Страница:
– Значит, и ты остался? – спросил Андре.
– Все давал – деньги, часы. Один шофер хотел взять, потом раздумал. А у меня мать-старуха, куда я с ней пойду… Андре, ты понимаешь, что случилось?
– Нет. И не хочу понять.
– Мы какой-то холмик защищали. А они? Они Париж бросили…
Андре молчал.
– Ты здесь один живешь?
– Один. Я при них еще не выходил. А нужно выйти – табаку больше нет.
На улице Шерш Миди не было ни души. Табачная лавка оказалась запертой. Андре вдруг остановился: до чего красиво!.. Город будто очистили. Такими он видел эти старые улицы только на рассвете; но теперь был полдень с ярким светом, с короткими тенями. И тишина… Должно быть, так проходят туристы по улицам Помпеи. Туристы… А они – жители. Он сказал Лорье: «Мы жители Помпеи», – и уныло засмеялся.
Вот здесь были сыры, а там трубки. Антиквар Боло сдувал пыль с фарфоровых пастушек. Жозефина готовила рагу. Что это?.. Он прежде не замечал на фасаде угольного дома пеликана, который кормит своей кровью птенцов. Пеликану пятьсот лет, пеликан видел и не то… А может быть, и не видел – кормил птенцов, не смотрел…
Лорье рассказывал:
– Мать плачет – что ты будешь делать с твоей гитарой?.. Делать действительно нечего. Разве что играть на немецких свадьбах…
Он хотел развеселить Андре, попробовал улыбнуться. Его лицо с одним погасшим глазом походило на дом после бомбардировки, и Андре отвернулся.
Они стояли возле булочной. Андре вдруг почувствовал голод. Они вошли. Это была нарядная булочная, обслуживавшая посольства и особняки Сен-Жермена. Владелица, женщина лет пятидесяти, розовая от румян, с пышным бюстом, говорила покупательнице:
– Все уверяли, что придут дикари. А они очень вежливые. И за все платят…
– Моя хозяйка говорит, что они наведут порядок, научат наших рабочих работать. И хорошо сделают!..
Андре жевал плюшку; с мякишем во рту он сказал:
– Хорошая у вас хозяйка!
Кассирша ему шепнула:
– Это – экономка госпожи Меже. Вы как будете платить – франками или марками?
Андре усмехнулся:
– Марок еще нет – не заработал. Я ведь не господин Меже…
Кассирша не поняла насмешки, деловито сказала:
– Говорят, будто эти марки – не настоящие. В Германии они не ходят. Но я думаю, что это вздор. Они ведь порядочные люди и не станут расплачиваться фальшивыми деньгами…
Андре хлопнул по плечу Лорье:
– Слыхал? Госпожа Меже… Наш Фрессине уже тогда все понял… И застрелился. Ему теперь хорошо. А что мы с тобой будем делать?..
Он шел по улице, где знал каждый дом, каждый фонарь; но в этом городе он был чужестранцем.
Плюшка придала ему аппетит. Они зашли в ресторан. За всеми столиками сидели немцы. Они ели жадно, быстро поглощали огромные блюда, пили вперемежку пиво и шампанское. Здесь чувствовалось веселье победителей, не в флагах, не в фанфарах, но в этой отрыжке наконец-то наевшихся всласть людей. Яичницу из десяти яиц! По курице на человека! Пять бутылок шампанского! Новенькие марки хрустели в руках хозяина, услужливого и сладкого, с бегающими глазами.
Андре и Лорье старались не глядеть на соседей, ели молча, сосредоточенно, будто выполняли тяжелую работу.
Вдруг Лорье отодвинул тарелку, побледнел.
– Что с тобой?
– Видишь?..
Он показал на большое зеркало, поверх которого было написано: «Здесь евреям не подают». Андре пробурчал:
– Что же, декорируют в честь новых хозяев…
– Да, но я… (Лорье едва говорил от волнения.) Я ведь еврей… Никогда прежде я об этом не думал…
Андре встал, не доев, расплатился. Подбежал хозяин, угодливо спросил:
– Хорошо ли вы пообедали, сударь?
Андре поглядел на него с отвращением:
– Зачем вы написали эту пакость?
Тот зашептал:
– Ничего не поделаешь… Мы должны считаться со вкусами наших клиентов. Не подумайте, что я… Это – для них…
Тогда Лорье, глядя на него чересчур блестящим глазом, крикнул:
– А это для кого? Для них или для вас?
Он показал на другой глаз, прикрытый повязкой.
Они пошли назад; шли молча. О чем тут говорить? На холме, у пулемета, они были свободными, они могли убежать, могли выбрать между жизнью и смертью. А теперь нужно подчиняться. Переставить часы на берлинское время – вот на стене приказ. Переставить мысли, чувства. А потом?.. Играть на немецких свадьбах? Взять кисти и писать рубенсовские пиры берлинских бухгалтеров?.. Молчи, Андре, больше нет ни красок, ни туманностей, ни Жаннет!..
На скамейке сидел подвыпивший бродяга. У него были лукавые глаза. Рядом стояла пустая бутыль. Пьянчужка бормотал:
– Мир?.. Дайте мне гербовой бумаги, я подпишу… А почему мне не подписать?.. У меня горло пересохло, мне пить хочется.
По улице Шерш Миди теперь маршировали молодые солдаты; глаза у них были очень светлые и пустые. Они громко пели; серые столетние дома слушали непонятную песню. Один солдат остановился, поглядел на улицу, узкую, как щель, и засмеялся.
– Грязный город! А еще Париж… Это город для негров…
Он зашагал дальше. Андре сказал:
– А мы еще гадали, что будем делать. Очень просто – будем чистить Париж, он теперь не для негров… И не для французов…
Молодые прошли; за ними плелись сорокалетние; эти казались усталыми и грустными. Может быть, они вспоминали ту войну – победы, а после разгром, голод, унижение.
Возле дома, где жил Андре, стояла молочница с двумя детишками. Она глядела на немцев и плакала; сквозь слезы поздоровалась с Андре, сказала:
– Вы только подумайте!.. Не могу привыкнуть…
К ней подошел один из солдат, немолодой, изможденный, стал что-то говорить, – видимо, утешал. Она не понимала слов. Тогда солдат вынул фотографию: он был снят, одетый по-воскресному, в шляпе, украшенной перышком; рядом стояли четверо детей. Боясь, что она не поняла его, он показывал на пальцах: четверо… Он гладил детей; но они испуганно прятались за мать. Молочница поблагодарила, даже заставила себя улыбнуться. А когда солдат отошел, сказала Андре:
– Самое ужасное, что мне на минуту стало жалко его… Теперь не нужно жалеть… Теперь нужно…
Нельзя было ее понять – слезы прерывали слова. Медленно, с трудом подымался Андре по винтовой лестнице.
