Эриа Филипп. Семья Буссардель

   Разговор зашел о самом Священном Союзе, именем которого был назван жареный фазан. Все сидевшие за столом одинаково относились к этому вопросу. Конечно, превосходная идея - основать своего рода трибунал наций, в принципе предназначенный для надзора за континентом, но как же это люди не видят, что сама действительность разъединяет нации при любой проблеме, затрагивающей противоположные интересы?
   - Не идеи движут народами и государями, - заявил Буссардель, - а просто аппетиты.
   Мнение его получило одобрение этих людей, ибо власть денег открыла им тайны политики, а скептицизм их обострился от соприкосновения с большими состояниями, как обострилось осязание их кассиров, отсчитывающих золотые монеты. Они были либералами и признавались в том, но либералами-реалистами, а не какими-то мечтателями. Ужин тем временем подходил к концу, уже подали мороженое; беседа спустилась с высот умозрительной политики к обыденным вопросам гастрономии.
   Лишь только встали из-за стола, Аделина выступила в более деятельной роли. Она была теперь хозяйкой и выполняла свои обязанности с подобающим достоинством. Всякий раз, когда ей нужно было поддерживать честь дома, она справлялась с этим превосходно. Она открыла бал, дала распоряжение музыкантам, подобрала пары танцующих, принимала гостей, приглашенных на вечер. Она подводила их к сестре, предлагала им полюбоваться красотой ее подвенечного платья, затем вела гостей в комнату отца, где были выставлены свадебные подарки. Аделина брала в руки и показывала бриллианты, кружева, подчеркивала красоту кашемировых шалей, драпируя в Них свой стройный стан; то же самое она проделывала для новых гостей, неутомимо, даже с каким-то наслаждением. Она так старательно и, по-видимому, без всякой задней мысли держалась на втором плане, что гости многозначительно переглядывались; матери, желавшие женить своих сыновей, с невольной улыбкой спрашивали ату образцовую девицу, не находит ли она, что и ей хорошо бы последовать примеру сестры. Аделина оставалась верна своей системе: она ссылалась на младших братьев, на отца, которому трудно их воспитывать, на заботы о доме.
   - Полноте,- говорили ей,- ведь эти услуги вам еще долго может оказывать милейшая госпожа Рамело.
   - Да, да, - отвечала Аделина. - Она нам очень предана.
   И больше она не прибавляла ни слова, вероятно полагая, что такой похвалой поставила Рамело на должное место. В этот вечер при ярком свете многочисленных свечей Аделина была очень хороша. На ней было воздушное платье из небесно-голубого газа, отделанное гофрированными оборочками с голубой каемочкой более яркого тона, и эти цвета оттеняли ее удивительно нежный цвет лица. Она блистала. Успех ее был так велик, что она не могла не замечать его, но он не только не вскружил ей голову, но, казалось, еще более укрепил, углубил, утвердил ее самоотречение и доставлял ей живейшее наслаждение именно потому, что из-за ее самоотверженности успех этот останется бесплодным. Ах, как должен изумлять гостей такой спектакль: девушка, прелестная, как амур, порхает на балу, все взоры устремлены на нее, для нее играют скрипки и горят огни, ей шепчут слова восторга, а она во всеуслышание заявляет, что никогда не выйдет замуж! Аделина была в упоении, упоении холодном, в котором смешались и самоуничижение, и самодовольство, и упрямство, и тщеславие. Но, для того чтобы ее триумф не ослабевал, Аделине нужно было непрестанно выказывать заботу о Жюли, то и дело подходить к ней. Она поискала сестру и нигде не нашла. "Неужели уехала?" -подумала она, и при мысли, что молодые уехали, не простившись с ней, она вся затрепетала, взволнованная каким-то странным, сложным чувством; она уже не притворялась, это событие захватило на минуту все ее мысли, все воображение... Но что за глупости! Аделина чуть не расхохоталась: в группе молодых людей она увидела Феликса.
