Елисеев Никита. Судьба драконов в послевоенной галактике

   - Не сомневаюсь.
   Мы отошли к вездеходу.
   Капитан потрогал гусеничное колесо:
   - Так, стало быть, бриганд промазал?
   Я покачал головой:
   - Не могу знать.
   Капитан постучал по дверце вездехода кулаком:
   - Между прочим, вам нечего бояться. После такого выстрела вы - уже ветеран и уйдете из казармы.
   - Повезло, - сказал я, а про себя подумал: "Повезло благодаря Мишелю..."
   - Вам нечего бояться, - повторил капитан, - я прекрасно помню вас на занятиях. У вас был... - капитан подбирал слова, - измученный вид. Только слепой бы не заметил, что с вами вытворяют в казарме.
   Я промолчал.
   Капитан оглянулся. "Отпетые" разбрелись кто куда. Остались только Мишель и Пауль. Пауль возился с "летающим воробьем", а Мишель просто стоял и глядел в нашу сторону.
   - Вы что же, - спросил капитан, - действительно, не понимаете, что бриганд не просто промазал?
   Я прикидывал, думал, потом сказал:
   - Я не видел второй вспышки.
   Капитан кивнул:
   - Бывает...Только спешу вас заверить - это ни к чему.
   - Что - это? - не понял я.
   - Расчет на благодарность, - капитан улыбнулся, - вы ведь что думаете: благодаря ему я вырвался из ада казармы, пусть невольно, но все же я должен быть ему благодарен. так вы думаете?
   Я молчал, подозревая ловушку.
   - Так, так, - с особенной успокоительной интонацией произнес капитан, именно так вы думаете, и никак иначе, а между тем, вам вовсе не обязательно быть благодарным этому подонку. Вы ведь не благодарны земле, от которой вы толкнулись ногами, чтобы прыгнуть? Напротив! Если вам так повезло толкайтесь сильнее, изо всех сил, ногами! - чтобы он не встал, а вы бы выпрыгнули. Знаете, какая главная черта человека, чем он от всех прочих млекопитающих отличается?
   - Знаю, - улыбнулся я.
   - Вот то-то - главная отличительная черта человека - неблагодарность, злобная, завистливая или равнодушная, забывчивая, но... неблагодарность!
   Я задумался:
   - Вот как, а я полагал, что главная отличительная особенность человека - речь, сознание.
   Капитан улыбнулся:
   - Это - бездны метафизики, юноша, но если посравнить да посмотреть, кто его знает, может, и речь, и сознание - тоже варианты-вариантики все той же неблагодарности?
   Я не стал вызнавать у капитана, почему речь и сознание тоже неблагодарность и, главное, по отношению к кому - неблагодарность?
   Мне было довольно превращения сержанта, раздавленной Катеньки. Я не совался в людские дела.
   Пусть их... Сами разберутся.
   Глава пятая. Квартира
   - Вот это, - сказал капитан, - будет ваша комната.
   Я огляделся.
   - На камеру похожа? - спросил он.
   Койка, застеленная серым суконным одеялом, тумбочка, телевизор, телефон, стол, стул, полка, холодильник, лампочка. Серые стены. Три двери.
   - Не знаю, - ответил я, - не бывал.
   Капитан отворил одну дверь: "Ванна", другую: "Туалет", третью: "Прямо по коридору - спортзал, направо - кухня, налево - туннель, магазины, даже, капитан усмехнулся, - библиотека... Холодильник, - капитан открыл дверцу, пока пустой...
   - Как и книжная полка, - заметил я.
   - Именно, - кивнул капитан.
   Я уселся на кровать и предложил капитану:
   - Садитесь.
   Он поблагодарил, но остался стоять.
   - Комната, - объяснил он мне, - вам перешла от Эдуарда... Сорок дней минуло.
   - Он стал "вонючим"? - спросил я.
   - Нет, - капитан провел пальцем по серой стене, - нет... В "вонючие" комнаты мы так скоро не селим... Суеверие, конечно, но...
   - Вы считаете, что лучше быть мертвым, чем "вонючим"?
