Страница:
кальцием. Мои нервы совсем на пределе, а по воскресеньям мне и вовсе
отвратительно. В доме тогда чувствуются напряжение и тяжелая атмосфера, все
какие-то сонные, и даже птицы за окном не поют. Смертельная гнетущая тишина
висит в воздухе, душит меня и как будто тянет куда-то в подземелье. Папа,
мама, Марго мне совершенно безразличны, я бесцельно брожу по комнатам,
поднимаюсь и спускаюсь по лестнице. Мне кажется, что я птица, у которой
вырвали крылья, и которая в темноте бьется о прутья своей решетки. Все
кричит во мне: я хочу воздуха, света и смеха! Но я не отвечаю этому голосу и
ложусь на диван, чтобы немного поспать, уйти от тишины и постоянного страха
-- ах, ведь мы живые люди.
Анна.
Дорогая Китти!
Мама ужасно нервная, и я из-за этого как на иголках. Почему мама и папа
никогда не ругают Марго, зато всегда меня? Вот, например, вчера Марго читала
книгу с прекрасными иллюстрациями, потом поставила ее на полку и вышла из
комнаты. Я как раз не знала, чем заняться, и взяла ее, чтобы посмотреть
картинки. Но тут Марго вернулась, увидела "свою книжку" в моих руках и
потребовала ее обратно, скорчив сердитую гримасу. Мне хотелось еще немного
посмотреть, но Марго злилась все больше, а тут и мама вмешалась: "Отдай
сейчас же книгу!".
В комнату вошел папа, он даже не знал, в чем дело, только заметил, что
Марго обижают! И накинулся на меня: "Посмотрел бы на тебя, если бы взяли
что-то твое!". Я послушалась, положила книгу на место и с обиженным видом
вышла из комнаты. На самом деле, я вовсе не обиделась и не рассердилась,
просто мне было очень грустно.
Как папа мог судить, не зная толком, о чем спор! Да, я сама гораздо
скорее отдала бы книгу Марго, если бы мама с папой так рьяно не вступились
за нее! Можно подумать, я ее в самом деле серьезно обидела. Ну, от мамы я
другого и не ожидала, она и Марго всегда защищают другу друга. Я уже
настолько привыкла к маминым выговорам и раздражительности Марго, что просто
не обращаю на них внимания. И конечно, люблю их, просто потому, что они мои
мама и сестра, а их человеческие качества -- это другой вопрос. Но с папой
иначе. Если он уделяет внимание Марго, хвалит ее или ласкает, то все
переворачивается во мне, потому что папу я обожаю, он мой пример, и никого
на свете я не люблю, как его. Разумеется, он не умышленно делает мне больно:
ведь Марго у нас самая умная, добрая и красивая. Но я хочу, чтобы и меня
воспринимали серьезно. Я всегда была этаким семейным клоуном, который
постоянно проказничает, а отдуваться должен вдвое: взбучками от других и
собственным отчаянием. Но сейчас мне все это надоело: и отношение ко мне, и
так называемые серьезные разговоры. Я жду от папы того, что он не может мне
дать. Нет, я не ревную к Марго и никогда не завидовала ее уму и красоте. Но
мне хотелось бы, чтобы папа любил меня не только, как своего ребенка, но и
как человека -- Анну.
Я так цепляюсь за папу, потому что взаимопонимания с мамой у меня нет
совсем, и на папу единственная надежда. Но он не понимает, что мне надо
поговорить обо всем этом, выговориться наконец. О маминых ошибках он вообще
не хочет слышать.
А я так устала от ссор. Не знаю, как сдерживать себя, ведь не могу же я
прямо сказать маме, что не в состоянии выносить ее нетактичность, резкость и
сарказм. Мы просто слишком разные. Я не сужу о ее характере, это не мое
право. Я думаю о ней только, как о матери -- той, которая меня родила, но не
стала для меня настоящей мамой. Ведь я отлично знаю и чувствую, какой должна
быть женщина и мать. Нет, обойдусь как-нибудь без их помощи! Постараюсь не
обращать внимания на ее недостатки и видеть в ней только хорошее, а то, чего
нет, буду искать в самой себе. Но из этого ничего не получается, а самое
ужасное то, что ни мама, ни папа не понимают, как мне не достает их тепла и
понимания, и как я обижена на них. Могут ли вообще родители понять детей?
Иногда мне кажется, что Бог испытывает меня, и будет испытывать в будущем. Я
должна сама воспитать себя, без идеалов, и стану тогда очень сильной.
Кто, как ни я, перечитает эти письма? И кто, как ни я сама, будет меня
утешать? А я часто чувствую себя слабой и нуждаюсь в утешении, хотя знаю,
что могу достигнуть большего и поэтому стараюсь стать лучше.
Со мной обращаются так непоследовательно. То Анна вполне разумна, и с
ней разговаривают на равных, а на следующий день она вдруг превращается в
маленькую глупую овечку, которая ничего не знает, но воображает, что всему
выучилась по книгам. А у меня есть собственные идеалы, мысли и планы, только
я пока не могу выразить их в словах.
Ах, на меня наваливается столько мыслей, когда я наконец остаюсь
вечером одна или днем в окружении всех этих людей, которые меня совершенно
не понимают. Поэтому я так часто возвращаюсь к дневнику, ведь у Китти
терпения достаточно. Обещаю ей, что несмотря на все сохраню выдержку,
проглочу слезы и добьюсь своего. Но очень хочется, чтобы кто-то меня
поддержал -- тот, кто меня любит.
Не суди обо мне плохо и пойми, что у меня просто нет больше сил!
Анна.
Дорогая Китти!
Чтобы чем-то нас занять, и для нашего общего развития, папа заказал
проспект заочного института. Марго прочитала эту толстую книжицу не меньше
трех раз и не нашла для себя ничего подходящего. Тогда папа взялся за дело и
выбрал для нас курсы основ латинского. Мы тут же заказали учебный материал,
хотя стоит это немало. Марго энергично принялась за работу, и я тоже, хотя
мне латинский дается с трудом. И еще папа попросил Кляймана приобрести
детскую библию, чтобы я хоть немного ознакомилась с Новым заветом. "Это
подарок Анне на праздник Хануки?", - спросила его Марго. "Ээ, нет, думаю,
что ко дню святого Николаса". Действительно, Иисус и Ханука не очень
сочетаются.
Поскольку пылесос сломался, мне приходится ежедневно чистить ковер
старой щеткой. Окно при этом закрыто, свет и камин включены. По-моему,
бесполезная и даже вредная работа, и жалобы, в самом деле, последовали
незамедлительно: от поднимающейся в воздух пыли у мамы разболелась голова,
новый латинский словарь Марго весь запылен, а папа еще ворчит, что пол все
такой же грязный. Вот и жди от людей благодарности!
У нас по воскресеньям теперь новый порядок: камин будем зажигать не в
пол шестого утра, а как обычно -- в пол восьмого. На мой взгляд, это не
безопасно. Что подумают соседи, увидев в выходной день дым из трубы? То же
самое с занавесками. С тех пор как мы здесь поселились, они всегда плотно
закрыты. Но время от времени кто-то из господ или дам не удерживается, чтобы
не посмотреть в окно через щелочку. На виновного все накидываются, а тот
оправдывается, что его никто не можешь заметить. Но так ли это на самом
деле? Сейчас ссоры у нас как будто поутихли, вот только Дюссель разругался с
ван Дааном. Если Дюссель упоминает госпожу ван Даан, то называет ее не
иначе, как "глупая корова" или "старая телка", а то величает нашу ученую
мадам "юной девицей" или "невезучей старой девой". Сковородка обвиняет
чайник в том, что тот закоптился!
Анна.
Дорогая Китти!
Если ты перечитаешь все мои письма, то они написаны при самых разных
настроениях. Мне самой не нравится, что от настроения все так зависит. Не
только у меня, а у всех нас. Если я под впечатлением от какой-то книги, то
должна не показывать свои чувства и эмоции другим, иначе они подумают, что я
совсем тронулась. Ты, наверно, заметила, что сейчас у меня расположение
весьма скверное. Почему, толком не могу объяснить, не думаю, что из-за
трусости, которая очень мешает мне в жизни. Сегодня вечером, когда Беп еще
была у нас, раздался долгий и громкий звонок в дверь. Я побледнела, у меня
сразу заболел живот -- и все от страха.
Вечером в постели я представляю себя одну в тюрьме, без мамы и папы.
Или мне мерещатся кошмары: пожар в нашем Убежище, или что за нами приходят
ночью, и я в ужасе забиваюсь под кровать. Я вижу все так ясно и четко, как
будто это происходит в реальности. И я осознаю, что такое и в самом деле
может случиться.
Мип часто повторяет, что завидует нашей спокойной жизни. Может, в
чем-то она и права, но только если забыть о наших страхах.
Не могу представить себе, что когда-то мы снова будем жить в обычном
мире. Хоть я и сама часто произношу "после войны", эти слова кажутся мне
воздушным замком, который навсегда останется мечтой.
Мы, восемь жителей Убежища, как бы живем на кусочке голубого неба, а
вокруг черные тяжелые облака. Сейчас мы в безопасности, но облака все
наступают, и граница, отделяющая нас от смерти, приближается. Мы в ужасе
мечемся и тесним друг друга в поисках выхода. Внизу люди воюют и сражаются,
наверху спокойно и безмятежно, но темная масса не пускает нас ни наверх, ни
вниз, она надвигается непроницаемым потоком, который хочет, но пока не может
нас уничтожить. И мне остается только кричать: "О кольцо, кольцо, расступись
и выпусти нас!"
Анна.
Дорогая Китти!
Для этой главы я придумала хорошее название.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ.
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ.
Я всегда очень дорожила своей ручкой, прежде всего, из-за толстого
пера. Только такими перьями я могу писать аккуратно. Эта ручка прожила
долгую и интересную жизнь, о которой я тебе сейчас расскажу.
Когда мне было девять лет, ручка в коробочке, да еще тщательно
упакованная в вату, прибыла из Ахена, города, где жила моя бабушка. Конечно,
это был бабушкин подарок. На коробке стояла надпись "бесценный экземпляр".
Шел февраль, было холодно и ветрено, а я лежала в постели с гриппом. Тем не
менее, свою драгоценную ручку в красном кожаном пенале я выставила на
обозрение всем подругам. Я, Анна Франк, ужасно гордилась своим подарком!
Через год мне позволили взять ручку с собой в школу, и учительница
разрешила писать ею на уроках. Но когда мне исполнилось одиннадцать,
пришлось убрать мое сокровище в ящик: учительница шестого класса позволяла
писать только школьными ручками, которые надо макать в чернильницу. Когда я
в двенадцать лет поступила в еврейский лицей, то снова смогла пользовать
авторучкой, она теперь вместе с карандашами хранилась в новом пенале,
который закрывался на молнию! А потом ручка переехала в Убежище, где провела
со мной четырнадцатый год моей жизни и вот...
В пятницу в пять часов я собралась писать у себя в комнате, но меня
прогнали папа и Марго, которым приспичило заниматься латинским! Ручка
осталась лежать на столе, а ее владелица занялась в уголке стола чисткой
бобов, точнее, снятием с них плесени. Без четверти шесть я подмела пол и,
завернув мусор и испорченные бобы в старую газету, бросила сверток в камин.
Тот взметнулся ярким пламенем, что привело меня в восторг, поскольку
последнее время наш камин еле дышал.
Ученики латинского, наконец, освободили стол, и я уселась за ним, чтобы
заняться своим письменным заданием. Но ручка бесследно исчезла. Мама, папа,
Марго и даже Дюссель -- все искали, но бесполезно. "Наверно, ты бросила ее в
камин вместе с бобами", - предположила Марго. "О нет, не может быть!" -
воскликнула я. Но когда к вечеру ручка так и не объявилась, мы решили, что
она, в самом деле, сгорела. Поэтому и пламя было таким ярким! На следующий
день грустное предположение подтвердилось: очищая камин от золы, папа нашел
наконечник моей бесценной ручки. От нее самой не осталось и следа.
"Очевидно, расплавилась", - сказал папа.
Только одно меня утешает: моя ручка кремирована, что я когда-то желаю и
себе!
Анна.
Дорогая Китти!
У нас события не радостные. У Беп дифтерия, поэтому она шесть недель на
карантине. Нам ее очень не хватает, к тому же ее болезнь осложнила доставку
для нас еды и других покупок.
Кляйман еще не поправился и уже три недели питается только молоком и
жидкой кашей. Все дела навалились на бедного Куглера.
Марго послала по почте задания по латинскому и теперь их вернули -- с
исправленными ошибками и замечаниями. Марго пишет под именем Беп. Учитель
очень любезен и обладает чувством юмора. Представляю, как он доволен такой
умной и прилежной ученицей!
С Дюсселем что-то случилось, и никто не понимает, в чем дело. Он вдруг
совсем перестал разговаривать с ван Даанами. Мама с самого начала
предупредила его, что с госпожой из-за этого могут возникнуть немалые
неприятности. Но Дюссель возразил, что ван Дааны первыми объявили молчание,
и он со своей стороны не намерен его нарушить. А знаешь, вчера 16 ноября
была годовщина его прихода в Убежище. По этому поводу он подарил маме цветы.
А госпожа ван Даан, уже давно прозрачно намекающая, что Дюссель в этот день
должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того, чтобы
поблагодарить и ее за наш общий бескорыстный поступок, он вовсе перестал с
ней разговаривать. Утром шестнадцатого я спросила доктора: что он ждет --
поздравлений или соболезнований. Тот ответил, что примет и то, и другое.
Мама, так истово взявшая на себя роль миротворца, не достигла ничего:
положение все то же.
Не преувеличивая, скажу, что Дюссель просто не в своем уме. Как часто
мы тайком посмеиваемся над его феноменальной забывчивостью и полным
отсутствием собственного мнения. Или когда он, например, совершенно
искаженно пересказывает только что услышанные сообщения: все переворачивает
с ног на голову! А как он в ответ на наши упреки дает красноречивые, но
пустые обещания!
"Он был велик своим умом,
Но мелок был делами"
Анна.
Дорогая Китти!
Вчера вечером, перед тем, как заснуть, я вдруг увидела Ханнели. Она
стояла передо мной в лохмотьях, бледная и исхудавшая. Ее глаза были
огромные, и смотрели на меня с грустью и упреком, как будто спрашивая:
"Анна, почему ты меня покинула? Помоги, пожалуйста, помоги мне выбраться из
этого ада!".
Но я не в состоянии помочь ей, лишь вижу, как другие люди страдают и
гибнут, а сама сижу, сложа руки, и молю Бога, чтобы он вернул ее нам. Я
видела именно Ханнели и никого другого, и мне ясно, почему. Я слишком строго
судила ее, была еще ребенком и поэтому не понимала ее трудностей. У нее была
хорошая подруга, и ей казалось, что я хотела ее отнять. Представляю, как
Ханнели из-за этого переживала, ведь я и сама хорошо знаю, что это такое!
Были мгновения, когда я задумывалась о ней, но из-за эгоизма, быстро
возвращалась к собственным забавам и проблемам.
Как плохо я обращалась с ней тогда! И теперь она смотрела на меня
молящими глазами, такая бледная, беззащитная. Если бы я могла ей помочь!
Господи, ведь у меня здесь есть все, что можно желать, а ее так покарала
судьба. Она была не менее набожной, чем я, и всем желала только хорошего.
Почему же я живу, а ее, может быть, уже нет? Почему наши судьбы такие
разные, и мы так далеко друг от друга?
Честно говоря, я долгие месяцы, почти год, не думала о ней. Не так,
чтобы совсем, но никогда не представляла ее, как сейчас - в такой страшной
беде.
Ах, Ханнели, я так надеюсь, что если ты переживешь войну и вернешься к
нам, то я смогу сделать для тебя что-то хорошее, и ты тогда простишь мою
прежнюю несправедливость. Но ведь ей нужна моя помощь именно сейчас!
Вспоминает ли она меня, чувствует ли что-то?
Господи, поддержи ее, не позволь ей, по крайней мере, остаться в
одиночестве. О, если бы она знала, с какой любовью и состраданием я думаю о
ней, то это, возможно, придало бы ей силы.
Я пытаюсь отогнать страшные мысли, но ее большие глаза так и стоят
передо мной. Верит ли она в Бога искренне или потому, что так надо? Мне
никогда в голову не приходило спросить ее об этом.
Ханнели, Ханнели, ах, если бы я могла освободить тебя из плена и
поделиться с тобой всем, что у меня есть! Но слишком поздно, я не могу ничем
помочь тебе и не могу исправить свои ошибки. Но я никогда не забуду тебя и
всегда буду за тебя молиться!
Анна.
Дорогая Китти!
По мере приближения дня святого Николаса, я все чаще вспоминаю нашу
замечательную корзину с подарками прошлого года, и так не обидно пропустить
праздник в этот раз. Я долго думала, пока мне в голову не пришла забавная
идея. Я посоветовалась с Пимом, и мы неделю назад взялись за работу: для
каждого нужно было написать стихотворение.
Вечером в воскресенье в четверть девятого мы поднялись наверх с большой
бельевой корзиной, украшенной фигурками, бантиками и розово-голубой
подарочной бумагой. Корзину мы покрыли коричневой упаковочной бумагой, к
которой прикрепили письмо. Я взяла его и прочитала всем собравшимся наверху,
явно удивленным внушительными размерами нашего сюрприза:
Святой Николас к нам с визитом пришел
Он наше Убежище не обошел.
Увы, но отметить, как в прошлом году
Мы праздник не можем на нашу беду.
Ведь верили твердо мы в те времена:
Свобода нам всем через год суждена.
Но праздник забыть невозможно никак,
Советуем всем заглянуть в свой башмак!
Раздался дружный смех, и каждый вытащил из коробки свой туфель или
ботинок, в котором лежало письмецо со стишком.
Анна.
Дорогая Китти!
Из-за тяжелого гриппа я не могла написать тебе раньше. Болеть здесь
ужасно: если нападает кашель, но надо забиться глубоко под одеяло и
стараться кашлять как можно тише. Но от этого в горле першит только больше,
и тогда тебя пичкают молоком с медом, сахаром или чем-то там еще. Если
вспомнить все способы, которыми меня лечили, то голова пойдет кругом:
компрессы, влажные и сухие укутывания, теплое питье, полоскания, смазывания,
лимонный сок, обязательный постельный режим, и к тому же измерение
температуры каждые два часа. Разве так можно вылечиться? А самое ужасное,
что Дюссель решил поиграть в доктора и теперь то и дело прикладывает свою
напомаженную голову к моей голой груди, чтобы послушать сердце. От его волос
щекотно, а главное я стыжусь ужасно, хотя тридцать лет назад он получил
официальное звание врача. С какой стати этот субъект ложится на мое сердце?
Ведь он не мой возлюбленный! Тем более, если у меня и что-то не так, он все
равно это не услышит: его уши необходимо прочистить, а то он еще и оглохнет.
Но достаточно о болезнях. Теперь я в полном здравии, выросла на сантиметр,
поправилась на килограмм и, хоть бледная, но снова жадная до учебы. В доме
относительно тихо, никто не ссорится. Такого спокойствия не было уже
полгода, и думаю, что долго оно не продлится.
Беп по-прежнему на карантине, но скоро снова придет к нам.
На Рождество мы получим дополнительные талоны на подсолнечное масло,
сладости и джем. На Хануку господин Дюссель подарил госпоже ван Даан и маме
прекрасный торт, который Мип спекла по его просьбе. Мало у Мип других дел! Я
и Марго получили в подарок брошки, искусно сделанные из монет и тщательно
отшлифованные. Не передать словами, какая это прекрасная работа!
А я тоже припасла что-то к Рождеству для Мип и Беп. В течении месяца
ела кашу без сахара, и теперь из всех сэкономленных кусочков Кляйман сделал
на дощечке орнамент.
В доме уныло, камин смердит, из-за грубой пищи все жалуются на желудок,
и подозрительные звуки со всех сторон дают о себе знать.
На фронте затишье, настроение препротивное.
Анна.
Дорогая Китти!
Мы здесь так зависим от нашего настроения - кажется, что я только об
этом и пишу. У меня оно в последнее время меняются особенно часто. Известное
высказывание "от ликующей радости к глубокому унынию" подходит здесь, как
нигде. Первое из этих чувств я испытываю, когда сравниваю нашу судьбу с
другими еврейскими детьми. А в уныние впадаю, когда, например, госпожа
Кляйман приходит к нам и рассказывает о хоккейном клубе своей Йоппи, о
прогулках на каноэ, спектаклях и чайных сборищах с друзьями. Не думай, что я
завидую Йоппи, но так хочется настоящего веселья, чтобы смеяться до боли в
животе! Особенно сейчас, когда в Рождество и Новый год мы сидим взаперти.
Пусть неблагодарно с моей стороны писать такое, но должна же я иногда излить
свое сердце, а бумага, в конце концов, все стерпит.
Если кто-то заходит к нам с улицы, приносит с собой холод и мороз, мне
хочется закрыться с головой одеялом, чтобы не думать: когда же, наконец, мы
сможем вдохнуть свежий воздух? И эти мысли приходят снова и снова, как я не
стараюсь отгонять их и быть сильной.
Поверь мне, когда полтора года сидишь в четырех стенах, то иногда
терпению приходит конец! Ничего не могу поделать с этими чувствами, хотя
знаю, что мы должны быть благодарны судьбе. Я мечтаю поездить на велосипеде,
танцевать, петь, смотреть на мир, почувствовать себя юной и свободной, но не
имею права высказать все это. Ведь если мы все, восемь человек, начнем
жаловаться и ходить с мрачными лицами, что же это будет?
Иногда я думаю: понял бы кто-то меня, простил бы мою неблагодарность,
независимо от того, еврейка я или нет, и увидел бы во мне лишь девочку,
которой так хочется свободы и радости? Не знаю и не могу говорить об этом ни
с кем, потому что боюсь расплакаться. Слезы приносят облегчение, если
плачешь не в одиночестве. Мне так не достает мамы, которая понимала бы меня.
И поэтому я часто думаю, когда пишу или чем-то занимаюсь, что стану такой
мамой для своих детей, какую хотела бы иметь сама. Мамой, которая обращает
внимание не на слова, а на дела и чувства. Нет, я не в состоянии это
описать. Хорошо, что мама ничего не замечает, иначе она бы чувствовала себя
очень несчастной. Что ж, достаточно на сегодня жалоб, но оттого, что я
изложила их на бумаге, действительно стало легче!
Анна.
По мере приближения Рождества я все чаще думаю о том, что Пим рассказал
мне год назад. Мне в то время не было ясно до конца, что он имел в виду, но
зато понятно это сейчас. Если бы он снова начал такой разговор, я, может,
дала бы ему почувствовать, как понимаю его! Думаю, что он заговорил тогда об
этом, потому что постоянно слышит о "сердечных тайнах" других, а ведь и у
него есть потребность выразить свои чувства. Пим почти никогда не говорит о
себе. Марго, наверно, и не подозревает, что у него на душе.
Бедный Пим, он пытается убедить себя, что все забыл. На самом деле это
невозможно. Конечно, он видит мамины ошибки, но привык смиряться с ними.
Надеюсь, что буду похожа на него, но не испытаю того, что переживает он!
Анна.
Дорогая Китти!
В пятницу утром я впервые в жизни получила подарки к Рождеству. Наши
девушки, Кляйман и Куглер подготовили для нас замечательный сюрприз. Мип
испекла большой пирог с надписью: "Мир в 1944", а Беп подарила печенье
настоящего довоенного качества.
Я, Петер и Марго получили по пачке йогурта, а остальные -- по бутылке
пива. Все было красиво и празднично упаковано в отдельные пакеты.
Рождество промелькнуло незаметно.
Анна.
Дорогая Китти!
Вчера вечером меня опять посетили печальные мысли. Я снова и снова
вспоминала бабушку и Ханнели. Милая бабуля, мы мало думали о твоих
страданиях. А ты так любила нас и всегда пыталась что-то для нас сделать. И
при этом оберегала нас от горькой правды (8). Но и мы не оставляли бабушку в
беде. Она все прощала мне, как бы безобразно я себя ни вела. Бабуля, любила
ли ты меня по-настоящему или, как другие, никогда не понимала? Не знаю. А
какой одинокой она, вероятно, себя чувствовала, хотя мы всегда были с ней!
Человек может быть одинок, несмотря на любовь многих, если никто не считает
его самым любимым!
А Ханнели? Жива ли она? И что делает? О Господи, сохрани ее для нас! О
Ханнели, думая о тебе, я осознаю, что и меня могла постигнуть такая же
судьба. Почему же я часто недовольна жизнью? Я должна быть довольна и
благодарна, а грустить имею право лишь, когда думаю о печальной участи
других. Я просто эгоистична и труслива.
Почему мне постоянно мерещатся всякие страхи -- в такой степени, что я
кричать готова? Я мало доверяю Богу, а ведь он так много сделал для меня,
хотя я этого не заслужила, и по-прежнему веду себя недостойно.
Когда думаешь о своих близких, остается только плакать. Плакать целые
дни и молиться, что Бог спасет хоть немногих. Как я надеюсь, что мои молитвы
помогут!
Анна.
Дорогая Китти!
После последних крупных ссор у нас царит мир: как между нами, Дюсселем
и верхними, так и у ван Даанов. Но сейчас снова собираются темные тучи, а
причина...: еда. Госпоже ван Даан пришла в голову абсурдная идея -- ради
экономии меньше жарить картошки по утрам. Мама, Дюссель и остальные были
абсолютно не согласны с ней, в результате каждая семья жарит картошку для
себя. Но теперь ведутся споры о неравном распределении жира, и маме
приходится восстанавливать справедливость. Если все это кончится чем-то
интересным, я тебе сообщу. В последнее время у нас все больше готовят
раздельно: мясо (им жирное, нам без жира). Верхние варят суп, а мы нет. Они
чистят картошку, мы скребем. Покупки тоже -- каждый для себя. А сейчас то же
и с жареной картошкой.
Если бы можно было во всем отделиться от них!
Анна.
P.S. Беп принесла мне открытку, с портретом всей королевской семьи.
Юлиана выглядит на ней очень молодой, да и королева тоже. Все три девочки
прелестны. Мило, что Беп так внимательна ко мне, правда?
отвратительно. В доме тогда чувствуются напряжение и тяжелая атмосфера, все
какие-то сонные, и даже птицы за окном не поют. Смертельная гнетущая тишина
висит в воздухе, душит меня и как будто тянет куда-то в подземелье. Папа,
мама, Марго мне совершенно безразличны, я бесцельно брожу по комнатам,
поднимаюсь и спускаюсь по лестнице. Мне кажется, что я птица, у которой
вырвали крылья, и которая в темноте бьется о прутья своей решетки. Все
кричит во мне: я хочу воздуха, света и смеха! Но я не отвечаю этому голосу и
ложусь на диван, чтобы немного поспать, уйти от тишины и постоянного страха
-- ах, ведь мы живые люди.
Анна.
Дорогая Китти!
Мама ужасно нервная, и я из-за этого как на иголках. Почему мама и папа
никогда не ругают Марго, зато всегда меня? Вот, например, вчера Марго читала
книгу с прекрасными иллюстрациями, потом поставила ее на полку и вышла из
комнаты. Я как раз не знала, чем заняться, и взяла ее, чтобы посмотреть
картинки. Но тут Марго вернулась, увидела "свою книжку" в моих руках и
потребовала ее обратно, скорчив сердитую гримасу. Мне хотелось еще немного
посмотреть, но Марго злилась все больше, а тут и мама вмешалась: "Отдай
сейчас же книгу!".
В комнату вошел папа, он даже не знал, в чем дело, только заметил, что
Марго обижают! И накинулся на меня: "Посмотрел бы на тебя, если бы взяли
что-то твое!". Я послушалась, положила книгу на место и с обиженным видом
вышла из комнаты. На самом деле, я вовсе не обиделась и не рассердилась,
просто мне было очень грустно.
Как папа мог судить, не зная толком, о чем спор! Да, я сама гораздо
скорее отдала бы книгу Марго, если бы мама с папой так рьяно не вступились
за нее! Можно подумать, я ее в самом деле серьезно обидела. Ну, от мамы я
другого и не ожидала, она и Марго всегда защищают другу друга. Я уже
настолько привыкла к маминым выговорам и раздражительности Марго, что просто
не обращаю на них внимания. И конечно, люблю их, просто потому, что они мои
мама и сестра, а их человеческие качества -- это другой вопрос. Но с папой
иначе. Если он уделяет внимание Марго, хвалит ее или ласкает, то все
переворачивается во мне, потому что папу я обожаю, он мой пример, и никого
на свете я не люблю, как его. Разумеется, он не умышленно делает мне больно:
ведь Марго у нас самая умная, добрая и красивая. Но я хочу, чтобы и меня
воспринимали серьезно. Я всегда была этаким семейным клоуном, который
постоянно проказничает, а отдуваться должен вдвое: взбучками от других и
собственным отчаянием. Но сейчас мне все это надоело: и отношение ко мне, и
так называемые серьезные разговоры. Я жду от папы того, что он не может мне
дать. Нет, я не ревную к Марго и никогда не завидовала ее уму и красоте. Но
мне хотелось бы, чтобы папа любил меня не только, как своего ребенка, но и
как человека -- Анну.
Я так цепляюсь за папу, потому что взаимопонимания с мамой у меня нет
совсем, и на папу единственная надежда. Но он не понимает, что мне надо
поговорить обо всем этом, выговориться наконец. О маминых ошибках он вообще
не хочет слышать.
А я так устала от ссор. Не знаю, как сдерживать себя, ведь не могу же я
прямо сказать маме, что не в состоянии выносить ее нетактичность, резкость и
сарказм. Мы просто слишком разные. Я не сужу о ее характере, это не мое
право. Я думаю о ней только, как о матери -- той, которая меня родила, но не
стала для меня настоящей мамой. Ведь я отлично знаю и чувствую, какой должна
быть женщина и мать. Нет, обойдусь как-нибудь без их помощи! Постараюсь не
обращать внимания на ее недостатки и видеть в ней только хорошее, а то, чего
нет, буду искать в самой себе. Но из этого ничего не получается, а самое
ужасное то, что ни мама, ни папа не понимают, как мне не достает их тепла и
понимания, и как я обижена на них. Могут ли вообще родители понять детей?
Иногда мне кажется, что Бог испытывает меня, и будет испытывать в будущем. Я
должна сама воспитать себя, без идеалов, и стану тогда очень сильной.
Кто, как ни я, перечитает эти письма? И кто, как ни я сама, будет меня
утешать? А я часто чувствую себя слабой и нуждаюсь в утешении, хотя знаю,
что могу достигнуть большего и поэтому стараюсь стать лучше.
Со мной обращаются так непоследовательно. То Анна вполне разумна, и с
ней разговаривают на равных, а на следующий день она вдруг превращается в
маленькую глупую овечку, которая ничего не знает, но воображает, что всему
выучилась по книгам. А у меня есть собственные идеалы, мысли и планы, только
я пока не могу выразить их в словах.
Ах, на меня наваливается столько мыслей, когда я наконец остаюсь
вечером одна или днем в окружении всех этих людей, которые меня совершенно
не понимают. Поэтому я так часто возвращаюсь к дневнику, ведь у Китти
терпения достаточно. Обещаю ей, что несмотря на все сохраню выдержку,
проглочу слезы и добьюсь своего. Но очень хочется, чтобы кто-то меня
поддержал -- тот, кто меня любит.
Не суди обо мне плохо и пойми, что у меня просто нет больше сил!
Анна.
Дорогая Китти!
Чтобы чем-то нас занять, и для нашего общего развития, папа заказал
проспект заочного института. Марго прочитала эту толстую книжицу не меньше
трех раз и не нашла для себя ничего подходящего. Тогда папа взялся за дело и
выбрал для нас курсы основ латинского. Мы тут же заказали учебный материал,
хотя стоит это немало. Марго энергично принялась за работу, и я тоже, хотя
мне латинский дается с трудом. И еще папа попросил Кляймана приобрести
детскую библию, чтобы я хоть немного ознакомилась с Новым заветом. "Это
подарок Анне на праздник Хануки?", - спросила его Марго. "Ээ, нет, думаю,
что ко дню святого Николаса". Действительно, Иисус и Ханука не очень
сочетаются.
Поскольку пылесос сломался, мне приходится ежедневно чистить ковер
старой щеткой. Окно при этом закрыто, свет и камин включены. По-моему,
бесполезная и даже вредная работа, и жалобы, в самом деле, последовали
незамедлительно: от поднимающейся в воздух пыли у мамы разболелась голова,
новый латинский словарь Марго весь запылен, а папа еще ворчит, что пол все
такой же грязный. Вот и жди от людей благодарности!
У нас по воскресеньям теперь новый порядок: камин будем зажигать не в
пол шестого утра, а как обычно -- в пол восьмого. На мой взгляд, это не
безопасно. Что подумают соседи, увидев в выходной день дым из трубы? То же
самое с занавесками. С тех пор как мы здесь поселились, они всегда плотно
закрыты. Но время от времени кто-то из господ или дам не удерживается, чтобы
не посмотреть в окно через щелочку. На виновного все накидываются, а тот
оправдывается, что его никто не можешь заметить. Но так ли это на самом
деле? Сейчас ссоры у нас как будто поутихли, вот только Дюссель разругался с
ван Дааном. Если Дюссель упоминает госпожу ван Даан, то называет ее не
иначе, как "глупая корова" или "старая телка", а то величает нашу ученую
мадам "юной девицей" или "невезучей старой девой". Сковородка обвиняет
чайник в том, что тот закоптился!
Анна.
Дорогая Китти!
Если ты перечитаешь все мои письма, то они написаны при самых разных
настроениях. Мне самой не нравится, что от настроения все так зависит. Не
только у меня, а у всех нас. Если я под впечатлением от какой-то книги, то
должна не показывать свои чувства и эмоции другим, иначе они подумают, что я
совсем тронулась. Ты, наверно, заметила, что сейчас у меня расположение
весьма скверное. Почему, толком не могу объяснить, не думаю, что из-за
трусости, которая очень мешает мне в жизни. Сегодня вечером, когда Беп еще
была у нас, раздался долгий и громкий звонок в дверь. Я побледнела, у меня
сразу заболел живот -- и все от страха.
Вечером в постели я представляю себя одну в тюрьме, без мамы и папы.
Или мне мерещатся кошмары: пожар в нашем Убежище, или что за нами приходят
ночью, и я в ужасе забиваюсь под кровать. Я вижу все так ясно и четко, как
будто это происходит в реальности. И я осознаю, что такое и в самом деле
может случиться.
Мип часто повторяет, что завидует нашей спокойной жизни. Может, в
чем-то она и права, но только если забыть о наших страхах.
Не могу представить себе, что когда-то мы снова будем жить в обычном
мире. Хоть я и сама часто произношу "после войны", эти слова кажутся мне
воздушным замком, который навсегда останется мечтой.
Мы, восемь жителей Убежища, как бы живем на кусочке голубого неба, а
вокруг черные тяжелые облака. Сейчас мы в безопасности, но облака все
наступают, и граница, отделяющая нас от смерти, приближается. Мы в ужасе
мечемся и тесним друг друга в поисках выхода. Внизу люди воюют и сражаются,
наверху спокойно и безмятежно, но темная масса не пускает нас ни наверх, ни
вниз, она надвигается непроницаемым потоком, который хочет, но пока не может
нас уничтожить. И мне остается только кричать: "О кольцо, кольцо, расступись
и выпусти нас!"
Анна.
Дорогая Китти!
Для этой главы я придумала хорошее название.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ.
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ.
Я всегда очень дорожила своей ручкой, прежде всего, из-за толстого
пера. Только такими перьями я могу писать аккуратно. Эта ручка прожила
долгую и интересную жизнь, о которой я тебе сейчас расскажу.
Когда мне было девять лет, ручка в коробочке, да еще тщательно
упакованная в вату, прибыла из Ахена, города, где жила моя бабушка. Конечно,
это был бабушкин подарок. На коробке стояла надпись "бесценный экземпляр".
Шел февраль, было холодно и ветрено, а я лежала в постели с гриппом. Тем не
менее, свою драгоценную ручку в красном кожаном пенале я выставила на
обозрение всем подругам. Я, Анна Франк, ужасно гордилась своим подарком!
Через год мне позволили взять ручку с собой в школу, и учительница
разрешила писать ею на уроках. Но когда мне исполнилось одиннадцать,
пришлось убрать мое сокровище в ящик: учительница шестого класса позволяла
писать только школьными ручками, которые надо макать в чернильницу. Когда я
в двенадцать лет поступила в еврейский лицей, то снова смогла пользовать
авторучкой, она теперь вместе с карандашами хранилась в новом пенале,
который закрывался на молнию! А потом ручка переехала в Убежище, где провела
со мной четырнадцатый год моей жизни и вот...
В пятницу в пять часов я собралась писать у себя в комнате, но меня
прогнали папа и Марго, которым приспичило заниматься латинским! Ручка
осталась лежать на столе, а ее владелица занялась в уголке стола чисткой
бобов, точнее, снятием с них плесени. Без четверти шесть я подмела пол и,
завернув мусор и испорченные бобы в старую газету, бросила сверток в камин.
Тот взметнулся ярким пламенем, что привело меня в восторг, поскольку
последнее время наш камин еле дышал.
Ученики латинского, наконец, освободили стол, и я уселась за ним, чтобы
заняться своим письменным заданием. Но ручка бесследно исчезла. Мама, папа,
Марго и даже Дюссель -- все искали, но бесполезно. "Наверно, ты бросила ее в
камин вместе с бобами", - предположила Марго. "О нет, не может быть!" -
воскликнула я. Но когда к вечеру ручка так и не объявилась, мы решили, что
она, в самом деле, сгорела. Поэтому и пламя было таким ярким! На следующий
день грустное предположение подтвердилось: очищая камин от золы, папа нашел
наконечник моей бесценной ручки. От нее самой не осталось и следа.
"Очевидно, расплавилась", - сказал папа.
Только одно меня утешает: моя ручка кремирована, что я когда-то желаю и
себе!
Анна.
Дорогая Китти!
У нас события не радостные. У Беп дифтерия, поэтому она шесть недель на
карантине. Нам ее очень не хватает, к тому же ее болезнь осложнила доставку
для нас еды и других покупок.
Кляйман еще не поправился и уже три недели питается только молоком и
жидкой кашей. Все дела навалились на бедного Куглера.
Марго послала по почте задания по латинскому и теперь их вернули -- с
исправленными ошибками и замечаниями. Марго пишет под именем Беп. Учитель
очень любезен и обладает чувством юмора. Представляю, как он доволен такой
умной и прилежной ученицей!
С Дюсселем что-то случилось, и никто не понимает, в чем дело. Он вдруг
совсем перестал разговаривать с ван Даанами. Мама с самого начала
предупредила его, что с госпожой из-за этого могут возникнуть немалые
неприятности. Но Дюссель возразил, что ван Дааны первыми объявили молчание,
и он со своей стороны не намерен его нарушить. А знаешь, вчера 16 ноября
была годовщина его прихода в Убежище. По этому поводу он подарил маме цветы.
А госпожа ван Даан, уже давно прозрачно намекающая, что Дюссель в этот день
должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того, чтобы
поблагодарить и ее за наш общий бескорыстный поступок, он вовсе перестал с
ней разговаривать. Утром шестнадцатого я спросила доктора: что он ждет --
поздравлений или соболезнований. Тот ответил, что примет и то, и другое.
Мама, так истово взявшая на себя роль миротворца, не достигла ничего:
положение все то же.
Не преувеличивая, скажу, что Дюссель просто не в своем уме. Как часто
мы тайком посмеиваемся над его феноменальной забывчивостью и полным
отсутствием собственного мнения. Или когда он, например, совершенно
искаженно пересказывает только что услышанные сообщения: все переворачивает
с ног на голову! А как он в ответ на наши упреки дает красноречивые, но
пустые обещания!
"Он был велик своим умом,
Но мелок был делами"
Анна.
Дорогая Китти!
Вчера вечером, перед тем, как заснуть, я вдруг увидела Ханнели. Она
стояла передо мной в лохмотьях, бледная и исхудавшая. Ее глаза были
огромные, и смотрели на меня с грустью и упреком, как будто спрашивая:
"Анна, почему ты меня покинула? Помоги, пожалуйста, помоги мне выбраться из
этого ада!".
Но я не в состоянии помочь ей, лишь вижу, как другие люди страдают и
гибнут, а сама сижу, сложа руки, и молю Бога, чтобы он вернул ее нам. Я
видела именно Ханнели и никого другого, и мне ясно, почему. Я слишком строго
судила ее, была еще ребенком и поэтому не понимала ее трудностей. У нее была
хорошая подруга, и ей казалось, что я хотела ее отнять. Представляю, как
Ханнели из-за этого переживала, ведь я и сама хорошо знаю, что это такое!
Были мгновения, когда я задумывалась о ней, но из-за эгоизма, быстро
возвращалась к собственным забавам и проблемам.
Как плохо я обращалась с ней тогда! И теперь она смотрела на меня
молящими глазами, такая бледная, беззащитная. Если бы я могла ей помочь!
Господи, ведь у меня здесь есть все, что можно желать, а ее так покарала
судьба. Она была не менее набожной, чем я, и всем желала только хорошего.
Почему же я живу, а ее, может быть, уже нет? Почему наши судьбы такие
разные, и мы так далеко друг от друга?
Честно говоря, я долгие месяцы, почти год, не думала о ней. Не так,
чтобы совсем, но никогда не представляла ее, как сейчас - в такой страшной
беде.
Ах, Ханнели, я так надеюсь, что если ты переживешь войну и вернешься к
нам, то я смогу сделать для тебя что-то хорошее, и ты тогда простишь мою
прежнюю несправедливость. Но ведь ей нужна моя помощь именно сейчас!
Вспоминает ли она меня, чувствует ли что-то?
Господи, поддержи ее, не позволь ей, по крайней мере, остаться в
одиночестве. О, если бы она знала, с какой любовью и состраданием я думаю о
ней, то это, возможно, придало бы ей силы.
Я пытаюсь отогнать страшные мысли, но ее большие глаза так и стоят
передо мной. Верит ли она в Бога искренне или потому, что так надо? Мне
никогда в голову не приходило спросить ее об этом.
Ханнели, Ханнели, ах, если бы я могла освободить тебя из плена и
поделиться с тобой всем, что у меня есть! Но слишком поздно, я не могу ничем
помочь тебе и не могу исправить свои ошибки. Но я никогда не забуду тебя и
всегда буду за тебя молиться!
Анна.
Дорогая Китти!
По мере приближения дня святого Николаса, я все чаще вспоминаю нашу
замечательную корзину с подарками прошлого года, и так не обидно пропустить
праздник в этот раз. Я долго думала, пока мне в голову не пришла забавная
идея. Я посоветовалась с Пимом, и мы неделю назад взялись за работу: для
каждого нужно было написать стихотворение.
Вечером в воскресенье в четверть девятого мы поднялись наверх с большой
бельевой корзиной, украшенной фигурками, бантиками и розово-голубой
подарочной бумагой. Корзину мы покрыли коричневой упаковочной бумагой, к
которой прикрепили письмо. Я взяла его и прочитала всем собравшимся наверху,
явно удивленным внушительными размерами нашего сюрприза:
Святой Николас к нам с визитом пришел
Он наше Убежище не обошел.
Увы, но отметить, как в прошлом году
Мы праздник не можем на нашу беду.
Ведь верили твердо мы в те времена:
Свобода нам всем через год суждена.
Но праздник забыть невозможно никак,
Советуем всем заглянуть в свой башмак!
Раздался дружный смех, и каждый вытащил из коробки свой туфель или
ботинок, в котором лежало письмецо со стишком.
Анна.
Дорогая Китти!
Из-за тяжелого гриппа я не могла написать тебе раньше. Болеть здесь
ужасно: если нападает кашель, но надо забиться глубоко под одеяло и
стараться кашлять как можно тише. Но от этого в горле першит только больше,
и тогда тебя пичкают молоком с медом, сахаром или чем-то там еще. Если
вспомнить все способы, которыми меня лечили, то голова пойдет кругом:
компрессы, влажные и сухие укутывания, теплое питье, полоскания, смазывания,
лимонный сок, обязательный постельный режим, и к тому же измерение
температуры каждые два часа. Разве так можно вылечиться? А самое ужасное,
что Дюссель решил поиграть в доктора и теперь то и дело прикладывает свою
напомаженную голову к моей голой груди, чтобы послушать сердце. От его волос
щекотно, а главное я стыжусь ужасно, хотя тридцать лет назад он получил
официальное звание врача. С какой стати этот субъект ложится на мое сердце?
Ведь он не мой возлюбленный! Тем более, если у меня и что-то не так, он все
равно это не услышит: его уши необходимо прочистить, а то он еще и оглохнет.
Но достаточно о болезнях. Теперь я в полном здравии, выросла на сантиметр,
поправилась на килограмм и, хоть бледная, но снова жадная до учебы. В доме
относительно тихо, никто не ссорится. Такого спокойствия не было уже
полгода, и думаю, что долго оно не продлится.
Беп по-прежнему на карантине, но скоро снова придет к нам.
На Рождество мы получим дополнительные талоны на подсолнечное масло,
сладости и джем. На Хануку господин Дюссель подарил госпоже ван Даан и маме
прекрасный торт, который Мип спекла по его просьбе. Мало у Мип других дел! Я
и Марго получили в подарок брошки, искусно сделанные из монет и тщательно
отшлифованные. Не передать словами, какая это прекрасная работа!
А я тоже припасла что-то к Рождеству для Мип и Беп. В течении месяца
ела кашу без сахара, и теперь из всех сэкономленных кусочков Кляйман сделал
на дощечке орнамент.
В доме уныло, камин смердит, из-за грубой пищи все жалуются на желудок,
и подозрительные звуки со всех сторон дают о себе знать.
На фронте затишье, настроение препротивное.
Анна.
Дорогая Китти!
Мы здесь так зависим от нашего настроения - кажется, что я только об
этом и пишу. У меня оно в последнее время меняются особенно часто. Известное
высказывание "от ликующей радости к глубокому унынию" подходит здесь, как
нигде. Первое из этих чувств я испытываю, когда сравниваю нашу судьбу с
другими еврейскими детьми. А в уныние впадаю, когда, например, госпожа
Кляйман приходит к нам и рассказывает о хоккейном клубе своей Йоппи, о
прогулках на каноэ, спектаклях и чайных сборищах с друзьями. Не думай, что я
завидую Йоппи, но так хочется настоящего веселья, чтобы смеяться до боли в
животе! Особенно сейчас, когда в Рождество и Новый год мы сидим взаперти.
Пусть неблагодарно с моей стороны писать такое, но должна же я иногда излить
свое сердце, а бумага, в конце концов, все стерпит.
Если кто-то заходит к нам с улицы, приносит с собой холод и мороз, мне
хочется закрыться с головой одеялом, чтобы не думать: когда же, наконец, мы
сможем вдохнуть свежий воздух? И эти мысли приходят снова и снова, как я не
стараюсь отгонять их и быть сильной.
Поверь мне, когда полтора года сидишь в четырех стенах, то иногда
терпению приходит конец! Ничего не могу поделать с этими чувствами, хотя
знаю, что мы должны быть благодарны судьбе. Я мечтаю поездить на велосипеде,
танцевать, петь, смотреть на мир, почувствовать себя юной и свободной, но не
имею права высказать все это. Ведь если мы все, восемь человек, начнем
жаловаться и ходить с мрачными лицами, что же это будет?
Иногда я думаю: понял бы кто-то меня, простил бы мою неблагодарность,
независимо от того, еврейка я или нет, и увидел бы во мне лишь девочку,
которой так хочется свободы и радости? Не знаю и не могу говорить об этом ни
с кем, потому что боюсь расплакаться. Слезы приносят облегчение, если
плачешь не в одиночестве. Мне так не достает мамы, которая понимала бы меня.
И поэтому я часто думаю, когда пишу или чем-то занимаюсь, что стану такой
мамой для своих детей, какую хотела бы иметь сама. Мамой, которая обращает
внимание не на слова, а на дела и чувства. Нет, я не в состоянии это
описать. Хорошо, что мама ничего не замечает, иначе она бы чувствовала себя
очень несчастной. Что ж, достаточно на сегодня жалоб, но оттого, что я
изложила их на бумаге, действительно стало легче!
Анна.
По мере приближения Рождества я все чаще думаю о том, что Пим рассказал
мне год назад. Мне в то время не было ясно до конца, что он имел в виду, но
зато понятно это сейчас. Если бы он снова начал такой разговор, я, может,
дала бы ему почувствовать, как понимаю его! Думаю, что он заговорил тогда об
этом, потому что постоянно слышит о "сердечных тайнах" других, а ведь и у
него есть потребность выразить свои чувства. Пим почти никогда не говорит о
себе. Марго, наверно, и не подозревает, что у него на душе.
Бедный Пим, он пытается убедить себя, что все забыл. На самом деле это
невозможно. Конечно, он видит мамины ошибки, но привык смиряться с ними.
Надеюсь, что буду похожа на него, но не испытаю того, что переживает он!
Анна.
Дорогая Китти!
В пятницу утром я впервые в жизни получила подарки к Рождеству. Наши
девушки, Кляйман и Куглер подготовили для нас замечательный сюрприз. Мип
испекла большой пирог с надписью: "Мир в 1944", а Беп подарила печенье
настоящего довоенного качества.
Я, Петер и Марго получили по пачке йогурта, а остальные -- по бутылке
пива. Все было красиво и празднично упаковано в отдельные пакеты.
Рождество промелькнуло незаметно.
Анна.
Дорогая Китти!
Вчера вечером меня опять посетили печальные мысли. Я снова и снова
вспоминала бабушку и Ханнели. Милая бабуля, мы мало думали о твоих
страданиях. А ты так любила нас и всегда пыталась что-то для нас сделать. И
при этом оберегала нас от горькой правды (8). Но и мы не оставляли бабушку в
беде. Она все прощала мне, как бы безобразно я себя ни вела. Бабуля, любила
ли ты меня по-настоящему или, как другие, никогда не понимала? Не знаю. А
какой одинокой она, вероятно, себя чувствовала, хотя мы всегда были с ней!
Человек может быть одинок, несмотря на любовь многих, если никто не считает
его самым любимым!
А Ханнели? Жива ли она? И что делает? О Господи, сохрани ее для нас! О
Ханнели, думая о тебе, я осознаю, что и меня могла постигнуть такая же
судьба. Почему же я часто недовольна жизнью? Я должна быть довольна и
благодарна, а грустить имею право лишь, когда думаю о печальной участи
других. Я просто эгоистична и труслива.
Почему мне постоянно мерещатся всякие страхи -- в такой степени, что я
кричать готова? Я мало доверяю Богу, а ведь он так много сделал для меня,
хотя я этого не заслужила, и по-прежнему веду себя недостойно.
Когда думаешь о своих близких, остается только плакать. Плакать целые
дни и молиться, что Бог спасет хоть немногих. Как я надеюсь, что мои молитвы
помогут!
Анна.
Дорогая Китти!
После последних крупных ссор у нас царит мир: как между нами, Дюсселем
и верхними, так и у ван Даанов. Но сейчас снова собираются темные тучи, а
причина...: еда. Госпоже ван Даан пришла в голову абсурдная идея -- ради
экономии меньше жарить картошки по утрам. Мама, Дюссель и остальные были
абсолютно не согласны с ней, в результате каждая семья жарит картошку для
себя. Но теперь ведутся споры о неравном распределении жира, и маме
приходится восстанавливать справедливость. Если все это кончится чем-то
интересным, я тебе сообщу. В последнее время у нас все больше готовят
раздельно: мясо (им жирное, нам без жира). Верхние варят суп, а мы нет. Они
чистят картошку, мы скребем. Покупки тоже -- каждый для себя. А сейчас то же
и с жареной картошкой.
Если бы можно было во всем отделиться от них!
Анна.
P.S. Беп принесла мне открытку, с портретом всей королевской семьи.
Юлиана выглядит на ней очень молодой, да и королева тоже. Все три девочки
прелестны. Мило, что Беп так внимательна ко мне, правда?