Елисеев Никита. Судьба драконов в послевоенной галактике

   - Молодец, - похвалил Тихон, - сначал насчет пожара распорядиться, а уж потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик.
   Жрец приложил рупором ладони ко рту и вывел в импровизированную таким образом трубу эдакую "галорию", эдакую переливчатую руладу, что я моментально вспомнил киносеанс и начальника школ.
   Тиша ответил так же, но значительно хуже. Несколько раз срывался на фальцет и дал "петуха".
   Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе.
   - Тоже мне - меломан, - недовольно буркнул Тиша.
   - Как ты языкам скоро выучиваешься, - с откровенной завистью произнес Мишель.
   - Пошли, - не обратив на комплимент никакого внимания, сказал Тиша, зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба.
   И мы сделали шаг к поляне, один-другой.
   Жрец выкрикнул что-то пронзительное, разрывающее ночь - и мы услышали согласный, словно на раз-два, шорох-шарахание вправо-влево людей, невидных нам, но дающих нам проход.
   - Ох ты, - восхитился Федька, - как у них дисциплинка поставлена! Как на параде!
   - У них, - лениво объяснил Тихон, - вся жизнь как на параде. Этого не тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей.
   - Тюу, - огорченно протянул Мишель, - сколько я к вот таким ни летал, все думал: ну, раз голые и в шкурах, то, блин, свобода!.. А, блин, ни хера нигде свободы нет.
   - Вот чем хорош иностранный язык, - задумчиво заметил Тихон, - любую глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь.
   - Не скажи, - обиделся Мишель, - здесь наоборот. Тебе что-то мудрое втолковывают, а ты думаешь, глупость лепят.
   Жрец ждал нас, широко расставив ноги. Тяжело дышал.
   В наступившей тишине был слышен только треск костра. И откуда-то издали донесся пронзительный крик птицы.
   Словно отвечая ей, гортанно выкрикнул нечто повелительное жрец.
   - Чего? - поинтересовался Мишель. - Останавливаться?
   - Да нет, - Тиша махнул рукой, - это он своим.
   Мы услышали слитный шорох.
   - На колени брякаются, - вслух пояснил Валентин Аскерханович.
   Жрец выставил перед собой ладонь. Мол, стоп, машина! Тпрр, каурка.
   Тихон, прижав руки к груди, что-то объяснял жрецу, так и не опустившему руку, словно бы ладонью обороняющемуся от нас.
   Тиша обернулся к нам:
   - Сейчас вам танцы показывать будут.
   - Что он еще сказал? - спросил Мишель.
   - Что слонозмей, - вздохнул Тихон, - очень волнуется... Завтра, вероятнее всего, - припадок. Вовремя прилетели, завтра полюбуетесь... Так... фрукты, ягоды, напитки и прочее - не жрать, не хлебать, не лакать. У нас все есть. У "отпетых" собственная гордость...
   Мы сидели, отделенные от людей этого леса костром. И они так же зыбко, ненадежно видели нас, как и мы их...
   Зато мы увидели очень хорошо, яснее ясного, нечто косматое, змееобразное, похожее на гигатскую мохнатую гусеницу, вползающую меж нами и костром. Ее движения были вальяжны и победны. Отвратительное сытое сладострастие изгибало каждое сочленение ее тела.
   Диего заорал и стал стаскивать огнемет.
   - Сидеть! - прикрикнул на него Тихон. - Сказано тебе - танцы! Сидеть не рыпаться, не позорься. Что он у вас такой нервный? - обратился он к Мишелю.
   - По сортиру соскучился, - угрюмо буркнул Мишель.
   Диего стер пот ладонью со лба.
   - Извините, бормотнул он, - я думал, это - оно.
   Не тушуйся, - посмеялся Тихон, - это не оно, а они... Видишь, воон там - ножки-ноженьки?.. Вот... Оно ты уже видел. И завтра еще увидишь, как оно их кушать будет.