   Капитан ответил не сразу:
   - Наверное, пожалуй... да.Эдуард не просто погиб - его съели, так что ваш вопрос верно сформулирован. Засомневаешься, что лучше: жить в вонючем болоте, полусумасшедшим, утратившим человеческий облик, или быть сжеванным заживо рептилией, тварью.
   - Да уж, - согласился я, - быть или не быть...
   - Хорошо, - капитан ладонью прихлопнул по стене, - отдыхайте, занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками...
   Я удивленно уставился на капитана.
   - Да, да, - улыбнулся он, - тут есть и семейные пары, покуда, до первых вылетов, вас не будут вызывать на совет, ну а там... - капитан опять провел пальцем по стене. - Если не нравится цвет, можете заказать обои.
   Я равнодушно ответил:
   - Мне все равно.
   - Так, - капитан уселся на стул, - ну а кого из ваших прежних, капитан побарабанил пальцами по столу, иронически улыбнулся, "однокорытников" вы бы хотели взять с собой?..
   - В качестве? - продолжил я недоговоренное.
   - Ну, - капитан покрутил пальцами в воздухе, точно ощупывал круглую хрупкую вазу, - в качестве помощника, так скажем...
   - Валентина Аскерхановича, - ответил я и сразу добавил: - Если ему это, конечно, не будет так обидно.
   Капитан рассмеялся:
   - Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?
   - Я упал с Земли, - тихо ответил я, - оттуда же, откуда упали и вы...
   Капитан как-то сразу опечалился, сник. Но в его печали не было ничего давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.
   Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.
   Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек - хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.
   В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.
   Вот почему я спросил у капитана:
   - Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?
   Капитан встрепенулся,точно ото сна:
   - Да нет... Какое там оскорбление, - он провел ладонью по лбу, слямзил малость. Ладно... - капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду... Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.
   - А вы, - спросил я, - не здесь живете?
   - Нет. До свидания.
   Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье - тишина.
   Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду...
   В дверь постучали.
   Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:
   - Войдите.
   Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины.
   Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.
   - Ой, - смутилась он, - извините.
   - Да нет, - я тоже смутился, - это вы извините... Я здесь... ну, живу...
   - Как, - изумилась женщина, - а Эдька что, переехал?
   Я был настолько смущен, что брякнул:
   - Нет. Его съели, - и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: - Мне так сказал капитан.
   Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?
   Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.
   - Понятно, - сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, - а вас за какие такие заслуги сюда поселили?
   Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.
   - Я прострелил насквозь "летающего воробья", - тихо сказал я.
   Женщина поинтересовалась:
   - Ну и?..
   - И... Все...
   Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.
   - Понятно, - она отошла от порога и затворила за собой дверь.
   После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием...
   - Глашенька, Глашенька... да ты, ты... погоди... успокойся... ну, так бывает, ну, случается...
   - Да! - женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, - бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы...
   - Глашенька, ну что ты говоришь - невредимы, ну, как ты можешь так говорить, - бормотал мужчина.
   Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.
   - Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я - не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал - оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут...
   Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.
   В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном тренировочном костюме.
   Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.
   Он чиркал и ломал спичку.
   - Извините, - сказал я, - я не знал, что так получится. Меня не предупредили...
   Мужичок закурил и махнул рукой:
   - О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову...
   Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку.
   - Все обойдется, - сказал он, - рано или поздно, это должно было случиться. Не он - так я, правда?
   - Правда, - согласился я, - и тогда бы она убивалась по вам, а его упрекала бы.
   Лысый мужичок стряхнул пепел на пол и не успел ничего ответить, поскольку из-за коридорного сверта, оттуда, где, по всей видимоси, находилась кухня, донеслось громогласное:
   - От... архимандрит твою бога мать, кто там смолит? Ну, блин, неужели не понятно: все равно что под себя гадить. Ну, что, не дотерпеть до "дыры неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом.
   - Заткнись, - огрызнулся мужичок.
   На кухне громыхнули сковородкой:
   - Ты знаешь что, выбирай выражения - я не виноват, что у тебя семейная драма. Подумаешь, жена - блядь! Я что же, должен по этому поводу в табачном дыму задыхаться?
   Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол.
   - Нет, - спокойно сказал он, - по этому поводу ты сейчас у меня получишь по рылу.
