Страница:
Пейронне, Пейронне,
Горит шапка на тебе.
Все это перемешивалось с обычными ребячьими шалостями, до которых они еще были большие охотники. В тот год, когда Фердинанд выкинул штуку с Матушкой Синекдохой, он производил сбор денег в пользу греков. А годом позже, развиваясь во всем преждевременно, он стал интересоваться студенческими волнениями, и как знать, не было ли политической подкладки в его противопоставлении Овидия Лукрецию? Он старался вызвать споры, дерзил классным надзирателям, этим низким пособникам власти, подстрекал своих сторонников. В классах повеяло духом мятежа. Между корпорацией преподавателей и учениками началась война. Как будто вернулись те времена, когда господин Жоффруа Сент-Илер хотел привлечь к суду пятнадцатилетнего Гей-Люссака, который обозвал его старым чибисом и допотопной мумией.
Иной раз ученики вдруг становились защитниками педагогов: так бывало, например, когда правительство закрывало одно из высших учебных заведений, в другом - запрещало крамольный курс лекций, в третьем - подвергало опале либерального профессора. Удар, нанесенный alma mater * {университету лат.}, отзывался в среде учащейся молодежи, вызывал в ней брожение и еще более восстанавливал ее против властей.
Буссардель чувствовал, что ему надо полеветь. К этому его обязывали обстоятельства. Круги биржевиков и банкиров, обитатели Шоссе д'Антен - все тогда левели. Финансовая буржуазия фрондировала, устраивала заговоры, открыто подстрекала народ. Кумир финансистов, носивший имя Лаффит, превратил свой особняк в штаб-квартиру оппозиции. Буссардель больше не заговаривал о праве первородства; к счастью для него, все вокруг как будто позабыли прежние его взгляды на этот счет; быть может, он и сам о них позабыл. Правительство дало ему удобный случай уточнить свою позицию: оно распустило национальную гвардию.
На следующий день после смотра, проведенного 29 апреля 1827 года, был опубликован ордонанс о роспуске национальной гвардии, которого в осведомленных кругах ждали после манифестации на Марсовом поле, и тогда
- Не для того мы сражались, - заявил он, - как я, например, сражался в Клиши, Обервилье, у Нового моста, - чтобы спокойно терпеть подобные меры, противоречащие общественному благу!
Он сказал это в кружке собратьев, в новом здании биржи, открытом несколько месяцев назад. И, чувствуя, что его слушают, продолжал:
- Мои друзья должны отдать мне справедливость, засвидетельствовать, что я проявлял лишь умеренный либерализм. Но на этот раз я не хочу сражаться с очевидностью, как Дон-Кихот сражался с мельницами! Да, да, приходится сказать открыто: королевский дворец теряет во мне человека, строго соблюдавшего нейтральность, человека, который для оправдания государя зачастую ссылался на трудности в деловой жизни страны.
Буссарделю пора было выступить с этой декларацией. Дальнейшая умеренность могла ему повредить. Нельзя же вечно замыкаться в своей раковине, жизнь этого не позволяет. Мягкие оттенки, полутона теперь не нравились, в моде были бурная энергия и натиск.
Совершенно очевидным становилось, что действия правительства шли вразрез с интересами буржуазии. А ведь буржуазия в этом столетии окрепла, полна была жизни и сознания своего значения. За тридцать лет личинка стала куколкой, и тяжеловесные, но сильные крылья развившейся в ней бабочки разорвали иссохшую оболочку.
Буссардель не досадовал на события 29 апреля. Он был благодарен национальной гвардии, что ее роспуск послужил ему таким хорошим предлогом для публичного выступления. Он чувствовал невольную гордость при мысли, что это воинство, в котором он всегда выполнял свой долг и к которому он питал искреннюю привязанность, дерзнуло бросить в лицо монарху клич: "Да здравствует Хартия!", "Долой министров!" Его не было на смотру гвардии, но ведь он вполне мог быть в ее рядах.
- Национальная гвардия! Дочь Революции! - говорил он проникновенным тоном. - Ее прогнали, как непокорную служанку, не желающую подчиняться капризам хозяина. Но погодите, господа, погодите! Быть может, последнее слово останется за ней, и, может быть, она еще вновь будет дефилировать по нашим бульварам!
Но вечером, когда он пересказывал на улице Сент-Круа эту речь своим домочадцам, у него произошел спор с Рамело, а за двадцать пять лет у них очень редко случались столкновения.
- Полно, не смешите меня, Буссардель! - воскликнула старуха. Ваша национальная гвардия, оказывается, дочь нашей Революции? Вы мне этого лучше
И с маниакальным упорством она все возвращалась к этой теме, ибо напряженность в отношениях между королем и Парижем все возрастала и Буссарделю приходилось яснее определять свою позицию. Три года спустя в начале июля в город просочились слухи о замыслах правительства; общественное мнение было взбудоражено, а Буссарделя особенно волновало то, что тревога проникла и на биржу и вызвала там колебания курсов. И вдруг Рамело преспокойно сказала ему за обедом:
- Чего же вы ждете? Почему не идете на Сен-Клу?
Буссардель изумленно вскинул на нее глаза.
- Что это вы! О таких действиях и речи нет.
- Неужели? - сказала она, продолжая есть суп, чтобы придать больше естественности своим словам. - А почему же? Король в Сен-Клу, всем это известно. Его царствование вас уже не удовлетворяет; соберитесь ополчением, двиньтесь на Сен-Клу, выразите свое недовольство и привезите короля в город. Вот как люди поступают... Надеюсь, вы не воображаете, будто сумеете справиться с королем лучше, чем это сделано было сорок лет назад!
Буссардель возразил, что обстоятельства переменились, что за сорок лет много воды утекло и средства, к которым прибегали когда-то, теперь не годятся. Старуха в старомодном чепце перебила его:
- Обстоятельства бывают такими, какими их делают! Они были бы прежними, будь вы мужчинами! Но вы выродились! Ну и время пришло! Мы пели "Карманьолу", а вы поете "Король Ивето". Что вы теперь затеваете? Сущие пустяки - государственный переворот счетоводов! Знаю, что вы замыслили, знаю. Хоть и стара стала, а мне все известно! Подумаешь, какие перемены затеяли: нынешнего короля долой, а на престол посадить его двоюродного братца! Вместо одного монарха другой
монарх. Экая радость! Или вы надеетесь, что отродье госпожи де Монтеспан омолодит династию?