– Вот и наша высота! Давай курить. А что делать, я не знаю. В тридцать шестом я что-то понимал. Или казалось, что понимаю… У меня был приятель Пьер. Его убили возле Страсбурга. Нет, и Пьер не понимал, но он горячился – верил. Тогда был народ. Люди говорили, спорили, смеялись. А теперь мы с тобой одни… Если бы ты знал, как я запутался! Да и все запутались… Не знаю, право, можно ли жить?.. А в Париже немцы…
Лорье не ответил. Они долго сидели друг против друга; молча курили. Только пение доносилось, громкое, переходившее в крик.
31
Жаннет шла, не останавливаясь, до рассвета. В темноте раздавались шаги, плач детей, далекие выстрелы. Утром Жаннет, вместе с другими, упала на вытоптанную траву. Она проспала несколько часов и вскочила от грохота. Вдали она увидела облако пыли. Люди лежали плашмя, будто хотели врасти в землю. Потом мимо Жаннет пронесли девочку; у нее был распорот живот.
Жаннет прошла еще двадцать километров. Больше не было сил; горели ноги; мучил голод. В деревушке, куда они пришли, жителей не было; все убежали. Люди стояли перед закрытой лавкой. Кто-то крикнул:
– Да чего тут!.. У меня дети второй день не ели…
Лавку разгромили. Летели бутылки, жестянки. Старуха вся вымазалась в варенье. Рабочий дал Жаннет коробку консервов и бисквиты. Жаннет боялась отстать от людей, с которыми шла раньше, даже не от людей – от отдельных примет: от косм старухи, от матроски мальчика, от тачки с гремевшим на ней чайником. Она побежала вдогонку и на ходу жевала.
В другой деревне еще было несколько крестьян. У двери одного дома стояла пара – муж и жена. Жаннет попросила стакан воды. Женщина в злобе сказала:
– Это вам не Париж! Мне в колодце брать… Дайте франк…
Муж удивленно на нее посмотрел, точно прежде не видел, и крикнул:
– Стерва!
Потом все загудело. Люди заметались, попадали на землю. Жаннет обдало теплой пылью. Когда она пошла дальше, долго слышался истошный крик женщины – убили ее мужа.
Повстречали солдат; они стояли возле дороги. Беженцы спрашивали: «Где немцы? Будут ли защищать левый берег Луары?» Солдаты ругались:
– Дерьмо! Кто их знает?.. Полковник уехал. Говорят, немцы на левом берегу. Тогда нам крышка… Очень просто – Даладье за это пять миллионов получил. Разыграно, как по нотам… Ах, подлецы, убить их мало!..
Один, крохотный, с огромным бинтом вокруг головы, подбежал к Жаннет и стал кричать:
– За Испанию – раз! За чехов – два! А кому платить? Я плачу. Они в Бордо уехали. Ты мне скажи, сколько человек может терпеть?
Жаннет посмотрела на него и беззвучно ответила:
– Много.
Ночью беженцы приютились в церкви. Пахло ладаном и сухими цветами. Рядом с Жаннет мать бережно кормила грудью ребенка. Старуха возле алтаря стонала; к утру она притихла. Когда сквозь цветные стекла пробились малиновые лучи, она лежала неподвижно, острый нос глядел в купол: спит или умерла – никто не знал.
Жаннет сидя дремала. В полусне проносились обрывки воспоминаний; чаще всего она видела июльскую ночь, когда шла по узкой улице с Андре, голубого слона карусели, фонарь и поцелуй под широким каштаном.
Все зашевелились и, кряхтя, двинулись дальше. Только старуха осталась в залитой солнцем беленой церквушке.
Около полудня с холма Жаннет увидела Луару – блеснула вода. И Жаннет подумала: «Значит, спаслась!» Как всем, ей казалось, что стоит перейти Луару, и на том берегу – жизнь.
Кругом валялись сожженные или брошенные машины. Деревья были расщеплены. Висели порванные провода. Жаннет наткнулась на труп лошади; торчали большие желтые зубы; лошадь как будто улыбалась. В стороне от дороги лежала раненая женщина; возле нее сидела другая, закрыв лицо рукой. Город Жиен был разрушен. Среди мусора валялись кастрюли, книги, солдатские подсумки. На случайно уцелевшей стене висел яркий плакат: «Замки Луары – жемчужина Франции».
Жаннет с трудом пробиралась между развалин. Солнце было горячим. Трупный запах шел от камней – под ними лежали мертвые. Иногда торчала голова, высовывались ноги в дамских туфлях, старческие руки. Жаннет шла, как лунатик; ничего не видела, но шла к реке.
Вдруг она остановилась, вскрикнула: мост был взорван. Она села на камень и стала ждать смерти, как несколько дней тому назад ждала поезда, тупо и напряженно, ничего не видя, не думая ни о чем. И когда налетели немецкие самолеты, обдав пулеметным огнем дорогу, возле которой лежали измученные беженцы, Жаннет не двинулась с места. Она, наверно, осталась бы до утра на этом камне, если бы к ней не подошли другие. В общем несчастье родилась участливость: делились едой, помогали нести раненых, даже привели старухе отставшую собачонку. Какие-то люди сказали Жаннет:
– Внизу лодки.
Жаннет пошла за ними.
На том берегу она рассмеялась; ей хотелось сказать деревьям: «Вот и я, живая!..»
Она начала подыматься на холм. Она едва жила. Ее окликнули:
– Жаннет!
Не сразу она узнала в грязном, обросшем щетиной солдате Люсьена. А он тряс ее руку и смеялся. Четыре года они не видались. Только раз Люсьен ее увидел в фойе театра и постарался уйти незамеченным. Теперь он от радости смеялся: ведь какое это счастье – встретить Жаннет в такое время, напасть на нее среди десятков тысяч! Он чувствовал, что никогда не переставал ее любить. Все, что было потом, – игра в заговор, Дженни, дюны – только длинный дурной сон. Вот она говорит, он слышит ее голос!..
Жаннет спрашивала:
– Люсьен!.. Что же это случилось? Это такое горе! Знаешь, на том берегу… Женщин, детей… Сейчас мальчика убили… Я ничего не понимаю…
Люсьен усмехнулся:
– На одной этой дороге тысяч двадцать беженцев погибло. И сколько таких дорог!.. Я на севере видел… Мы идем, а впереди беженцы – нельзя пройти… Перед беженцами немцы… Ты не понимаешь? Они этого хотели – завели армию в западню и удрали. Хотели, чтобы нас расколотили, вот и все. Мой папаша в том числе… Сколько раз он говорил: «Немцы и то лучше!..» Вот тебе и «лучше»!
Он грустно погладил руку Жаннет.
– Тебе надо идти – они будут бомбить. Видишь, сколько солдат… А офицеров? Три. Остальные удрали. Говорят, что мы будем защищать этот холм. Не верится… Все время так – окопаемся, ждем, потом приказ – отступать. А они бомбят… Иди, Жаннет!
– Люсьен, как же ты здесь останешься?
– Я?.. Я был в Дюнкерке… Может, лучше, если убьют.
– А я боюсь. Мне, Люсьен, жить хочется…
Она крепко его поцеловала и пошла дальше. На верхушке холма она остановилась. Солнце, заходя, было очень большим и красным. Отсюда не было видно разрушений, и жизнь представлялась мирной, полной зелени и свежести. Широкая, но мелкая Луара лениво посвечивала вдалеке. Песчаные острова были покрыты кустарником. Возле Жаннет два дерева стояли важные, как часовые на постах; темные листья вырисовывались на небе. Те деревья, что были подальше, казались синими. В некошеную траву ныряли ласточки. Далеко басом лаяла собака. Беленький домик, наверно брошенный хозяевами, манил к себе – приют мира!.. Жаннет подумала: «До чего хорошо!» Вытащила из сумки бисквит. Ее охватила простая радость жизни.
Тогда снова послышалось знакомое гудение. Она послушно упала на траву. Как это делали прежде другие, она старалась стать плоской, незаметной, зарыться в траву. А трава изумительно пахла – детством Жаннет, первыми ее веснами. Сердце билось. Шум нарастал. Она еще успела подумать: «Здесь, наверно, растет мята, ведь это мятой пахнет»…
Агония длилась недолго. Платье и трава вокруг были в крови. Лицо Жаннет было спокойное. Поднялся ветер; он приподымал ее длинные вьющиеся волосы. А большие совиные глаза удивленно глядели на первые, еще бледные звезды.
32
Тесса завтракал в ресторане «Золотой каплун» с испанским послом. Разговор предстоял тяжелый; но тонкость бордоской кухни и прославленный погреб ресторана смягчали горесть положения.
Тесса пережил ужасную неделю. В Тур он приехал за два дня до своих товарищей по кабинету; только благодаря этому он получил приличное помещение. А потом министры метались, как бездомные бродяги… Город бомбили. Рейно знал одно: писал телеграммы Рузвельту. Тесса острил: «Наш премьер превратился в специального корреспондента Юнайтед Пресс…» Беспорядок был такой, что одна из телеграмм Рузвельту провалялась ночь на телеграфе. А немцы продвигались каждый день на пятьдесят километров. Дороги были забиты беженцами.
Тесса старался почаще встречаться с Бретейлем; но тот был угрюм, малообщителен: говорил, что жена заболела нервным расстройством. Не мудрено! Тесса не понимает, как это он не заболел. Только Лаваль сиял; его белый галстук казался убором молодожена. Но Лаваль не обращал на Тесса внимания. Что касается министров, они носились бессмысленно из замка, где жил Рейно, в город, искали пропавшие чемоданы и отмахивались от секретарей, пристававших с глупыми вопросами: «Когда мы уезжаем?..»
На заседании кабинета Тесса предложил начать мирные переговоры. Рейно его прервал: «А наши обязательства?.. Нужно подождать, что ответит Рузвельт…» Мандель пристально взглянул на Тесса, и Тесса отвернулся. Этот человек на все способен! Для него Тесса – предатель. Даже дети знают, что, когда Мандель решил кого-нибудь погубить, можно писать некролог… Страшное лицо – ни кровинки!.. Инквизитор!..
Помощь пришла неожиданно: генерал Пикар потребовал, чтобы его допустили на совещание – чрезвычайно важное известие. Обычно спокойный, Пикар был страшен. Он шамкал, и Тесса вдруг увидел, что у Пикара нет зубов.
Как он мог потерять челюсть?.. Тесса не сразу понял, что говорит генерал. А тот повторял: «Да, да, коммунистический переворот!.. Чернь осаждает Елисейский дворец… Возникли большие пожары…»
Тесса в ужасе закрыл глаза. Он не боялся ни бомб, ни снарядов. Он даже приучил себя к мысли, что может попасть в плен. Это ужасно, но немцы – культурные люди, они не станут обращаться с министром как с преступником. Только коммунисты пугали Тесса. После разговора с Дениз он понял, что красные его ненавидят. Если они захватят власть, ему не миновать пули. И потом, какое несчастье для Франции!.. Когда немцы войдут в Париж, это будет днем национального траура. Но все-таки немцы лучше коммунистов. Немцы подымут над Елисейским дворцом свой флаг, но дворца они не тронут. А коммунисты все сожгут, как в семьдесят первом. Уже начали жечь… Это фанатики, звери!
Мандель связался с Парижем и полчаса спустя заявил: «В Париже полный порядок». Пикар попробовал спорить; но потом с самодовольной улыбкой сказал: «Конечно! Генерал Денц – мой друг. Это один из лучших полководцев. Он отдал полиции приказ стрелять по провокаторам, которые вздумают оказывать противнику вооруженное сопротивление».
Тесса повторял: «Пора уезжать из Тура!» Прошли еще сутки. Немцы снова продвинулись на пятьдесят километров. Это был отвратительный день – четырнадцатое июня. Он всегда думал, что четырнадцать для него фатальное число… Четырнадцатого умерла Амали. Тесса сидел в парикмахерской, когда ему сказали, что немцы вошли в Париж. Он был подготовлен к событию, но все же не выдержал и воскликнул: «Какое горе!..» А парикмахер закричал: «Уходите! Я не могу работать!..» Наверно, парикмахер был коммунистом…
Вечером Тесса уехал в Бордо.
Это было позавчера, но ему кажется – сто лет назад. Сколько он пережил! Он перестал различать дни. Немцы продолжают наступать; они дошли до Луары. Хорошо тем, кто остался в Париже, – для них все кончено!.. А здесь нужно что-то делать, решать. Черчилль шантажирует. Говорят, что в Бордо приехал де Голль. Кто знает, не связан ли он с коммунистами?.. Здесь много портовых рабочих; префект сказал: «Опасный элемент»… Нужно прогнать Рейно, а Лебрен все еще колеблется. Сидит и плачет… Слезы не по сезону. Теперь нужна твердая рука!
Бретейль поручил Тесса переговорить с испанским послом: Берлин должен сообщить условия. Бретейль добавил, что от этого разговора многое зависит. Тесса был горд своей миссией и в то же время подавлен. Он старался расположить к себе испанца. Когда посол начал хвалить бордоское вино, Тесса дипломатично возразил: «Я пробовал вашу «риоху», она не уступает нашим лучшим сортам». Вздохнув, он сказал:
– Мой сын был консулом в Саламанке во время вашей национальной эпопеи. Он дружил со многими фалангистами, активно помогал генералу Франко.
– Где теперь ваш сын?
Тесса ответил не сразу. Он покраснел – до чего жарко в ресторане!..
– Погиб. Его убили коммунисты.
После каплуна на вертеле Тесса наконец-то заговорил о деле: каковы условия Берлина? Испанец сначала отвечал туманно: не стоит останавливаться на деталях; должно быть взаимное понимание; победители не хотят унизить Францию. Когда он перешел к тому, что назвал «деталями», Тесса почувствовал в спине холод:
– Но это невозможно!
