — Может быть. Так по сути дела я, Александр Петрович, следующее могу доложить. Я, кстати сказать, в вашем кабинете некоторые свежие дела в потайной шкаф прятал. Слышу шум, я выскочил в коридор, посмотрел в окно. У входа зеленый военный автомобиль стоит. И еще кое-что заметил, но об этом потом. Тут на этаж ворвались двое в кожаных куртках. Оружия у меня не было, а дубина — шланг, свинцом залитый — осталась. Так я одного, как сейчас помню подпрапорщика, ею оглушил, а второй меня рукояткой револьвера отключил. — Валентин Яковлевич, а что же потом?
   — Нашу контору громили вместе с Охранным отделением. Так на другой стороне кинооператор ручку крутил. Ваш знакомец Дранков.
   — Валентин Яковлевич, цены вам нет. — Бахтин обнял старика.
   — Что вы, что вы, батюшка Александр Петрович, цена нынче у меня есть. Продпаек по седьмому разряду. А вы теперь у большевиков на службе.
   — Вы позволите от вас телефонировать? — Бахтин из глубин памяти извлек номер телефона Натальи Вылетаевой. — Сделайте одолжение.
   — Пока я говорить буду, вы, Валентин Яковлевич, напишите мне ваши показания. — На чье имя писать? — МЧК. Мартынову Ф. Я. — Понял.
   Бахтин вышел в коридор, где на стене висел старенький «Эриксон», снял трубку и, пока он называл номер, пока телефонистка соединяла его, молил Бога об одном, чтобы Наталья и Андрей не сбежали на юг. — У аппарата, — раздался знакомый низкий голос.
   — Наталья Николаевна, здравствуйте. Это Бахтин. Андрей Васильевич дома? — Господи! — вскрикнула Вылетаева. И Бахтин услышал: — Андрюша!.. Андрюша!.. Скорее!.. — Да, — раздался голос Дранкова. — Андрей Васильевич. Здравствуйте. Бахтин. — Вы где? — На Арбате. — Немедленно к нам и ничего не бойтесь.
   И Бахтин понял, что Дранков знает об его аресте и думает, что ему нужно укрыться. Теплая волна подкатила под сердце. И стало радостно от ощущения дружеского участия хороших людей.
   Прощаясь, подождав, когда Алфимов выйдет, Кулик сказал:
   — Понимаю, почему они вас из узилища выпустили, но послушайте старика, Александр Петрович, бегите.