   "Гусеница" заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится мохнатый, выползший из глубокой расщелины, одетый во многие шубы червяк. Теперь-то было заметно, что кожа этого червяка, этого гиганта сшита из множества шкур зверей. Я распознавал шкуры медведя, волка, кабана... В извивах, в извитиях червеобразного тела внезапно мелькала, будто вспыхивала искаженная последней предсмертной мукой морда зверя - медведя, вепря или кого-то вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными ныне, чуть не бутафорскими клыками...
   "Гусеница" внезапно застыла в каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и я заметил множество голых женских ног, прикрытых до лодыжек крепко сшитыми шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры.
   Тело "гусеницы" дрогнуло и легко-легко заколебалось, словно бы "гусеница" проглотила море - и море вспучивает, колеблет ее тело изнутри...
   Диего сглотнул и уперся руками в землю.
   - Маленький, - издевательски обратился к нему Тихон, - гляди, сейчас голые дяди выскочат с копьями - и ведь ни капельки не боятся. А ты одетый и с огнеметом - и боишься. Как же тебе не ай-я-яй?
   Диего молчал. Вокруг "гусеницы" заплясали воины, потрясая копьями, тыкая в косматую шерсть неопасным оружием.
   "Гусеница" заколебалась волнообразно, океанически. Очевидно, надо было показать, что чудище ранено.
   Сочленения "гусеницы" то припадали к земле, то взмывали вверх. Косматая, бурая, хищная волна билась меж нами и костром. Вверх-вниз, вниз-вверх.
   - Агония? - догадался я.
   - Грамотно излагает, - удовлетворенно кивнул Тихон.
   Вдруг "гусеница" застыла снова. На этот раз ее "вздрог", ее остановка были каменны, монументальны. "Гусеница" еще выше поднялась над землей, нам теперь стали очень хорошо видны женские ноги, закрытые шкурами до половины икр.
   - На вытянутых, что ли, держат? - поинтересовался Валентин Аскерханович.
   Тихон кивнул.
   - Сейчас, - сказал он, - самое интересное начнется. Держите нервного.
   "Гусеница" была будто вздернута на дыбы; в ее застылости, недвижности читалась злая боль, готовая опрокинуться на других и тем избыть себя.
   "Воины" вокруг "гусеницы" тоже замерли, словно напуганные той болью, той вздернутостью-на-дыбу-на-дыбы, каковые сами и вызвали.
   Легкая дрожь пробежала по косматому телу "гусеницы". Она медленно-медленно стала поворачиваться к нам. Безглазая, будто обрубленная топором морда придвигалась к нам все ближе и ближе...
   Мы увидели распахивающуюся пасть, черную, кожаную. Пасть то распахивалась, то захлопывалась... Беззубая, глотающая, засасывающая пасть безглазого чудища с множеством женских ног.
   - Интересно, - заметил Валентин Аскерханович, - они этого "шелкопряда" где-нибудь видели или так выдумали?
   Я был благодарен Вале за этот вопрос.
   - Ну как... выдумали, - охотно принялся объяснять Тихон, - как... выдумали... Это у них как его... тотем... таких мохнатых гусениц им есть нельзя.
   - Тоже мне запрет, - фыркнул Валя, - да мне хоть всю эту змейку в марципан запеки, - я ее все равно есть не стану.
   - Не скажи. - покачал головой Тихон, - эти друзья из пустыни... А там, если даже такая прелесть приползет - и то радость.
   - Слушай, - Мишель чуть отодвинулся от совсем нависшей над ним пастью, - а жевать она нас не будет?
   В ту же секунду, будто услышав его вопрос, к "гусенице" кинулись воины, вцепились в шкуры, рванули - и сшитые шкуры тяжело повалились на землю, и перед нами стояли смуглые обнаженные девушки, тяжело дышащие, запыхавшиеся...
   - О, - обрадовался Федька, - это все нам?
   И стал подниматься.
   - Сидеть, - прикрикнул на него Тихон, - тебе же было сказано: никаких фруктов... Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как все равно... - Тихон покачал головой, - ну и поднабралась у вас команда в Северном истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.
   - На южан погляди, - обиделся Мишель, - в цирк ходить не надо, взглянешь и обомлеешь...
   Воины и девушки двинулись тем временем навстречу друг другу, медленно поднимая руки...