– Конечно, в некоторых пунктах мыслимы изменения. Как я вам говорил, самое существенное – установить контакт. Многое зависит от судьбы вашего военного флота… Берлин сомневался, сможет ли маршал, придя к власти, заставить всех подчиниться его приказам. В частности, немцев беспокоят некоторые нездоровые настроения в Марокко и в Сирии…
– Это недоразумение. Во Франции нет человека более авторитетного, нежели герой Вердена…
– Тем лучше… Вы правы, арманьяк здесь волшебный…
После завтрака Тесса поспешил к Бретейлю.
– Немцы сошли с ума! Условия неслыханные, скажу прямо – недостойные! Боюсь, что Рейно прав – придется улепетывать на Мадагаскар…
Увидев, что Бретейль не изумлен немецкими требованиями, Тесса успокоился:
– Конечно, нужно смотреть на вещи трезво… В общем, это не так страшно, как мне показалось на первый взгляд. Я думаю только, что не стоит сейчас оглашать условия: сначала подпишем, потом напечатаем. Иначе этим могут воспользоваться коммунисты. Или де Голль. Кстати, он в Бордо. Интересно, что он здесь делает?.. Да, нам предстоит пережить несколько тяжелых дней. А потом все войдет в норму…
Вечером Рейно подал в отставку. Тесса сердечно поздравил Петена.
– Ваш ореол победителя…
Старческим, глухим голосом маршал ответил:
– Благодарствую.
Поздно ночью Тесса продиктовал Жолио состав нового правительства: толстяк уже успел выпустить в Бордо крохотное издание «Ла вуа нувель». Тесса сказал:
– Конечно, министерский кризис прошел не по этикету. Но у маршала был готовый список… Декларацию не удалось огласить в палате. Ничего не поделаешь – мы теперь на положении беженцев.
Жолио спросил:
– Каковы условия немцев?
– Этого я не могу сообщить – государственная тайна. Скажу одно – условия вполне совместимы с нашим достоинством. На другие условия маршал никогда не пошел бы…
Жолио недоверчиво прищурил один глаз:
– Достоинство – вещь растяжимая. Меня интересует, пустят сюда немцев или нет? Я наконец-то нашел плохонькую типографию. И потом, нельзя жить в автомобиле!..
– Вы можете здесь обосноваться – Бордо станет второй столицей.
Часы тянулись, как месяцы. Немцы медлили с ответом; продвигались вперед. Дважды в день Тесса подчеркивал на карте города, захваченные противником. Орлеан, Шербург, Рени, Дижон, Бельфор. На четвертый день он приказал убрать карту. В унынии он сказал Поммаре: «Скажи мне лучше, какие города у нас еще остались?..»
Шотан вдруг заявил Тесса:
– Они хотят нас добить. Условия таковы, что под ними не подпишется ни один француз. – Усмехаясь, он добавил: – Разве что твой Грандель, но он остался в Париже…
Тесса обиделся:
– С каких пор Грандель «мой»? И я вовсе не настаиваю на капитуляции. Я хотел почетного мира, это естественно. Если нужно, мы уедем. В Алжир. Может быть, для начала в Перпиньян – оттуда легко выбраться – через Порт-Вандр.
И Тесса начал думать о сопротивлении. Долго разглядывал карту; беседовал с генералом Леридо; обратился по радио к стране:
– Солдаты и моряки! Перемирие не подписано. Борьба продолжается. Рука об руку с союзниками защищайте нашу честь на суше, на море и в воздухе!..
Вечером он вышел погулять – у него болела голова, он хотел проветриться. Возле порта его узнали грузчики, стали кричать:
– Хорошо бы изменников выкупать!.. Или на фонарь!..
Тесса увидел такси – это было спасением. Несмотря на духоту, он поднял стекла: ему казалось, что его преследуют. Он поехал к Бретейлю.
– Шотан опять интригует. Хочет, чтобы мы переехали в Перпиньян, а потом в Африку. Это проделки Черчилля. Шотан всегда был падок на деньги. Вспомни только дело Стависского… Я считаю, что нужно принять немецкие условия. Мы катимся к революции, к анархии!
Немцы все еще медлили с ответом. Они наступали на Бордо.
Рано утром Тесса проснулся от грохота; бомбардировщики летали низко над городом. Час спустя Тесса доложили: «Семьсот жертв…» Пришлось поехать в госпиталь. Зрелище раненых детей и запах эфира доконали Тесса. Он визжал: «Мы посылаем телеграммы, а они отвечают нам бомбами!»
Прибежал мэр Бордо Марке, требовал, чтобы правительство уехало – нужно спасти город. Началась паника. Весь день Тесса провел у испанского посла. Вечером он гордо сказал Жолио:
– Можете успокоить население. Немцы обещали маршалу не трогать город.
На следующий день он раскаялся – зачем он говорил с Жолио? В Бордо кинулись отовсюду толпы обезумевших беженцев. Нельзя было проехать по улице. В булочных не было хлеба. Люди спали на площадях. А к городу все неслись и неслись люди. Тесса вызвал префекта:
– Никого не впускайте в город, не то мы погибнем. Поставьте полицейских с автоматами. На армию нельзя положиться – солдаты разложились, они пропустят кого угодно: беженцев, немцев, коммунистов.
Когда Тесса сообщили, что город Тур сопротивляется, он вышел из себя: сумасшедшие! Зачем озлоблять Гитлера?.. И правительство по предложению Тесса объявило все города Франции «открытыми».
Тесса снова выступил по радио. Его голос дрожал от волнения:
– Мы надеемся, что наши противники проявят благородство. Французский народ всегда был реалистом. Мы умеем глядеть правде в глаза. Если нам придется вложить меч в ножны, мы скажем – дух непобедим! Но, увы, в настоящий момент танки сильнее духа!..
Он сидел измученный: по лицу струился пот. Вдруг вошел Вайс. Тесса удивился – почему впускают без доклада?.. Забывают, что он – министр, что Бордо теперь – столица!
Вайс протянул бумажку:
– Подпишите.
– Что это?
Вайс объяснил: многие летчики хотят улететь в Англию; необходимо воспрепятствовать; сделать бензин негодным.
– Но это не мое ведомство… Обратитесь к генералу… Вайс зло усмехнулся:
– Генерал, когда нужно, неуловим. А дело срочное. Я вам советую не быть формалистом. Названия министерств никого больше не интересуют. А за каждый ускользнувший самолет вы будете отвечать перед немцами. Вы меня понимаете?
Тесса хотел крикнуть: «Наглец! Шпион!» Но он не крикнул; растерянно он поглядел на Вайса; потом вынул ручку, прищурил глаза и подписал. Вайс вежливо поблагодарил.
33
Тур держался. Защитники города дважды уничтожали понтоны. С удивлением поглядывали немцы на серый островок домов, перед которым посвечивала Луара. Через Тур шла дорога в Пуатье и дальше на юг. Неожиданная заминка нервировала наступавшую армию. Один из немецких генералов, любивший похвастать своей начитанностью, говорил офицерам: «Что вы хотите – эти лягушатники защищают родину Бальзака…»
– Все давал – деньги, часы. Один шофер хотел взять, потом раздумал. А у меня мать-старуха, куда я с ней пойду… Андре, ты понимаешь, что случилось?
– Нет. И не хочу понять.
– Мы какой-то холмик защищали. А они? Они Париж бросили…
Андре молчал.
– Ты здесь один живешь?
– Один. Я при них еще не выходил. А нужно выйти – табаку больше нет.
На улице Шерш Миди не было ни души. Табачная лавка оказалась запертой. Андре вдруг остановился: до чего красиво!.. Город будто очистили. Такими он видел эти старые улицы только на рассвете; но теперь был полдень с ярким светом, с короткими тенями. И тишина… Должно быть, так проходят туристы по улицам Помпеи. Туристы… А они – жители. Он сказал Лорье: «Мы жители Помпеи», – и уныло засмеялся.
Вот здесь были сыры, а там трубки. Антиквар Боло сдувал пыль с фарфоровых пастушек. Жозефина готовила рагу. Что это?.. Он прежде не замечал на фасаде угольного дома пеликана, который кормит своей кровью птенцов. Пеликану пятьсот лет, пеликан видел и не то… А может быть, и не видел – кормил птенцов, не смотрел…
Лорье рассказывал:
– Мать плачет – что ты будешь делать с твоей гитарой?.. Делать действительно нечего. Разве что играть на немецких свадьбах…
Он хотел развеселить Андре, попробовал улыбнуться. Его лицо с одним погасшим глазом походило на дом после бомбардировки, и Андре отвернулся.
Они стояли возле булочной. Андре вдруг почувствовал голод. Они вошли. Это была нарядная булочная, обслуживавшая посольства и особняки Сен-Жермена. Владелица, женщина лет пятидесяти, розовая от румян, с пышным бюстом, говорила покупательнице:
– Все уверяли, что придут дикари. А они очень вежливые. И за все платят…
– Моя хозяйка говорит, что они наведут порядок, научат наших рабочих работать. И хорошо сделают!..
Андре жевал плюшку; с мякишем во рту он сказал:
– Хорошая у вас хозяйка!
Кассирша ему шепнула:
– Это – экономка госпожи Меже. Вы как будете платить – франками или марками?
Андре усмехнулся:
– Марок еще нет – не заработал. Я ведь не господин Меже…
Кассирша не поняла насмешки, деловито сказала:
– Говорят, будто эти марки – не настоящие. В Германии они не ходят. Но я думаю, что это вздор. Они ведь порядочные люди и не станут расплачиваться фальшивыми деньгами…
Андре хлопнул по плечу Лорье:
– Слыхал? Госпожа Меже… Наш Фрессине уже тогда все понял… И застрелился. Ему теперь хорошо. А что мы с тобой будем делать?..
Он шел по улице, где знал каждый дом, каждый фонарь; но в этом городе он был чужестранцем.
Плюшка придала ему аппетит. Они зашли в ресторан. За всеми столиками сидели немцы. Они ели жадно, быстро поглощали огромные блюда, пили вперемежку пиво и шампанское. Здесь чувствовалось веселье победителей, не в флагах, не в фанфарах, но в этой отрыжке наконец-то наевшихся всласть людей. Яичницу из десяти яиц! По курице на человека! Пять бутылок шампанского! Новенькие марки хрустели в руках хозяина, услужливого и сладкого, с бегающими глазами.
Андре и Лорье старались не глядеть на соседей, ели молча, сосредоточенно, будто выполняли тяжелую работу.
Вдруг Лорье отодвинул тарелку, побледнел.
– Что с тобой?
– Видишь?..
Он показал на большое зеркало, поверх которого было написано: «Здесь евреям не подают». Андре пробурчал:
– Что же, декорируют в честь новых хозяев…
– Да, но я… (Лорье едва говорил от волнения.) Я ведь еврей… Никогда прежде я об этом не думал…
Андре встал, не доев, расплатился. Подбежал хозяин, угодливо спросил:
– Хорошо ли вы пообедали, сударь?
Андре поглядел на него с отвращением:
– Зачем вы написали эту пакость?
Тот зашептал:
– Ничего не поделаешь… Мы должны считаться со вкусами наших клиентов. Не подумайте, что я… Это – для них…
Тогда Лорье, глядя на него чересчур блестящим глазом, крикнул:
– А это для кого? Для них или для вас?
Он показал на другой глаз, прикрытый повязкой.
Они пошли назад; шли молча. О чем тут говорить? На холме, у пулемета, они были свободными, они могли убежать, могли выбрать между жизнью и смертью. А теперь нужно подчиняться. Переставить часы на берлинское время – вот на стене приказ. Переставить мысли, чувства. А потом?.. Играть на немецких свадьбах? Взять кисти и писать рубенсовские пиры берлинских бухгалтеров?.. Молчи, Андре, больше нет ни красок, ни туманностей, ни Жаннет!..
На скамейке сидел подвыпивший бродяга. У него были лукавые глаза. Рядом стояла пустая бутыль. Пьянчужка бормотал:
– Мир?.. Дайте мне гербовой бумаги, я подпишу… А почему мне не подписать?.. У меня горло пересохло, мне пить хочется.
По улице Шерш Миди теперь маршировали молодые солдаты; глаза у них были очень светлые и пустые. Они громко пели; серые столетние дома слушали непонятную песню. Один солдат остановился, поглядел на улицу, узкую, как щель, и засмеялся.
– Грязный город! А еще Париж… Это город для негров…
Он зашагал дальше. Андре сказал:
– А мы еще гадали, что будем делать. Очень просто – будем чистить Париж, он теперь не для негров… И не для французов…
Молодые прошли; за ними плелись сорокалетние; эти казались усталыми и грустными. Может быть, они вспоминали ту войну – победы, а после разгром, голод, унижение.
Возле дома, где жил Андре, стояла молочница с двумя детишками. Она глядела на немцев и плакала; сквозь слезы поздоровалась с Андре, сказала:
– Вы только подумайте!.. Не могу привыкнуть…
К ней подошел один из солдат, немолодой, изможденный, стал что-то говорить, – видимо, утешал. Она не понимала слов. Тогда солдат вынул фотографию: он был снят, одетый по-воскресному, в шляпе, украшенной перышком; рядом стояли четверо детей. Боясь, что она не поняла его, он показывал на пальцах: четверо… Он гладил детей; но они испуганно прятались за мать. Молочница поблагодарила, даже заставила себя улыбнуться. А когда солдат отошел, сказала Андре:
– Самое ужасное, что мне на минуту стало жалко его… Теперь не нужно жалеть… Теперь нужно…
Нельзя было ее понять – слезы прерывали слова. Медленно, с трудом подымался Андре по винтовой лестнице.
