Эриа Филипп. Семья Буссардель

   - Неужели вы не понимаете? Если я стану мозолить людям глаза и сейчас, когда открылись все эти мошенничества, поведу широкий образ жизни, это будет с моей стороны ужаснейшей бестактностью. Ведь я биржевой маклер, связанный с Сушо, не забывайте этого! Очень неприятно, но дело обстоит именно так.
   Он говорил долго, говорил не сдерживаясь, так как единственного существа, которое когда-то предчувствовало такое бедствие, уже не было на свете и некому было привести его к раскаянию. Наконец он выговорился и успокоился. Потом поразмыслил. И когда они спустились с Рамело на антресоли, он уже составил план: соблюдать величайшую осторожность и, пока не утихнет буря, не лезть на глаза ни в городе, ни на бирже, но и не выказывать слишком явного стремления стушеваться, а вместе с тем постараться выкупить контору, освободиться от последних уз, еще связывающих его с подсудимым.
   Однако Сушо не было никакой выгоды тянуть за собою в пропасть бывшего своего подопечного; к тому же Флоран хоть и пользовался уважением, но не имел влияния в тех кругах, которые могли вступиться за преступника и смягчить суровость правосудия. Не было также у Буссарделя ни большого состояния, пи громкого имени, так что его нельзя было использовать в качестве козла отпущения, и к тому же Сушо принадлежал к спекулянтам увраровской школы, которые больше были искателями приключений, чем авантюристами, умели усыпить бдительность или рассеять гнев самих монархов и скорее уж готовы были морить голодом армию солдат, чем предать своего друга. В тюрьме, где Сушо сидел не в одиночке, он получил через посредника предложение Буссарделя, заявившего, что он в состоянии выкупить у своего компаньона пай в их товариществе. Цена, предложенная им, вызвала у Сушо улыбку, но он находился в исключительных обстоятельствах. Согласившись на эту сделку, Сушо все же получал малую толику как раз в то время, когда все его источники доходов иссякли.
   Итак, Буссардель выбрался из переделки цел и невредим. И теперь даже крепче стоял на ногах. Благодаря этим событиям стало известно, что он сделался единственным владельцем своей маклерской конторы, и ему удалось убедить всех, что он выкупил ее задолго до скандала с поставщиком. Впоследствии, когда Рамело корила его, что он совершенно напрасно перепугался, Флоран отвечал:
   - Именно потому, что я очень перепугался, я и выкарабкался из этой истории с выгодой для себя.
   Дела у него тем временем расширились, контора процветала, и, таким образом, и похвальная честность Буссарделя, и злостное мошенничество Сушо заложили основы благоденствия как самого Флорана, так и его потомков.
   На второй этаж переселились лишь ко времени карнавала, когда тревога совсем улеглась. Сушо вынесли приговор в день Нового года. Обстановку в квартире Буссарделя теперь отличала роскошь, однако в пределах здравого смысла. Все тут соответствовало требованиям утонченного комфорта и современных новшеств. Лампы снабжены были матовыми шарами - абажурами, в главных комнатах пол устилали ковры из бобрика, у каждой кровати поставили изящные ночные столики; в столовой была сложена белая изразцовая печь, обогревавшая и гостиную, куда она выходила другой своей стенкой, облицованной зелеными изразцами. Окна были задрапированы занавесками по последней моде. У девочек в комнате стояло фортепьяно, столик с принадлежностями для акварельных рисунков; у мальчиков были теперь у каждого своя кровать, свой стол для занятий. Для расширения их умственного кругозора по стенам были развешены виды Швейцарии. В гостиной красовалась мебель лимонного дерева с инкрустацией; кресла и мягкий диван с подушками обиты были шелковым штофом с цветочками.
   Видно было, что вся мебель создана в одной из лучших мастерских предместья Сент-Антуан.
   А все старье Флоран собрал в своей библиотеке, где он не принимал посторонних. Комната эта сообщалась с его спальней, которую он обставил так, как и обещал дочери. Он часто говорил, что, выйдя из конторы, хочет жить в атмосфере воспоминаний и что мебель, какую делали до Революции - большие "недельные" шифоньеры, пузатые комоды, старинные глубокие кресла с "ушами", - имеет для него особую прелесть.
   Но если Флоран и дорожил обстановкой, состоявшей из старинных вещей, свидетелей прошлого, то отчасти потому, что ему не хотелось менять свои привычки. Библиотека и спальня были для него не храмом воспоминаний, а скорее вместилищем старых, обжитых вещей. Ведь много лет он тут, бывало, не глядя протягивал руку и сразу открывал нужный ему ящик. Ноги его уже давно измерили, сколько шагов от стены до кресел и шкафа. Новая мебель изменила бы прежние черты, знакомые контуры его жизни. Он ушибал бы себе локоть, коленку, зря терял бы время, разыскивая на непривычном месте галстук.
   Он начинал толстеть, расплываться и вместе с тем мыслить по-стариковски. Ремесло биржевого маклера, знакомства с богатыми людьми, операции на бирже с их ценными бумагами, рост собственного состояния, не менее чем смерть жены и отцовские обязанности, сделали весьма осторожным этот некогда независимый ум. Он уже совсем не походил на прежнего Флорана, молодого смельчака, который был предметом удивления и беспокойства для покойного отца; он все больше и больше отдалялся от первоначального своего внешнего и внутреннего облика. Буссардель уже терял из виду былого Флорана.
   Несмотря на бурную эпоху, ему не приходилось преодолевать особых препятствий, в его жизни не было больших несчастий, кроме одной краткой трагедии, по-видимому, уже не мучившей его воспоминаниями, и все же он жаждал покоя. Он стал неженкой и домоседом.
   В новой квартире он неутомимо старался создать себе всевозможные удобства. Из комнаты, смежной с его спальней и как раз находившейся над той гардеробной, где прежде спала Аделина, он велел сделать винтовую лестницу в антресоли: там теперь помещалась его контора. Перевести ее на улицу Сент-Круа он решил после ареста Сушо. Как-то незаметно столы, шкафы, полки и все служащие конторы перебрались сюда с улицы Колонн, ибо у бывшего компаньона спекулянта Сушо с нею были связаны неприятные воспоминания, и после разразившегося скандала он счел, что она находится слишком близко от делового центра, что ее захлестывает суетливая толпа биржевиков и их соглядатаев.
   Кроме того, пора было наконец порвать с прошлым и старыми узкими рамками. Улица Сент-Круа - место, конечно, далековатое для конторы биржевого маклера, но такой маклер, как Буссардель, мог позволить себе отступление от рутины, нарушить старые обычаи людей его профессии. Клиенты с ним не расстанутся. Да и кого в наш век испугает расстояние? В Париже все больше становится наемных экипажей, извозчиков, и ходят упорные слухи, что скоро по городу пустят омнибусы. К тому же Буссардель предвидел и предсказывал, что деловой центр вскоре переместится и окажется где-нибудь между биржей и церковью св. Магдалины. Словом, не говоря уж о практических преимуществах, имелись все основания в пользу близкого соседства конторы маклера с его квартирой.
   "Что поделаешь! - говорил он своим друзьям или же некоторым коллегам, коих считал достойными своего доверия.- Что поделаешь! Я очень уж привязался к этому дому. Ведь здесь жена десять лет дарила мне счастье!"
   "Все не может утешиться, бедняга!" - жалели его люди.
   Жизнь на новой квартире сразу же наладилась. Девочки, радуясь своей просторной комнате, в которой им разрешалось принимать по воскресеньям подружек, с удовольствием обставили ее по своему вкусу, украсили собственноручными вышивками и рисунками. У них обеих были способности к изящным искусствам. Аделине особенно удавались карандашные портреты, маленькие по размерам, но отличавшиеся большим сходством.
   - Если когда-нибудь судьба нам изменит,- говорила она,- у меня будет кусок хлеба: я стану портретисткой.
   Когда Аделине исполнилось шестнадцать лет, отец разрешил ей брать уроки у художника-миниатюриста.
   Близнецы не менее сестер были довольны своей комнатой. Буссардель сразу же сделался сторонником новых, более мягких принципов воспитания, распространившихся по окончании наполеоновских войн, и позволял сыновьям царить в детской так же, как это было в прежней квартире, на антресолях. Рамело, не прибегая к наказаниям, следила, как они готовят уроки, пишут, решают задачки. Оба уже учились в Бурбонском коллеже - на другой стороне площади, но они были приходящими. Директор коллежа, человек старого закала, не мог успокоиться, видя, что пег больше распространяется обычай отдавать детей в учебные заведения приходящими учениками, и настойчиво уговаривал Буссарделя поместить близнецов пансионерами. После первой четверти он снова попытался залучить их в пансионскую столовую и дортуар, убеждая отца, что он впоследствии пожалеет о своей неразумной слабости, что семейная атмосфера изнеживает юношей, что Фердинанд по натуре своей склонен к рассеянности и так далее, и так далее. Буссардель пропускал эти увещевания мимо ушей: ему необходимо было присутствие сыновей и доме, они пробуждали в нем энергию, они были его гордостью, поддержкой в его честолюбивых стремлениях.
   К вечеру, в пятом часу, если у него не было посетителей в рабочем кабинете на антресолях, он садился у окна, поджидая, когда его мальчики выйдут из школы. Напротив была видна высокая фигура Жозефы, неподвижно застывшая на крыльце коллежа,- значит, уроки еще не кончились. Иной раз отцу, для которого его сыновья были единственной любовью, казалось, что слишком долго не слышно звонка, и, придвинув кресло к низкому окну, он смотрел в него, не отвечая курьеру, стучавшему в дверь, он ждал появления близнецов на площади, как в былые дни ждала его самого покойная жена. Когда наконец мальчуганы в сопровождении няни переходили улицу, Буссардель нередко убегал из кабинета, взбирался по винтовой лестнице и спешил в комнату сыновей посмотреть, как они сидят перед огнем, пылающим в камине, и пьют шоколад, в то время как Жозефа и Аделина снимают с них башмаки. Маленький Фердинанд поворачивал голову и, увидев отца, бежал к нему в одних чулках, карабкался по его ногам. Луи, помешкав мгновение, следом пал его примеру. Они рассказывали последние новости: что про" исходило в школе, какие отметки они получили; показывали свои дневники с похвалой за поведение, а иногда и картонные медали. Это были сладкие мгновения, исполненные ничем не омраченной радости, и вдовец, чувствуя привязанность своих сыновей, благодарил судьбу.
   Близнецы учились хорошо, один - благодаря прилежанию, другой благодаря способностям. У Фердинанда была прекрасная память, он знал уроки почти не заглядывая в книгу, долго бездельничал, шалил, но всегда догонял брата.
   - На быстроту не полагайся, голубчик,- наставительно говорила ему Рамело.- Вспомни-ка сказку про зайца и черепаху.
   Но хотя она и говорила так, а сама хорошо знала, что в этой сказке все применимо к двум братьям, кроме развязки.
   Старуха в чепце "шарлотке" перенесла в отведенные для нее комнаты свою мебель, но, словно не доверяя окружающим, не сразу расставила там свои "редкости", как она их называла. Лишь позднее и постепенно она вытащила их одну за другой из ящиков, шкатулок и коробок, где они хранились. И тогда обе комнаты стали походить на какой-то странный музей. На стенах были пришпилены к обоям старые афиши, а между ними свешивались какие-то лоскутья; на камине, на полочках, на столиках выстроились камешки, какие-то обломки и баночки, но в них можно было увидеть не помаду и притирания, а выцветшие кокарды, высохшие, почти обратившиеся в прах лавровые листики, свинцовые пули. Старуха сама стирала пыль с этих реликвий, раскладывала их то так, то этак, с молчаливой и чудаковатой заботливостью. Она не очень-то охотно допускала профанов в свое святилище и лишь изредка принимала у себя посетителей, являвшихся неизвестно откуда,- по-видимому, то были люди того же склада, что и она сама, люди, у которых и костюм, и манеры, и весь облик были не совсем обычными: так же, как их хозяйка, гости казались какими-то пережитками прошлого. Иной раз Буссардель упрекал Рамело за то, что она прикармливает этих "паразитов", как он говорил, и делится с ними своими сбережениями.
   - Ах, оставьте! - отвечала она.- У нас с ними общие воспоминания.
   - Но из-за этого вы вовсе не обязаны...
   - Нет, обязана.
   Она пускала к себе так же и свою любимицу Жюли, но с условием, что девочка придет одна и даст слово никому потом ничего не говорить.
   - Ну, расскажи, Рамело,- требовала Жюли, усаживаясь на коврике у ног своей приятельницы.
   - А что тебе рассказать?
   - Ты уже все знаешь про них наизусть.
   - Ну что-нибудь другое. Сама выбирай.
   И Рамело рассказывала про кордельеров. Потом подводила девочку к реликвиям.
   - Вот,- говорила она, - камни от стен Бастилии. Подлинные, я сама их подобрала в тот день, когда разрушили крепость. Вот стакан, из которого Гракх Бабеф пил мое вино.
   - А это что? - спрашивала Жюли, боязливо показывая пальчиком на прядь волос, прикрытую выпуклым стеклом рамки.
   И она прислушивалась не к ответу, который действительно уже знала наизусть, а к голосу Рамело: голос старухи так странно изменялся, когда она отвечала на этот вопрос, что Жюли всегда бросало в дрожь.
   - Это волосы погибшего патриота, одного из моих друзей. Он на моих глазах был убит картечью на улице Сент-Оноре утром тринадцатого вандемьера.
   - Ах! Утром тринадцатого вандемьера! - тихо повторяла девочка, вся во власти сладостного страха и воображения.
   IX
   Итак, у всех домочадцев Буссарделя, включая Жозефу, которая с помощью судомойки хозяйничала на кухне, определилась их роль, их место, их привычки и мании. Дети уже не очень хорошо помнили антресоли. Все шло заведенным порядком.
   Приходилось, однако, подумать о том, чтобы нарушить привычный ход вещей: встал вопрос о замужестве Аделины. Вопрос тем более важный, что Жюли была ненамного младше сестры, да еще следовало позаботиться о будущности сыновей. Именно для них отец хотел поберечь свои силы - положение вполне естественное в семьях, где есть и дочери и сыновья. Как раз в этом, 1826 году обстоятельства складывались так, что привилегии для сыновей становились вполне оправданными и даже более оправданными, чем прежде; того и гляди, их могли установить законодательным путем. Премьер-министром был тогда граф де Виллель, им и был внесен в палату депутатов законопроект о восстановлении права первородства, и палата утвердила проект.
   Буссардель охвачен был великим смятением. Он всегда пренебрежительно относился ко всякой политике; с тех пор как у него родились сыновья, то есть с тех пор как у него окончательно сложилась семья, он еще более проникся равнодушием к делам, касающимся всей страны. Для него важными событиями было только то, что происходило в его доме. У него был двухъярусный мир антресоли и второй этаж, соединенные внутренней лестницей, как бы служившей осью вращения двух этих сфер.
   Но на этот раз политическое событие раздвинуло стены: биржевой маклер Буссардель заинтересовался решением палаты, не касавшимся ни биржи, ни банка. В противоположность многим другим ему не казалось нелепым это восстановление старорежимных устоев, на которые Франция опиралась в течение десяти веков. Несмотря на старания Буссарделя производить впечатление человека глубокомысленного, он не всегда правильно судил о вопросах общего значения, его скорее интересовали частные случаи, например положение его сыновей. С точки зрения науки, да и закона; Фердинанд, родившийся на двадцать минут раньше брата, был в семье старшим из детей мужского пола, и если это обстоятельство будет признано официально для целей утверждения рода, для передачи наследства, старший из близнецов получит большие преимущества и Буссарделю придется срочно пересмотреть свои планы. До сих пор он считал своим долгом одинаково относиться к сыновьям, не выказывая своего предпочтения Фердинанду, - с новым законом всему предстояло измениться. Закон изменял самый долг, изменял образ мыслей и чувства даже у такого уравновешенного, положительного человека, как Буссардель. В законопроекте, внесенном правительством, сказывалось влияние партии приверженцев религии, и вот биржевой маклер почувствовал, что в нем пробуждается набожность.
   Однако палата пэров отклонила законопроект, и Буссардель после напрасных волнений возвратился к прежним умонастроениям.
   Он обратил теперь все свои заботы на старшую дочь, которую хотел пристроить. Напрасно он отвлекся от этой цели, приходилось все начинать сначала. Аделине уже исполнилось восемнадцать лет, она по-прежнему твердила о своем намерении не выходить замуж, но отец не верил, что девочка, совсем не знающая жизни, может без всякой основательной причины дать обет безбрачия, и считал это детской выдумкой. Он полагал необходимым для блага своей наивной дочери искоренить ложные понятия, которые у нее сложились. Как она будет благодарить его впоследствии, когда, окруженная детками, под руку с превосходным мужем, придет к старому отцу, к дедушке, которым он к тому времени станет, поздравить его с Новым годом или с днем рождения. Старая дева - это сущее чудовище, противоречащее законам природы и особенно нежелательное в буржуазной семье, где оно представляет мертвый груз, кажется чем-то подозрительным, порочащим ее кровных близких. Нечего дальше мешкать. Состояние биржевого маклера Буссарделя, несомненно, должно было в будущем возрасти, и пусть лучше обогащение отца пойдет в пользу младшей дочери и обоих мальчиков. Если Аделина уже будет пристроена, Жюли получит больше приданого, а сыновьям он выделит больше капитала. Но, разумеется, и речи не может быть о том, чтобы принести старшую дочь в жертву; Аделина хорошенькая, да и с пустыми руками она из дому не уйдет, следовательно, можно найти вполне приличного жениха. И Буссардель наметил в женихи своей дочери сына Сильвена Миньона.
   Этот молодой человек не представлял собою, что называется, блестящей партии: мать его была еще молода, совершенно здорова, так что надежды на наследство после нее, конечно, осуществятся весьма не скоро; у отца состояние было еще непрочное, могло увеличиться очень сильно, а могло пойти прахом. Остановив свой выбор на этом семействе, Буссардель играл на повышение. А он никогда не делал этого без достаточных оснований.
   Сильвен Миньон и Ионас Хагерман были главными пайщиками компании, желавшей создать к северу от улиц Бьенфезанс и Сен-Лазар новый квартал, именовавшийся на их планах Европейским кварталом. Претенциозное название отнюдь не вызывало у Буссарделя недоверия - оно привлекало его, как отзвук его былых мечтаний. Намерения двух пайщиков были ему известны с того времени, как они подавали королю ходатайство о разрешении основать товарищество для осуществления своих планов.
   - Вопрос для меня не новый,- сказал им Буссардель.- Предлагаю вам свои услуги.
   Он не собирался вступать в пайщики. Прежде всего это в принципе запрещалось правилами профессии биржевого маклера, да и сами эти операции с Европейским кварталом не совсем соответствовали его замыслам, ибо его влекли к себе более далекие окрестности Парижа, расположенные к западу, на самом высоком месте и в непосредственной близости к деревенскому приволью. Поэтому в их предприятии он видел не столько операцию конкурентов, в которой ему из осторожности следовало принять участие, сколько производившуюся за чужой счет пробную попытку, которая могла сделать ясным, какая будущность ожидает его идеи.
   Влияние Буссарделя, утвердившееся за последние четыре года, опиралось главным образом на трех клиентов его конторы - весьма влиятельных особ при королевском дворе; как мы видим, либерализм молодого Флорана эволюционировал, и придворные связи маклера немало способствовали успеху двух основателей компании. Она получила разрешение за несколько недель до того, как провалился законопроект о праве первородства и результате чего биржевой маклер вновь начал беспокоиться о замужестве старшей дочери.
   Он нисколько не сомневался, что ему удастся заключить союз, который мог так хорошо послужить его интересам, то есть интересам трех его младших детей. В предварительных переговорах он оказался в более выигрышном положении. С первых же шагов стало видно, что он представляет собою в глазах Миньонов. Их семейство было многообещающим, но все же эти люди не принадлежали к высшим банковским кругам, к миру настоящих финансистов. Брачный союз с дочерью Буссарделя открывал им доступ в этот мир. Буссардель, умевший в деловых разговорах ставить точки над "и", дошел до того, что однажды сказал Сильвену Миньону:
   - Сударь, подумайте о нашей силе, поразмыслите над словами виконта Состэна де Ларошфуко, который написал в своем докладе королю следующую фразу (за подлинность я ручаюсь), - и он торжественным тоном произнес: - "Четыре банкира могли бы нынче, если им заблагорассудится, заставить нас изъявить кому-нибудь войну".
   Наконец между родителями дело было решено. Буссардель попросил, чтобы ему представили Феликса Миньона, нашел, что молодой человек недурен собой, и, для того чтобы "впустить волка в овчарню", как он посмеиваясь выразился, выбрал предлогом день рождения близнецов. На улице Сент-Круа по этому случаю всегда устраивалось маленькое празднество. Хотя этот лень был также годовщиной смерти Лидии, вдовец раз навсегда решил, что было бы несправедливо даже по такой уважительной причине лишать его сыновей самых естественных радостей. Он пригласил госпожу Миньон с сыном пожаловать в тот день на чашку чая. Желая сделать сюрприз Аделине, он ничего ей не говорил.
   Именуя волком юношу, в котором он уже видел своего зятя, Буссардель немного льстил ему. Молодой Феликс Миньон, у которого в двадцать лет еще были прыщи на лице, как у подростка, держался очень застенчиво, робко, и мать часто его журила за неловкие манеры.
   Когда он явился с матерью во второй половине дня, Аделина как будто не обратила на них никакого внимания. Девица Буссардель старшая была поглощена хозяйскими заботами: устраивала игры, наблюдала за приготовлением угощения, уделяла особое внимание маленьким товарищам братьев. Она была так занята, что даже не заметила появления Сильвена Миньона, приехавшего, когда гости уже расходились. Вместе с женой и сыном его оставили ужинать. Это могло показаться необыкновенным, так как впервые он был гостем на улице Сент-Круа, во всяком случае, на втором этаже, но Аделина с годами все лучше умела владеть собою и скрывать свои чувства,- никогда нельзя было угадать, что таило в себе ее молчание, а когда она говорила, никто не мог быть уверен, что она действительно выражала свои мысли.
   За ужином собралось человек двенадцать гостей, да еще пять Буссарделей, даже шесть, считая Рамело. Не прошло и получаса, как сели за стол, и вдруг юный Фердинанд с обычной своей непринужденностью, которую поощряла отцовская снисходительность, громко заявил, что он есть не хочет, а хочет спать. Его стали корить: молодой человек в день своего десятилетия должен проявить больше выносливости: однако Фердинанд не устыдился, и пришлось и его, и брата отвести в спальню.
   Жюли, для которой это празднество было первым ее вступлением в свет, оживляла разговор своими шутливыми выходками, в которых, однако, не было ничего дерзкого. Несмотря на природную шаловливость, а иногда и дурашливость, она, в сущности, была похожа на покойную мать: та же непосредственность, искренность, цельность натуры, та же глубокая чувствительность. Из четверых детей только она внутренне походила на мать и зачастую напоминала Рамело умершую Лидию, которую она не могла забыть и через десять лет.
   - Ах, Буссардель! - восклицала она иной раз, хватаясь за грудь.- Жюли сейчас так сказала, ну совсем как покойная мать. Мне прямо в сердце ударило.
   - Правда? - удивлялся отец.- Это вас так взволновало? А я полагаю, что Аделина больше походит на нашу дорогую покойницу. Глаза совершенно такие же, и цвет лица, и цвет волос, и такая же осанка.
   Рамело не настаивала на своем.
   Когда нанятый для парада лакей подал жаркое, Буссардель для ускорения дела завел разговор о свадьбе Селесты Леба, школьной подруги Аделины. Об этом браке много говорили в мире нотариусов и финансистов, потому что Селеста, единственная дочь, представляла собою весьма завидную партию: помимо капитала, она приносила мужу в приданое нотариальную контору своего отца. Свадьба состоялась недавно, и Аделина была на ней одной из подружек невесты; воспользовавшись этим обстоятельством, госпожа Миньон спросила, не случилось ли так, что, постояв перед алтарем церкви св. Роха в качестве подружки невесты, она почувствовала желание сыграть на свадьбе в этой церкви или в какой-нибудь другой самую главную роль. Вопрос не лишен был тонкости, ибо Миньоны, снимавшие прекрасную квартиру на площади Риволи, сами принадлежали к приходу св. Роха, а ведь не раз случалось, что для совершения бракосочетания выбирали приходскую церковь жениха.
   - Сударыня,- ответила Аделина, - разрешите мне не высказывать своего мнения по такому поводу.
   Госпожа Миньон засмеялась, выпячивая грудь. Это была особа с двойным подбородком, с быстрыми жестами и живым взглядом, про нее говорили, что она принимает участие в делах своего мужа.
   - Милая детка! - воскликнула она. - Как смутилась, как покраснела!
   Аделина действительно сидела потупив очи, но скорее по привычке, чем от смущения, и ни малейший прилив крови не портил белизну ее точеного личика.