   - Дорогой братец, - сказала она, - куда девалась Жюли?
   - Она у своей приятельницы, у Рамело,- ответил Феликс.
   Опять заиграла музыка. Аделина пробралась между танцующими парами и, пройдя через всю квартиру, совершенно преобразившуюся в этот вечер свадебного пира, направилась в комнату Рамело; в коридоре она чуть не бегом побежала: ей хотелось поскорее напомнить сестре о ее обязанности присутствовать на балу.
   Когда она отворила дверь, Рамело, о чем-то говорившая с Жюли, замолчала и с удивлением посмотрела на незваную гостью, не выпуская из рук маленькие ручки новобрачной. На старухе было парадное красновато-лиловое муаровое платье, голову она после долгих уговоров согласилась убрать кисейным чепцом, не похожим на обычную ее "шарлотку". Жюли сидела рядышком с нею на постели больше негде было присесть в этой комнате, загроможденной лишней мебелью, которую вынесли из парадных покоев. "Музей редкостей" стал неузнаваем. То, что висело на стенах,- афиши, обрывки тканей, старые пики, еще можно было разглядеть, но появившиеся на каминной полке флаконы туалетного прибора, болванки для шляп, начатый акварельный рисунок оттеснили стакан Гракха Бабефа и "подлинные обломки" Бастилии.
   - Тебе что надо, дитя мое? - спросила Рамело.
   - Да я... я хотела сказать Жюли, что ее все требуют... И еще хотела спросить, будет ли она танцевать последнюю кадриль.
   - Через несколько минут Жюли уедет с мужем к себе домой. Больше она танцевать нынче не будет.
   Аделина почему-то растерялась и все стояла в дверях, как будто ждала, что Жюли сейчас встанет, подбежит к ней и послушно последует за старшей сестрой. Но Жюли, обычно такая проворная, сидела не шелохнувшись возле Рамело и молчала, опустив глаза. Аделине даже показалось, что младшая сестра очень раскраснелась.
   - Ну, ступай, дитя мое,- сказала Рамело,- Оставь нас одних. Слышишь? Ты же видишь, что я разговариваю с Жюли... Мы еще не кончили.
   Аделина переступила порог, затворила за собой дверь и остановилась, прижавшись к косяку.
   - Ступай к гостям, ступай! - громко сказала Рамело через дверь.
   Аделина гордо выпрямилась, задетая этим подозрением. Да и разве тут что-нибудь услышишь при таком шуме, скрипки все заглушают.
   Подавленная, с бьющимся сердцем, она направилась в бальную залу, но, чувствуя, что сейчас ей тяжко будет окунуться в эту сутолоку, ушла в гардеробную и заперлась там. В темноте, в одиночестве, отбросив свою искусственную роль, она вдруг все поняла: поняла, что среди буйного веселья, царящего в доме, Рамело, уединившись в своей неуютной комнате, взяла на себя обязанности матери и наставляла Жюли в тайнах брачной жизни... Аделина этого не предвидела, да и что можно было против этого возразить? Этого требовали обычаи, здравый смысл и полная невозможность для нее, Аделины, просветить сестру... И все же из-за этого разговора с глазу на глаз ее собственные расплывчатые представления о брачном союзе Жюли и Феликса вдруг стали четкими, определенными, из области воображения перешли в мир действительности. В душном закоулке, где застоялся спертый воздух, Аделина довольно долго предавалась размышлениям.
   Когда она наконец вышла и вернулась в парадные комнаты, где было так шумно и светло, все ее волнение уже улеглось. Она бросилась к одной из приглашенных дам, собравшейся уезжать, так как час уже был поздний.
   - Ну, милочка, поздравляю! - сказала дама.- Вечер вам удался как нельзя лучше. Кавалеры позавидуют счастливому смертному, у которого в доме будет хозяйничать такая волшебница.
   - Я твердо решила не выходить замуж,- ответила Аделина.