   В ту же секунду распахнулась дверь, и в коридор выскочила Глафира. Я невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая.
   - Да, - закричала Глафира, - да - блядь! Только не для таких, как ты...Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе.
   - Была охота, - донеслось равнодушное с кухни.
   Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы одеревенело, застыло, но все это продолжалось не более мгновения.
   Глафиру швырнуло на пол.
   К ней кинулся лысый мужичок, успев крикнуть мне:
   - Одноглазый! Тащи подушку!
   Я бросился в комнату, а когда воротился в коридор с подушкой, там уже бурлила и суетилась толпа вокруг бьющейся в падучей Глафиры.
   - Что-то ее больно часто бить стало, - заметила средних лет женщина, деловито заглядывающая через плечи и спины собравшихся в центр круга.
   - Все, все, - отчаянно выкрикнул лысый, - утихла... Подите все, подите...
   Толпа стала расходиться. Лысый помог Глафире подняться и увел в комнату.
   На полу осталась дурно пахнущая лужа.
   - Еще и убирать за ней, - недовольно проворчал хам, прибежавший из кухни.
   Кого-то он мне напоминал.
   - Между прочим, - наставительно произнесла дама, сетовавшая на то, что Глафиру стало часто "бить", - при таких припадках происходит упущение кала или мочи.
   - Ага, - подхватил хам, - стало быть, сказать "спасибо", что не обклалась?
   - Истинно, - важно кивнула дама, - и сходить за ведром с тряпкой. Ты сегодня дежуришь?
   Хам, бурча, двинулся за ведром с тряпкой.
   Дама повернулась ко мне.
   - Очень приятно, - сказала она, улыбаясь, - я - вдова командора, ответственная за этот коридор. Вы - новенький?
   - Да, - сказал я и поклонился, - Джек Никольс.
   - Жанна, - сказала дама и заулыбалась.
   Я заметил на верхней губе усики, но они ничуть не уродовали даму.
   Вернулся хам, шмякнул тряпку на пол, принялся затирать лужу.
   - Я, Жанна Порфирьевна, - предупредил хам, - так скажу. Когда его дежурство будет, я так в коридоре насвинячу, так насвинячу...
   - Куродо, - охнул я, - Куродо!
   Куродо, а это был он, - поглядел на меня в изумлении.
   - По... по...звольте. Джекки? - Куродо разинул рот. - Батюшки-светы, ох, как тебя раскурочило! Ох, как давануло!
   Жанна похлопала в ладоши:
   - Как приятно! Вы что же - боевые друзья?
   - Да, Жанна Порфирьевна, - заволновался Куродо, - это ж мой ляпший сябр! Мой кореш из учебки! Ой, как его сержант кантовал, ой, кантовал...
   - Дотирайте пол, Куродо, - наставительно произнесла Жанна Порфирьевна, - о своих похождениях расскажете потом.
   Куродо скоренько дотер пол и продолжал, швырнув тряпку в ведро:
   - Его сержант в Северный запихнул - оттуда, сами знаете...
   - Но ваш сержант, - заметила Жанна Порфирьевна, - вы говорили, очень нехорошо кончил.
   - Да уже чего хорошего, - Куродо поднялся и поболтал ведром, - я ему сам по хребтине пару раз табуретом въехал, чтобы знал, прыгун рептильный, дракон е... трепаный, - деликатно поправился Куродо, - как добрых людей кантовать.
   Жанна удовлетворенно покачивала головой. Казалось, ей очень нравится рассказ Куродо.
   Тем временем в коридор вновь вышел лысый мужик.
   Он угрюмо буркнул, глядя на Куродо:
   - Я бы сам убрал...
   - Георгий Алоисович, - строго произнесла Жанна, - это совершенно излишне. Сегодня дежурство Куродо, и вам ни к чему брать на себя его обязанности, а вот то, что вы позволяете своей жене распускаться...
   - Жанна Порфирьевна, - начал медленно наливаться гневом лысый мужик, вы прекрасно знаете, что моя жена больна.
   - Милый, - высокомерно сказала Жанна , - я так же прекрасно знаю, что это не только и не столько болезнь, сколько распущенность, или, вернее, болезнь, помноженная на распущенность.
