Страница:
— Александр Петрович, — на пороге появился следователь, — что думаете?
— А что здесь думать-то, Ананий Николаевич. Думаю, дело было так. Пришли двое. Городовой Полуянов их знал. Эти двое были не просто хивинцы, а люди состоятельные. — Почему так считаете?
— Они наследили очень. У порога след мужской туфли, весьма изящной, и следы офицерского сапога со шпорами. Потом глядите, коньяк дорогой, от Елисеева, колбаса языковая тоже из хорошей гастрономии.
Один сел пить с Полуяновым коньяк, а второй зашел со спины и выстрелил в него из браунинга. — Почему из браунинга? — Следователь закурил. — Пока отрабатываем версию доктора.
— Господин начальник, на полу ничего, щелей много! — крикнул Баулин. — Вскрывай половицы.
— Подождите, подождите, — удивленно вмешался следователь, — выдумаете…
— Ананий Николаевич, они, как видите, даже стаканы и бутылку не убрали, думали, что сторожка-то сгорит, ан нет, ветер в другую сторону повел. — А почему же они труп вытащили?
— Да все потому же. Если бы труп сгорел, сгорела бы какая-то часть их плана. Так что будем ждать неожиданный поворот. — Вы думаете, что нас пустят по ложному следу? — Обязательно.
— Есть! Есть! Господин начальник, гильза. — В руке Баулина поблескивал закопченный бочонок гильзы.
— Так. — Бахтин взял гильзу. — Молодец. Господа криминалисты, попрошу ко мне. Оба чиновника подошли к Бахтину. — Вот гильза, что скажете?
— В трупе выходного отверстия нет, потому что стреляли из дамского браунинга, — ответил один из чиновников.
— Верно. Это дамский браунинг, калибр четыре и пять. Пожалуйста, господа, отпечатки пальцев на стаканах, бутылке, ноже. — Это понятно.
— Что думаете, Александр Петрович? — спросил Маршалк.
— У меня бы похожий случай в Петербурге. Думаю, что ничего нового они не придумают, схема одна и та же. Вот увидите, виновный найдется быстро.
— Сколько имущества сгорело, — огорченно вздохнул Маршалк, — сотни тысяч рублей.
— Так здесь же, Карл Петрович, — вмешался Кулик, — эти папахи и шинели лежали, да сапоги. Нет товара, нет дела, а то, что подполковник интендантской рапорт написал, они еще его в лихоимстве обвинят. — Но у нас накладные, все документы на товар.
— Так они, Карл Петрович, заявят, что товар-то качественный был. — И то, твоя правда, Валентин Яковлевич. Только когда рассвело, Бахтин увидел, что натворил огонь. К нему подошел Женя Кузьмин. — Ну как, Саша? — Потом расскажу.
— Пойдем, я тебя с главным пожарным познакомлю.
В нескольких шагах от них стояли двое: один в помятой пожарной каске, а второй — крепкий человек в поддевке и картузе, с вислыми седыми усами.
— Знакомьтесь, господа, — сказал Кузьмин, — это Александр Петрович Бахтин, известный наш криминалист.
— Очень приятно, — устало бросил руку в каске офицер, — ротмистр Андреев Николай Альфредович, городской брандмайор.
— Наслышан о вас, голубчик, — прогудел седоусый. — Да и рассказец ваш читал. Неплохо. Гиляровский. Он сильно сжал руку Бахтина. Бахтин ответил. Гиляровский усмехнулся и сдавил сильнее. Бахтин опять ответил.
— Неплохо, совсем неплохо для полицейского чина. — Засмеялся репортер, — правда, я слышал, что вы гимнаст, английским боксом балуетесь.
— Баловался. Уж года два, как не участвовал в матчах.
— Напрасно, приходите к нам в Гимнастическое общество, есть занятные ребята. — Много сгорело, Николай Альфредович? — Весьма. — Пострадавшие есть?
— Мои пожарные грудью, можно сказать, отстояли склад медикаментов. Иначе взрыв был бы знатный. Как вы считаете, Александр Петрович, поджог? — Чистой воды.
— Ну мы сделали, что могли, теперь ваша работа. Если какие вопросы возникнут, телефонируйте, милости прошу ко мне на Пречистенку, а пока, господа, извините, служба.
Брандмайор пошел к пожарным, ступая тяжело, как очень усталый человек.
— Досталось им, — прогудел Гиляровский, — давно на Москве такого пожара не было. Так что же, Александр Петрович? — Что я вам могу сказать, Владимир Алексеевич… — А вы, значит, мое имя и отчество знаете?
— Не кокетничай, Володя, — засмеялся Кузьмин, — тебя вся читающая Россия знает. Гиляровский довольно усмехнулся: — Так как, Александр Петрович?
— Милые мои литераторы, дело о поджоге, думаю, примет самый неожиданный оборот.
Раздался бешеный стук копыт, и на двор влетела пролетка, в которой восседал, как монумент, полицмейстер второго отделения, статский советник Севенард. Он лихо выскочил из пролетки. Не полицмейстер, а картинка. Сияли серебряные с генеральским шитьем погоны, ослепительно горели пуговицы, блестели лакированные сапоги. Звеня шпорами, он подошли к Бахтину. — Желаю здравствовать, Александр Петрович. — Мое почтение, Александр Николаевич. — А где следователь? — У сторожки.
— Позвать, — рявкнул полицмейстер околоточному. И, обращаясь к Бахтину, спросил: — Ну что, следы есть?
Голос его бы лукав и насмешлив. Веселая улыбка пряталась в закрученных гвардейских усах. — Есть новости по делу? — спросил Бахтин.
— Сейчас, батенька, сейчас, — полицмейстер разгладил лайковой перчаткой усы, — все узнаете.
Он выдержал паузу, как хороший театральный актер, дожидаясь, пока не подошли Шабальский, Маршалк и сыщики.
— Милые мои Шерлоки Холмсы, я сам люблю эту литературу почитывать, но полицейская служба — дело, от ваших научных теорий не зависящее.
— Так в чем дело, Александр Николаевич? — удивился Маршалк.
— А дело в том, батенька мой, что поджигатель сидит в арестантском помещении первого участка пресненской части. — Кто? — обрадованно спросил Шабальский. — Некто Серегин Игорь, сын Петрова. — Как же вы его нашли?
— Э, батенька мой, — громогласно объявил Севенард, — уметь надо. А если по порядку, так дело так было. Мы с приставом первого участка, ротмистром Бойковым, здесь вместе с пожарными оказались. Ну, конечно, огонь, треск, вопли — одним словом, страх Божий. Пока оцепление устанавливали, смотрим, человек крутится. Кто такой? А он мне, мол, при складах служу. Я его за грудки, кого, мол, каналья, видел. А он мне в ответ: Серегина из Земсоюза, он к складам большой бидон тащил.
— А кто этот человек? — перебил полицмейстера Бахтин.
— Нефедов, служитель здешний, — продолжал Се— венард. — Где Серегин живет, знаешь? На Пречистенке, в Лебяжьем переулке, в доме два. Мы, конечно, туда с Бойковым.
Приезжаем. Квартира весьма приличная, матушка, вдова статского советника, сестра, милая барышня.
А в прихожей шинель висит, вся от керосина мокрая, я в карман-то руку сунул и вынул.
Полицмейстер достал дамский браунинг, с перламутровой рукояткой:
— Понюхал ствол, кислый! И в магазине одного патрона нет. — Так прямо и взяли? — спросил Бахтин.
— Прямо и взял. Вы об отпечатках, что ли, печетесь, батенька, я же вам живого преступника достал.
— Ну, а дальше? — с профессиональной заинтересованностью обратился к Севенарду Гиляровский.
— Адалее так, любезный Владимир Алексеевич, мы вдову, где сын, Мол? А она в ответ нам, спит.
Мы в комнату, а там этот Серегин пьяный, как зюзя. Ну, конечно, растолкали, дворника вызвали, понятых, обыск по всем правилам — нашил запрятанные в прихожей десять тысяч. — Чьи деньги? — спрашиваю. А он мне: «Не мои».
Ну мы, конечно, его в узилище. По дороге он мне и ротмистру Бойкову показания дал. В них все изложено, как городового убил, да склад поджег. Так что едем, господа, в участок, там его и найдете.
Полицмейстер широким жестом показал на свой выезд.
— Спасибо, — поблагодарил Бахтин, — у нас авто, я…
Он так и не успел договорить, трубя серебряными клаксонами, во двор въехало авто «нэпир» с кузовом красного дерева, с двумя хрустальными фонарями на крыльях.
— Ну вот, — усмехнулся Маршалк, — наконец, и хозяева прибыли.
Из машины выскочил шофер в кожаной куртке с узкими серебряными погонами, распахнул дверь и выдернул сверкающую лаком лесенку.
И появился человек в сизой, дорогого сукна шинели, с зелеными генеральскими отворотами и непонятными серебряными погонами.
Позванивая шпорами, он подошел к полицейским.
— Я Коншин, член комитета Земского союза, — небрежно, с некой долей высокомерия представился он. — С кем имею честь?
— Господин Коншин, я Маршалк, начальник сыскной полиции. Сгорело ваше имущество, убит городовой Полуянов, охранявший склады, нанесен большой ущерб фронтовому снабжению. Мои люди всю ночь разыскивали вас и нашли в ресторане «Мавритания». Как это понимать, господин Коншин?
— А как хотите, так и понимайте. И оставьте ваши полицейские штучки, вы должны были охранять склады.
— Позвольте заметить, господин член комитета, — вмешался Севенард, — мы ничего вам не обязаны. Следить за складами ваша забота, наша — жуликов ловить. — Я слышал, что поджигатель пойман.
Никто не заметил, как к ним подошел еще один человек в форме Земсоюза.
— А вы кто будете, милостивый государь, — рявкнул полицмейстер, — и откуда вам ведомо, кто арестован и когда?
— Моя фамилия Дергаусов. По пути на склады мы заехали на Пречистенку за нашим сотрудником господином Серегиным и выяснили, что вы его арестовали по подозрению.
— Это дело полицейских служб, — опять рявкнул Севенард. — Господин Коншин, — поинтересовался Бахтин, — а на какую сумму убыток? Коншин вздохнул, пытаясь вспомнить.
И Бахтин по выражению его лица понял, что этот господин, так хорошо погулявший всю ночь в «Мавритании», даже не знал, что находилось и сейчас находится на подведомственном ему складе.
— Убыток крупный, — выручил своего патрона Дергаусов. — Пока не знаю, что спасли на складах, но…
— А вон посмотрите, у забора тюки лежат, — перебил его Кулик, — это с первого и второго складов. Так что, господин Дергаусов, не все сгорело, кое-что и осталось.
— Нужно срочно ревизию произвести, — распорядился Коншин, — вы уж, Юрий Александрович, распорядитесь.
— Не извольте беспокоиться, — Кулик подошел к Коншину, — комиссия уже создана. Через час из городской Думы, от господина Челнокова и от князя Львова прибудут представители.
— От сыскной полиции в комиссию войдет и титулярный советник Кулик, — подытожил разговор Mapшалк. — А нам пора, господа.
Следователь уселся в коляску полицмейстера и уехал. Бахтин подозвал сыщиков.
— Баулин! Кровь из носа, к обеду чтобы служитель при складах Нефедов у меня был. — Слушаюсь, господин начальник.
— Поедемте, Александр Петрович, — Маршалк открыл дверцу авто, — я вас у участка высажу, в должность поеду.
Авто, погромыхивая на выбоинах, вырулило на булыги улиц.
— Господи, трясет-то как, — пожаловался Маршалк. — Все. Буду ездить в экипаже, а авто вам передам, Александр Петрович.
— Пресня, район поганый, — мрачно сказал шофер, — одни булыги. — Это техника твоя поганая, — зло ответил Маршалк, — вот «Руссо-Балт» ставит рессоры на свои авто, так едешь, как в пролетке. — Так давайте заменим, — предложил Бахтин.
— Этот «рено» нам в четырнадцатом году городская дума пожаловала. Так что кататься нам на нем до скончания века. Что-то быстро нашли злоумышленника, как думаешь ты, Саша?
— Слишком быстро. Его нам наверняка подставили. А вот кто? — Думаешь, Коншин? — Не исключено. Больно широко живет. — Нет, Саша, это не довод.
Внезапно трясти перестало, авто вырулило на Нижне-Пресненскую улицу.
— Пристав Бойков хозяин, вот как улицу-то в порядок привел. Мостовая получше, чем на Тверской, — вздохнул шофер.
Авто сбавило ход, у дома 8, где размещался участок, стояла двуконная карета скорой помощи. Усталые лошади низко опустили головы, и казалось, что они дремлют после тяжелой ночи.
Громовой мат полицмейстера Бахтин услышал еще на пороге. Из дверей выскочил испуганный околоточный, снял фуражку и стал мелко креститься.
Он был в таком ужасе, что даже не заметил Бахтина. В дежурной комнате стояли вытянувшиеся городовые и полицейский служитель с разбитым в кровь лицом. В углу рыдал околоточный, под глазом у него, как слива, вырастал синяк,
— Двадцать лет… Ваше высокородие… Двадцать лет беспорочной службы…
— Я тебе, твою мать, покажу службу! Завтра из участка вон!
На скамейке в углу сидел Шабальский, о чем-то разговаривал с человеком в форме врача «Скорой помощи».
— Что здесь такое, Ананий Николаевич? — подошел к ним Бахтин.
— Дрянь дело, Александр Петрович, Серегина отравили. — Совсем? — Бахтин даже не удивился. — Да.
— Что скажете, доктор, — повернулся Бахтин к врачу.
— Циан, полковник, пока могу сказать только это. Вскрытие покажет. — Где труп?
— В камере, — вздохнул следователь, — мы вас дожидались. — Пристав, — крикнул Бахтин.
— Слушаю вас, Александр Петрович, — подошел Бойков. — Как вас зовут, извините? — Михаил Андреевич. — Проводите меня в камеру. — Слушаюсь.
Ротмистр, звякнув шпорами, пригласил Бахтина следовать за ним. Арестантское помещение было на редкость светлым и чистым. Чувствовалась хозяйская рука человека, служившего старшим офицером в эскадроне. У входа в камеру стоял еще один ротмистр.
— Мой старший помощник, ротмистр Гейде Степан Николаевич. Бахтин пожал протянутую руку. — Пойдемте, господа.
На полу в камере лежал молодой человек в военном кителе, с солдатским Георгием. — Дайте свету, — попросил Бахтин. Гейде зажег фонарь.
Лицо покойного исказила боль, на губах еще оставались следы пены.
— Михаил Андреевич, вы обыскивали арестованного? — Никак нет. Не успели. — Напрасно, возможно, яд был у него в кармане.
— Позвольте вмешаться, господин коллежский советник, — звякнул шпорами Гейде, — его отравили. Яд был в передаче. — В какой передаче?
— Пришла дама, назвалась его сестрой, попросила передать продукты. Дежурный околоточный принял и передал арестованному. — Вы уверены, что яд был в пище?
— Дело-то в том, Александр Петрович, что у нас два трупа-то. — Это как?
— Городовой Синицын позарился, сукин сын, на колбасу и отхватил кусок. — Умер. — Так точно.
— Но передачу подозреваемому в уголовно наказуемых деяниях обязан был проверить чин сыскной полиции, прикомандированный к участку. Где он?
— Я, Александр Петрович, надзирателя Громова по большим праздникам вижу. У нас всю сыскную работу Степан Николаевич ведет, и, скажу вам, весьма удачно.
— Так, дилетантствую по малости, — смутился Гейде, — жизнь заставляет. — А где сейчас Громов? — Тайна сия велика есть. — Пристав закурил.
— Хорошо. А где вы были, ротмистр, когда привезли арестованного.
— Я только что вернулся из Салтыковки, забирал там квартирного вора Вахоню.
— Ясно, господа, пригласите понятых, давайте обыщем труп.
Сколько Бахтину приходилось обыскивать многочисленных покойников, а все равно не мог он привыкнуть к этому.
У него постоянно возникало чувство, что ему приходилось вмешиваться в великое Божье таинство. Потому что рождение и смерть ниспосланы нам свыше. Вот и сейчас, глядя на то, что еще несколько часов назад было молодым сильным человеком, который любил и ненавидел, страдал и радовался, Бахтин чувствовал какую-то свою неосознанную вину.
Протокол осмотра писал ротмистр Гейде, Бахтин обыскивал карманы и диктовал.
— Портсигар серебряный, с пятью папиросами фабрики Асмолова, на крышке портсигара выдавлен вид Москвы. Так, далее. Удостоверение Союза городов на имя Серегина Игоря Петровича. Номер документа 663. Теперь. Лист бумаги, исписанный наполовину. Так. Наручные часы фирмы «Павел Буре», серебряные с черной металлической сеткой, предохраняющей циферблат. В карманах бриджей… Носовой платок, зажигалка из винтовочной гильзы. Кошелек кожаный потертый. В нем тридцать четыре рубля сорок две копейки и бесплатный билет на трамвай. С карманами все. Бахтин расстегнул китель покойника. — Ну-ка, посветите мне. Так. Где доктор? — Я здесь. — Взгляните, что у него на шее. — Крест. — Да нет, вот. Смотрите. — Царапина сильная или слабый порез.
— Думаю, что, кроме креста, — Бахтин наклонился ближе, — у него был медальон или ладанка, которую он сорвал.
— И точно, — вздохнул Бойков, — он дома все под кителем рукой шарил.
— Значит, не хотел, чтобы мы видели это, или у него кто-то сорвал, а он искан. Вы же говорите, он пьяный был. — Даже весьма. — Где его бумаги, изъятые при обыске? — В дежурной комнате.
— Ну, с этим покончено. Доктор, проведите вскрытие и обследование продуктов. А мне, господа, принесите его бумаги.
Уже доехав до редакции, Кузьмин вспомнил, что ничего не ел. За беготней, бесконечными разговорами, поисками свидетелей он забыл, что утром не успел даже выпить чаю.
Чувство голода он ощутил только на Тверской, когда на некоторое время отключился от утренних событий. Он приказал извозчику ехать в кофейню Филиппова. Конечно, лучше бы поехать в «Метрополь», но это все же далековато от редакции.
В кофейне народу, как всегда, было много. Сюда любили заглянуть после уроков гимназисты-старшеклассники. По военному времени никто уже не обращал внимания на распоряжение попечителя учебных заведений, запрещавшее ученикам посещать кофейные заведения без родителей.
Кузьмин спросил коньяка, выпил две чашки черного кофе и съел несколько пирожков. Он вышел из кофейни и закурил.
Тверская, как всегда, была нарядной и чистой. И народ по ней шел торопливо. У Елисеева стояли авто и экипажи, в которые загружали берестяные коробки со снедью.
Если бы не плакаты, не курсистки с кружками общества «Ромашка», не обилие военных шинелей, то казалось бы, что Тверская не изменилась.
Грянул где-то на Дмитровке военный оркестр, донеслись неразборчивые выкрики команд.
Нет, война все же ощущалась. И прежде всего в настроениях людей. Третий год она бушевала на Западе и Кавказе.
Первые страницы газет заполняли телеграммы с фронта о бесконечных атаках, победах и потерях. Давно уже прошел патриотический угар первых дней.
После гибели армии Самсонова московское общество поняло, что война будет затяжной и что необходимо помочь фронту.
Одни честно работали, другие находили в газетах, в списках погибших родные имена, а третьи наживали на войне огромные состояния, а где-то медленно, но страшно росло недовольство.
Царь, царица, Распутин. Царица, Распутин и германские шпионы.
Кузьмин предчувствовал надвигающиеся события и, как мог, приближал их. Его статьи с фронта калечила военная цензура, но ему все-таки удавалось кое-что сказать. Свирепствовал Цензурный комитет, вымарывая из его фельетонов целые абзацы, но он продолжал писать так же остро и зло.
Редакция «Русского слова», помещалась рядом со Страстной площадью, на Тверской, в доме Сытина.
Кузьмин поднялся на второй этаж и в коридоре столкнулся с редактором Благовым.
— На ловца, — усмехнулся редактор, — а я вас искал, Женя. — Что случилось? — Обычные газетные дела. Пойдемте ко мне.
Они вошли в просторный кабинет Благова, уселись на диван. — Хотите выпить? — спросил редактор. — Федор Иванович, а когда я отказывался? — Что правда, то правда. Такого не помню. — Есть водка неплохая и коньяк, но неважный. — Давайте водку, коньяк я уже пил.
Благов достал из шкафа начатую бутылку «Смирновской», разлил по стаканам.
— Закусим окорочком тамбовским, сегодня принесли. Запах, доложу вам. — Редактор мечтательно покрутил пальцами. Они выпили. Водка была неплоха, а окорок просто дивный.
— Федор Иванович, — Кузьмин закурил со вкусом, — а ведь вы меня не на выпивку пригласили.
— Точно, милый Женя. Есть дело. Надо ехать на фронт.
— Федор Иванович, я понимаю, что в газете в качестве военного корреспондента аттестован я один, но есть материал. Думаю, сенсационный.
— Этот пожар. Там же Гиляровский был, репортеров куча. — Пожар-то не простой. И Кузьмин пересказал Благову утренние события.
Редактор закурил, уселся за стол. Он был прекрасным газетчиком, больше всего на свете любившим свою каторжную работу, литературу и театр.
И как газетчик понял, что можно сделать из этой истории. — Значит, ударим по Коншину. — Ударим.
— Да, господинчик, прямо скажем, поганый. Ни стыда, ни совести. По крупному играет в Английском клубе, постоянно торчит в кабаках, истории с бабами. Но тылы у него защищенные. Связи у него и в Петербурге мощные. А сейчас еще Удельное ведомство возглавил его друг тайный советник Кручинин, родственник Фредерикса. — Боитесь? — засмеялся Кузьмин. — Вам не стыдно, Женя? — Стыдно.
— Тогда начинайте, благословясь. Сколько вам понадобится времени?
— Пока не знаю, но еженедельный фельетон буду сдавать аккуратно.
— Прекрасно. Это меня может примирить с вашим начинанием. Кстати, я слышал, что полицейское разбирательство возглавил Бахтин. — Да. — Ну, тогда материал из первых рук.
— Понимаете, Федор Иванович, меня очень интересует фигура Коншина как некий социальный тип. Вдумайтесь, человек получил прекрасное образование, но служить не пошел. Уехал во Францию покупать квартиру в Париже, роскошную виллу в Ницце. Игорные дома, дорогие женщины, кутежи. Но в имениях своих сумел организовать дело так, что они приносили ему огромные барыши.
— Не он организовывал, — перебил его Благов, — а Шатило. Есть у него такой главный управляющий, министерская голова у мужика. Он же вложил деньги в акции всевозможные, в банк «Лионский кредит». А Коншин наш только купоны стриг.
— Да разве в том дело. Гоняет по Москве в дорогом авто из красного дерева, содержанке своей тысячные подношения делает. Без всякого стеснения. Ведь война.
— Кому война, а кому и мать родна. Вы думаете, он ворует?
— Вот это я и хочу выяснить. Вы, Федор Иванович, Мишу Павлова наблюдали сегодня?
— В репортерской отчет о вчерашних скачках пишет. — Он-то мне и нужен.
В репортерской, несмотря на открытую форточку, плавали облака табачного дыма.
Это была самая шумная и веселая комната в редакции. Беспрерывно звонил телефон, сюда стекались все последние новости.
Репортеры, забубённая компания, знавшие подноготную всей Москвы, курили, смеялись, писали что-то на длинных листах бумаги.
Кузьмина встретили радостно. Его здесь любили и уважали. Любили за талант, добрый характер и желание всегда помочь товарищу.
Уважали за то, что, став известным газетным писателем, не зазнался, а был прост и весел. Помнил, что сам когда-то начинал в этой комнате репортером. Миша Павлов только что закончил писать. — Миша, ты мне нужен, — позвал его Кузьмин. — Сейчас, Женя, только гранки сдам секретарю. — Тогда приходи ко мне.
Кузьмин с большой теплотой относился к репортеру. Ему нравились пробивной Мишин характер, веселый добрый нрав.
Отец его Николай Павлов держал в Москве суконную торговлю, но Миша, окончив коммерческое училище, сбежал из скучного отцовского дома с провинциальной труппой. Отец проклял его и лишил наследства.
Несколько сезонов Миша проработал в провинции, играл любые роли, а однажды написал театральный фельетон «Провинциальные кулисы».
Его заметили, позвали в «Воронежскую газету», оттуда он и перебрался в Москву и стал репортером «Русского слова». У него было хорошее перо, острый глаз и необыкновенное умение добывать сенсации.
Жил он недалеко, на Страстном бульваре. Двери его дома были открыты для всех в любое время. Ежедневно в квартире веселились. Жена его Маша, прелестная провинциальная актриса, ныне работающая у Корша, обожала пряную, ночную жизнь.
В его доме можно было встретить актеров, писателей, журналистов, антрепренеров, фронтовых офицеров. Одним словом, открытый дом.
В начале войны Миша окончил школу прапорщиков и несколько месяцев воевал, заработал анненский темляк на шашку и Станислава с мечами.
Но Сытин через Скобелевский комитет добился его возвращения в редакцию.
И вновь стал Миша репортерить. Он писал о бегах и театре, обслуживал для редакции московские рестораны. Был своим человеком в тайных домах свиданий, на подпольных «мельницах», знал всех грязных букмекеров.
Его веселый нрав, а главное — недюжинная физическая сила не раз выручали его в непростых ситуациях на московском «дне».
— Ну вот, — засмеялся Миша, входя в кабинет Кузьмина, — на сегодня отмотался. Ты чего, Женя? — Миша, у тебя в «Мавритании» связи есть? — Конечно. А что надо? — Надо поговорить там кое с кем. — О чем, Женя?
— Вчера там Коншин гулял с компанией, так я хочу узнать, что за люди были, когда за стол сели и когда ушли.
— Владеет рестораном мадам Матрусина, но она там не бывает. А вот управляющий Семен Семенович знает все. — Как ты с ним? — Он мне кое-чем обязан. — Давай съездим. — Телефонируем сначала. Миша снял трубку.
— Алло… Барышня… 21-15 попрошу… Спасибо… Алло… «Мавритания»… Попросите Семен Семеновича… Спасибо, жду… — Миша закрыл ладонью микрофон, подмигнул Кузьмину. — На месте. Алло… Семен Семенович. Павлов… Я тоже рад слышать… Слушай, Семен, мне бы с тобой по одному делу перетолковать надобно… Прямо сейчас… Жди, еду. Павлов положил трубку и сказал: — Ну что, едем, Женя, нас ждут. Лихача взяли на Страстной, сторговались быстро. — Петроградский проспект, 58.
— В «Мавританию», что ли? — спросил здоровенный возница. — Туда.
— Так и говорите. Эх! Голуби, быстрей, барин на водку даст.
Понесся рысак. Двинулась мимо Тверская в желтизне фонарей, треске трамваев, выкриках извозчиков и простуженных клаксонах авто.
— А что здесь думать-то, Ананий Николаевич. Думаю, дело было так. Пришли двое. Городовой Полуянов их знал. Эти двое были не просто хивинцы, а люди состоятельные. — Почему так считаете?
— Они наследили очень. У порога след мужской туфли, весьма изящной, и следы офицерского сапога со шпорами. Потом глядите, коньяк дорогой, от Елисеева, колбаса языковая тоже из хорошей гастрономии.
Один сел пить с Полуяновым коньяк, а второй зашел со спины и выстрелил в него из браунинга. — Почему из браунинга? — Следователь закурил. — Пока отрабатываем версию доктора.
— Господин начальник, на полу ничего, щелей много! — крикнул Баулин. — Вскрывай половицы.
— Подождите, подождите, — удивленно вмешался следователь, — выдумаете…
— Ананий Николаевич, они, как видите, даже стаканы и бутылку не убрали, думали, что сторожка-то сгорит, ан нет, ветер в другую сторону повел. — А почему же они труп вытащили?
— Да все потому же. Если бы труп сгорел, сгорела бы какая-то часть их плана. Так что будем ждать неожиданный поворот. — Вы думаете, что нас пустят по ложному следу? — Обязательно.
— Есть! Есть! Господин начальник, гильза. — В руке Баулина поблескивал закопченный бочонок гильзы.
— Так. — Бахтин взял гильзу. — Молодец. Господа криминалисты, попрошу ко мне. Оба чиновника подошли к Бахтину. — Вот гильза, что скажете?
— В трупе выходного отверстия нет, потому что стреляли из дамского браунинга, — ответил один из чиновников.
— Верно. Это дамский браунинг, калибр четыре и пять. Пожалуйста, господа, отпечатки пальцев на стаканах, бутылке, ноже. — Это понятно.
— Что думаете, Александр Петрович? — спросил Маршалк.
— У меня бы похожий случай в Петербурге. Думаю, что ничего нового они не придумают, схема одна и та же. Вот увидите, виновный найдется быстро.
— Сколько имущества сгорело, — огорченно вздохнул Маршалк, — сотни тысяч рублей.
— Так здесь же, Карл Петрович, — вмешался Кулик, — эти папахи и шинели лежали, да сапоги. Нет товара, нет дела, а то, что подполковник интендантской рапорт написал, они еще его в лихоимстве обвинят. — Но у нас накладные, все документы на товар.
— Так они, Карл Петрович, заявят, что товар-то качественный был. — И то, твоя правда, Валентин Яковлевич. Только когда рассвело, Бахтин увидел, что натворил огонь. К нему подошел Женя Кузьмин. — Ну как, Саша? — Потом расскажу.
— Пойдем, я тебя с главным пожарным познакомлю.
В нескольких шагах от них стояли двое: один в помятой пожарной каске, а второй — крепкий человек в поддевке и картузе, с вислыми седыми усами.
— Знакомьтесь, господа, — сказал Кузьмин, — это Александр Петрович Бахтин, известный наш криминалист.
— Очень приятно, — устало бросил руку в каске офицер, — ротмистр Андреев Николай Альфредович, городской брандмайор.
— Наслышан о вас, голубчик, — прогудел седоусый. — Да и рассказец ваш читал. Неплохо. Гиляровский. Он сильно сжал руку Бахтина. Бахтин ответил. Гиляровский усмехнулся и сдавил сильнее. Бахтин опять ответил.
— Неплохо, совсем неплохо для полицейского чина. — Засмеялся репортер, — правда, я слышал, что вы гимнаст, английским боксом балуетесь.
— Баловался. Уж года два, как не участвовал в матчах.
— Напрасно, приходите к нам в Гимнастическое общество, есть занятные ребята. — Много сгорело, Николай Альфредович? — Весьма. — Пострадавшие есть?
— Мои пожарные грудью, можно сказать, отстояли склад медикаментов. Иначе взрыв был бы знатный. Как вы считаете, Александр Петрович, поджог? — Чистой воды.
— Ну мы сделали, что могли, теперь ваша работа. Если какие вопросы возникнут, телефонируйте, милости прошу ко мне на Пречистенку, а пока, господа, извините, служба.
Брандмайор пошел к пожарным, ступая тяжело, как очень усталый человек.
— Досталось им, — прогудел Гиляровский, — давно на Москве такого пожара не было. Так что же, Александр Петрович? — Что я вам могу сказать, Владимир Алексеевич… — А вы, значит, мое имя и отчество знаете?
— Не кокетничай, Володя, — засмеялся Кузьмин, — тебя вся читающая Россия знает. Гиляровский довольно усмехнулся: — Так как, Александр Петрович?
— Милые мои литераторы, дело о поджоге, думаю, примет самый неожиданный оборот.
Раздался бешеный стук копыт, и на двор влетела пролетка, в которой восседал, как монумент, полицмейстер второго отделения, статский советник Севенард. Он лихо выскочил из пролетки. Не полицмейстер, а картинка. Сияли серебряные с генеральским шитьем погоны, ослепительно горели пуговицы, блестели лакированные сапоги. Звеня шпорами, он подошли к Бахтину. — Желаю здравствовать, Александр Петрович. — Мое почтение, Александр Николаевич. — А где следователь? — У сторожки.
— Позвать, — рявкнул полицмейстер околоточному. И, обращаясь к Бахтину, спросил: — Ну что, следы есть?
Голос его бы лукав и насмешлив. Веселая улыбка пряталась в закрученных гвардейских усах. — Есть новости по делу? — спросил Бахтин.
— Сейчас, батенька, сейчас, — полицмейстер разгладил лайковой перчаткой усы, — все узнаете.
Он выдержал паузу, как хороший театральный актер, дожидаясь, пока не подошли Шабальский, Маршалк и сыщики.
— Милые мои Шерлоки Холмсы, я сам люблю эту литературу почитывать, но полицейская служба — дело, от ваших научных теорий не зависящее.
— Так в чем дело, Александр Николаевич? — удивился Маршалк.
— А дело в том, батенька мой, что поджигатель сидит в арестантском помещении первого участка пресненской части. — Кто? — обрадованно спросил Шабальский. — Некто Серегин Игорь, сын Петрова. — Как же вы его нашли?
— Э, батенька мой, — громогласно объявил Севенард, — уметь надо. А если по порядку, так дело так было. Мы с приставом первого участка, ротмистром Бойковым, здесь вместе с пожарными оказались. Ну, конечно, огонь, треск, вопли — одним словом, страх Божий. Пока оцепление устанавливали, смотрим, человек крутится. Кто такой? А он мне, мол, при складах служу. Я его за грудки, кого, мол, каналья, видел. А он мне в ответ: Серегина из Земсоюза, он к складам большой бидон тащил.
— А кто этот человек? — перебил полицмейстера Бахтин.
— Нефедов, служитель здешний, — продолжал Се— венард. — Где Серегин живет, знаешь? На Пречистенке, в Лебяжьем переулке, в доме два. Мы, конечно, туда с Бойковым.
Приезжаем. Квартира весьма приличная, матушка, вдова статского советника, сестра, милая барышня.
А в прихожей шинель висит, вся от керосина мокрая, я в карман-то руку сунул и вынул.
Полицмейстер достал дамский браунинг, с перламутровой рукояткой:
— Понюхал ствол, кислый! И в магазине одного патрона нет. — Так прямо и взяли? — спросил Бахтин.
— Прямо и взял. Вы об отпечатках, что ли, печетесь, батенька, я же вам живого преступника достал.
— Ну, а дальше? — с профессиональной заинтересованностью обратился к Севенарду Гиляровский.
— Адалее так, любезный Владимир Алексеевич, мы вдову, где сын, Мол? А она в ответ нам, спит.
Мы в комнату, а там этот Серегин пьяный, как зюзя. Ну, конечно, растолкали, дворника вызвали, понятых, обыск по всем правилам — нашил запрятанные в прихожей десять тысяч. — Чьи деньги? — спрашиваю. А он мне: «Не мои».
Ну мы, конечно, его в узилище. По дороге он мне и ротмистру Бойкову показания дал. В них все изложено, как городового убил, да склад поджег. Так что едем, господа, в участок, там его и найдете.
Полицмейстер широким жестом показал на свой выезд.
— Спасибо, — поблагодарил Бахтин, — у нас авто, я…
Он так и не успел договорить, трубя серебряными клаксонами, во двор въехало авто «нэпир» с кузовом красного дерева, с двумя хрустальными фонарями на крыльях.
— Ну вот, — усмехнулся Маршалк, — наконец, и хозяева прибыли.
Из машины выскочил шофер в кожаной куртке с узкими серебряными погонами, распахнул дверь и выдернул сверкающую лаком лесенку.
И появился человек в сизой, дорогого сукна шинели, с зелеными генеральскими отворотами и непонятными серебряными погонами.
Позванивая шпорами, он подошел к полицейским.
— Я Коншин, член комитета Земского союза, — небрежно, с некой долей высокомерия представился он. — С кем имею честь?
— Господин Коншин, я Маршалк, начальник сыскной полиции. Сгорело ваше имущество, убит городовой Полуянов, охранявший склады, нанесен большой ущерб фронтовому снабжению. Мои люди всю ночь разыскивали вас и нашли в ресторане «Мавритания». Как это понимать, господин Коншин?
— А как хотите, так и понимайте. И оставьте ваши полицейские штучки, вы должны были охранять склады.
— Позвольте заметить, господин член комитета, — вмешался Севенард, — мы ничего вам не обязаны. Следить за складами ваша забота, наша — жуликов ловить. — Я слышал, что поджигатель пойман.
Никто не заметил, как к ним подошел еще один человек в форме Земсоюза.
— А вы кто будете, милостивый государь, — рявкнул полицмейстер, — и откуда вам ведомо, кто арестован и когда?
— Моя фамилия Дергаусов. По пути на склады мы заехали на Пречистенку за нашим сотрудником господином Серегиным и выяснили, что вы его арестовали по подозрению.
— Это дело полицейских служб, — опять рявкнул Севенард. — Господин Коншин, — поинтересовался Бахтин, — а на какую сумму убыток? Коншин вздохнул, пытаясь вспомнить.
И Бахтин по выражению его лица понял, что этот господин, так хорошо погулявший всю ночь в «Мавритании», даже не знал, что находилось и сейчас находится на подведомственном ему складе.
— Убыток крупный, — выручил своего патрона Дергаусов. — Пока не знаю, что спасли на складах, но…
— А вон посмотрите, у забора тюки лежат, — перебил его Кулик, — это с первого и второго складов. Так что, господин Дергаусов, не все сгорело, кое-что и осталось.
— Нужно срочно ревизию произвести, — распорядился Коншин, — вы уж, Юрий Александрович, распорядитесь.
— Не извольте беспокоиться, — Кулик подошел к Коншину, — комиссия уже создана. Через час из городской Думы, от господина Челнокова и от князя Львова прибудут представители.
— От сыскной полиции в комиссию войдет и титулярный советник Кулик, — подытожил разговор Mapшалк. — А нам пора, господа.
Следователь уселся в коляску полицмейстера и уехал. Бахтин подозвал сыщиков.
— Баулин! Кровь из носа, к обеду чтобы служитель при складах Нефедов у меня был. — Слушаюсь, господин начальник.
— Поедемте, Александр Петрович, — Маршалк открыл дверцу авто, — я вас у участка высажу, в должность поеду.
Авто, погромыхивая на выбоинах, вырулило на булыги улиц.
— Господи, трясет-то как, — пожаловался Маршалк. — Все. Буду ездить в экипаже, а авто вам передам, Александр Петрович.
— Пресня, район поганый, — мрачно сказал шофер, — одни булыги. — Это техника твоя поганая, — зло ответил Маршалк, — вот «Руссо-Балт» ставит рессоры на свои авто, так едешь, как в пролетке. — Так давайте заменим, — предложил Бахтин.
— Этот «рено» нам в четырнадцатом году городская дума пожаловала. Так что кататься нам на нем до скончания века. Что-то быстро нашли злоумышленника, как думаешь ты, Саша?
— Слишком быстро. Его нам наверняка подставили. А вот кто? — Думаешь, Коншин? — Не исключено. Больно широко живет. — Нет, Саша, это не довод.
Внезапно трясти перестало, авто вырулило на Нижне-Пресненскую улицу.
— Пристав Бойков хозяин, вот как улицу-то в порядок привел. Мостовая получше, чем на Тверской, — вздохнул шофер.
Авто сбавило ход, у дома 8, где размещался участок, стояла двуконная карета скорой помощи. Усталые лошади низко опустили головы, и казалось, что они дремлют после тяжелой ночи.
Громовой мат полицмейстера Бахтин услышал еще на пороге. Из дверей выскочил испуганный околоточный, снял фуражку и стал мелко креститься.
Он был в таком ужасе, что даже не заметил Бахтина. В дежурной комнате стояли вытянувшиеся городовые и полицейский служитель с разбитым в кровь лицом. В углу рыдал околоточный, под глазом у него, как слива, вырастал синяк,
— Двадцать лет… Ваше высокородие… Двадцать лет беспорочной службы…
— Я тебе, твою мать, покажу службу! Завтра из участка вон!
На скамейке в углу сидел Шабальский, о чем-то разговаривал с человеком в форме врача «Скорой помощи».
— Что здесь такое, Ананий Николаевич? — подошел к ним Бахтин.
— Дрянь дело, Александр Петрович, Серегина отравили. — Совсем? — Бахтин даже не удивился. — Да.
— Что скажете, доктор, — повернулся Бахтин к врачу.
— Циан, полковник, пока могу сказать только это. Вскрытие покажет. — Где труп?
— В камере, — вздохнул следователь, — мы вас дожидались. — Пристав, — крикнул Бахтин.
— Слушаю вас, Александр Петрович, — подошел Бойков. — Как вас зовут, извините? — Михаил Андреевич. — Проводите меня в камеру. — Слушаюсь.
Ротмистр, звякнув шпорами, пригласил Бахтина следовать за ним. Арестантское помещение было на редкость светлым и чистым. Чувствовалась хозяйская рука человека, служившего старшим офицером в эскадроне. У входа в камеру стоял еще один ротмистр.
— Мой старший помощник, ротмистр Гейде Степан Николаевич. Бахтин пожал протянутую руку. — Пойдемте, господа.
На полу в камере лежал молодой человек в военном кителе, с солдатским Георгием. — Дайте свету, — попросил Бахтин. Гейде зажег фонарь.
Лицо покойного исказила боль, на губах еще оставались следы пены.
— Михаил Андреевич, вы обыскивали арестованного? — Никак нет. Не успели. — Напрасно, возможно, яд был у него в кармане.
— Позвольте вмешаться, господин коллежский советник, — звякнул шпорами Гейде, — его отравили. Яд был в передаче. — В какой передаче?
— Пришла дама, назвалась его сестрой, попросила передать продукты. Дежурный околоточный принял и передал арестованному. — Вы уверены, что яд был в пище?
— Дело-то в том, Александр Петрович, что у нас два трупа-то. — Это как?
— Городовой Синицын позарился, сукин сын, на колбасу и отхватил кусок. — Умер. — Так точно.
— Но передачу подозреваемому в уголовно наказуемых деяниях обязан был проверить чин сыскной полиции, прикомандированный к участку. Где он?
— Я, Александр Петрович, надзирателя Громова по большим праздникам вижу. У нас всю сыскную работу Степан Николаевич ведет, и, скажу вам, весьма удачно.
— Так, дилетантствую по малости, — смутился Гейде, — жизнь заставляет. — А где сейчас Громов? — Тайна сия велика есть. — Пристав закурил.
— Хорошо. А где вы были, ротмистр, когда привезли арестованного.
— Я только что вернулся из Салтыковки, забирал там квартирного вора Вахоню.
— Ясно, господа, пригласите понятых, давайте обыщем труп.
Сколько Бахтину приходилось обыскивать многочисленных покойников, а все равно не мог он привыкнуть к этому.
У него постоянно возникало чувство, что ему приходилось вмешиваться в великое Божье таинство. Потому что рождение и смерть ниспосланы нам свыше. Вот и сейчас, глядя на то, что еще несколько часов назад было молодым сильным человеком, который любил и ненавидел, страдал и радовался, Бахтин чувствовал какую-то свою неосознанную вину.
Протокол осмотра писал ротмистр Гейде, Бахтин обыскивал карманы и диктовал.
— Портсигар серебряный, с пятью папиросами фабрики Асмолова, на крышке портсигара выдавлен вид Москвы. Так, далее. Удостоверение Союза городов на имя Серегина Игоря Петровича. Номер документа 663. Теперь. Лист бумаги, исписанный наполовину. Так. Наручные часы фирмы «Павел Буре», серебряные с черной металлической сеткой, предохраняющей циферблат. В карманах бриджей… Носовой платок, зажигалка из винтовочной гильзы. Кошелек кожаный потертый. В нем тридцать четыре рубля сорок две копейки и бесплатный билет на трамвай. С карманами все. Бахтин расстегнул китель покойника. — Ну-ка, посветите мне. Так. Где доктор? — Я здесь. — Взгляните, что у него на шее. — Крест. — Да нет, вот. Смотрите. — Царапина сильная или слабый порез.
— Думаю, что, кроме креста, — Бахтин наклонился ближе, — у него был медальон или ладанка, которую он сорвал.
— И точно, — вздохнул Бойков, — он дома все под кителем рукой шарил.
— Значит, не хотел, чтобы мы видели это, или у него кто-то сорвал, а он искан. Вы же говорите, он пьяный был. — Даже весьма. — Где его бумаги, изъятые при обыске? — В дежурной комнате.
— Ну, с этим покончено. Доктор, проведите вскрытие и обследование продуктов. А мне, господа, принесите его бумаги.
Уже доехав до редакции, Кузьмин вспомнил, что ничего не ел. За беготней, бесконечными разговорами, поисками свидетелей он забыл, что утром не успел даже выпить чаю.
Чувство голода он ощутил только на Тверской, когда на некоторое время отключился от утренних событий. Он приказал извозчику ехать в кофейню Филиппова. Конечно, лучше бы поехать в «Метрополь», но это все же далековато от редакции.
В кофейне народу, как всегда, было много. Сюда любили заглянуть после уроков гимназисты-старшеклассники. По военному времени никто уже не обращал внимания на распоряжение попечителя учебных заведений, запрещавшее ученикам посещать кофейные заведения без родителей.
Кузьмин спросил коньяка, выпил две чашки черного кофе и съел несколько пирожков. Он вышел из кофейни и закурил.
Тверская, как всегда, была нарядной и чистой. И народ по ней шел торопливо. У Елисеева стояли авто и экипажи, в которые загружали берестяные коробки со снедью.
Если бы не плакаты, не курсистки с кружками общества «Ромашка», не обилие военных шинелей, то казалось бы, что Тверская не изменилась.
Грянул где-то на Дмитровке военный оркестр, донеслись неразборчивые выкрики команд.
Нет, война все же ощущалась. И прежде всего в настроениях людей. Третий год она бушевала на Западе и Кавказе.
Первые страницы газет заполняли телеграммы с фронта о бесконечных атаках, победах и потерях. Давно уже прошел патриотический угар первых дней.
После гибели армии Самсонова московское общество поняло, что война будет затяжной и что необходимо помочь фронту.
Одни честно работали, другие находили в газетах, в списках погибших родные имена, а третьи наживали на войне огромные состояния, а где-то медленно, но страшно росло недовольство.
Царь, царица, Распутин. Царица, Распутин и германские шпионы.
Кузьмин предчувствовал надвигающиеся события и, как мог, приближал их. Его статьи с фронта калечила военная цензура, но ему все-таки удавалось кое-что сказать. Свирепствовал Цензурный комитет, вымарывая из его фельетонов целые абзацы, но он продолжал писать так же остро и зло.
Редакция «Русского слова», помещалась рядом со Страстной площадью, на Тверской, в доме Сытина.
Кузьмин поднялся на второй этаж и в коридоре столкнулся с редактором Благовым.
— На ловца, — усмехнулся редактор, — а я вас искал, Женя. — Что случилось? — Обычные газетные дела. Пойдемте ко мне.
Они вошли в просторный кабинет Благова, уселись на диван. — Хотите выпить? — спросил редактор. — Федор Иванович, а когда я отказывался? — Что правда, то правда. Такого не помню. — Есть водка неплохая и коньяк, но неважный. — Давайте водку, коньяк я уже пил.
Благов достал из шкафа начатую бутылку «Смирновской», разлил по стаканам.
— Закусим окорочком тамбовским, сегодня принесли. Запах, доложу вам. — Редактор мечтательно покрутил пальцами. Они выпили. Водка была неплоха, а окорок просто дивный.
— Федор Иванович, — Кузьмин закурил со вкусом, — а ведь вы меня не на выпивку пригласили.
— Точно, милый Женя. Есть дело. Надо ехать на фронт.
— Федор Иванович, я понимаю, что в газете в качестве военного корреспондента аттестован я один, но есть материал. Думаю, сенсационный.
— Этот пожар. Там же Гиляровский был, репортеров куча. — Пожар-то не простой. И Кузьмин пересказал Благову утренние события.
Редактор закурил, уселся за стол. Он был прекрасным газетчиком, больше всего на свете любившим свою каторжную работу, литературу и театр.
И как газетчик понял, что можно сделать из этой истории. — Значит, ударим по Коншину. — Ударим.
— Да, господинчик, прямо скажем, поганый. Ни стыда, ни совести. По крупному играет в Английском клубе, постоянно торчит в кабаках, истории с бабами. Но тылы у него защищенные. Связи у него и в Петербурге мощные. А сейчас еще Удельное ведомство возглавил его друг тайный советник Кручинин, родственник Фредерикса. — Боитесь? — засмеялся Кузьмин. — Вам не стыдно, Женя? — Стыдно.
— Тогда начинайте, благословясь. Сколько вам понадобится времени?
— Пока не знаю, но еженедельный фельетон буду сдавать аккуратно.
— Прекрасно. Это меня может примирить с вашим начинанием. Кстати, я слышал, что полицейское разбирательство возглавил Бахтин. — Да. — Ну, тогда материал из первых рук.
— Понимаете, Федор Иванович, меня очень интересует фигура Коншина как некий социальный тип. Вдумайтесь, человек получил прекрасное образование, но служить не пошел. Уехал во Францию покупать квартиру в Париже, роскошную виллу в Ницце. Игорные дома, дорогие женщины, кутежи. Но в имениях своих сумел организовать дело так, что они приносили ему огромные барыши.
— Не он организовывал, — перебил его Благов, — а Шатило. Есть у него такой главный управляющий, министерская голова у мужика. Он же вложил деньги в акции всевозможные, в банк «Лионский кредит». А Коншин наш только купоны стриг.
— Да разве в том дело. Гоняет по Москве в дорогом авто из красного дерева, содержанке своей тысячные подношения делает. Без всякого стеснения. Ведь война.
— Кому война, а кому и мать родна. Вы думаете, он ворует?
— Вот это я и хочу выяснить. Вы, Федор Иванович, Мишу Павлова наблюдали сегодня?
— В репортерской отчет о вчерашних скачках пишет. — Он-то мне и нужен.
В репортерской, несмотря на открытую форточку, плавали облака табачного дыма.
Это была самая шумная и веселая комната в редакции. Беспрерывно звонил телефон, сюда стекались все последние новости.
Репортеры, забубённая компания, знавшие подноготную всей Москвы, курили, смеялись, писали что-то на длинных листах бумаги.
Кузьмина встретили радостно. Его здесь любили и уважали. Любили за талант, добрый характер и желание всегда помочь товарищу.
Уважали за то, что, став известным газетным писателем, не зазнался, а был прост и весел. Помнил, что сам когда-то начинал в этой комнате репортером. Миша Павлов только что закончил писать. — Миша, ты мне нужен, — позвал его Кузьмин. — Сейчас, Женя, только гранки сдам секретарю. — Тогда приходи ко мне.
Кузьмин с большой теплотой относился к репортеру. Ему нравились пробивной Мишин характер, веселый добрый нрав.
Отец его Николай Павлов держал в Москве суконную торговлю, но Миша, окончив коммерческое училище, сбежал из скучного отцовского дома с провинциальной труппой. Отец проклял его и лишил наследства.
Несколько сезонов Миша проработал в провинции, играл любые роли, а однажды написал театральный фельетон «Провинциальные кулисы».
Его заметили, позвали в «Воронежскую газету», оттуда он и перебрался в Москву и стал репортером «Русского слова». У него было хорошее перо, острый глаз и необыкновенное умение добывать сенсации.
Жил он недалеко, на Страстном бульваре. Двери его дома были открыты для всех в любое время. Ежедневно в квартире веселились. Жена его Маша, прелестная провинциальная актриса, ныне работающая у Корша, обожала пряную, ночную жизнь.
В его доме можно было встретить актеров, писателей, журналистов, антрепренеров, фронтовых офицеров. Одним словом, открытый дом.
В начале войны Миша окончил школу прапорщиков и несколько месяцев воевал, заработал анненский темляк на шашку и Станислава с мечами.
Но Сытин через Скобелевский комитет добился его возвращения в редакцию.
И вновь стал Миша репортерить. Он писал о бегах и театре, обслуживал для редакции московские рестораны. Был своим человеком в тайных домах свиданий, на подпольных «мельницах», знал всех грязных букмекеров.
Его веселый нрав, а главное — недюжинная физическая сила не раз выручали его в непростых ситуациях на московском «дне».
— Ну вот, — засмеялся Миша, входя в кабинет Кузьмина, — на сегодня отмотался. Ты чего, Женя? — Миша, у тебя в «Мавритании» связи есть? — Конечно. А что надо? — Надо поговорить там кое с кем. — О чем, Женя?
— Вчера там Коншин гулял с компанией, так я хочу узнать, что за люди были, когда за стол сели и когда ушли.
— Владеет рестораном мадам Матрусина, но она там не бывает. А вот управляющий Семен Семенович знает все. — Как ты с ним? — Он мне кое-чем обязан. — Давай съездим. — Телефонируем сначала. Миша снял трубку.
— Алло… Барышня… 21-15 попрошу… Спасибо… Алло… «Мавритания»… Попросите Семен Семеновича… Спасибо, жду… — Миша закрыл ладонью микрофон, подмигнул Кузьмину. — На месте. Алло… Семен Семенович. Павлов… Я тоже рад слышать… Слушай, Семен, мне бы с тобой по одному делу перетолковать надобно… Прямо сейчас… Жди, еду. Павлов положил трубку и сказал: — Ну что, едем, Женя, нас ждут. Лихача взяли на Страстной, сторговались быстро. — Петроградский проспект, 58.
— В «Мавританию», что ли? — спросил здоровенный возница. — Туда.
— Так и говорите. Эх! Голуби, быстрей, барин на водку даст.
Понесся рысак. Двинулась мимо Тверская в желтизне фонарей, треске трамваев, выкриках извозчиков и простуженных клаксонах авто.