   - А, - сказал Федька, - так тут представление продолжается! Так бы и сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.
   - Сейчас, - заметил Тихон, - ничего интересного... Просто групповуха.
   - Ага, - догадался Мишель, - торжественная часть кончилась. Начались танцы.
   Зарокотали барабаны. Тихо, чуть ли не шепотом. И как-то вовремя зарокотали, в тот именно момент, когда воины и девушки, тесно сцепившись, повалились на шкуры.
   - Нет, - решительно сказал Федька, - я этого безобразия никак терпеть не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?
   Тихон кивнул:
   - Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.
   - Слышь, - спросил Валентин Аскерханович, - а какая-нибудь кличка у Длинношеего есть?
   - Ну уж и кличка! - усмехнулся Тихон, - Не кличка, а имя. Уважительнейшее обозначение - Нахтигаль.
   - Этто еще что за нежности? - изумился Мишель.
   - Именно нежности , - подтвердил Тихон, - "Соловьиная трель" вот что это за нежности. Вернее сказать, - "Ночная трель".
   Обратно пошли не к пещере, а к ракете. Надо было посмотреть сетку, в которую завтра заворачивать Нахтигаля.
   ...Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.
   - Нормально, - сказал Тихон, - только бы швырнуть как следует. Подъемник как? Исправен?
   Сеть не просто поблескивала. Она будто дышала. Поднималась и опускалась, точно под ней было невидимое море или будто она была частью моря.
   Мишель не успел ответить.
   - А это что? - Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то гаснущих ячеек сети.
   Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.
   Мишель принагнулся и выругался.
   - Мать! - только и смог выговорить он. - Мать!.. Я этого хрена со склада наследства лишу...
   - В чем дело? - спросил Тихон.
   - Полюбуйся, - Мишель ткнул пальцем в две нервические ячейки, - если бы не "младенец", были бы мы завтра красавцами.
   - Что же вы, - сухо заметил Тихон, - когда со склада продукцию брали не проверили?
   Я спросил:
   - Может, рискнуть?
   Я спросил так и тотчас испугался. Такие вопросы "младенцу" не полагались, но Мишель ответил:
   - Нет, Одноглазый, - сеточку надо штопать. Порвет и еще как порвет-то. А кинувших, накинувших на фиг потопчет, если они его, конечно, огнеметами не окоротят.
   - А они его, - веско заметил Тихон, - не окоротят, потому что он нужен живым.
   Валентин Аскерханович подсек правой рукой левую в локте и покачал на сгибе:
   - Вот, - объяснил он свой жест, - я в жертвы науки идти не собираюсь. Если эта туша на меня попрет, я разрежу ее пополам. Мне моя жизнь дороже.
   - Чести "отпетого", - добавил Тихон.
   - Вот именно, - согласился Валентин Аскерханович, - лучше быть нечестным, но живым, чем честным, но мертвым.
   Я глядел на репродукцию любимой картины Федьки, приколотой к стеночке: обнаженная пышнотелая женщина чуть придерживает на плечах огромную медвежью шубу, так что кажется, будто огромный опасный мохнатый зверь навалился на эту даму - и тут же размяк, раздобрел, расплылся и превратился в удобную теплую шубу. А может, и не то, может, художник хотел сказать сочетанием меха могучего зверя и беззащитного тела женщины нечто другое? Что, мол, она опасна, как этот медведь, убитый ради нее, для нее?
   - Ты это, - равнодушно ответил Тихон, - какому-нибудь "вонючему" скажи или "превращенному". Не выполнишь задание - вообще не будешь из пещер вылезать - знаешь, где окажешься? знаешь, кем окажешься?
   Валентин Аскерханович промолчал.
   Тяжела жизнь "превращенных" - это он знал.
   - Штопать, - вслух прикинул Мишель, - денек-другой. На представлении обязательно быть?
   Тихон подумал:
   - Да лучше бы, конечно, посмотреть... Все же Посланцы Неба. Могли и не поверить тому, что жрец наболтал, самолично убедились... И - вперед.
   Диего попросил:
   - Коллега бриганд, можно я буду сетку чинить, а представление...
   - Ладно, - зевнул Мишель, - сиди в ракете, востроглазый, штопай, а мы потопаем, поедем.
   - Зачем? - поморщился Тихон. - Ну, для чего подъемник-то выгонять зря? Для чего дикарей мучить? Не хватит им психологических нагрузок - Слонозмей, Посланцы Неба, а тут еще одно чудище. Починим сетку - и хоть танк выгоняйте.
   - Гуманист, - фыркнул Мишель.
   _____________________________________________ ________________
   Растерзанный труп Федьки мы нашли под утро на Поляне Священнодействий.
   - Б... - только и выговорил Мишель.
   Два черных кострища, влажное прохладное утро. Солнце еще не жаркое. Мириады бусинок влаги, усеявшие листья, травы, цветы, ветви. И все это сияет, блестит, посверкивает, все это ворочается со сна, пробует голоса, разминает мускулы, прокашливается, прочищает горло... "Цивить!"- щебетнула совсем рядом, чуть не над моей головой невидимая птица.
   - Ох, блин, - помотал головой Мишель, - ох... Вот, одноглазый, гляди, что борзота с человеком делает... Оборзеешь - таким же будешь. Вали к ракете. Мешок заберешь.
   - Ну, - заметил Тихон и пальцем ноги почертил что-то непонятное на песке, - девочек тоже понять можно. Их завтра кушать будут - должны же они удовлетвориться в полной мере? А тут Посланец Неба спрыгнул. У! Это не наши парни с болота. Повышенные требования к...
   Я шагал к ракете. С Федькой мы почти не сталкивались в казарме. То есть он почти не обижал меня. И вот поэтому я был к нему абсолютно равнодушен. "А если бы так растерзали Хуана?" Я подумал и признался сам себе с неприятным, противным чувством, что был бы только , только доволен, только рад.
   И тогда я понял, что на меня кто-то смотрит. Мне было тяжело от этого взгляда. Словно холодное узкое дуло уперлось мне в ямочку меж шеей и затылком.
   Я повернулся. "Не оглядывайся", - сказал я себе и оглянулся.
   На тропе позади меня стоял жрец и смотрел. Я понял, что купился, обмишулился, ошибся. Жрец давно уже бесшумно шел за мной, не глядя мне в затылок, а когда поглядел, когда безмолвно, немо приказал мне: "Гляди!", когда вдавился в мой затылок всей ненавистью своих глаз - вот тогда я и обернулся, тогда и посмотрел. Я, "Посланец Неба"!
   Жрец смотрел на меня, не удивляясь и ненавидя.
   Я поклонился ему, прижав руки к груди.
   Жрец заулыбался во весь рот и тоже поклонился, а потом стал пятиться, пятиться, кланяясь и улыбаясь.
   В этом его торопливом, придворном уходе по тропинке, бугристой от камней и корней, читалось столько неволького или вольного издевательства, столько было откровенной неприязни, что мне захотелось полоснуть по наглецу огненной струей, чтобы он запрыгал воющим живым ужасным факелом. Но я сдержался. В конце концов, надо уважать смелость. В конце концов, я мог и не узнать, как относится к нам жрец. А теперь - узнал...
   Его тоже можно понять. Жил себе и жил со своим змееслоном. Опасно, но интересно. Имел долю в деле. И вдруг - на тебе! Весь размеренный порядок жизни рушится. Откуда-то сверху валится компания Посланцев Неба. Здрасьте... Прежде все было понятно, периодично, систематично, а теперь... К лучшему ли их? наше? прибытие? Кто мы? Может, дьяволы, похуже Нахтигаля? Откуда ему знать нас? С Нахтигалем он кое-как договорился, кое-что в нем понял... Новая напасть... Как ему в нас-то разобраться?
   Размышляя обо всем этом, я вышел к выжженному пространству, в центре которого торчала наша ракета.
   Глава вторая. Нахтигаль
   Маленькая головка с будто разодранным, кровяным, ничего не видящим глазом, распахнутая, раздернутая, кровоточащая пасть, откуда вместе с шипением вылетают ошметья розовой слюны; видно, что небо ободрано м кроваво, Нахтигаль давится предстоящим ему убийством, словно бы изнутри некто или нечто, столь же ненавистное ему, как и то, что стоит перед ним, что обречено уничтожению, растаптыванию, поеданию, гонит его и нудит: убей, убей, рас-топчи. Узкая длинная шея вывернута, заверчена штопором, и хрип, шипение идут по этой заверченной шее, мучительно раздувают горло слонозмея. Хррмы ошметок слюны? пены? крови? хлопается у ног жреца, кланяющегося, с мольбой тянущего руки к Нахтигалю.
   Хррллы, трр, дрр - слоновьи лапы? ноги? живые столбы, обтянутые ящериной кожей? раскорячены и время от времени лупят в планету, ых, ых... Нахтигаля корежит, гонит к новой боли и к новому наслаждению - страсть, без которой он жил бы и жил себе спокойно, жевал бы груши, чмакал бы траву с земли и листья с кустов.
   - Ааа! - тонко, почти по-человечьи вопит Нахтигаль и приближает свое сморщенное, ящериное, искаженное мукой лицо к лицу жреца.
   Я пересчитываю девушек .
   - Семь, - говорю я, - их семь. И все такие красивые. Он что же, их всех?..
   - Нет, - морщится Тихон, - слопает одну, и ту с трудом - видишь, как не по себе мальчику?
   - Вот наркот, - просто говорит Мишель, - дать бы по тебе из огнемета. Прервать неземные муки и неземное блаженство.
   Я с удивлением посмотрел на Мишеля.
   - Одну, - объяснил Тихон, - слопает Нахтигаль, других берет жрец - кого в жены себе, кого в жены сыновьям... Большой человек.
   Нахтигаль давился, плевал, хрипел совсем близко от жреца.
   - Батюшки, - по-простому изумился Валентин Аскерханович, - да он уже жреца с ног до головы обхаркал. Можно есть.
   - Можно, - спокойно согласился Тихон, - тем более, что у жреца взрослый сын. Обучен всем фокусам...
   С удивившей меня грацией танцора, плясуна, с торжественной медлительностью жрец, обрызганный слюной и кровью из пасти Нахтигаля, двумя руками взял его голову и, держа ее, точно изысканное блюдо, повел, понес прочь от себя к стоящим за его спиной девушкам.
   Само движение жреца завораживало, успокаивало - и, казалось, давящийся, хрипящий слонозмей должен был успокоиться, утихнуть, пасть на землю, смочить растерзанное горло свежей влагой травы...
   Голова Нахтигаля останавливалась то у одной девушки, то у другой.
   - Ничего, - как бы утешая непонятно кого, - сказал Тихон, - может, и к лучшему... За Феденьку надо было их наказать? Надо... Вот теперь пускай Длинношеий наказывает. По всему видать - он денька на два зарядился, если не на всю недельку...
   - Полнолуние? - поинтересовался Мишель.
   - Не обязательно, - вздохнул Тихон, - в лаборатории разберутся. Он, когда луна на ущербе, тоже...
   Слитный крик: вопль заживо съедаемого тела и крик ужаса...
   Я отвернулся.
   - Вот это напрасно, - спокойно заметил Тихон, - отворачиваться нельзя. Ни в коем случае нельзя отворачиваться ни "отпетому", ни "Посланцу Неба". "Отпетому" , в особенности, нельзя отворачиваться. Смотрите, смотрите во весь свой единственный глаз - и помните: что бы ни делали с вами люди, они все же люди...
   Неистовство Нахтигаля длилось недолго. Мы видели, как набухало его горло, в которое вталкивалась, впихивалась кровавая пища.
   Нахтигаль остановился, тяжело дыша, повернулся и побрел прочь, мотая хвостом, качаясь из стороны в сторону.
   - А он немного сожрал, - деловито заметил Мишель, - больше нагадил и потоптал.
   Три девушки, оставшиеся в живых, широко распахнутыми глазами глядели на истоптанную, окровавленную землю.
   Тихон гортанно выкрикнул что-то жрецу.
   Тот, как был с распростертыми крестообразно, раскинутыми, как для полета, руками, так и опустился на колени и склонил голову.
   Следом за ним опустились на колени и девушки.
   - Что ты им сказал? - спросил Мишель.
   - Что мы, - лениво ответил Тихон, - знаем убийц Посланца Неба, но нам не важно их наказать. Грех убийства ложится на все племя. Пусть теперь постонут и поохают, поплачут и постенают, покуда их Нахтигаль поучит...
   - Филоз(ф, - с непонятной интонацией сказал Валентин Аскерханович.
   _______________________________________________________________
   - Идиот! - орал не своим голосом Мишель. - Это ты столько сделал? Я тебя спрашиваю: это ты столько сделал? За целый день?.. Чем ты здесь занимался?.. У, - Мишель зафырчал, словно наевшийся Нахтигаль, и поднес к носу Диего внушительный кулак, - ты здесь балду гонял, лоботрясничал, не знаю чем занимался... За день - заклепать одну ячейку! За день...
   - Мишель, - миролюбиво скаазл Тихон, он развалился в кресле и с удовольствием потягивал апельсиновый сок, - ты "младенца" совсем задолбал. Дай ты ему отдохнуть, набраться сил. Еще завтра целый день...
   - Это я его задолбал, - возмутился Мишель, - это он меня задолбал! Еще там - в подземельях... А здесь? Я ему что сказал? Если нервы слабые, сиди работай, а он...
   - Мишель, - Валентин Аскерханович резал на раскладном столике хлеб и бекон, - вот ты тоже неправ. Тут дело такое. У "младенца" тоже отходняк должен быть. На хрена тебе, чтобы у него руки тряслись? Подъемник подъемником, но сеточку мы должны бросать; был бы Федька, - без вопросов, кантуй, сколько душе влезет, - Валентин Аскерханович положил пласт бекона на хлебный ломоть и продолжил жуя, - а так нас пятеро осталось. Сам понимаешь...
   Мишель несколько поостыл.
   - Вот так, - он убрал кулак, - скажи спасибо погибшему Федьке. Иди жри, подкрепляйся. Хрен с тобой - ночью дрыхни, но утром чтоб, чтоб... - Мишель помотал головой, - ячеечка была заделана.
   - Ешь, - предложил Валентин Аскерханович, - Мишель, ты так развоевался, охолони маленько. Пожуй. Одноглазый, ты тоже...
   - Смотрю я на вас, "северян", - заметил Тихон, - ни хрена у вас порядка нет. Сетку со склада принимаете без контроля и проверки, одного "младенца" кантуете, с другим - нянчитесь...
   Тихон с силой подсек мою ногу, пока я проходил мимо него, но я успел перескочить через его "подсечку".
   - Ловкий, - иронически сказал Тихон.
   Я взял один бутерброд себе, другой протянул Тихону:
   - Не хотите?
   - Ловкий, - повторил Тихон, - и наглый. Борзый. Ты на своей борзоте глаз потерял, точно? Гляди, еще и не то потеряешь...
   - Простите, - вежливо сказал я, - мы, кажется, были на "вы"...
   - Вы, - Тихон сделал издевательское ударение на этом слове, прилетели к Нахтигалю и решили, что все - дозволено? что вы вырвались из казармы? Ничего подобного, любезный! Покуда десяти вылетов не наберется, вы в казарме, понятно? и в крутой казарме... А то воздуха свободы он глотнул... Видали. Учит, распоряжается.. .
   Мишель доел бутерброд и миролюбиво сказал:
   - Тиша, ты вроде соловья... Заслушаешься. Все правильно говоришь. Молодец. Одноглазый! Сегодня ночью будешь прибирать в ракете. Главное дело чтобы места общего пользования. Как обычно... А мы в пещерке подрыхнем.
   Я оценил поступок Мишеля. Ничего особенного прибирать в ракете было не нужно. Положительно - Мишель мне протежировал.
   ...Я погасил свет в центральном холле, так что стало еще заметнее мерцание разложенной на полу сети.
   Я отскоблил раковины и унитаз, протер пыль и подмел все помещения. Потом уселся в кресло и стал смотреть на мерцающую, то взблескивающую, то притухающую сеть.
   Было хорошо сидеть так просто: так просто смотреть. Казалось, что вокруг тебя теплая темная ночь и тлеющий костер - рядом. У самых твоих ног.
   Я смотрел, смотрел на сеть, да и заснул.
   Мне приснился Коля и его массаж.
   Во сне я не стеснялся кричать, но крик не шел из моей, точно набитой ватой глотки. Крик умирал в легких, вырывался наружу отчаянным хрипом.
   Меня разбудил Валентин Аскерханович.
   Я был так замаян и так перепуган своим сном, что сперва не обратил внимания на Валю.
   Вытер вспотевший, взмокший от ужаса затылок, сходил умылся и, утираясь полотенцем, спросил:
   - Валентин Аскерханович, что-нибудь стряслось?
   - Стряслось, - кивнул он, - Диего прикололи.
   - Как прикололи, когда? - я чуть полотенце не выронил.
   - Да вот, понимаешь ли, - принялся рассказывать Валентин Аскерханович, - ночью, блин, покуда мы дрыхли, - ну, не посты же нам выставлять, честное слово? - теперь-то, конечно, придется выставлять, раз так... Да, пока спали, какой-то хрен подволокся и приколол Диего... Пригвоздил к песочку кремневым ножиком. И аккуратно так все сделал, мерзавец, не нарушая сна, мягко, нежно... Я, ты понимаешь, Одноглазый, как увидел Диего приколотого, ну, да? - так я первым делом что подумал, вот ведь подлец человек, а? Я ведь подумал, елки-палки, он ведь нас всех мог так же нежно, мягко поприкалывать, а?.. Мишель тоже перепугался. Не орет. Тихо, тихо так сказал: а я его так кантовал...Тихон орет: такого никогда не было, чтобы Посланцев Неба прикалывали...
   Я повесил полотенце и спросил:
   - Мешок брать?
   - Бери, бери, - Валя махнул рукой, - главное дело, нам сейчас вчетвером с сеткой нипочем не справиться... Она же, блин, как живая... Ну, подволочем на подъемничке, а дальше? Мы вчетвером сетку не удержим. Вырвется - и тогда такой сейшен...
   Валентин Аскерханович махнул рукой.
   Я выкатил рулон, поинтересовался:
   - А что Мишель говорит?
   Валя поднял мешок для Диего, вздохнул:
   - Что говорит. На Тихона кричит: ты, говорит, работу разъяснительную среди населения не провел, раз второго Посланца Неба, как барана... Валентин Аскерханович ладонью полоснул по горлу, - если, говорит, ты этого неуловимого мстителя не поймаешь, мы тебе завтра утром такой устроим... праздник... Притарань, говорит, кого-нибудь из местных, чтобы сетку держал, разъясни ему - бым, бым, буль, буль, - мол, Посланцы Неба на тебя положили глаз... Тихон жреца хочет приноровить. Пройдет, говорит, он у нас обряд инци... инси... тьфу, гадости какой-то - и станет...
   - Понятно, - усмехнулся я, - кто нам мешает, тот нам и поможет...
   Мы выходили из ракеты, и Валерий Аскерханович удивленно спросил:
   - Это еще что?
   - Поговорка такая, - охотно объяснил я, - еще есть такая поговорка: только тот, кто в силах погубить, в силах и спасти.
   - А жрец-то? - ошарашенно спросил Валя.
   Я поглядел на Валентина Аскерхановича. Все же он был глуповат, не сравнить с Мишелем или с Федькой.
   - Валентин Аскерханович, - вежливо сказал я, - а вы что, не догадываетесь, кому выгодно нам палки в колеса вставлять? Кто первый человек был здесь до нас, а как мы уволочем Нахтигаля, едва ли не последним окажется?
   Валентин Аскерханович открыл рот, а потом хлопнул себя по лбу.
   - Ах, паскуда, - выдохнул он, - да точно он! Точно! Как же я не догадался.
   - Это, - заметил я, - говорит только в вашу пользу: вы не настолько испорчены, чтобы предположить в другом такую бездну морального падения.
   - Б... - восхищенно выговорил Валя, - эк ты, Одноглазый, залуживаешь! Ну, точно тебя назвали: пародист! Как, как? "...Предположить в другом такое моральное..."?