   - Жанна Порфирьевна, - лысый говорил тихо и медленно, но было видно, как он сдерживает рвущийся из глотки крик, - я попросил бы выбирать выражения .
   - Какие выражения, милый? - Жанна Порфирьевна в удивлении чуть приподняла тонко очерченные, очевидно выщипанные брови.
   - Я... - раздельно проговорил лысый, - вам не...милый.
   - Ну хорошо - дорогой, - примирительно сказала Жанна .
   - И - не дорогой...
   - Ладно, - кивнула Жанна Порфирьевна, - согласна - дешевый...
   Георгий сжал кулаки, но скрепился, смолчал.
   - У нас у всех были любови, - продолжала безжалостная Жанна, - были потери близких, но мы не позволяли себе и своим близким распускаться, по крайней мере - на людях. Кстати, - Жанна (хотя это было вовсе некстати) указала на меня, - ваш новый сосед. Где был Эдуард - ныне Джек. А это Егор!
   - Георгий, - поправил лысый.
   - Хорошо, - согласилась Жанна , - Георгий.
   - Жанна Порфирьевна, - сказал Георгий, - я бы настоятельно просил вас не лезть в мои дела.
   - А вы, - невозмутимо возразила Жанна Порфирьевна, - не выставляйте свои дела на всеобщее обозрение. У вас есть своя комната. Заперлись в ней и вопите, скандальте себе в свое удовольствие. Мой дом - мой свинарник, грязь из него выносить не полагается. Слышали такую поговорку?
   Разговор принимал самый нежелательный оборот, но в дело вмешался Куродо.
   - Слышь, - перебил он начавшего было говорить Георгия, - ты погоди шуметь, надо же Эдика помянуть как-то, а то совсем не по-людски получается.
   - Вы сначала ведро с тряпкой унесите, - приказала Жанна Порфирьевна, потом уж рассуждайте - по-людски - не по-людски...
   - Есть! - шутливо отозвался Куродо и, уходя, позвал меня: - Джекки, пойдем, покажу владения.
   Покуда я шел по коридору. Куродо объяснял:
   - Жанна - баба хорошая, но с прибабахом.
   - Ну, ты тоже... - начал было я.
   - Что - тоже? - перебил меня Куродо. - Егорка - нахал... Подумаешь, расстроился и засмолил. Тут Жанна права. Не фиг распускаться.
   Мы свернули в небольшой коридорчик, вышли в огромную кухню. Я насчитал десять плит.
   Куродо поставил ведро на пол, вынул тряпку и зашвырнул ее в угол.
   - Да ты не пугайся, - сказал он, - здесь народу не много. Так... если пир устроить, поминки там, счастливое прибытие...
   - День рождения, - подсказал я.
   - Не, - мотнул головой Куродо, - это не практикуется.
   Он посмотрел на меня и рассмеялся:
   - Ты чего, Джекки, так с подушкой и ходишь?
   - Да, - сказал я, - действительно...
   На кухню вышел Георгий Алоисович. Его колотило.
   - Стерва, - в руке у него был старый, покорябанный, видавший виды чайник, - мерзавка, как из нее жабы не получилось - не представляю.
   Он поставил чайник на плиту, повернул ручку. Плита угрожающе загудела.
   - Не надо печалиться, - пропел Куродо, - потому что - все еще впереди...
   - У, - сказал Георгий Алоисович, - с каким удовольствием я бы ее в лабораторию или в санчасть бы сдал.
   - Ты погоди, погоди, - усмехнулся Куродо, - как бы она нас под расписку не сдала... Скольких она пережила?
   Георгий Алоисович пальцем потыкал в сторону коридора:
   - Я тебе скажу, я командора вполне понимаю. От такой стервы сбежишь хоть в пасть к дракону, хоть в болото к "вонючим".
   - Так это - одно и то же, - задумчиво сказал Куродо, - только ты зря. Они с командором жили душа в душу.
   - Тебе-то откуда знать? - презрительно бросил Георгий Алоисович.
   - Святогор Савельич рассказывал, - возразил Куродо, - говорил, что Жанка здорово переменилась...
   - Вот вредный был мужик, да? - спросил Георгий.
   - Ну, - гмыкнул Куродо, - где ж ты тут полезных-то найдешь? Полезные все в санчастях шипят и извиваются, а здесь - сплошь "лыцари", то есть убийцы...
   Куродо явно поумнел с тех пор, как я с ним расстался.
   - Нет, - стоял на своем Георгий, - ты вспомни, вот мы с тобой почти одновременно сюда пришли, ты помнишь, чтоб он хоть раз дежурил?
   Куродо рассмеялся:
   - Ну, ты дал! Святогор Савельевич - и дежурство!
   - Как сволочь последняя увиливал, а как он нас кантовать пытался? Вроде казармы, да? Что он как бы ветеран, а мы - "младенцы"...
   - Ну, - урезонил Георгия Куродо, - он же и на самом деле, был ветеран.
   - А я спорю? Я говорю, что он - мужик дерьмо, а ветеран-то он ветеран, это точно...
   - Ага, - подтвердил Куродо, - и все равно, когда повязали и в санчасть поволокли, до чего было неприятно, да? Был человек как человек... Я вот скажу, Джекки - свидетель, был у нас сержант - и не такое дерьмо, как Святогор, нет, в чем-то даже и справедливый - верно, Джекки?
   Я подумал и решил не спорить, согласился:
   - Верно.
   - Ну вот, - а когда дело до превращения дошло, так я ему первый по хребтине табуретом въехал; а здесь - не то, вовсе не то. Жалко было Святогора, что, неправда?
   Георгий Алоисович помолчал, а потом кивнул:
   - Жалко...
   Куродо удовлетворенно заметил:
   - Вот... А ты знай себе твердишь: Жанну бы с удовольствием сволок в лабораторию. Обрыдался бы над лягвой-лягушечкой...
   Чайник забурлил, принялся плеваться кипятком. Георгий Алоисович выключил плиту, подцепил чайник.
   - Чаем отпаивать будешь? - поинтересовался Куродо.
   Георгий махнул рукой - и побрел прочь.
   Куродо подождал, пока он уйдет, и посоветовал:
   - Ну, я не знаю, как у тебя там было... Но тебе здесь скажу - не женись. Связаться с такой стервозой, как Глашка...
   - Я и не собираюсь, - улыбнулся я.
   - А они все здесь в подземелье стервенеют, - вздохнул Куродо, - стало быть, ты в пятом номере? Ну и распрекрасно - я в седьмом. Заходи потрепемся.
   - Зайду, - кивнул я, - только подушку отнесу на место - и зайду.
   - Валяй.
   Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул дверь, то замер от изумления.
   На кровати сидела, нога на ногу, прямая, строгая и стройная, Жанна Порфирьевна.
   Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра.
   - Все в порядке, - поощрительно заулыбалась Жанна , - вы не ошиблись, это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь...
   Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой:
   - Я... это... вот... подушка...
   Жанна засмеялась:
   - Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну, кладите, кладите свою подушку на кровать.
   Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул.
   - Что же вы стоите? - изумилась Жанна. - Садитесь, садитесь. Вы не смущайтесь, что вы... Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что он пустым-пустехонек...
   Я присел на краешек стула и тихо сказал:
   - Да не надо бы...Тут - кафе, и вообще, не надо бы...
   Жанна Порфирьевна замахала руками:
   - Ой, ну что вы, какие церемонии, я же здесь для всех - как бы мама... Понимаете? Мама Жанна ...
   Я покраснел и заерзал на стуле.
   - Вот вам, Джекки, сколько лет?
   - Кажется, восемнадцать, - едва слышно выговорил я.
   - Восемнадцать? - улыбнулась Жанна. - Знак зверя.
   - Зверя? - не понял я.
   Жанна Порфирьевна показала мне три пальца:
   - Шесть... шесть... шесть, - серьезно сказала она, - три шестерки - это восемнадцать. Никогда человек не близок так к разрушению, к переворотам, к жестокости, к зверству, к разочарованию в мире, как в свои восемнадцать лет... Жизненный опыт - ноль, интеллектуальной и сексуальной энергии пироксилиновая бочка - чем не зверь? И самый опасный зверь из всех возможных. Юность - это знак зверя. Но вы ведь не такой?
   - Не такой, - ответил я, но тут же добавил: - Впрочем, не знаю...
   Жанна откинулась назад, рассмеялась, протянула руку, провела по моей щеке рукой.
   - Джекки, вы - прелесть... Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши родители? Как вы очутились здесь? Где учились?
   Я начал рассказывать. Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что меня ждет Куродо.
   - Что вы так торопитесь? - заметила это Жанна . - Не нервничайте, что вы...
   - Да я не нервничаю, просто меня ждут... Ну, Куродо... мы договорились.
   - А, - улыбнулась Жанна, - встреча со старым другом... Ну, возьмите - я в холодильнике кое-что оставила.
   Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки.
   - Берите, берите, - замахала рукой Жанна. Она встала, подошла к двери. Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых.
   Жанна распахнула дверь в коридор, на пол лег прямоугольник света, а в нем - тонкая черная тень Жанны.
   - Ну, - сказала Жанна , - так мы идем?
   Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек.
   Жанна махнула рукой:
   - Там - седьмой номер. А там, - она показала в противоположном направлении, - номер два. Моя квартира.
   - Спасибо, - я коротко поклонился.
   Глава шестая. "Пещерный"
   Жанна Порфирьевна возилась у костра. Валя пошел собирать хворост. Куродо лежал на спине и глядел в небо. Георгий Алоисович разглядывал накладные.
   - Я ничего не понимаю, - сказал он наконец, - что значит "цеп. драк."?
   Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке.
   - "Цеп. драк."? - переспросил я. - Цепной дракон?
   - Таких не бывает, - засмеялась Жанна; она сидела на корточках и пыталась раздуть костер.
   - Не бывает, не бывает, - подтвердил Куродо и зевнул, - и вообще, нам все на инструктаже объяснили, что ты накладную разглядываешь? Это же все туфта.
   - Ну как, туфта, - возразил Георгий , - помнишь Проперция? Как залетел, а? Подстрелил не того, что в накладной...
   - Давай сюда, - Куродо протянул руку, - я на слух совсем ничего не вопринимаю.
   Он взял накладную и уселся.
   - Таак, - протянул Куродо, - пьяный, что ли, писал? Не разбери поймешь... Тааак. Ну, "четыресто талонов" - это да, это - понятно. И "одна шт. " - тоже. А вот - "цеп"... Это вообще, - он прищурился. - никакой не "цеп", это... черт... "щеп" какой-то, да, скорее уж "щеп. драк.". Дракон из щепок?
   Георгий покачал головой:
   - Нет. На инструктаже ничего не было ни про какие щепки сказано. Про нору в горе - объясняли, а про щепки...
   Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с хворостом, положил на траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня:
   - Джек Джельсоминович, - позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести костер?
   С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив... Это пугало меня. Там, в казарме, после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал меня, наоборот, я был благодарен ему за то, что тогда дотащил до койки, а теперь нормально, по-человечески, беседует со мной и ходит в пещеры на "чистки" в паре... А здесь... здесь - эта изумленная вежливость, дескать, как же так?.. Я-то думал, ты - г..., а ты, оказывается, "птица высокого полета"? - заставляла меня вспомнить не только избиение в сортире, но и давнишнее, казалось бы совсем позабытое мое прибытие в Северный городок. Вспоминая все это, я злился и на него, и на самого себя, задавал себе вопрос: "А что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и не испытывает нкиаких угрызений совести, а просто боится, боится и подлизывается?"
   - Да, - несколько растерянно сказал я, - да, конечно, Валентин Аскерханович, помогите...
   - Валя, - сказал Куродо, покусывая губы (моих соседей совершенно не волновали наши с Валентин-Аскерхановичем "выканья"), - ты успеешь еще Жанне помочь, лучше погляди, что тут написано?
   - Кур, - весело спросил Валя, - а ты чего, читаешь по складам?
   (С ветеранами-"отпетыми" Валентин Аскерханович был накоротке и изумлял меня своим с ними вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по плечу Куродо или стрельнуть "пахитоску" у Георгия Алоисовича.)
   Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул:
   - Да... Однако... "Драк." Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух ты... "Одна шт." А если "две шт." - восемьсот?
   Бледное пламя наконец занялось, запрыгало среди сложенных аккуратным шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю.