Елисеев Никита. Судьба драконов в послевоенной галактике

   С женщиной могут произойти самые разные изменения, но голос ее останется прежним...
   Я с трудом повернул голову.
   - Жанна! - тихо сказал я и не вздрогнул только потому, что вздрагивать было слишком больно.
   Гигантская жаба почти нависала над моей кроватью.
   Я отвел глаза.
   - Ты чего? - изумилась Жанна, наверно, притворно. - Чего потупился в смущенье? Погляди, как прежде, на меня.
   Я постарался шевельнуться.
   - Погуляли, ребятки, на моих поминках, - услышал я голос Жанны, и, если не глядеть, если не поворачивать голову, то все было лучше некуда: Жанна, умная и злая, прежняя Жанна никуда не исчезла, она была здесь, она говорила со мной, говорила, го... - за что новенького укоцали?
   Жаба ляпнула огромный липкий язык мне на голову и потянула к себе.
   Я сдержался, не закричал от боли. Я подчинился жабе. Я смотрел на нее во все глаза. Я старался совместить голос Жанны и тело жабы.
   - Жанна, - ответил я, - это для тебя он - новенький, а для меня старенький.
   Жаба хлопнула язык обратно, в разверстую пасть.
   - А, - заклокотала она горломешком, - вот оно как... Старые счеты?
   - Да нет, - принужденно засмеялся я, - счеты-то новые. Так бывает. Тебе что за дело?
   Получилось грубо. Но Жанне это как раз и подошло.
   - Ясно, - жаба поерзала по полу, устраиваясь поудобнее, - дело - не мое. Утопили бедолагу...
   Мы помолчали, и я, испытывая некоторую все же неловкость, шутливо спросил:
   - Меня тобой лечили?
   - Нет, - подхватила мой тон Жанна , - что ты... Здесь строго. Здесь о наших отношениях до моего превращения - осведомлены. Я так... Пришла навестить больного товарища.
   - Спасибо, - сказал я, - как я... со стороны?
   - С нашей стороны - прекрасно, лучше некуда... Но есть и другие стороны. Их тоже надо учитывать... Я, кстати, встречалась с твоей матушкой...
   Жанна замолчала и внимательно на меня посмотрела. Я увидел свое отражение в тусклых выпуклых слезящихся буркалах жабы - и ничего не ответил.
   - У тебя прелестная матушка, - невозмутимо продолжала Жанна, - такая молодая, красивая и очень... - жаба похлопала беззубой огромной пастью так, что стал виден ее язык и то, что он сложен, свернут, как рулон толя, - очень влиятельная.
   - То есть? - переспросил я.
   - То есть, если бы не ее влияние, - охотно объяснил Жанна, - вряд ли бы ты так дешево отделался за тризну по любимым девушкам...
   Я прикрыл глаза, сквозь щелку полузакрытых век я видел в красноватом сумраке огромную тушу, говорившую знакомым голосом.
   В дверь заглянул ящер в белом халате. Это был не Коля. Колю бы я сразу узнал.
   "Лучше бы, - подумал я, - отвезли бы в санчасть Северного. Там все роднее, ближе..."
   - Что, - спросила Жанна, - свидание закончено? Процедуры?
   - Да, - пискнул ящер, и по его фальцету я понял, что изгаляться он будет умело, долго и с удовольствием.
   ...Жанна заходила еще пару раз ко мне, заскакивала, но очень скоро поняла, что мне тяжело смотреть на жабу человеческих размеров и слышать голос Жанны, и перестала заскакивать...
   Скоро я поправился так, что смог гулять без посторонней помощи. Тогда-то ко мне и заглянул начальник школ.
   Я сидел на кровати, листая книжку, когда он вошел, и тотчас отбросил книжку, вытянулся по стойке "смирно".
   - Вольно, - сказал начальник школ и махнул стеком, - садитесь.
   Я уселся на кровать, начальник школ напротив меня - на стул.
   Я заметил, что он раздражен и не старается скрыть своего раздражения.
   - Будь моя воля, - сказал начальник школ наконец, - я бы раскрутил ваше дело, Джек Никольс. Я бы показал вам, что такое образцово-показательные дуэли и убийства опасных для жизни рептилий.
   Я промолчал, потому что не хотелось врать начальнику школ, а объяснять ему все, все, все - означало признаваться ему в преступлениях и тем делать его или соучастником, или следователем, вызнавшим важную тайну.
   - Но у вас, - продолжил он, - влиятельные покровители. Вам повезло... только...
   Я едва успел уклониться, стек рассек одеяло и матрац, как до того воздух.
   Я перепрыгнул, перевалился через кровать, готовый бежать или драться, смотря по обстоятельствам.
