Елисеев Никита. Судьба драконов в послевоенной галактике

   Фарамунд Иванович положил трубку, оглядел всех нас.
   - Так, - сказал он, - Пауль, ты сам до пятой палаты дойдешь?
   Пауль отрицательно покачал головой.
   Фарамунд Иванович вздохнул:
   - Ох, ну прямо беда с вами. Хорошо, пускай тебя... - Фарамунд Иванович пощелкал пальцами, припоминая.
   - Хуан, - подсказал Хуан.
   - Да, - с облегчением сказал Фарамунд Иванович, - пускай тебя Хуан отведет. Ты ему объяснишь, как, какими коридорами идти. Тэкс. А вы, - он обратился к Вале, - юноша, можете идти.
   Валентин Аскерханович отдал честь и сказал:
   - Фарамунд Иванович, к вам в коридор ворон упал.
   Фарамунд Иванович развел руками:
   - А я что могу поделать? Это, юноша, еще не самое страшное. А вот когда "квашня" вылупилась у четвертого подъезда - вот это было...
   - Ага, - обрадовался Валентин Аскерханович, - я помню, помню... Всех подняли по тревоге - и вперед...
   - Юноша, - поморщился Фарамунд Иванович, - вы своими боевыми воспоминаниями потом поделитесь с самозабвенно внимающими вам слушателями, сейчас ступайте, ступайте, нечего вам на Степу с Колей любоваться. Только одноглазого к стеночке прислоните, чтоб не сполз - и до видзення, до видзення...
   Валя подтащил меня к стене и аккуратно прислонил.
   - Стой, не падай, - объявил он мне, легонько постукал по плечу, будто хотел удостовериться - не шлепнусь ли я в самом деле , и удалился .
   Степа с Колей появились довольно скоро.
   Это оказались два двуногих, одетых в белые халаты, длинномордых ящера. Они тащили носилки, при этом один из ящеров, по-видимому Степа, гундел и напевал что-то веселое, но непонятное.
   - Так, - Фарамунд Иванович потер руки, - Степинька с Коленькой хорошие носилки притаранили? прочные?
   Степинька и Коленька почти одновременно развели лапы, мол, какие могут быть сомнения? А Коленька, тот даже продундел-прогундосил, не разжимая пасти, - и страшно было видеть, как человечьи слова бьются в горловом отвислом мешке рептилии.
   - Фарамунд Иванович, прочнее некуда.
   - Ладно, ладно, - проворчал Фарамунд Иванович, - знаю вас, чертей, некуда! Не "некуда", а "некогда". Схватили, небось, первые попавшиеся. Ставьте на песок.
   Степа с Колей опустили носилки.
   - Попробуем ваше "некуда", - пробормотал Фарамунд Иванович, и улегся на носилки, - поднимай! - прказал он.
   Степа с Колей медлили. Фарамунд Иванович поднял голову и поглядел на двух санитаров-ящеров в недоумении:
   - Я не понял? В чем заминка? Вира...
   - Кажется, - забулькал, захрипел горлом Коля, это называется "майна".
   - Какая разница, - рассердился Фарамунд Иванович, - майнавира, я не грузчик какой-нибудь, не такелажник портовый, я - врач! Представитель самой гуманной!.. Словом, поднимайте!
   Степа и Коля разом взялись за ручки носилок и рванули вверх.
   Раздался треск. Полотняное дно носилок не разорвалось - оно взорвалось под тяжестью Фарамунда Ивановича.
   К моему удивлению, он не особенно рассердился.
   - Ах вы остолопы, - нежно произнес он, - очутившись на песке, - ну совсем от рук отбились. На всю санчасть один серьезно покалеченный - и с тем справиться не можете. Мышей не ловите!
   Степа загундосил нечто нечленораздельно-оправдательное, а Коля только лапами развел , мол, и на старуху бывает проруха.
   - А ну, марш за новыми! Стооп! - закричал на дернувшихся было с места ящеров Фарамунд Иванович. - Стоп. Парню совсем хреново. Эвон как по стенке ползет. Действуй, Степа. Авось дождется носилок.
   Меня тошнило. Пол уходил из-под ног. Я словно бы падал, падал и не мог упасть.
   Я понимал, что конец падения, дно будет означать попросту смерть, и почти не боялся этого. Мне было все равно.