В заключение она сказала, что в ее время рабочие, решив выйти на площадь, не дожидались, чтобы хозяева закрыли в этот день мастерские.
Буссардель старался убедить ее в превосходстве действий методических, более тонких и разумных. При этих словах бывшая патриотка совсем вышла из себя, как будто он порочил ее молодость, и заговорила уже не саркастически, а резко и грубо, встала из-за стола и вышла, хлопнув дверью. Она заперлась в своей комнате среди вещей, которые были свидетелями событий менее осторожной эпохи.
Однако ж борьба, к которой готовился Буссардель, увлекаемый своей средой, развертывалась не столько на почве убежденный, сколько на почве юридических формальностей. Еще немного и она превратилась бы если не в "бунт счетоводов", который предсказывала Рамело, то в "бунт адвокатов". Свидетельница революции 1789 года не желала понять, что политические идеи с их пор непрестанно прогрессировали, и этот прогресс развил в людях уважение к законам.
10 июля Буссардель был в числе пятидесяти буржуа, собравшихся у герцога Брольи в качестве представителей парламента, суда и адвокатуры, нотариата, финансового мира, литературы и журналистики. Разошлись по домам лишь после того, как приняли решение прибегнуть к легальным средствам и для начала отказаться платить налоги. Ровно через две недели, в течение которых происходили бесконечные переговоры и совещания, к Буссарделю явился утром в его контору тайный посланец, которому было поручено предупредить маклера, что газету "Ле Коммерс" собираются закрыть. Он отправился к Альбаре, где несколько юристов, уже ознакомившихся с ордонансом, запрещавшим издание газеты, изучали форму, в которую было облечено это запрещение. В том же самом обществе он на другой день, в воскресенье, узнал о роспуске палаты, об изменении избирательной системы и уничтожении свободы печати. Собравшиеся единодушно пришли к заключению, что не следует переносить протест в другую область; надо остановиться на запретительной мере, направленной против печати, - это выигрышнее всего.
Быстро развертывавшиеся события подхватили Буссарделя и понесли вперед. Маклер проявил прозорливость, свойственную ему в решительные дни; он предчувствовал благоприятный исход политического кризиса так же, как он столько раз угадывал успех какой-нибудь биржевой спекуляции. Он производил выгодное впечатление своим хладнокровием, был полезен на собраниях, направляя дискуссии в нужное русло, резюмируя мысли выступающих, расчленяя вопросы, делая выводы.
По мере того как в Париже усиливалось революционное брожение, возрастало спокойствие Буссарделя. Во вторник 27 июля он вернулся домой рано. Дочери, а особенно сыновьям он строжайшим образом запретил высовывать нос на улицу и просил Рамело, чтобы она ни на минуту не отходила от них; он подверг домашнему аресту даже Жозефу и приказал ей запастись провизией на неделю. Контору свою он не открывал с субботы. На обоих этажах жизнь замерла. Своих домашних Буссардель нашел в комнате близнецов: собравшись у открытого окна, два подростка и три женщины прислушивались к еще отдаленному гулу, к цокоту копыт скакавших лошадей и к начинавшейся ружейной перестрелке.
- Все уже свершилось! - возвестил отец, войдя в комнату.
Его засыпали вопросами. Что происходит? Правда ли, что на площади Людовика XV, в конце улицы Комартен и на бульваре стоят заряженные пушки? Стреляли из них или еще нет? Почему под окном три раза проходил патруль?
Верно ли, что в Пале-Рояле по вине жандармов произошло сражение? Много ли убито? С чьей стороны?
- Да совсем не тут разыгрывается партия, - заявил Буссардель, - вернее, разыгрывалась. Я же сказал вам: все свершилось.
Рамело, сидевшая за шитьем, только пожала плечами; она уже несколько дней хранила холодное молчание.
Фердинанд спросил, где происходило сражение; по мнению швейцара, который доходил до бульвара, драться будут во всех районах, и притом не один день. Верно это? Маклер махнул рукой: не в этом, мол, суть дела.
- Должен сообщить вам новость: жалоба, которую мы подали в суд по поводу запрещения "Коммерс", принесла плоды. Есть еще в Париже честные судьи! Да будет вам известно, что председатель Дебелейм только что вынес решение, согласно которому типограф может продолжать печатать газету, ввиду того что ордонанс от 24 июля не был обнародован в законных формах.
Буссардель ждал, что известие произведет потрясающее впечатление. Но все молчали, только Аделина заахала. Близнецы, разинув рот, уставились на своего родителя. Событие, представленное им в таком свете, очевидно, было выше их понимания, утратило реальность, приобрело некое отвлеченное величие. У Рамело, склонившейся над шитьем, губы сложились в презрительную улыбку.
- А теперь поверьте, - сказал Буссардель, - поверьте мне, лучше нам из дому не выходить.
XI
В последующие дни Буссардель и не думал насмехаться над Рамело, не хвастался, что он все предвидел, не заявлял: "Вот видите! Разве я вам не говорил?" Несмотря на сознание своего превосходства над нею, он все же питал к Рамело, как к старому своему другу, уважение, к которому примешивались и признательность, и привычка, и столько воспоминаний! Ведь она знала Лидию, на знала прежнего Флорана; и когда Рамело, насупив густые брови, устремляла на него строгий взгляд, он всегда испытывал чувство доверия и надежной дружбы и вместе с тем смутою неловкость, не ослабевавшую с годами и имевшую в себе , какую-то прелесть, даже усиливавшую их душевную близость. Впрочем, у Рамело было достаточно здравого смысла, она сама прекрасно понимала, что эта буржуазная революция, почти уже достигшая своих целей, не имела ничего общего с другой революцией, которую Рамело считала своей и которую История вынашивала десять лет, прежде чем она родилась. Для нынешнего восстания Залой для игры в мяч послужил частный особняк на улице д'Артуа, а некий банкир был ее Мирабо. Этот переворот нового типа произвел на Рамело лишь то впечатление, что по закону противоположности в памяти ее стали события сорокалетней давности и образы их участников. Нередко на нее нападала задумчивость - настроение сосем ей не свойственное, и тогда, сложив на коленях праздные руки, она сидела в молчании, устремив куда-то неподвижный взгляд; быть может, ей виделась в эти минуты стройная девушка в платье с высокой талией, в косынке, перекрещенной им упругой груди, в чепце "шарлотка", который был тогда в большой моде. Заметив, что кто-нибудь из домашних удивленно смотрит на нее, старуха, улыбнувшись, говорила:
- Устала я немножко за последние дни. Не обращайте на меня внимания.
Буссардель не мог удержаться и однажды дал ей прочесть письмо, с которым новый король обратился к генералу Лафайету после смотра 29 августа, - копия этого письма циркулировала в правящих кругах. Не выражая никаких чувств, она прочла, что в глазах бывшего участника сражения при Вальми национальная гвардия в 1830 году была даже более героична, чем в I году
Республики.
- Что же я могу сказать против? - произнесла Рамело, возвращая маклеру письмо: - Если герцог Орлеанский так говорит (она нарочно называла "короля французов" герцогом Орлеанским), приходится верить. Ему лучше знать. Да и вам тоже, Буссардель; ведь вы опять поступили в национальную гвардию.
Вернее, Буссардель не поступил, а возобновил службу в том же самом чине.
И все же больше всего в нем торжествовал биржевой маклер. В мир буржуазии волной хлынуло благоденствие. Тогда как на левом берегу Сены аристократическое предместье Сен-Жермен дулось на "короля-гражданина", население правого берега - чиновники, адвокаты, литераторы, художники и даже актеры, а главное, коммерсанты, биржевики и банкиры - словом, буржуазия, которая возвела Луи-Филиппа на трон, чувствовала, что настал ее час, ее время, ее золотой век.
Деловая жизнь, притихшая в июльские дни, сразу оживилась и пошла бойче прежнего. Меньше чем за год значительно возросло денежное обращение. "Капиталы уплывают в другие руки", - сказал Буссардель. Они действительно уплывали в другие руки, проходя при этом через его собственные руки. Внимание, которое он уделял политике всего несколько недель и по мотивам не политическим, он теперь целиком отдавал своей конторе и кое-каким финансовым операциям, совершавшимся вокруг нее более или менее в тени. Дела шли успешно, маклер от других не отставал; возбуждение в обществе еще не улеглось, но волнения происходили теперь больше в мастерских и клубах, чем в гостиных. Рабочие требовали изгнания землекопов-иностранцев, увеличения заработной платы, сокращения многочасового рабочего дня, а главное уничтожения машин как нечестной конкуренции с человеческой рабочей силой; усилились выступления тайных обществ, число коих увеличилось; на Гревской площади, на том самом месте, где гильотина отрубила головы четырем сержантам из Ла-Рошель, парижские масонские ложи открыли сбор подписей под петицией об отмене смертной казни. В Париже на улицах собирались толпы людей, грозными криками и грозными надписями на плакатах они требовали смерти министров Карла X; а когда стало известно, что министров все же пощадили, снова вспыхнул бунт, разгневанное полчище двинулось к Венсенскому замку, добиваясь, чтобы ему выдали заключенных. Тем временем контора биржевого маклера на улице Сент-Круа стала одной из первых в Париже, дела у нее шли полным ходом.
Буссардель задумал купить имение. Ведь теперь ему необходимо было устраивать охоту для своих знакомых, принимать их в загородной резиденции летом, во время мертвого сезона. Многие из его приятелей обзавелись имениями. Буссардель каждый год ездил охотиться к Альбаре в Юрпуа. Он брал с собою Аделину, а затем и обоих близнецов, когда они подросли и уже могли получить охотничий билет; две эти недели были сплошным удовольствием: охота, облавы, сигналы сбора, балы, шарады, поездки по гостям в соседние имения. За все это следовало отплатить равной монетой. Сколько ни тратиться на приемы в зимние месяцы, все равно останешься в долгу; а кроме того, какую бесподобную выгодную сторону имеет это гостеприимство на несколько дней, которое оказываешь у себя в имении: устанавливается более тесная близость с нужными людьми, узнаешь личную жизнь своих гостей, удобно бывает как бы невзначай поговорить о делах, и притом не один раз, обсудить их на свежую голову, в спокойной обстановке.
В начале 1832 года Буссардель составил список из шести имений, намереваясь остановить выбор на одном из них. Согласно полученным сведениям, каждое из этих владений представляло особый интерес. Но ехать в зимнее время осматривать их было трудно, и маклер пока еще не принял решения; впрочем, спешить было не к чему.
Он не поделился с детьми своими замыслами, боясь, что этот нетерпеливый народ будет приставать к нему, упрашивать, надоедать до тех пор, пока он не повезет их посмотреть, что он покупает. А ведь это мешает разумному выбору. Гораздо лучше выбрать без них. Дети потом привыкнут к любому имению, и зачем им показывать, например, усадьбу, в которой есть пруд с островом посредине, если в конечном счете придется купить другое имение, где есть только речка. Отеческая любовь никогда не заставила бы Буссарделя натворить глупостей в деловой операции, а ведь это, в сущности, было деловой операцией. Взвесив все обстоятельства, Буссардель, который до лета не мог отлучиться из Парижа, отправил в поездку для осмотра всех шести усадеб самого толкового, самого осмотрительного из своих клерков. Этот доверенный вернулся в мальпосте через две недели, проделав в общей сложности сто тридцать лье, и привез в портфеле материал для шести докладов. Тотчас же составив эти доклады, он в день карнавала с утра до вечера их перечитывал и подчищал: Буссардель заявил, что ему срочно нужно с ними ознакомиться.
В этот день Аделина и оба мальчика в сопровождении Рамело отправились к "сестрице Жюли". Госпожа Миньон младшая устроила в своем доме утренник-маскарад для развлечения своих детей - четырехлетнего сына и дочки, которой еще не было двух лет. Мальчик изображал Геркулеса, а девочка, восседавшая на руках у няни, - бенгальскую розу. Как и подобало старшеклассникам, близнецы, уже изучающие риторику, не пожелали облачаться в маскарадные костюмы, а при всем известной строгости нравов мадемуазель Аделины не могло быть и речи о ее участии в такой затее.
Все трое вернулись вместе со своей опекуншей задолго до вечерней трапезы. Аделина всех торопила ехать домой, так как отец должен был отправиться в гости на званый обед, а ей, как она заявила, обязательно нужно было с ним поговорить. Тотчас же по приезде она побежала к отцу. Он одевался, она стала настойчиво просить, чтобы он впустил ее.
- Прошу тебя, папенька, - сказала она через дверь, - открой мне. Я должна сообщить тебе очень важную и вполне достоверную новость.
На двадцать первом году она принялась было называть отца на "вы", полагая, что этого требует их положение. Но когда стало известно, что новый король при всем своем дворе говорил с королевой Мари-Амели на "ты", Буссардель заставил свою дочь отказаться от реакционного "вы".
- Не могу отворить тебе, дитя мое. Говори через дверь.
- Нельзя, папенька. Новость такая, что вслух о ней сказать нельзя.
Отец досадливо вздохнул. Манерность его дочери в домашней жизни, как ему казалось, приводила к излишней трате времени.
- Я из-за тебя опоздаю. Ну, хорошо... Отворите барышне дверь, - сказал он одевавшему его камердинеру.
Дочь подошла к отцу, он запахнул полы халата. Видя, что она бледна, что в глазах у нее испуг, он подал лакею знак удалиться.
- Ну, что такое?
- Папенька, в Париже холера!
- Холера?.. Что ты выдумываешь!
- Право, холера.
- От кого слышала?
- От привратницы в доме Жюли. Она мне сказала, что нынче утром один человек...
- Сплетни! - воскликнул Буссардель, не любивший дурных вестей, особливо не желавший верить ни дурным, ни хорошим вестям, если они исходили от какой-нибудь мелкой сошки.
Аделина попыталась настаивать. Отец ее выпроводил: его ждут.
- Успокойся, голубушка Аделина, и скажи, чтобы мне подали карету.
За обедом и в течение всего вечера Аделина ни словом не обмолвилась о том, что она узнала. Она никогда не дарила своим доверием ни Рамело, ни братьев.
Все легли в постель еще до возвращения Буссарделя, но Аделина все не могла уснуть. Около полуночи она услышала, что отец возвратился и немного задержался на антресолях, как он это часто делал. Потом послышались осторожные, приглушенные шаги: кто-то поднимался по внутренней лестнице. Девушка выскользнула из постели, надела стеганый халатик и приоткрыла дверь: шаги показались ей незнакомыми. На повороте коридора появилась полуодетая фигура сторожа, который ночевал внизу, в чуланчике; в руках у него был зажженный канделябр.
- Ох! - сказал он. - Я, поди, разбудил вас, барышня. Извините, пожалуйста.
Аделина смотрела на него вопрошающим взглядом.
- Господин Буссардель приказал мне разбудить госпожу Рамело, он просит ее сейчас же прийти к нему в кабинет.
В душе Аделины спорили два чувства - любопытство и самолюбие, но в конце концов она затворила дверь; ведь ее-то никто не позвал. Долго ей ждать не пришлось. Рамело, возвратившись от отца, тотчас постучалась в дверь к Аделине.
- В Париже холера, - сказала Рамело, не заходя в комнату.
- Я это знала, - сказала Аделина. - Папенька мне не поверил.
- Теперь ему подтвердили это из верных источников. Он решил как можно скорее уехать из города. Через несколько часов выезжаем. Собери свои вещи в саквояж.
- Куда же мы поедем?
- Ничего не знаю.
Буссардель послал за клерком, составившим шесть докладов; тот явился крайне удивленный, что его требуют в такой час. Но на этот раз маклер рассматривал вопрос только с одной стороны. Два имения из шести намеченных можно было приобрести безотлагательно: одно около Сансера, в верховьях речки Содр, другое - гораздо дальше, к юго-западу. Буссардель выбрал первое имение.
- Пойдемте со мною, - сказал он клерку. - Я отправляюсь сейчас в контору почтовых карет. Хочу нанять берлину, пока не началась паника. А то не уедешь - все бросятся бежать.
Клерк удивленно смотрел на него и глазам своим не верил. Маклер Буссардель славился своим хладнокровием и прозорливостью, и все служащие конторы гордились этими его качествами; ^при любых обстоятельствах он сохранял флегматичное спокойствие; два года назад в кровавые Июльские дни он мирно сидел дома и для успокоения взволнованных сыновей играл с ними в трик-трак. А теперь! Какая перемена! Какое смятение! Однако ж он в своих предвидениях никогда не обманывался. Неужели он и нынче верно предугадывает? Если в ближайшие дни в Париже распространится эпидемия холеры, бегство его будет оправдано и тогда уж решительно надо признать, что у него выдающийся ум.
Карета, за которой был послан клерк, ждала у подъезда. Когда Буссардель вышел и остановился на тротуаре у экипажа, он заметил удивление своего клерка. Маклер отвел его в сторону, чтобы возница не слышал их разговора.
- Друг мой, - сказал он, - у меня предчувствие, что это будет ужасно. Ведь ничего не предусмотрено. К тому же наука тут бессильна... Бедные мои дети! Если бы они остались в Париже и заболели бы, я никогда бы не простил себе этого...
Нет, нет, надо их увезти во что бы то ни стало. Надо уехать!
Словно желая утвердиться в этом решении, он с минуту стоял неподвижно, подняв голову и глядя в одну точку; свет уличного фонаря выхватил из темноты его лицо, как будто срезанное сверху полями цилиндра, а снизу - воротником плаща. Буссардель, казалось, принюхивался к ночному, еще чистому воздуху, вслушивался в тишину, царившую в городе, который еще не ведал о своем несчастье. Затем повернулся и посмотрел на свой дом, как будто здание, которое он покидал, дало трещину. Под этой кровлей приютилось дело его рук, его основа в социальной жизни, творение его мозга; но главное, оно служило приютом юным существам, которые были плотью от плоти его, и он чувствовал, что настал один из тех решающих моментов, когда ничто в счет не идет, кроме жизни.
Горит шапка на тебе.
Все это перемешивалось с обычными ребячьими шалостями, до которых они еще были большие охотники. В тот год, когда Фердинанд выкинул штуку с Матушкой Синекдохой, он производил сбор денег в пользу греков. А годом позже, развиваясь во всем преждевременно, он стал интересоваться студенческими волнениями, и как знать, не было ли политической подкладки в его противопоставлении Овидия Лукрецию? Он старался вызвать споры, дерзил классным надзирателям, этим низким пособникам власти, подстрекал своих сторонников. В классах повеяло духом мятежа. Между корпорацией преподавателей и учениками началась война. Как будто вернулись те времена, когда господин Жоффруа Сент-Илер хотел привлечь к суду пятнадцатилетнего Гей-Люссака, который обозвал его старым чибисом и допотопной мумией.
Иной раз ученики вдруг становились защитниками педагогов: так бывало, например, когда правительство закрывало одно из высших учебных заведений, в другом - запрещало крамольный курс лекций, в третьем - подвергало опале либерального профессора. Удар, нанесенный alma mater * {университету лат.}, отзывался в среде учащейся молодежи, вызывал в ней брожение и еще более восстанавливал ее против властей.
Буссардель чувствовал, что ему надо полеветь. К этому его обязывали обстоятельства. Круги биржевиков и банкиров, обитатели Шоссе д'Антен - все тогда левели. Финансовая буржуазия фрондировала, устраивала заговоры, открыто подстрекала народ. Кумир финансистов, носивший имя Лаффит, превратил свой особняк в штаб-квартиру оппозиции. Буссардель больше не заговаривал о праве первородства; к счастью для него, все вокруг как будто позабыли прежние его взгляды на этот счет; быть может, он и сам о них позабыл. Правительство дало ему удобный случай уточнить свою позицию: оно распустило национальную гвардию.
На следующий день после смотра, проведенного 29 апреля 1827 года, был опубликован ордонанс о роспуске национальной гвардии, которого в осведомленных кругах ждали после манифестации на Марсовом поле, и тогда
- Не для того мы сражались, - заявил он, - как я, например, сражался в Клиши, Обервилье, у Нового моста, - чтобы спокойно терпеть подобные меры, противоречащие общественному благу!
Он сказал это в кружке собратьев, в новом здании биржи, открытом несколько месяцев назад. И, чувствуя, что его слушают, продолжал:
- Мои друзья должны отдать мне справедливость, засвидетельствовать, что я проявлял лишь умеренный либерализм. Но на этот раз я не хочу сражаться с очевидностью, как Дон-Кихот сражался с мельницами! Да, да, приходится сказать открыто: королевский дворец теряет во мне человека, строго соблюдавшего нейтральность, человека, который для оправдания государя зачастую ссылался на трудности в деловой жизни страны.
Буссарделю пора было выступить с этой декларацией. Дальнейшая умеренность могла ему повредить. Нельзя же вечно замыкаться в своей раковине, жизнь этого не позволяет. Мягкие оттенки, полутона теперь не нравились, в моде были бурная энергия и натиск.
Совершенно очевидным становилось, что действия правительства шли вразрез с интересами буржуазии. А ведь буржуазия в этом столетии окрепла, полна была жизни и сознания своего значения. За тридцать лет личинка стала куколкой, и тяжеловесные, но сильные крылья развившейся в ней бабочки разорвали иссохшую оболочку.
Буссардель не досадовал на события 29 апреля. Он был благодарен национальной гвардии, что ее роспуск послужил ему таким хорошим предлогом для публичного выступления. Он чувствовал невольную гордость при мысли, что это воинство, в котором он всегда выполнял свой долг и к которому он питал искреннюю привязанность, дерзнуло бросить в лицо монарху клич: "Да здравствует Хартия!", "Долой министров!" Его не было на смотру гвардии, но ведь он вполне мог быть в ее рядах.
- Национальная гвардия! Дочь Революции! - говорил он проникновенным тоном. - Ее прогнали, как непокорную служанку, не желающую подчиняться капризам хозяина. Но погодите, господа, погодите! Быть может, последнее слово останется за ней, и, может быть, она еще вновь будет дефилировать по нашим бульварам!
Но вечером, когда он пересказывал на улице Сент-Круа эту речь своим домочадцам, у него произошел спор с Рамело, а за двадцать пять лет у них очень редко случались столкновения.
- Полно, не смешите меня, Буссардель! - воскликнула старуха. Ваша национальная гвардия, оказывается, дочь нашей Революции? Вы мне этого лучше
И с маниакальным упорством она все возвращалась к этой теме, ибо напряженность в отношениях между королем и Парижем все возрастала и Буссарделю приходилось яснее определять свою позицию. Три года спустя в начале июля в город просочились слухи о замыслах правительства; общественное мнение было взбудоражено, а Буссарделя особенно волновало то, что тревога проникла и на биржу и вызвала там колебания курсов. И вдруг Рамело преспокойно сказала ему за обедом:
- Чего же вы ждете? Почему не идете на Сен-Клу?
Буссардель изумленно вскинул на нее глаза.
- Что это вы! О таких действиях и речи нет.
- Неужели? - сказала она, продолжая есть суп, чтобы придать больше естественности своим словам. - А почему же? Король в Сен-Клу, всем это известно. Его царствование вас уже не удовлетворяет; соберитесь ополчением, двиньтесь на Сен-Клу, выразите свое недовольство и привезите короля в город. Вот как люди поступают... Надеюсь, вы не воображаете, будто сумеете справиться с королем лучше, чем это сделано было сорок лет назад!
Буссардель возразил, что обстоятельства переменились, что за сорок лет много воды утекло и средства, к которым прибегали когда-то, теперь не годятся. Старуха в старомодном чепце перебила его:
- Обстоятельства бывают такими, какими их делают! Они были бы прежними, будь вы мужчинами! Но вы выродились! Ну и время пришло! Мы пели "Карманьолу", а вы поете "Король Ивето". Что вы теперь затеваете? Сущие пустяки - государственный переворот счетоводов! Знаю, что вы замыслили, знаю. Хоть и стара стала, а мне все известно! Подумаешь, какие перемены затеяли: нынешнего короля долой, а на престол посадить его двоюродного братца! Вместо одного монарха другой
монарх. Экая радость! Или вы надеетесь, что отродье госпожи де Монтеспан омолодит династию?
В заключение она сказала, что в ее время рабочие, решив выйти на площадь, не дожидались, чтобы хозяева закрыли в этот день мастерские.
Буссардель старался убедить ее в превосходстве действий методических, более тонких и разумных. При этих словах бывшая патриотка совсем вышла из себя, как будто он порочил ее молодость, и заговорила уже не саркастически, а резко и грубо, встала из-за стола и вышла, хлопнув дверью. Она заперлась в своей комнате среди вещей, которые были свидетелями событий менее осторожной эпохи.
Однако ж борьба, к которой готовился Буссардель, увлекаемый своей средой, развертывалась не столько на почве убежденный, сколько на почве юридических формальностей. Еще немного и она превратилась бы если не в "бунт счетоводов", который предсказывала Рамело, то в "бунт адвокатов". Свидетельница революции 1789 года не желала понять, что политические идеи с их пор непрестанно прогрессировали, и этот прогресс развил в людях уважение к законам.
10 июля Буссардель был в числе пятидесяти буржуа, собравшихся у герцога Брольи в качестве представителей парламента, суда и адвокатуры, нотариата, финансового мира, литературы и журналистики. Разошлись по домам лишь после того, как приняли решение прибегнуть к легальным средствам и для начала отказаться платить налоги. Ровно через две недели, в течение которых происходили бесконечные переговоры и совещания, к Буссарделю явился утром в его контору тайный посланец, которому было поручено предупредить маклера, что газету "Ле Коммерс" собираются закрыть. Он отправился к Альбаре, где несколько юристов, уже ознакомившихся с ордонансом, запрещавшим издание газеты, изучали форму, в которую было облечено это запрещение. В том же самом обществе он на другой день, в воскресенье, узнал о роспуске палаты, об изменении избирательной системы и уничтожении свободы печати. Собравшиеся единодушно пришли к заключению, что не следует переносить протест в другую область; надо остановиться на запретительной мере, направленной против печати, - это выигрышнее всего.
Быстро развертывавшиеся события подхватили Буссарделя и понесли вперед. Маклер проявил прозорливость, свойственную ему в решительные дни; он предчувствовал благоприятный исход политического кризиса так же, как он столько раз угадывал успех какой-нибудь биржевой спекуляции. Он производил выгодное впечатление своим хладнокровием, был полезен на собраниях, направляя дискуссии в нужное русло, резюмируя мысли выступающих, расчленяя вопросы, делая выводы.
По мере того как в Париже усиливалось революционное брожение, возрастало спокойствие Буссарделя. Во вторник 27 июля он вернулся домой рано. Дочери, а особенно сыновьям он строжайшим образом запретил высовывать нос на улицу и просил Рамело, чтобы она ни на минуту не отходила от них; он подверг домашнему аресту даже Жозефу и приказал ей запастись провизией на неделю. Контору свою он не открывал с субботы. На обоих этажах жизнь замерла. Своих домашних Буссардель нашел в комнате близнецов: собравшись у открытого окна, два подростка и три женщины прислушивались к еще отдаленному гулу, к цокоту копыт скакавших лошадей и к начинавшейся ружейной перестрелке.
- Все уже свершилось! - возвестил отец, войдя в комнату.
Его засыпали вопросами. Что происходит? Правда ли, что на площади Людовика XV, в конце улицы Комартен и на бульваре стоят заряженные пушки? Стреляли из них или еще нет? Почему под окном три раза проходил патруль?
Верно ли, что в Пале-Рояле по вине жандармов произошло сражение? Много ли убито? С чьей стороны?
- Да совсем не тут разыгрывается партия, - заявил Буссардель, - вернее, разыгрывалась. Я же сказал вам: все свершилось.
Рамело, сидевшая за шитьем, только пожала плечами; она уже несколько дней хранила холодное молчание.
Фердинанд спросил, где происходило сражение; по мнению швейцара, который доходил до бульвара, драться будут во всех районах, и притом не один день. Верно это? Маклер махнул рукой: не в этом, мол, суть дела.
- Должен сообщить вам новость: жалоба, которую мы подали в суд по поводу запрещения "Коммерс", принесла плоды. Есть еще в Париже честные судьи! Да будет вам известно, что председатель Дебелейм только что вынес решение, согласно которому типограф может продолжать печатать газету, ввиду того что ордонанс от 24 июля не был обнародован в законных формах.
Буссардель ждал, что известие произведет потрясающее впечатление. Но все молчали, только Аделина заахала. Близнецы, разинув рот, уставились на своего родителя. Событие, представленное им в таком свете, очевидно, было выше их понимания, утратило реальность, приобрело некое отвлеченное величие. У Рамело, склонившейся над шитьем, губы сложились в презрительную улыбку.
- А теперь поверьте, - сказал Буссардель, - поверьте мне, лучше нам из дому не выходить.
XI
В последующие дни Буссардель и не думал насмехаться над Рамело, не хвастался, что он все предвидел, не заявлял: "Вот видите! Разве я вам не говорил?" Несмотря на сознание своего превосходства над нею, он все же питал к Рамело, как к старому своему другу, уважение, к которому примешивались и признательность, и привычка, и столько воспоминаний! Ведь она знала Лидию, на знала прежнего Флорана; и когда Рамело, насупив густые брови, устремляла на него строгий взгляд, он всегда испытывал чувство доверия и надежной дружбы и вместе с тем смутою неловкость, не ослабевавшую с годами и имевшую в себе , какую-то прелесть, даже усиливавшую их душевную близость. Впрочем, у Рамело было достаточно здравого смысла, она сама прекрасно понимала, что эта буржуазная революция, почти уже достигшая своих целей, не имела ничего общего с другой революцией, которую Рамело считала своей и которую История вынашивала десять лет, прежде чем она родилась. Для нынешнего восстания Залой для игры в мяч послужил частный особняк на улице д'Артуа, а некий банкир был ее Мирабо. Этот переворот нового типа произвел на Рамело лишь то впечатление, что по закону противоположности в памяти ее стали события сорокалетней давности и образы их участников. Нередко на нее нападала задумчивость - настроение сосем ей не свойственное, и тогда, сложив на коленях праздные руки, она сидела в молчании, устремив куда-то неподвижный взгляд; быть может, ей виделась в эти минуты стройная девушка в платье с высокой талией, в косынке, перекрещенной им упругой груди, в чепце "шарлотка", который был тогда в большой моде. Заметив, что кто-нибудь из домашних удивленно смотрит на нее, старуха, улыбнувшись, говорила:
- Устала я немножко за последние дни. Не обращайте на меня внимания.
Буссардель не мог удержаться и однажды дал ей прочесть письмо, с которым новый король обратился к генералу Лафайету после смотра 29 августа, - копия этого письма циркулировала в правящих кругах. Не выражая никаких чувств, она прочла, что в глазах бывшего участника сражения при Вальми национальная гвардия в 1830 году была даже более героична, чем в I году
Республики.
- Что же я могу сказать против? - произнесла Рамело, возвращая маклеру письмо: - Если герцог Орлеанский так говорит (она нарочно называла "короля французов" герцогом Орлеанским), приходится верить. Ему лучше знать. Да и вам тоже, Буссардель; ведь вы опять поступили в национальную гвардию.
Вернее, Буссардель не поступил, а возобновил службу в том же самом чине.
И все же больше всего в нем торжествовал биржевой маклер. В мир буржуазии волной хлынуло благоденствие. Тогда как на левом берегу Сены аристократическое предместье Сен-Жермен дулось на "короля-гражданина", население правого берега - чиновники, адвокаты, литераторы, художники и даже актеры, а главное, коммерсанты, биржевики и банкиры - словом, буржуазия, которая возвела Луи-Филиппа на трон, чувствовала, что настал ее час, ее время, ее золотой век.
Деловая жизнь, притихшая в июльские дни, сразу оживилась и пошла бойче прежнего. Меньше чем за год значительно возросло денежное обращение. "Капиталы уплывают в другие руки", - сказал Буссардель. Они действительно уплывали в другие руки, проходя при этом через его собственные руки. Внимание, которое он уделял политике всего несколько недель и по мотивам не политическим, он теперь целиком отдавал своей конторе и кое-каким финансовым операциям, совершавшимся вокруг нее более или менее в тени. Дела шли успешно, маклер от других не отставал; возбуждение в обществе еще не улеглось, но волнения происходили теперь больше в мастерских и клубах, чем в гостиных. Рабочие требовали изгнания землекопов-иностранцев, увеличения заработной платы, сокращения многочасового рабочего дня, а главное уничтожения машин как нечестной конкуренции с человеческой рабочей силой; усилились выступления тайных обществ, число коих увеличилось; на Гревской площади, на том самом месте, где гильотина отрубила головы четырем сержантам из Ла-Рошель, парижские масонские ложи открыли сбор подписей под петицией об отмене смертной казни. В Париже на улицах собирались толпы людей, грозными криками и грозными надписями на плакатах они требовали смерти министров Карла X; а когда стало известно, что министров все же пощадили, снова вспыхнул бунт, разгневанное полчище двинулось к Венсенскому замку, добиваясь, чтобы ему выдали заключенных. Тем временем контора биржевого маклера на улице Сент-Круа стала одной из первых в Париже, дела у нее шли полным ходом.
Буссардель задумал купить имение. Ведь теперь ему необходимо было устраивать охоту для своих знакомых, принимать их в загородной резиденции летом, во время мертвого сезона. Многие из его приятелей обзавелись имениями. Буссардель каждый год ездил охотиться к Альбаре в Юрпуа. Он брал с собою Аделину, а затем и обоих близнецов, когда они подросли и уже могли получить охотничий билет; две эти недели были сплошным удовольствием: охота, облавы, сигналы сбора, балы, шарады, поездки по гостям в соседние имения. За все это следовало отплатить равной монетой. Сколько ни тратиться на приемы в зимние месяцы, все равно останешься в долгу; а кроме того, какую бесподобную выгодную сторону имеет это гостеприимство на несколько дней, которое оказываешь у себя в имении: устанавливается более тесная близость с нужными людьми, узнаешь личную жизнь своих гостей, удобно бывает как бы невзначай поговорить о делах, и притом не один раз, обсудить их на свежую голову, в спокойной обстановке.
В начале 1832 года Буссардель составил список из шести имений, намереваясь остановить выбор на одном из них. Согласно полученным сведениям, каждое из этих владений представляло особый интерес. Но ехать в зимнее время осматривать их было трудно, и маклер пока еще не принял решения; впрочем, спешить было не к чему.
Он не поделился с детьми своими замыслами, боясь, что этот нетерпеливый народ будет приставать к нему, упрашивать, надоедать до тех пор, пока он не повезет их посмотреть, что он покупает. А ведь это мешает разумному выбору. Гораздо лучше выбрать без них. Дети потом привыкнут к любому имению, и зачем им показывать, например, усадьбу, в которой есть пруд с островом посредине, если в конечном счете придется купить другое имение, где есть только речка. Отеческая любовь никогда не заставила бы Буссарделя натворить глупостей в деловой операции, а ведь это, в сущности, было деловой операцией. Взвесив все обстоятельства, Буссардель, который до лета не мог отлучиться из Парижа, отправил в поездку для осмотра всех шести усадеб самого толкового, самого осмотрительного из своих клерков. Этот доверенный вернулся в мальпосте через две недели, проделав в общей сложности сто тридцать лье, и привез в портфеле материал для шести докладов. Тотчас же составив эти доклады, он в день карнавала с утра до вечера их перечитывал и подчищал: Буссардель заявил, что ему срочно нужно с ними ознакомиться.
В этот день Аделина и оба мальчика в сопровождении Рамело отправились к "сестрице Жюли". Госпожа Миньон младшая устроила в своем доме утренник-маскарад для развлечения своих детей - четырехлетнего сына и дочки, которой еще не было двух лет. Мальчик изображал Геркулеса, а девочка, восседавшая на руках у няни, - бенгальскую розу. Как и подобало старшеклассникам, близнецы, уже изучающие риторику, не пожелали облачаться в маскарадные костюмы, а при всем известной строгости нравов мадемуазель Аделины не могло быть и речи о ее участии в такой затее.
Все трое вернулись вместе со своей опекуншей задолго до вечерней трапезы. Аделина всех торопила ехать домой, так как отец должен был отправиться в гости на званый обед, а ей, как она заявила, обязательно нужно было с ним поговорить. Тотчас же по приезде она побежала к отцу. Он одевался, она стала настойчиво просить, чтобы он впустил ее.
- Прошу тебя, папенька, - сказала она через дверь, - открой мне. Я должна сообщить тебе очень важную и вполне достоверную новость.
На двадцать первом году она принялась было называть отца на "вы", полагая, что этого требует их положение. Но когда стало известно, что новый король при всем своем дворе говорил с королевой Мари-Амели на "ты", Буссардель заставил свою дочь отказаться от реакционного "вы".
- Не могу отворить тебе, дитя мое. Говори через дверь.
- Нельзя, папенька. Новость такая, что вслух о ней сказать нельзя.
Отец досадливо вздохнул. Манерность его дочери в домашней жизни, как ему казалось, приводила к излишней трате времени.
- Я из-за тебя опоздаю. Ну, хорошо... Отворите барышне дверь, - сказал он одевавшему его камердинеру.
Дочь подошла к отцу, он запахнул полы халата. Видя, что она бледна, что в глазах у нее испуг, он подал лакею знак удалиться.
- Ну, что такое?
- Папенька, в Париже холера!
- Холера?.. Что ты выдумываешь!
- Право, холера.
- От кого слышала?
- От привратницы в доме Жюли. Она мне сказала, что нынче утром один человек...
- Сплетни! - воскликнул Буссардель, не любивший дурных вестей, особливо не желавший верить ни дурным, ни хорошим вестям, если они исходили от какой-нибудь мелкой сошки.
Аделина попыталась настаивать. Отец ее выпроводил: его ждут.
- Успокойся, голубушка Аделина, и скажи, чтобы мне подали карету.
За обедом и в течение всего вечера Аделина ни словом не обмолвилась о том, что она узнала. Она никогда не дарила своим доверием ни Рамело, ни братьев.
Все легли в постель еще до возвращения Буссарделя, но Аделина все не могла уснуть. Около полуночи она услышала, что отец возвратился и немного задержался на антресолях, как он это часто делал. Потом послышались осторожные, приглушенные шаги: кто-то поднимался по внутренней лестнице. Девушка выскользнула из постели, надела стеганый халатик и приоткрыла дверь: шаги показались ей незнакомыми. На повороте коридора появилась полуодетая фигура сторожа, который ночевал внизу, в чуланчике; в руках у него был зажженный канделябр.
- Ох! - сказал он. - Я, поди, разбудил вас, барышня. Извините, пожалуйста.
Аделина смотрела на него вопрошающим взглядом.
- Господин Буссардель приказал мне разбудить госпожу Рамело, он просит ее сейчас же прийти к нему в кабинет.
В душе Аделины спорили два чувства - любопытство и самолюбие, но в конце концов она затворила дверь; ведь ее-то никто не позвал. Долго ей ждать не пришлось. Рамело, возвратившись от отца, тотчас постучалась в дверь к Аделине.
- В Париже холера, - сказала Рамело, не заходя в комнату.
- Я это знала, - сказала Аделина. - Папенька мне не поверил.
- Теперь ему подтвердили это из верных источников. Он решил как можно скорее уехать из города. Через несколько часов выезжаем. Собери свои вещи в саквояж.
- Куда же мы поедем?
- Ничего не знаю.
Буссардель послал за клерком, составившим шесть докладов; тот явился крайне удивленный, что его требуют в такой час. Но на этот раз маклер рассматривал вопрос только с одной стороны. Два имения из шести намеченных можно было приобрести безотлагательно: одно около Сансера, в верховьях речки Содр, другое - гораздо дальше, к юго-западу. Буссардель выбрал первое имение.
- Пойдемте со мною, - сказал он клерку. - Я отправляюсь сейчас в контору почтовых карет. Хочу нанять берлину, пока не началась паника. А то не уедешь - все бросятся бежать.
Клерк удивленно смотрел на него и глазам своим не верил. Маклер Буссардель славился своим хладнокровием и прозорливостью, и все служащие конторы гордились этими его качествами; ^при любых обстоятельствах он сохранял флегматичное спокойствие; два года назад в кровавые Июльские дни он мирно сидел дома и для успокоения взволнованных сыновей играл с ними в трик-трак. А теперь! Какая перемена! Какое смятение! Однако ж он в своих предвидениях никогда не обманывался. Неужели он и нынче верно предугадывает? Если в ближайшие дни в Париже распространится эпидемия холеры, бегство его будет оправдано и тогда уж решительно надо признать, что у него выдающийся ум.
Карета, за которой был послан клерк, ждала у подъезда. Когда Буссардель вышел и остановился на тротуаре у экипажа, он заметил удивление своего клерка. Маклер отвел его в сторону, чтобы возница не слышал их разговора.
- Друг мой, - сказал он, - у меня предчувствие, что это будет ужасно. Ведь ничего не предусмотрено. К тому же наука тут бессильна... Бедные мои дети! Если бы они остались в Париже и заболели бы, я никогда бы не простил себе этого...
Нет, нет, надо их увезти во что бы то ни стало. Надо уехать!
Словно желая утвердиться в этом решении, он с минуту стоял неподвижно, подняв голову и глядя в одну точку; свет уличного фонаря выхватил из темноты его лицо, как будто срезанное сверху полями цилиндра, а снизу - воротником плаща. Буссардель, казалось, принюхивался к ночному, еще чистому воздуху, вслушивался в тишину, царившую в городе, который еще не ведал о своем несчастье. Затем повернулся и посмотрел на свой дом, как будто здание, которое он покидал, дало трещину. Под этой кровлей приютилось дело его рук, его основа в социальной жизни, творение его мозга; но главное, оно служило приютом юным существам, которые были плотью от плоти его, и он чувствовал, что настал один из тех решающих моментов, когда ничто в счет не идет, кроме жизни.