   Пришло время сестрам расстаться. Отец и мать Феликса, хоть и не знали правил большого света, отличались тактичностью и, чтобы не подчеркивать, что теперь они завладели новоиспеченной госпожой Миньон, уехали одни в своей карете. У подъезда ждал экипаж, который они преподнесли новобрачным в качестве свадебного подарка"
   Жюли пожелала проститься с братьями. Они давно уже спали во второй комнате Рамело. Жюли на цыпочках вошла туда. Она осыпала обоих близнецов тихими поцелуями, они не проснулись, и, подавив свое волнение, новобрачная возвратилась в переднюю, где собрались, чтобы проводить ее, отец, сестра, Рамело и Жозефа. Все стояли вокруг Феликса, который чувствовал, как важна
   Лишь эта кучка людей, стоявших в передней, осталась тут от многолюдной свадьбы. Гости, музыканты и нанятые на вечер лакеи уже ушли. Только два служителя из конторы Буссарделя наспех расставляли мебель и наводили некоторый порядок в комнатах, где недавно шли танцы: ведь тем, кто оставался в доме, нужно было с привычными удобствами провести ночь. Когда Жюли вышла к своим близким, собравшимся для прощания с нею, Рамело затворила дверь в комнаты; четверо женщин и двое мужчин были теперь одни в этой пустой, казавшейся незнакомой передней, где все еще горели лампы.
   Жюли поцеловала первой Жозефу, заранее уже плакавшую, потом поцеловала Рамело - у той задрожал подбородок, суровыми стали черты, но ни одна слезинка не выкатилась из глаз; старуха только обхватила ладонями личико своей любимицы и долго всматривалась в него, словно перед нею был последний, угасающий отблеск дорогого ей воспоминания.
   Буссардель решил ускорить это прощание, грозившее затянуться. Он поцеловал Жюли и передал ее в объятия Аделины. Сестры обнялись и вдруг разрыдались. Обе плакали, поддавшись своим тайным чувствам, но чувствам противоположным; что-то уже разделяло их, но рыдали они, крепко обнявшись. Первой успокоилась Жюли, Аделина же все не отпускала ее. Она была словно в бреду и, роняя свои гребенки, шпильки, рассыпая по плечам локоны, заливаясь слезами, бормотала что-то невнятное, бессвязное. Можно было только разобрать: "Нет... это невозможно... я не хочу..." И в этом смятении, когда Аделина наконец потеряла власть над собой, она вдруг стала очень красива какой-то новой, неожиданной, трагической красотой: вместо благовоспитанной барышни из буржуазной среды вдруг возникла белокурая дева из рода Атридов в небесно-голубом одеянии.
   - Дети,- сказал Буссардель.- Это неразумно! Только расстраиваете друг друга. Можно подумать, что вы навек расстаетесь! А ведь мы завтра все вместе будем обедать на площади Риволи!
   - Да, правда, правда... - лепетала Аделина прерывающимся голосом... Мы будем видеться... часто... каждый день.
   Рамело не пыталась прервать эту сцену. Она бесстрастно наблюдала за ней. Смотрела то на Аделину, то на Феликса. Аделина не бросила на зятя ни единого взгляда. Быть может, он не имел или уже не имел для нее никакого значения в этот момент. Может быть, теперь драма разыгрывалась в одинокой душе Аделины - на почве более неблагодарной, более сухой, чем обида за свое неразделенное чувство. Однако за четыре месяца жениховства Миньон младший очень изменился и весьма выиграл от этого: прыщавость прошла, он похудел и как будто вырос, опали пухлые щеки, исчезло угрюмое выражение лица, черты стали мужественными. Молодой Феликс мог теперь нравиться. Недаром Жюли после помолвки сразу влюбилась в своего нареченного. Но Аделина, которая с каждым днем все больше уделяла внимания собственной особе, на него уже и не глядела.
   Лишь только затворилась дверь за юной четой, уехавшей в свое гнездо, Рамело тут же на месте мигом расстегнула Аделине платье, расшнуровала корсет: на девушке лица не было.
   - Ложись скорее,- сказала старуха.- Я сейчас приду и дам тебе принять квакерских капель, а то ты ни за что не уснешь.
   X
   Кровать Жюли разобрали и вынесли на чердак. Аделина поставила теперь свою кровать посредине спальни, свободнее разместила свои вещи, заняла еще две полки в шкафу и, оставшись полной хозяйкой комнаты, устроила в углу маленькую молельню.
   С тех пор ее часто заставали за молитвой. Когда раздавался звонок к обеду и она все не появлялась, не стоило звать ее из-за двери: она не отзывалась; нужно было войти в Комнату и даже тронуть богомолку за плечо: опустившись на колени, она молилась самозабвенно и ничего не слышала. Наконец она поднимала голову и обращала к тому, кто вторгся в ее святилище, лицо, поражавшее отрешенность от всего земного и удивление.
   Последний взгляд на статуэтку, еще одна молитва, крестное знамение, и, наконец поднявшись с колен, она с сожалением направлялась в столовую.
   На братьев Аделина не обращала никакого внимания; они и сами ее сторонились, находя, что она взрослая, скучная, наставительная особа. По обычаю школьников они любили давать всем прозвища. Аделину они прозвали Проповедница-надоедница, сестра Богомолка. Расхождение между нею и близнецами усиливалось, обострялось еще и тем, что в доме уже не было Жюли, средней по возрасту между ними, а обязанности светской дамы, которые на улице Сент-Круа выполняла Аделина, окончательно поставили ее на равную ногу с женами отцовских приятелей. Отец не препятствовал этому превращению дочери в пожилую особу. Рамело, странности которой с годами не уменьшались, была превосходной экономкой, и только; однако все возрастающее состояние маклера, необходимость при его профессии поддерживать нужные связи, привычка его собратьев к пышности заставляли его все больше заботиться о представительстве. Ему нужно было иметь открытый дом, прекрасный стол, всегда держать в запасе колоду карт, устраивать вечера с концертами, рауты. Ради своей выгоды, а также из тщеславия он стремился к тому, чтобы его салон считался одним из лучших в квартале Шоссе д'Антен. А какой же это салон, если нет женщины, которая им руководит? Женский пол, не игравший никакой роли при империи, вновь обрел все свое влияние после возвращения Бурбонов. Словом, Буссарделю, в конце концов, было на руку, что дочь его не выходит замуж: Аделина оказалась прекрасной хозяйкой дома, всегда радушной, умевшей принять и развлечь гостей. Она отвечала всем условиям, необходимым для этой роли: тонкое понимание людей и тактичность, редкостная для юной девицы, ум, вкрадчивые и даже несколько слащавые манеры, согласно правилам, преподанным ей в пансионе Вуазамбер, и, наконец, она была хороша собой. Однако всем известное ее отвращение к браку отпугивало от нее претендентов. К тому же, хоть Аделина была не только красива, но и богата, она по-настоящему не вызывала влечения к себе, а поскольку из-за войн рождаемость в начале века уменьшилась, молодые женихи попадались редко и были весьма разборчивы.
   Близнецы, отдалившись от Аделины, на первых порах сдружились с Жозефой. Но при всем своем добром желании, удесятерившемся от радости при этой новой милости, Зефа, как они ее звали, не могла выполнять в их играх те обязанности, с которыми чудесно справлялась Жюли. Она не умела ни придумывать игры-сказки, ни распределять роли действующих там лиц; постоянно надо было ей напоминать, что дракон, изрыгающий пламя, - Фердинанд, а не Луи и что его логово находится под столом. К тому же в лицее братья повзрослели, у них появились новые наклонности и сознание своего значения в доме, они обратили Жозефу в свою рабыню, и это долго удовлетворяло всех троих. Лишь однажды она попыталась сбросить с себя их иго, и притом самым неожиданным образом. До тех пор она кротко переносила все их мучительства. Разыгрывая всяческие приключения, похождения, подвиги, в которых легенды из "Краткого изложения истории Греции" уже затмевали прежние выдумки сестры, они волокли Жозефу по полу, связывали ее по рукам и ногам, запирали в стенные шкафы; Жозефа все безропотно терпела. Однажды она допустила даже, чтобы Фердинанд по причинам мифологического характера отрезал ей половину косы, но приблизительно через год после свадьбы Жюли она наконец возмутилась.