– Вот и наша высота! Давай курить. А что делать, я не знаю. В тридцать шестом я что-то понимал. Или казалось, что понимаю… У меня был приятель Пьер. Его убили возле Страсбурга. Нет, и Пьер не понимал, но он горячился – верил. Тогда был народ. Люди говорили, спорили, смеялись. А теперь мы с тобой одни… Если бы ты знал, как я запутался! Да и все запутались… Не знаю, право, можно ли жить?.. А в Париже немцы…
Лорье не ответил. Они долго сидели друг против друга; молча курили. Только пение доносилось, громкое, переходившее в крик.
31
Жаннет шла, не останавливаясь, до рассвета. В темноте раздавались шаги, плач детей, далекие выстрелы. Утром Жаннет, вместе с другими, упала на вытоптанную траву. Она проспала несколько часов и вскочила от грохота. Вдали она увидела облако пыли. Люди лежали плашмя, будто хотели врасти в землю. Потом мимо Жаннет пронесли девочку; у нее был распорот живот.
Жаннет прошла еще двадцать километров. Больше не было сил; горели ноги; мучил голод. В деревушке, куда они пришли, жителей не было; все убежали. Люди стояли перед закрытой лавкой. Кто-то крикнул:
– Да чего тут!.. У меня дети второй день не ели…
Лавку разгромили. Летели бутылки, жестянки. Старуха вся вымазалась в варенье. Рабочий дал Жаннет коробку консервов и бисквиты. Жаннет боялась отстать от людей, с которыми шла раньше, даже не от людей – от отдельных примет: от косм старухи, от матроски мальчика, от тачки с гремевшим на ней чайником. Она побежала вдогонку и на ходу жевала.
В другой деревне еще было несколько крестьян. У двери одного дома стояла пара – муж и жена. Жаннет попросила стакан воды. Женщина в злобе сказала:
– Это вам не Париж! Мне в колодце брать… Дайте франк…
Муж удивленно на нее посмотрел, точно прежде не видел, и крикнул:
– Стерва!
Потом все загудело. Люди заметались, попадали на землю. Жаннет обдало теплой пылью. Когда она пошла дальше, долго слышался истошный крик женщины – убили ее мужа.
Повстречали солдат; они стояли возле дороги. Беженцы спрашивали: «Где немцы? Будут ли защищать левый берег Луары?» Солдаты ругались:
– Дерьмо! Кто их знает?.. Полковник уехал. Говорят, немцы на левом берегу. Тогда нам крышка… Очень просто – Даладье за это пять миллионов получил. Разыграно, как по нотам… Ах, подлецы, убить их мало!..
Один, крохотный, с огромным бинтом вокруг головы, подбежал к Жаннет и стал кричать:
– За Испанию – раз! За чехов – два! А кому платить? Я плачу. Они в Бордо уехали. Ты мне скажи, сколько человек может терпеть?
Жаннет посмотрела на него и беззвучно ответила:
– Много.
Ночью беженцы приютились в церкви. Пахло ладаном и сухими цветами. Рядом с Жаннет мать бережно кормила грудью ребенка. Старуха возле алтаря стонала; к утру она притихла. Когда сквозь цветные стекла пробились малиновые лучи, она лежала неподвижно, острый нос глядел в купол: спит или умерла – никто не знал.
Жаннет сидя дремала. В полусне проносились обрывки воспоминаний; чаще всего она видела июльскую ночь, когда шла по узкой улице с Андре, голубого слона карусели, фонарь и поцелуй под широким каштаном.
Все зашевелились и, кряхтя, двинулись дальше. Только старуха осталась в залитой солнцем беленой церквушке.
Около полудня с холма Жаннет увидела Луару – блеснула вода. И Жаннет подумала: «Значит, спаслась!» Как всем, ей казалось, что стоит перейти Луару, и на том берегу – жизнь.
Кругом валялись сожженные или брошенные машины. Деревья были расщеплены. Висели порванные провода. Жаннет наткнулась на труп лошади; торчали большие желтые зубы; лошадь как будто улыбалась. В стороне от дороги лежала раненая женщина; возле нее сидела другая, закрыв лицо рукой. Город Жиен был разрушен. Среди мусора валялись кастрюли, книги, солдатские подсумки. На случайно уцелевшей стене висел яркий плакат: «Замки Луары – жемчужина Франции».
Жаннет с трудом пробиралась между развалин. Солнце было горячим. Трупный запах шел от камней – под ними лежали мертвые. Иногда торчала голова, высовывались ноги в дамских туфлях, старческие руки. Жаннет шла, как лунатик; ничего не видела, но шла к реке.
Вдруг она остановилась, вскрикнула: мост был взорван. Она села на камень и стала ждать смерти, как несколько дней тому назад ждала поезда, тупо и напряженно, ничего не видя, не думая ни о чем. И когда налетели немецкие самолеты, обдав пулеметным огнем дорогу, возле которой лежали измученные беженцы, Жаннет не двинулась с места. Она, наверно, осталась бы до утра на этом камне, если бы к ней не подошли другие. В общем несчастье родилась участливость: делились едой, помогали нести раненых, даже привели старухе отставшую собачонку. Какие-то люди сказали Жаннет:
– Внизу лодки.
Жаннет пошла за ними.
На том берегу она рассмеялась; ей хотелось сказать деревьям: «Вот и я, живая!..»
Она начала подыматься на холм. Она едва жила. Ее окликнули:
– Жаннет!
Не сразу она узнала в грязном, обросшем щетиной солдате Люсьена. А он тряс ее руку и смеялся. Четыре года они не видались. Только раз Люсьен ее увидел в фойе театра и постарался уйти незамеченным. Теперь он от радости смеялся: ведь какое это счастье – встретить Жаннет в такое время, напасть на нее среди десятков тысяч! Он чувствовал, что никогда не переставал ее любить. Все, что было потом, – игра в заговор, Дженни, дюны – только длинный дурной сон. Вот она говорит, он слышит ее голос!..
Жаннет спрашивала:
– Люсьен!.. Что же это случилось? Это такое горе! Знаешь, на том берегу… Женщин, детей… Сейчас мальчика убили… Я ничего не понимаю…
Люсьен усмехнулся:
– На одной этой дороге тысяч двадцать беженцев погибло. И сколько таких дорог!.. Я на севере видел… Мы идем, а впереди беженцы – нельзя пройти… Перед беженцами немцы… Ты не понимаешь? Они этого хотели – завели армию в западню и удрали. Хотели, чтобы нас расколотили, вот и все. Мой папаша в том числе… Сколько раз он говорил: «Немцы и то лучше!..» Вот тебе и «лучше»!
Он грустно погладил руку Жаннет.
– Тебе надо идти – они будут бомбить. Видишь, сколько солдат… А офицеров? Три. Остальные удрали. Говорят, что мы будем защищать этот холм. Не верится… Все время так – окопаемся, ждем, потом приказ – отступать. А они бомбят… Иди, Жаннет!
– Люсьен, как же ты здесь останешься?
– Я?.. Я был в Дюнкерке… Может, лучше, если убьют.
– А я боюсь. Мне, Люсьен, жить хочется…
Она крепко его поцеловала и пошла дальше. На верхушке холма она остановилась. Солнце, заходя, было очень большим и красным. Отсюда не было видно разрушений, и жизнь представлялась мирной, полной зелени и свежести. Широкая, но мелкая Луара лениво посвечивала вдалеке. Песчаные острова были покрыты кустарником. Возле Жаннет два дерева стояли важные, как часовые на постах; темные листья вырисовывались на небе. Те деревья, что были подальше, казались синими. В некошеную траву ныряли ласточки. Далеко басом лаяла собака. Беленький домик, наверно брошенный хозяевами, манил к себе – приют мира!.. Жаннет подумала: «До чего хорошо!» Вытащила из сумки бисквит. Ее охватила простая радость жизни.
Тогда снова послышалось знакомое гудение. Она послушно упала на траву. Как это делали прежде другие, она старалась стать плоской, незаметной, зарыться в траву. А трава изумительно пахла – детством Жаннет, первыми ее веснами. Сердце билось. Шум нарастал. Она еще успела подумать: «Здесь, наверно, растет мята, ведь это мятой пахнет»…
Агония длилась недолго. Платье и трава вокруг были в крови. Лицо Жаннет было спокойное. Поднялся ветер; он приподымал ее длинные вьющиеся волосы. А большие совиные глаза удивленно глядели на первые, еще бледные звезды.
32
Тесса завтракал в ресторане «Золотой каплун» с испанским послом. Разговор предстоял тяжелый; но тонкость бордоской кухни и прославленный погреб ресторана смягчали горесть положения.
Тесса пережил ужасную неделю. В Тур он приехал за два дня до своих товарищей по кабинету; только благодаря этому он получил приличное помещение. А потом министры метались, как бездомные бродяги… Город бомбили. Рейно знал одно: писал телеграммы Рузвельту. Тесса острил: «Наш премьер превратился в специального корреспондента Юнайтед Пресс…» Беспорядок был такой, что одна из телеграмм Рузвельту провалялась ночь на телеграфе. А немцы продвигались каждый день на пятьдесят километров. Дороги были забиты беженцами.
Тесса старался почаще встречаться с Бретейлем; но тот был угрюм, малообщителен: говорил, что жена заболела нервным расстройством. Не мудрено! Тесса не понимает, как это он не заболел. Только Лаваль сиял; его белый галстук казался убором молодожена. Но Лаваль не обращал на Тесса внимания. Что касается министров, они носились бессмысленно из замка, где жил Рейно, в город, искали пропавшие чемоданы и отмахивались от секретарей, пристававших с глупыми вопросами: «Когда мы уезжаем?..»
На заседании кабинета Тесса предложил начать мирные переговоры. Рейно его прервал: «А наши обязательства?.. Нужно подождать, что ответит Рузвельт…» Мандель пристально взглянул на Тесса, и Тесса отвернулся. Этот человек на все способен! Для него Тесса – предатель. Даже дети знают, что, когда Мандель решил кого-нибудь погубить, можно писать некролог… Страшное лицо – ни кровинки!.. Инквизитор!..
Помощь пришла неожиданно: генерал Пикар потребовал, чтобы его допустили на совещание – чрезвычайно важное известие. Обычно спокойный, Пикар был страшен. Он шамкал, и Тесса вдруг увидел, что у Пикара нет зубов.
Как он мог потерять челюсть?.. Тесса не сразу понял, что говорит генерал. А тот повторял: «Да, да, коммунистический переворот!.. Чернь осаждает Елисейский дворец… Возникли большие пожары…»
Тесса в ужасе закрыл глаза. Он не боялся ни бомб, ни снарядов. Он даже приучил себя к мысли, что может попасть в плен. Это ужасно, но немцы – культурные люди, они не станут обращаться с министром как с преступником. Только коммунисты пугали Тесса. После разговора с Дениз он понял, что красные его ненавидят. Если они захватят власть, ему не миновать пули. И потом, какое несчастье для Франции!.. Когда немцы войдут в Париж, это будет днем национального траура. Но все-таки немцы лучше коммунистов. Немцы подымут над Елисейским дворцом свой флаг, но дворца они не тронут. А коммунисты все сожгут, как в семьдесят первом. Уже начали жечь… Это фанатики, звери!
Мандель связался с Парижем и полчаса спустя заявил: «В Париже полный порядок». Пикар попробовал спорить; но потом с самодовольной улыбкой сказал: «Конечно! Генерал Денц – мой друг. Это один из лучших полководцев. Он отдал полиции приказ стрелять по провокаторам, которые вздумают оказывать противнику вооруженное сопротивление».
Тесса повторял: «Пора уезжать из Тура!» Прошли еще сутки. Немцы снова продвинулись на пятьдесят километров. Это был отвратительный день – четырнадцатое июня. Он всегда думал, что четырнадцать для него фатальное число… Четырнадцатого умерла Амали. Тесса сидел в парикмахерской, когда ему сказали, что немцы вошли в Париж. Он был подготовлен к событию, но все же не выдержал и воскликнул: «Какое горе!..» А парикмахер закричал: «Уходите! Я не могу работать!..» Наверно, парикмахер был коммунистом…
Вечером Тесса уехал в Бордо.
Это было позавчера, но ему кажется – сто лет назад. Сколько он пережил! Он перестал различать дни. Немцы продолжают наступать; они дошли до Луары. Хорошо тем, кто остался в Париже, – для них все кончено!.. А здесь нужно что-то делать, решать. Черчилль шантажирует. Говорят, что в Бордо приехал де Голль. Кто знает, не связан ли он с коммунистами?.. Здесь много портовых рабочих; префект сказал: «Опасный элемент»… Нужно прогнать Рейно, а Лебрен все еще колеблется. Сидит и плачет… Слезы не по сезону. Теперь нужна твердая рука!
Бретейль поручил Тесса переговорить с испанским послом: Берлин должен сообщить условия. Бретейль добавил, что от этого разговора многое зависит. Тесса был горд своей миссией и в то же время подавлен. Он старался расположить к себе испанца. Когда посол начал хвалить бордоское вино, Тесса дипломатично возразил: «Я пробовал вашу «риоху», она не уступает нашим лучшим сортам». Вздохнув, он сказал:
– Мой сын был консулом в Саламанке во время вашей национальной эпопеи. Он дружил со многими фалангистами, активно помогал генералу Франко.
– Где теперь ваш сын?
Тесса ответил не сразу. Он покраснел – до чего жарко в ресторане!..
– Погиб. Его убили коммунисты.
После каплуна на вертеле Тесса наконец-то заговорил о деле: каковы условия Берлина? Испанец сначала отвечал туманно: не стоит останавливаться на деталях; должно быть взаимное понимание; победители не хотят унизить Францию. Когда он перешел к тому, что назвал «деталями», Тесса почувствовал в спине холод:
– Но это невозможно!
– Конечно, в некоторых пунктах мыслимы изменения. Как я вам говорил, самое существенное – установить контакт. Многое зависит от судьбы вашего военного флота… Берлин сомневался, сможет ли маршал, придя к власти, заставить всех подчиниться его приказам. В частности, немцев беспокоят некоторые нездоровые настроения в Марокко и в Сирии…
– Это недоразумение. Во Франции нет человека более авторитетного, нежели герой Вердена…
– Тем лучше… Вы правы, арманьяк здесь волшебный…
После завтрака Тесса поспешил к Бретейлю.
– Немцы сошли с ума! Условия неслыханные, скажу прямо – недостойные! Боюсь, что Рейно прав – придется улепетывать на Мадагаскар…
Увидев, что Бретейль не изумлен немецкими требованиями, Тесса успокоился:
– Конечно, нужно смотреть на вещи трезво… В общем, это не так страшно, как мне показалось на первый взгляд. Я думаю только, что не стоит сейчас оглашать условия: сначала подпишем, потом напечатаем. Иначе этим могут воспользоваться коммунисты. Или де Голль. Кстати, он в Бордо. Интересно, что он здесь делает?.. Да, нам предстоит пережить несколько тяжелых дней. А потом все войдет в норму…
Вечером Рейно подал в отставку. Тесса сердечно поздравил Петена.
– Ваш ореол победителя…
Старческим, глухим голосом маршал ответил:
– Благодарствую.
Поздно ночью Тесса продиктовал Жолио состав нового правительства: толстяк уже успел выпустить в Бордо крохотное издание «Ла вуа нувель». Тесса сказал:
– Конечно, министерский кризис прошел не по этикету. Но у маршала был готовый список… Декларацию не удалось огласить в палате. Ничего не поделаешь – мы теперь на положении беженцев.
Жолио спросил:
– Каковы условия немцев?
– Этого я не могу сообщить – государственная тайна. Скажу одно – условия вполне совместимы с нашим достоинством. На другие условия маршал никогда не пошел бы…
Жолио недоверчиво прищурил один глаз:
– Достоинство – вещь растяжимая. Меня интересует, пустят сюда немцев или нет? Я наконец-то нашел плохонькую типографию. И потом, нельзя жить в автомобиле!..
– Вы можете здесь обосноваться – Бордо станет второй столицей.
Часы тянулись, как месяцы. Немцы медлили с ответом; продвигались вперед. Дважды в день Тесса подчеркивал на карте города, захваченные противником. Орлеан, Шербург, Рени, Дижон, Бельфор. На четвертый день он приказал убрать карту. В унынии он сказал Поммаре: «Скажи мне лучше, какие города у нас еще остались?..»
Шотан вдруг заявил Тесса:
– Они хотят нас добить. Условия таковы, что под ними не подпишется ни один француз. – Усмехаясь, он добавил: – Разве что твой Грандель, но он остался в Париже…
Тесса обиделся:
– С каких пор Грандель «мой»? И я вовсе не настаиваю на капитуляции. Я хотел почетного мира, это естественно. Если нужно, мы уедем. В Алжир. Может быть, для начала в Перпиньян – оттуда легко выбраться – через Порт-Вандр.
И Тесса начал думать о сопротивлении. Долго разглядывал карту; беседовал с генералом Леридо; обратился по радио к стране:
– Солдаты и моряки! Перемирие не подписано. Борьба продолжается. Рука об руку с союзниками защищайте нашу честь на суше, на море и в воздухе!..
Вечером он вышел погулять – у него болела голова, он хотел проветриться. Возле порта его узнали грузчики, стали кричать:
– Хорошо бы изменников выкупать!.. Или на фонарь!..
Тесса увидел такси – это было спасением. Несмотря на духоту, он поднял стекла: ему казалось, что его преследуют. Он поехал к Бретейлю.
– Шотан опять интригует. Хочет, чтобы мы переехали в Перпиньян, а потом в Африку. Это проделки Черчилля. Шотан всегда был падок на деньги. Вспомни только дело Стависского… Я считаю, что нужно принять немецкие условия. Мы катимся к революции, к анархии!
Немцы все еще медлили с ответом. Они наступали на Бордо.
Рано утром Тесса проснулся от грохота; бомбардировщики летали низко над городом. Час спустя Тесса доложили: «Семьсот жертв…» Пришлось поехать в госпиталь. Зрелище раненых детей и запах эфира доконали Тесса. Он визжал: «Мы посылаем телеграммы, а они отвечают нам бомбами!»
Прибежал мэр Бордо Марке, требовал, чтобы правительство уехало – нужно спасти город. Началась паника. Весь день Тесса провел у испанского посла. Вечером он гордо сказал Жолио:
– Можете успокоить население. Немцы обещали маршалу не трогать город.
На следующий день он раскаялся – зачем он говорил с Жолио? В Бордо кинулись отовсюду толпы обезумевших беженцев. Нельзя было проехать по улице. В булочных не было хлеба. Люди спали на площадях. А к городу все неслись и неслись люди. Тесса вызвал префекта:
– Никого не впускайте в город, не то мы погибнем. Поставьте полицейских с автоматами. На армию нельзя положиться – солдаты разложились, они пропустят кого угодно: беженцев, немцев, коммунистов.
Когда Тесса сообщили, что город Тур сопротивляется, он вышел из себя: сумасшедшие! Зачем озлоблять Гитлера?.. И правительство по предложению Тесса объявило все города Франции «открытыми».
Тесса снова выступил по радио. Его голос дрожал от волнения:
– Мы надеемся, что наши противники проявят благородство. Французский народ всегда был реалистом. Мы умеем глядеть правде в глаза. Если нам придется вложить меч в ножны, мы скажем – дух непобедим! Но, увы, в настоящий момент танки сильнее духа!..
Он сидел измученный: по лицу струился пот. Вдруг вошел Вайс. Тесса удивился – почему впускают без доклада?.. Забывают, что он – министр, что Бордо теперь – столица!
Вайс протянул бумажку:
– Подпишите.
– Что это?
Вайс объяснил: многие летчики хотят улететь в Англию; необходимо воспрепятствовать; сделать бензин негодным.
– Но это не мое ведомство… Обратитесь к генералу… Вайс зло усмехнулся:
– Генерал, когда нужно, неуловим. А дело срочное. Я вам советую не быть формалистом. Названия министерств никого больше не интересуют. А за каждый ускользнувший самолет вы будете отвечать перед немцами. Вы меня понимаете?
Тесса хотел крикнуть: «Наглец! Шпион!» Но он не крикнул; растерянно он поглядел на Вайса; потом вынул ручку, прищурил глаза и подписал. Вайс вежливо поблагодарил.
33
Тур держался. Защитники города дважды уничтожали понтоны. С удивлением поглядывали немцы на серый островок домов, перед которым посвечивала Луара. Через Тур шла дорога в Пуатье и дальше на юг. Неожиданная заминка нервировала наступавшую армию. Один из немецких генералов, любивший похвастать своей начитанностью, говорил офицерам: «Что вы хотите – эти лягушатники защищают родину Бальзака…»