   - Стареете, - сказал я, надеясь обратить странный поступок начальника школ в шутку, - стареете, коллега начальник школ.
   Начальник школ сидел, вжав голову в плечи, словно это его ударили и попали, а не он ударил и не попал.
   - Я не старею, - начальник школ поднял голову и поглядел на меня, - я не старею... Нет... Я схожу с ума. Мне нужно наверх, на воздух, под небо... понимаете?
   - Попроситесь на другую планету, - по-дурацки предложил я, - вас отпустят.
   Начальник школ с трудом оторвал стек от кровати, поглядел на тонкую длинную палку с едва заметным хлыстиком на конце.
   - Тоже не выход, - тихо произнес он, - боюсь там, на другой-то планете, вконец озверею... раз-драконюсь... Нет, - начальник школ перевел взгляд на меня, - нет, Джек, убийца со стажем, мне ничего не осталось, кроме как ждать... ждать... А там... или в "вонючие", или...
   Я осторожно присел на край кровати, предварительно спросил:
   - Драться не будете?
   - Нет, - усмехнулся начальник школ, - выплеснулся. Садись. Отдыхай...
   Некоторое время мы молчали. Я осматривал свою палату. Потолок ее круглился белым куполом, в центре которого плескался желтоватый, чуть выпуклый свет небольшой, но яркой лампы.
   - Тебе, - с некоторым усилием проговорил начальник школ, увольнительная. За твои подвиги тебе полагается не увольнительная, а месяцок-другой в пещерах... но... координатор так решил... Выздоровеешь иди, гуляй...
   Мне, собственно, давно об этом хотелось спросить, да все некого было... Не Жанну же спрашивать об этом?
   Поэтому я спросил у начальника школ:
   - С женой?
   Начальник школ зажал стек между колен, с наслаждением почесал лопатку и кивнул:
   - С женой и мамой. Женщины твои уже познакомились и даже подружились... над постелью, - начальник школ усмехнулся, - умирающего...
   Я обиделся:
   - Что же, не умирающего?
   - Да как сказать, - начальник школ поиграл стеком, - конечно, хлестнуло тебя напоследок крепко, чтоб не баловал, но не до смерти... Я хочу, чтоб ты понял, отдал себе отчет: твоей вины... Впрочем, - он прервал себя, сцепил пальцы в замок и потряс сцепленными руками в воздухе (стек торчал внизу, зажатый между коленями), - у нас здесь у всех - вина с виной - такой клубочек, не пошерстишь, не переберешь... Только Джорджи вспомнишь, до чего же мудрый был мужик! Поближе к старичку всю планетную шваль загнал, чтобы грызли друг друга... Вот в чем его план.
   - Вы считаете? - тихо спросил я. - Вы считаете, в этом его план? А может, он надеялся, что вся эта планетная шваль перегрызет горло старичку?
   - Нет, - покачал головой начальник школ. - Он идеалистом не был. Смел он был необычайно. Умен изумительно, при всей своей невзрачной внешности, но идеалистом - не был... Не было этого у него славного качества.
   Некоторое время мы молчали, а потом начальник школ подмигнул мне:
   - Ну, хорошо, сбудется такая фантастика - перегрызет кто-то горло дракону, хотя это невозможно... Невозможно - намека даже на это не было. Ну, перегрызет - что дальше? Ты представляешь, какая скука наступит?
   - Для меня не наступит, - быстро ответил я, - я найду, чем заняться.
   - Ты-то да, - кивнул начальник школ, - хотя теперь вряд ли. Теперь ты сам себя не знаешь, ну, допустим, тебе найдется дело, а всей этой гопе? Всем подземным бандитам, умеющим только одно - убивать? Им чем заняться? Ты представляешь: вся эта банда выхлестнет наружу. Кто с ней справится? Только на другие планеты рассылать. Только... Да, впрочем, это все фантазии. Никогда дракоше горло не перервут. Не было такого... прецедента.
   - Отчего же не было, - возразил я, - еще как было... на других планетах...
   - На других планетах - да, а на этой?
   - А на этой, - я высказал свою давнюю затаенную мысль, - кто-то же ведь загнал его вглубь, в подземелье, кто-то ведь, вооруженный так, как мы, заставил его подчиниться? Значит?
   - Ничего не значит. - вздохнул начальник школ, - ровно ничего это не значит. А вот что я вам совершенно серьезно говорю, что, действительно, значит... отрываться вам надо, Джек... Отрываться.
   - Куда? - не понял я.
   - Куда угодно, - объяснил мне начальник школ, - в карантин - сержантом, в начальники школ, в лабораторию - кем угодно и как угодно, но... отрываться... Плохо для вас дело окончится, ох, плохо... с такими мыслями хоть в "псы"... честное слово.
   ...Через два дня после этого я встретился с мамой.
   Свиданьице с начальником школ, свист стека, рассекающего постельное белье, удачный прыжок через кровать, славная напряженая беседа как-то оздоровили, подтянули меня...
   Да и мама была все такой же молодой, красивой, умной.
   Увидев ее, я снова захотел туда, вверх, в нашу комнату, откуда выволокли три года тому назад, но снова вспомнились плоские экраны, тускло мерцающие по углам комнаты... нет... нет, нет. Мэлори... Мэлори... Мэло...
   Мама обняла меня. Я расспросил ее про отца. Мы шли по тоннелю к эскалатору. В кармане гимнастерки у меня покоилась увольнительная.
   - Джек, - сказала мама, - я встретилась с твоей женой. Ты - молодец. Ты выбрал себе хорошую женщину.
   Я поморщился, повертел пальцами в воздухе, будто ощупывал невидимый круглый предмет, потом сказал:
   - Да... ничего... у нас с ней были некоторые сложности... Кстати, вы с ней нормально общались? Говорит она неплохо?
   - О, - мама всплеснула руками, - что ты... Я не понимаю, какие сложности... Выговор почти чистый. А словарный запас!
   - Я не о языковых сложностях говорю, - криво усмехнулся я, - языковые сложности побоку... У нас были другие... неурядицы... И если бы она была с нашей планеты, я бы давно ее...
   - Так ведь, - мама взяла меня за руку, - и сложностей этих, языковых и не-языковых, не было бы, если бы она была не с другой планеты.
   Я остановился:
   - Откуда ты знаешь? - идиотски спросил я.
   - Мне рассказала твоя жена, - объяснила мама, - все рассказала. И я прекрасно поняла и ее, и тебя.
   Я мотнул головой, осторожно высвободил свои пальцы из маминой ладони.
   - Не знаю, - сказал я, - как это можно понять и ее, и меня. Она хоть бы раз пришла навестить, - я хмыкнул, - умирающего мужа.
   Мама потянула меня за собой:
   - Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет!
   Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне:
   - После всего, что случилось, она боялась тебя. Боялась, что ты ее прогонишь...
   - Ну, сейчас, - я пожал плечами, - куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов?
   - Я же тебе говорю, - улыбнулась мама, - она мне все рассказывала...
   А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом.
   В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно... Кажется, их стало больше.
   Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это.
   - Нет, - засмеялась мама, - тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык...
   Я показал пальцем в направлении одного экрана:
   - Смотри - прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, - я ткнул рукой себе за спину, - их развесили по всем четырем...
   Экраны слабо, слабо замерцали.
   В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:
   - Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания...
   Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.
   - Так? - спросил я.
   - Приблизительно, - улыбнулась мама, - знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня... но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты.
   - Виноваты, - ответил я, - виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного "младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" - все виновны.
   - Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал?
   - Подумал, - ответил я, - все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно... Понимаешь? Полностью.
   - Ну, и кто же это?
   - Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, "вонючие", те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже... в дерьмо.
   Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:
   - Тссс... Не так громко... Люди же оборачиваются.
   Я послушно снизил тон:
   - В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых...
   Я замолчал.
   Я проглотил имя - Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете... только перед ней... ни перед кем другим.
   Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:
   - Воспитанницы орфеанума... вот уж кто не виноват точно... Вот уж перед кем все виноваты... Им подарили жизнь на этой планете - для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище...
   Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры.
   - В тебе, - сказала она, - говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это... - мама поглядела на меня, - максимализм. Это... тоже жестоко... И... главное... безответственно...
   - Да, - согласился я, - мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам... Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?
   - А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? - она смущенно улыбнулась.
   Мы вышли на улицу.
   Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.
   Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.
   Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади.
   - Не знаю, - сказал я, - что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть...
   - Снова под землю забираться? - подмигнула мне мама.
   И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:
   - Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали в лабораторию.
   В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем.
   - Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат...
   Я посмотрел на булькающий студень и спросил:
   - Оно... живое?
   Мама ответила:
   - Раз он ест вместо живого, значит, живое...
   - По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль.
   - Это-то точно, - кивнула мама, - видишь, как все поворачивается, как все смягчается... Раньше он жрал все подряд, потом - одних девушек, потом сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть - вот... - она кивнула на ванну.
   Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень - так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что...
   - Нет, - сказал я, - нет... Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и...
   (Мэлори, Мэлори, Мэ.. .)
   Я не договорил. Мама не стала спрашивать.
   - Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет - и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?
   - Ты - максималист, - грустно сказала мама, - какой ты... максималист...
   Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.
   Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.
   Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.
   - Сдурел... В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться.
   Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.
   Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.
   - Джек Никольс? - позвал он.
   Я вопросительно на него посмотрел.
   - Зайдите, пожалуйста, ко мне.
   Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.
   - Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография, да? - он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я задерну.
   Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.
   Я уселся за стол:
   - Как жена?
   Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.
   Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.
   - Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...
   Я вспомнил Фарамунда.
   Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.
   Я обернулся.
   У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.
   Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.
   - Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?
   Василий Степаныч недовольно передернул плечами.
   - Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает.
   Я сжал кулак:
   - Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...
   Санитары чуть подались вперед.
   Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:
   - С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.
   Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову.
   Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.
   Я сидел, барабанил по столу.
   - Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.
   - Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота...
   Василий Степаныч криво усмехнулся.
   - Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это - ваш сын.
   Василий Степаныч снова испуганно замолчал.
   Я забарабанил по столу быстрее.
   (Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)
   - Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле, - теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность.
   Я перестал барабанить.
   - Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку?
   Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.
   Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам.
   (Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...)
   - Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне.
   - Вы, - осторожно заметил Василий Степаныч, - стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести?
   _________________________________________________________
   Степан сидел за столом.
   Длинные зеленые крылья его были растопырены.
   На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.
   Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.
   - Степа, - спросил я, - где мама?
   Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами...
   - Папа, - сказал он. - папа вернулся...
   У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову.
   - Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел?
   - Нет... - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.
   - Ну и прекрасно, - я уселся на стул напротив Степана, - бабушка приезжала?
   Степан кивнул.
   (Его шея... дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот... рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)
   - Ты был с бабушкой в лаборатории?
   - Да... Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики... У меня - способности к языкам.
   И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.
   Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.
   Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он... вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.
   Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.
   Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил .
   Тогда она сказала:
   - Это - твой сын.
   Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"
   - С Конторой, - сказал я, - сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка...
   - Но я сдам экзамен, - убежденно сказал Степан.
   - Конечно, - кивнул я, - но не в одном экзамене дело...
   - Понятно, - Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату.
   (Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)
   Я крикнул ему вслед:
   - Но ты не волнуйся, сделаем...
   - Я и не волнуюсь, - отозвался Степан.
   Я встал. Прошелся по комнате...
   (Дзинь, дзинь... Мы с Куродо неплохо поработали - Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались... Дзиин, дзиинь... Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали - дзинь, дзинь, дзиинь... А какое там небо было... Алое... багровое... Лучше потолок, чем багровое небо... Дзинь, дзинь... Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир... Дзинь.)
   Вошла Кэт. Мы поцеловались.
   - Здравствуй... рыцарь, - сказала она на своем наречии.
   - Здравствуй, принцесса, - ответил я.
   Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори.
   Но Мэлори редко была печальной.
   И Кэт редко так говорила.
   Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.
   - Ты что, сегодня дежурная? - спросил я.
   - Да, прибирала на кухне.
   - Это черт знает что, - возмутился я, - муж нивесть где, а жену...
   - Да понимаешь, какое дело, - протянула Кэт, - здесь скандалец небольшой вышел.
   - Какой скандалец?
   Степан вышел из комнаты и сказал:
   - Я покусал Георгия Алоисовича.
   Я повернулся к нему.
   - Что у вас произошло?
   - Ничего не произошло...
   - Не ври мне...
   - Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович - и я его покусал.
   - Он бы мог убить тебя, - сказала жена.
   - Раз не убил, - ответил Степан, - значит, не мог...
   - Прости, сын, - спросил я, - но дело слишком серьезно... Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?
   Кэт покачала ногой:
   - Георгий дела поднимать не будет... Я говорила. И Глафира ...в общем... была... ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась...
   - Я тебя понимаю...
   Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал.
   Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.
   - Степан, - сказал я спокойно, - что бы ни было, что бы ни случалось тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, - я обвел в воздухе круг, - с другими, прочими - со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, - это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны... Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?
   Степан опустил голову.
   - Ну, разумеется, - я усмехнулся, - для чего ему иметь неприятный... гм, гм - разговор... со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним?
   Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.
   - Нехорошо, - сдержанно произнес я, - это очень нехорошо, Степа...Теперь мне придется идти извиняться... такие дела... Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться... даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму - драконовой подстилкой.
   Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:
   - Откуда ты знаешь?
   Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:
   - Ах, вот оно что... Степан мне этого не говорил.
   Я мотнул головой:
   - Да.. .Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться... Надобно сдерживаться... Это тебе - урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался - и пожалуйста, все выболтал... Ничего, Степа, иди... Мы эту проблему решим...