   Степа положил лапы мне на плечи и встряхнул меня, прижал к стене. На мгновение я перестал видеть, а потом увидел все с внезапной жестокой ясностью: отвратительное чудовище, стоящее прямо передо мной, остромордое, вислогорлое, и за его спиной - ярко освещенная площадка, коридор со свисающими гроздьями люстр...
   Пасть Степы чуть разжалась, и в тоненькое отверстие, похожее на трубочку для свиста, выскользнуло тугое безжалостное жало. Оно воткнулось, вонзилось в выжженную глазницу. Я завопил от боли и омерзения. Нечто разрывало, раздергивало мне глазницу. Сквозь шум боли я услышал, во-первых, крик Фарамунда Ивановича: "Молодец, молодец, так и смотри, не жмурься! Умница. Терпи!" (а я и не жмурился. Я смотрел, я не мог не видеть вздрагивающее, глотающее горло рептилии. Я не мог заставить себя не смотреть на это горло...), и во-вторых: "Колька! Рысью за носилками! Рысью..." Я видел ненависть и омерзение, стоящие в глазах Степы, и понимал, что это мои ненависть и омерзение. Я понимал, что он высасывает из меня яд "квашни", но не мог почувствовать к этому существу ничего, кроме отвращения. И будто подтверждая мое отвращение, Степа, резко убрав, выдернув жало из моей глазницы, с силой врезал мне лапой по лицу. Я упал, ткнулся в утоптанный песок.
   - Эт-то что за номера? - услышал я голос Фарамунда Ивановича. - Что за истерики? Прекратить! Что сказано? Хороший, хороший... Суп... Супчику дам...
   Я с трудом поднялся и увидел, что Фарамунд Иванович оттаскивает за лапу трясущегося Степу.
   - Иы, иы, - выл Степа, - иы.
   Из глаз у него катились слезы. Все вместе напоминало вполне человечью истерику.
   - Все, все, - Фарамунд Иванович гладил Степу по вытянутой крокодильей морде, - сейчас отнесешь больного, будешь играть, супчику, супу. О! Вот и носилки прибыли.
   Коля брякнул носилки на песок у самых моих ног.
   - Помочь? - обратился ко мне Фарамунд Иванович.
   Я помотал головой, мол, не надо - и шмякнулся лицом вниз на носилки.
   Щеке под глазницей стало сначала тепло, а после я почувствовал влажный, текучий холод.
   Степа и Коля подхватили носилки и рванули с места в карьер. Я видел только мелькающие половицы, чистые, до блеска натертые, в коридорах санчасти.
   Следом за нами бежал Фарамунд Иванович. Я слышал его ласковые понукания:
   - Давай, давай, ребятки, жми... жми - вовсю!
   Меня внесли в помещение с беломраморным полом, отполированным до блеска - так отполированным, что я увидел собственное обезображенное лицо, рассмотрел вытекающую из глазницы желтую жижу.
   - Вертай - кидай на постель! - хрипло приказал Фарамунд Иванович.
   - Ийэх, - Степа и Коля ловко перевернули меня на постель.
   И тут я увидел прямо над собой раззявленную пасть дракона. В нарисованную пасть был вбит крюк. На крюке висела люстра.
   - Степинька, Коленька, - нежно сказал, потирая руки, Фарамунд Иванович, - свободны, свободны... Давайте, давайте...
   Коля, подхватив носилки, вышел.
   Степа остался стоять, выжидательно глядя на Фарамунда.
   - А, - догадался Фарамунд, - супчик?
   Он похлопал Степу по вытянутой крокодильей морде.
   - Конечно, конечно, ну, пойдем, пойдем, молодчага.
   И они вышли.
   Я смотрел в раззявленую пасть. Дракон будто высунул светящийся стеклянный язык. Люстра свешивалась сияющим коконом, застывшим водопадом света и стекла; казалось, тронь ее - и она зашуршит, зазвенит неведомой прекрасной музыкой.
   Но раззявленная пасть, хайло того, что не должно существовать рядом со мной, с моей мамой, с Мэлори. Пасть всесильного убийцы, пасть убийства, мрази, гниды, рептилии.
   В палату вернулся Фарамунд Иванович.
   - Нутес? - он нагнулся и платочком аккуратно вытер мне щеки. Состояние?
   - Хреновое, - ответил я и указал на драконовую пасть, намалеванную на потолке, пасть, изрыгнувшую хрустальную люстру, - а это зачем? Для поднятия тонуса?
   - Нет, юноша, - засмеялся Фарамунд Иванович, - нет. Какой же тут тонус? Это - чтобы дракона не забывали.
   - Я и так его помню, - быстро ответил я.
   - Лежите, лежите, - замахал руками Фарамунд Иванович, - вам нельзя волноваться.
   Я скосил глаз и увидел, что лежу в обширнейшем зале, где, кроме моей, еще четыре кровати, но пустые, аккуратно застланные...
   Фарамунд Иванович подтянул к моей кровати стул, уселся, упер руки в колени и попросил:
   - Согните ногу.
   Я попытался - и не смог.
   - Прекрасно. Теперь постарайтесь приподняться.
   Я уперся локтями в кровать и не смог выпрямиться, не смог сесть.
   - Чудно! - с непонятным восторгом провозгласил Фарамунд Иванович. Великолепно! Завтра приведу студентов. Есть не хотите?
   - Какое, - постарался улыбнуться я, - пить хочу...
   Язык у меня был как камень, брошенный в высохший до дна колодец в пустыне.
   - Пить, - развел руками Фарамунд Иванович, - покуда нельзя. Покуда терпите... - он подошел к стене и поубавил света в люстре, - так хорошо?
   В палате стало полутемно. Чуть посверкивали стекляшки в люстре, и драконья пасть рисовалась далеким нестрашным очерком, прочерком.
   - Хорошо, - сказал я.
   - Отлично, - кивнул Фарамунд Иванович, - сейчас пришлю Колю с Катей, переоденут вас. Вообще-то это даже полезно. Вроде массажа. Орать не рекомендую. Еще больше раззадорите. Ждите.
   И он вышел в коридор.
   Минут через пять в коридоре раздалась дробная стукотня лап, и уже знакомый мне голос пробулькал:
   - Будьте спокойны, Фар-Иваныч. И в пижамку оденем, и бельишко сменим.
   В ответ я услышал испуганное захлебывающееся (по всей видимости, от бега):
   - Ах, батюшки, вы нежнее, нежнее только, ребятки!
   Дверь распахнулась от сильного удара. В палату ворвались Коля, незнакомое мне бородавчатое омерзительное существо - не то жаба размером с человека, не то двуглазая "квашня", и Фарамунд Иванович. Для начала Коля поскользнулся на мраморе и грянулся оземь. Бородавчатое существо врубило свет на полную, что называется, катушку. Фарамунд Иванович бросился поднимать Колю.
   - Коленька, Коленька, - испуганно бормотал он, - что же вы? Так же и разбиться можно? Ну, куда так спешить?.. Катенька, - поставив на ноги Колю, кинулся к бородавчатому чудищу Фарамунд , - сюда, сюда - пижамку и штаны... Ага... Умница.
   - Фарамунд Иванович, - спросил я, - но они пьяны?
   - В стельку, - спокойно констатировал Фарамунд и тут же бросился все так же суматошливо-нервно хлопотать вокруг двух пьяных рептилий, - Катенька, Коленька - вот больной, вот...
   - Не хлопай крыльями, - неожиданным глубоким контральто пророкотала Катенька, - где больной?
   - Вот! - Фарамунд Иванович указал на мою постель. - Ах, ах, - замахал руками, и в самом деле, как крыльями захлопал, Фарамунд Иванович, - легче, легче, милые, нежнее, нежнее.
   Из пасти Катеньки вылетел липкий красный язык ("Царевна, - устало подумал я, - переквалифицировавшаяся в санитарки") - блямс, разбрызгивая вонючую белую слюну, язык проехался по моему лицу и влип, вцепился в гимнастерку х/б. Хрысь! Катенька разодрала гимнастерку, тем временем ко мне подскочил Коля и сорвал с меня штаны вместе с сапогами.
   - Ой-е-ей, - запричитал Фарамунд Иванович, - помилосердствуйте, ребятушки, ведь убьете болящего.
   - Вы что, - в сердцах выкрикнул я, - издеваетесь? Они же меня, гады ваши, в самом деле убивают!
   Щелк! Одним щелчком Катенька сбросила меня на блестящий мрамор и взгромоздилась мне на спину.
   - Не бось, - рокотала она, будто действительно желая меня ободрить, не бось, ни хрена не убьем - только косточки разомнем.
   Липкими холодными лапами она вдавливала меня в мрамор. Она деловито топталась по мне.
   - Катиш, Катюнчик. - услышал я бодрое булькание Коли, - дай-ка я его, родимого, хвостиком по хребтине поглажу...
   - Не надо, - выпела жабообразная Катенька, чуть ли не казачка выплясывающая на моей спине, - нельзя бить маленьких...
   - Ну, по попе, по попе-то можно?
   - Ребятки, - взывал к разошедшимся не на шутку санитарам Фарамунд Иванович, - не сломайте бойца!
   - И-йех! - выдохнул Коленька, и острая секущая боль заставила меня вскрикнуть.
   Я с трудом вывернул голову из-под жирного бородавчатого зада жабы и выхрипнул Фарамунду:
   - Это что же, массаж, по-вашему? Это - пытка, издевательство и избиение...
   - А что же, - спросила Катенька, нехотя сползая с меня, - по-твоему, массаж, как не смягченные, ослабленные пытки, издевательства и избиения?
   - Весь вопрос в степени! - в каком-то дурном восторге заорал Коля, разевая пасть, в коей я успел увидеть кипение красноватой слюны и дрожащее раздвоенное жало.
   - Никак не в степени, - Катенька схватила меня за плечи и легко вздернула над полом, так что я смог увидеть всю ее бородавчатую неровно дышащую тушу, - никак не в степени, - повторила Катенька, и я увидел свое отражение в выпуклом безразличном глазе жабы, - а в отношении к происходящему!.. Если он себя уверит, что происходящее - пытка, так он и у массажиста от ужаса скончается, а если он себя уверит, что - массаж, так он и на дыбе от удовольствия покряхтывать будет. Суй его в штаны, раба божьего.
   Растянув штаны, елико возможно, Коля подставил их под мои ноги, словно распахнутый мешок, куда вот-вот должны засыпать картошку.
   - Только, - захихикал Коля, - ты его аккуратней, а то помнишь, в прошлый раз мы того чмошника одевали, в одну штанину обе ноги засунули - во смеху было!
   - Ноги растопырь, чудо, - прикрикнула на меня Катенька, - не слышишь разве, что бывает?
   С трудом я попытался раздвинуть ноги и выговорил:
   - Вам... что же... доводилось бывать на... дыбе?
   - Ах ты дрянь! - поразилась Катенька, впихивая меня в пижамные штаны, да у меня вся жизнь! - как на дыбе. Держи его, сквернавца, за плечи, разевая пасть, оглушительно гаркнула она Коле, - счас пижаму надевать будем!
   Видимо, я здорово рассердил Катеньку, раз сам Фарамунд Иванович схватился за голову, полуприсел и в этом полуприседе заканючил:
   - Ой, ой, ой, как неудачно! Ой, зачем так сказали? Ой, лучше кричать и ругаться, чем так!..
   - Сквернавец, - шипела, выпуская розоватую слюну на пол, Катенька, ссквернавец, мммастодонт, шыкым, айшыкым. Рруку держи, руку!
   Катенька довольно умело натягивала на меня пижаму, выламывала руки с явным, нескрываемым удвоольствием.
   - Все! - снова (как видно, успокоившись) пропела она, обдернув на мне пижаму. - Уу, - Катенька швырнула меня на кровать, а потом с силой надавила зеленой огромной лапой. Лапа легла на мое лицо, и я едва не задохнулся.
   - Сетку не порвите! - в ужасе заверещал Фарамунд Иванович.
   - Ладно, - с явным сожалением вздохнула Катенька, - пойдем, Коля...
   Я слышал, как хлопнула дверь и из коридора донеслось густое пение Катеньки:
   - Расцветали яблони и груши...
   - Пааплыли туманы над рекой, - дребезжащим тенорком подхватил Коля.
   - Выходила на берег Катюша, - тенорок Коли и контральто Кати затихали вдали, - на высокий на берег, крутой...
   * Часть вторая. Драконы *
   Глава первая. Бриганд Мишель
   Неделю мы отдыхали на поверхности. Привыкали. Обживались. Жарились на солнышке. Купались в речке...
   Мишель объяснял нам:
   - Там - Длинношеий. Притом - слоновый Длинношеий. Такие обычно жрут травку и бананы, а этот наладился хряпать мясо...
   - Так его живым? - заинтересовался Федька.
   - Угу, - кивнул Мишель, - нас, конечно, на Длинношеего бросают, но этого убивать - ни-ни.
   - Вот пускай, - разозлился Валька, - этим "южане" занимаются.
   - Ты оборзел, Валя, - деловито и солидно сказал Мишель, - ты просто оборзел: вместо того, чтобы радоваться тому, что тебе досталась творческая интересная работа - не резать, а ловить! - ты воротишь рыло. Пиздей тебя не слышит, вот бы порадовался. Там, кстати, есть один из "южан". Он и трезвонит.
   - А, - зевнул Федька, - мне-то все равно.
   ..."Южанин" встретил нас неприветливо. Одет он был так, как все здесь одевались: звериные шкуры и еще какая-то шерстистая гадость.
   - А, Мишка, - поприветствовал он Мишеля, - Федька с тобой, Валя... А это что - новенький?
   - Тиша, - порадовался Мишель, - ну, тебя не узнать. Нам тоже так?
   Тиша только рукой махнул:
   - Аа... Хрен с ним. Будете посланцами Неба... Верховный жрец завтра камлает - вот вы и въедете.
   - На машинке? - сразу заинтересовался Мишель.
   - Можно и на машинке, - тускло как-то согласился "южанин", - а вообще...
   Это была жаркая влажная планета. Я глядел во все глаза на лопающееся душное великолепие плодов и ветвей, на сплетение зеленого, красного, синего, покачивающееся под ветром. Мои уши, привыкшие к тишине и гулкости подземелья, где каждый звук на особицу, отдельно, впивали, жадно вливали все это слитное цмоканье, чвирканье, свиристение, шелест, шуршание, гортанные крики птиц, шипение.
   - Вы так грохнулись, - задумчиво заметил Тиша, - что жрец камлание на завтра назначил.
   Я щекой прислонился к косматому стволу. Я трогал черные жесткие волосы ствола пальмы рукой. Я был счастлив. Я пил воздух.
   - Ты здорово по-здешнему балакаешь? - спросил Валька.
   - Ничего, - скромно заметил Тиша и вдруг залопотал нечто переливчатое, гортанное - не то песня, не то клекот, - как Тихон Андреевич разговаривает? - с гордостью спросил он.
   Федька, ни слова не говоря, показал большой палец.
   - Аа, - довольно протянул Тихон, - то-то вот! Что это у вас боец такой зелененький? Совсем заманали беднягу?
   Диего, в самом деле, едва держался на ногах. Тяжело дышал, переводил взгляд с дерева на дерево, с лианы на лиану.
   - Ничо, - хмыкнул Мишель, - оклемается.
   - Хорошо, - кивнул Тихон, - пойдем пещерку покажу.
   Мы шли по лесу, сплетающемуся над нами и под нами, по лесу звучащему и дышащему, по лесу, прогибающемуся под нашими ногами...
   - А вот и он, - Тихон указал на флегматичного черного ящера, с наслаждением чмокающего яблоки с огромной яблони.
   - Вот зараза, - подивился Мишель, - чик по шее - и фонтан в небо, а вот...
   - Низя, - погрозил ему шутливо пальцем Тихон.
   Мы миновали ящера, осторожно обогнули его, и я поразился его слоновым лапам, плотно и прочно воткнутым в землю леса.
   - Так он ничего, - объяснял Тиша, - а как его какая муха укусит, глаз у него точно лопнет! Расширится, чуть только из орбиты не вылетит - и пошло-поехало. Хвостом метет, так что треск стоит, лапами рвы пробивает - и шипит, гад, паскуда, шипит, головенкой на шее крутит, брымс, брымс. Тьфу, и Тиша плюнул.
   Мы увидели вход в пещеру.
   Собственно, то была и не пещера вовсе - в том смысле, в каком мы, "отпетые", понимали пещеры.
   Так, небольшая белая отлогость в горе, углубленьице, ямка.
   Рядом бил светлый искрящийся ручеек. Он напоминал струящееся, брезжущее, оплотневшее дыхание горы.
   Я нагнулся к ручейку - и омочил пересохшие губы. Вода была сладкой. Или мне показалось?
   - Дрыхните, - великодушно сказал Тихон, - а я пойду к верховному жрецу сообщу, мол, так и так - бумкнулись Посланцы Неба. Принимай гостей.
   Диего как стоял, так и рухнул сразу, словно подкошенный. Федька сидел на земле, сняв обувь, и блаженно жмурился. Большие пальцы его ног шевелились - вверх-вниз.
   - Ккайф, - выговорил он, - вот меня кто спросит: "Федор Евлампиевич, для чего ты "отпетым" сделался? Для чего в Северный определился?" А я отвечу, а для того, блин, чтобы почуять, что такое настоящее счастье! А настоящее счастье - это, блин, когда чего-то нет, нет и нет! И вдруг фигакс! Вот оно - солнышко, песочек... а не лампочки в коридорах...
   - Осторожно, - прокомментировал его лирический монолог Тихон, - тут змеи ползают.
   - И что ты нам, приятель, вкручиваешь, - сказал, растягиваясь на песке, Мишель, - будто ты еще выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда - в Северный или в Южный... Взяли и послали.
   Мимо нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова на узкой змеиной шее возносилась высоко над телом, грузным, почти слоновьим. Я представил себе, как змеиная шея выкручивается, изгибается - мне стало противно, и я отвернулся.
   - Груши жрать пошел, - сказал, проводив его взглядом, Тихон, - потом спать завалится. Спит чутко - даром, что храпит...
   - Он что, - спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, - один на планету?
   - Да какую планету, - Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в воздухе нечто округлое, ровное, - секторок - тьфу! И если бы не единственность его, у-ни-каль-ность, - Тихон выговорил это слово чуть насмешливо, выпячивая губы, - я бы это чудо сам бы приговорил... Но ты же видишь, - он обратился к Мишелю, - такого строения ящерки людоедами не бывают. А этот жрет; ржет, игогокает - и жрет.
   Я вспомнил Мэлори, Мэлори в белой накидке и огромную лысую голову, выстреливающую из пасти длинным змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе - и окровавил кулак о камень.
   Тихон удивился:
   - Что это он у тебя?
   Мишель чуть приподнял голову:
   - Одноглазый, - сказал он, - ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни.. Завтра нам... Эгей, - он обратился к Тихону, - а ты у этих... в секторе тоже за жреца?
   - Не... - заулыбался Тихон, - я у них как бы тоже - Посланец Неба. Я бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр...
   - Видим, - хмыкнул Мишель, - хороший экземплярчик - ничего не скажешь.
   Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза и постарался заснуть, сквозь теплую, прогретую солнцем дрему, сквозь розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля.
   - А чего из Южного не вызвал? своих?
   - Да я вызывал...
   - Аа, понятно, - Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом...
   Провал... Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз... Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами - и я слышу голос Тихона.
   - Жрец тут - главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик вот увидишь.
   Провал... Это не река вовсе, это - небо, оно - неподвижное и теплое. Оно - голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу... Иду - и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне - птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля:
   - Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест?
   - Да нет, нет, - ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, - это - мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, - короткий смешок, - бесстрашный мужик... Идет прямо на беснующегося зверя - волочит за собой девку... Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как...
   Провал, провал - не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?
   - Одноглазый, - меня трясут за плечо, - вставай, вставай, а то ишь! разоспался.
   Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве.
   Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.
   Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся... Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.
   Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.
   - Одноглазый, - сказал Мишель, - отдохнули - и будя! Пошли... Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.
   Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти...
   Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.
   Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.
   Нам стало слышно захлебывающееся завывание.
   - Ау, ау, ау, ааа, - выл кто-то в такт грохоту барабана.
   Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.
   Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь.
   Ночь и планета были все - настежь.
   Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все.
   И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.
   В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, - кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?
   Обнаженный человек, извивающийся, лупящий в бубен, взывающий, взвывающий, казался точкой, мускулистой точкой, которая стягивала вокруг себя шевелящуюся ночь, столб пламени, подвывающих, неясно видных в толпе людей.
   - Нуте-с, - сказал Тихон, - он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо из огнеметов.
   Что мы и сделали.
   Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись, попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес.
   Я ожидал, что начнется паника, но жрец остановился и выкрикнул нечто гортанно-клекочущее.
   Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных, но очень поворотливых теней и кинулись к деревьям, на которых уже распускались огненные опасные цветы.