   Близнецы были тогда в шестом классе, уже изучали там фигуры риторики и дошли до троп. Как-то раз в дождливый февральский вечер, возвратившись из лицея, они, сидя у камина, переобувались, снимая с помощью Жозефы мокрые башмаки и чулки, и Фердинанд тоном превосходства спросил!
   - Зефа, ты знаешь, что такое метафора?
   - Пресвятая богородица! Не знаю, - ответила Жозефа.
   - А катакрезис? Антономазия? Аллегория?
   - Да что вы мне голову морочите, золотко мое. - С тех пор как ее питомцы подросли, она стала говорить им вы. - Да откуда же мне знать такие слова?
   - А мы знаем, а мы знаем! Правда, Луи? - кричал Фердинанд, хитро поглядывая на брата.
   Луи подтвердил: да, они знают.
   - Ох, батюшки! - воскликнула Жозефа, вешая чулки на каминную решетку, чтобы просушить их. Вот-то будете вы ученые люди! Да вы уж и сейчас ученые!
   - А что такое синекдоха? Знаешь? - приставал Фердинанд.
   И вдруг это непонятное слово особенно поразило служанку, она широко раскрыла глаза. Мальчишка выдержал многозначительную паузу и вдруг фыркнул от смеха, прикрываясь ладонью. Из многих школьнических повадок у него больше всего была развита привычка дразнить, высмеивать и мистифицировать.
   - Луи! - воскликнул он. - Ты не находишь, что наша Зефа похожа, бедняга, на синекдоху?
   Жозефа молча продолжала приводить в порядок раскиданные вещи. Но когда Фердинанд набросился на нее, будто хотел намять ей бока, она смеялась не так весело, как обычно.
   Близнецам подали полдник, а затем к ним явилась Аделина, захватив с собою пяльцы с начатым вышиванием, - она пришла понаблюдать, как братья будут готовить уроки, что им полагалось делать до самого ужина.
   Жозефа ушла в кухню; хотя в ее распоряжении была и помогала ей стряпать молоденькая служанка, высшая власть по-прежнему находилась в ее руках. Незадолго до ужина дверь из коридора приоткрылась, и в кухню заглянули две мальчишеские рожицы, появившиеся одна над другой.
   - Зефа, - спросил Фердинанд, - что сегодня на обед?
   - Нет, право, Зефа, скажи. Ну, пожалуйста... ну, скажи, миленькая синекдоха.
   Задетая за живое, она круто повернулась к близнецам. Отсвет огня, горевшего в очаге, освещал ее ярче, чем масляная лампа.
   - Раз вы мне такие слова говорите, вот и ужинайте ими. Ничего вам не дадут. И не смейте вылезать из своей комнаты. Это что еще выдумали называют меня и так и сяк да еще лезут ко мне в кухню! Убирайтесь отсюда, крикнула она,
   сейчас я вас шваброй!
   И она дерзко двинулась к двери. Две озорные рожицы, пораженные таким отпором, вмиг исчезли. Жозефа захлопнула дверь.
   В течение двух дней мальчишки, вступив в открытую войну с этой новой, необычной для них Зефой, бегали по коридору, распевая куплеты собственного сочинения, а в них рассказывалось, как Матушка Синекдоха ходила на базар, как у Матушки Синекдохи отвалилось у повозки колесо.
   Наконец Жозефа, измученная этой борьбой и горем, пошла к Рамело просить у нее расчета, и тут недоразумение пришло к благополучной развязке. Служанка смягчилась, растаяла от ласк Фердинанда и простила обиду; природная доброта мальчика и врожденная хитрость всегда подсказывали ему слова, которые обезоруживают. Но эта история с Матушкой Синекдохой, нелепость которой близнецы и сами чувствовали, стала для них как бы знаменательной вехой последним событием их ребяческой жизни. Детство кончилось Прежнее существование, широкое, как мир, но умещавшееся в четырех стенах комнат, где на потолке сияют вместо звезд световые круги от зажженных ламп, где стоят великанские шкафы, на которые надо смотреть задравши голову, а что делается на верхушке, все равно не увидишь, где на стенах висят портреты с говорящими лицами, прозрачные зеркала и где букеты на обоях движутся, когда ты болен, этой поре жизни приходит конец в тот день, когда взрослые становятся просто людьми - мужчинами и женщинами, няни делаются просто служанками, животные просто животными, а вещи - просто вещами; эта невозвратная пора, которую воспоминание впоследствии исказит, которая от самой цепкой памяти скроет свои давние тайны, свое очарование, свое счастливое безумие и свою мудрость, - пора эта кончилась для близнецов. Они стали лицеистами.
   Теперь их звали: Буссардель Фердинанд и Буссардель Луи; учились они неодинаково: Фердинанду больше давались няни предметы, Луи - другие. Уже определялась личность каждого; различия между ними, обозначившиеся с колыбели, но приглушенные однообразием их детской жизни, в школе в среде соучеников, в соприкосновении с учителями проявлялись все более ясно. Близнецы, два отпрыска одного древа, не вредя друг другу, не отнимая друг от друга жизненных соков, развивались по-разному. Они сами это сознавали, им об этом часто говорили. Какой-либо штрих, оттенок, которых бы никто не заметил, будь между братьями год разницы, у них превращались в поразительную противоположность. Правда, находились люди, говорившие, что братья так похожи друг на друга, что их невозможно отличить, зато некоторые уверяли, что отличить их совсем нетрудно. Отец, который с закрытыми глазами узнавал каждого из близнецов по шагам, по запаху, исходившему от него, указывал посторонним верные приметы, подчеркивал, что у Луи голова больше уходит в плечи, волосы ниже спускаются на лоб.
   - И вот посмотрите, - говорил он, - у Фердинанда более чистый овал лица и глаза больше, руки у него тоньше, башмаки ему покупать надо на номер меньше, чем брату.
   Буссардель нисколько не понижал голоса, говоря это, слова его крепко запомнились обоим братьям; после этого неудивительно, что Луи выполнял вместо брата письменные упражнения, которые Фердинанду давали в наказание за какую-либо провинность. Фердинанд всегда на это и рассчитывал. У близнецов был одинаковый почерк, писать по-разному они стали лишь на двадцать первом году. И шаловливый брат, вероятно, считал справедливым, чтобы часть упражнений, которые ему задали в наказание, сделал его брат - примерный ученик, никогда не имевший взысканий. Как правило, они все делили поровну: игрушки, шарики, свои детские капиталы, удовольствия, лекарства, рубашки и носки. Фердинанду всего требовалось больше: вещи у него скорее изнашивались, терялись, ломались. Но к его услугам всегда были карманы, ящики, копилка Луи, а также привязанность младшего брата. Фердинанд злоупотреблял этим. "Напишем каждый половину упражнения, да?" - говорил он. Луи немедленно садился за стол, а Фердинанду какие-нибудь непредвиденные обстоятельства всегда мешали начать работу или же отрывали от пес, и в конце концов Луи приходилось переписывать лишних пятьдесят стихов.
   Луи пришлось расплатиться и за то столкновение, которое произошло у Фердинанда в четвертом классе с учителем латинского языка. Любимым писателем этого ученого мужа был Лукреций, которого Фердинанд терпеть не мог. Столкновение произошло в самом начале учебного года; между учителем и учеником началась яростная, но неравная борьба. Фердинанд, которому нужно было знамя, провозгласил себя почитателем Овидия и на уроке, перед всем классом, во всеуслышание противопоставлял его многомудрому Лукрецию. Учитель возразил, что это предпочтение порождено леностью, ибо стихи "Метаморфоз" понять легче, чем философское произведение "О природе вещей". Ученик Буссардель Фердинанд самоуверенно заявил, что подлинного Овидия надо искать не в "Метаморфозах", а в "Искусстве любви".
   - Что? "Искусство любви"? Экое бесстыдство! Скандал!
   Пятью годами раньше за таким скандалом последовало бы исключение ученика из школы; но что поделаешь: по вине либерализма во всем послабление, принципы подорваны... После урока бесстыдник предстал перед директором лицея, и тот подверг его суровому допросу. "Искусство любви"? А где он достал книгу? Фердинанд, разумеется, не прочитавший ни единого стиха из этого произведения и назвавший его только понаслышке, отвечал с апломбом, но наставник убедился в полном неведении мальчика. Все равно - наказание: переписать к завтрашнему дню триста строк из Лукреция. Добряк Луи, поджидавший брата в школьном дворе, пообещал, что они до ужина вдвоем перепишут штрафное упражнение.
   Они отыскивают у подъезда рассыльного отцовской конторы, поджидающего их теперь после занятий вместо Жозефы, отдают ему свои сумки с учебниками и, обняв друг друга за плечи, выходят на площадь. Луи втихомолку решает, что он перепишет три четверти упражнения и чувствует себя счастливым: неукротимый брат, бросающий вызов учителям, с ним всегда бывает ласков.
   Подобные наказания, которые, по словам братьев, налагались на них обоих, в одинаковой мере и за одинаковые проступки, всегда удивляли Аделину, и она докладывала о них отцу, сопровождая доклад своими комментариями. Но Буссардель, хоть его и не могла обмануть эта выгодная для Фердинанда комедия и хоть он чаще всего умалчивал об отметках за поведение, которые получали его сыновья, отвечал Аделине, что тринадцатилетние школьники - это маленькие мужчины и прекрасно могут сами разобраться в своих ученических делах.
   Из всех своих преподавателей Фердинанд выказывал покорность и даже привязанность только учителю фехтования и учителю верховой езды. Мода на физические упражнения в те годы все возрастала. Причиной тому была англомания, а также полковник Аморос, и в либеральных кругах отцы с полной серьезностью хвастались успехами своих сыновей в фехтовании или в игре в мяч. А ведь сила Буссарделя и тайна его преуспеяния состояли в высокой степени приспособляемости к обществу, в умении усвоить новые идеи как раз в тот момент, когда они приносят плоды. Он полагал, что будущее принадлежит не тем, кто создает новые течения, но тем, кто первым поплывет по течению, первым пойдет по новым уже проложенным путям, - ведь истинно светский человек одевается по последней моде, но сам не станет вводить эту моду. Так и в этой области маклер Буссардель вое-: принял взгляды, уже принятые в его среде. Но сыновья опередили отца, и с этого началось их влияние на него. На конюшне у Буссарделя появились три верховые лошади; под предлогом борьбы с полнотой он и сам принялся упражняться в фехтовании. А в его чистейшей французской речи появились слова, вроде "спорт", "старт", "гандикап"... Однажды он даже смеясь сказал, что фрак, который он обновил на вечере, был просто chocnosof* {неприличен - англ.}. Сыновья увлекали его за собой, они сообщали ему свои мнения, ибо у них появились собственные мнения. Уже в коллежах возникали в зародыше те самые студенческие волнения, с которыми через несколько лет правительству пришлось считаться. Еще в шестом классе близнецы однажды вечером вернулись домой крайне возбужденные беспорядками, происходившими во время похорон Манюэля, хотя они и не поняли их значения. Целую неделю они надоедали домашним, распевая куплет, смысл которого они не могли бы объяснить: