Эриа Филипп. Семья Буссардель

   Вдруг он вздрогнул: послышался шум более ясный - сухой стук, словно кто-то спрыгнул на пол. Шум раздался на террасе, с левой стороны, оттуда, где была комната госпожи Овиз... Фердинанд поднялся с кресла. Прислушался. Ничего не слышно. Но ведь это же не приснилось ему... В один миг он положил на столик газету, подошел к растворенной двери, приподняв штору, поглядел, никого не увидел, нагнулся и, переступив порог, выбрался на террасу. Слева, в конце террасы с третьего этажа свешивалась и еще слегка покачивалась и воздухе веревка. Но на самой террасе ни души. Что это значит?..
   И вдруг он догадался: в дом забрался кто-то чужой. Злоумышленник проник в спальню госпожи Овиз и сейчас ограбит ее. Фердинанд готов был броситься к ней. "Но я без оружия..." Он возвратился в комнату отца, который по-прежнему крепко спал, взял охотничье ружье, висевшее на стене (ружья никогда не оставляли внизу - из-за детей); оно было не заряжено. Где же патроны?.. Ну, все равно. Прицелиться в вора и негодяй не посмеет шевельнуться, а тогда закричать, позвать на помощь. Он опять вышел на террасу, подкрался к двери госпожи Овиз: штора была опущена только наполовину... Пролез под ней, вскинул ружье... Викторен!
   Невинное дитя Викторен стоял к нему спиной, застыв у высокого шезлонга госпожи Овиз, и, поднявши руки, задирал подол ее отделанной фестонами юбки с кринолином... Фердинанд мог и сам различить среди пышных кружевных оборок то, что он намеревался увидеть лишь в Париже.
   Он схватил Викторена за плечо, круто повернул к себе лицом, - кринолин опал на свое место, госпожа Овиз пробудилась, все поняла, хотела было крикнуть, покраснела, побледнела и лишилась чувств.
   В доме никто не знал об этой драме, кроме троих ее участников и старика Буссарделя, которому в порыве негодования Фердинанд все рассказал. Госпожа Овиз никому ни слова не молвила, возможно, потому, что ей трудно было бы, не краснея, предать гласности эту сцену; она сделала вид, что уступает мольбам Буссарделей, вернее деда, ибо она избегала обращаться к Фердинанду, отводила от него взгляд, и если изредка и отвечала ему, то именовала его "сударем",
   Возможно, что даже ее кузина оставалась в полном неведении. В вечер этой трагедии старая дева одна появилась за ужином и очень естественным тоном попросила извинения за то, что госпожа Овиз, которую никто не видел после дневного сна, не может выйти к столу: на нее, бедняжку, напала жестокая мигрень. Больная никого не допускала к себе в комнату, не вышла к столу и на следующий день и сообщила через кузину, что ей придется уехать в Париж посоветоваться со своим врачом. Переглянувшись понимающим взглядом с отцом, Фердинанд поручил вестнице испросить для них милость навестить на минутку больную. Старик отец тотчас поддержал его просьбу, сославшись на привилегию, которую ему дает почтенный возраст, словно просил, чтобы госпожа Овиз приняла его одного, а затем последовал за кузиной вместе с Фердинандом, не отстававшим от него ни на шаг, подождал ответа у дверей госпожи Овиз, добился ее согласия, и оба Буссарделя проникли к ней. Не прошло и пяти минут, как Буссардель старший увел старую деву на террасу, оставив сына в комнате больной.
   Желая выпутаться из щекотливого положения, Фердинанд притворился, будто он поверил в недомогание госпожи Овиз и приписывает ее отъезд только этой причине. Она, не менее смущенная, решила было, не отвечать ему ни слова. Оставшись наедине, они ясно представили себе вчерашнюю сцену, но каждый представил ее по-своему; перед глазами госпожи Овиз вставала страшная картина: разъяренный отец с ружьем в руке впился глазами в лицо своего сына, а она еще чувствует веяние воздуха, который всколыхнул ее юбки; Фердинанду вспомнилось то, что он видел накануне, и избавиться от этого образа ему было тем труднее, что больная лежала на том же мягком шезлонге.
   - Надеюсь, что вы мне позволите,- говорил он сокрушенным тоном, сидя у ее изголовья и лаская ее взглядом, - позволите мне в Париже послать к вам секретаря моего отца, господина Рику, которого вы видели здесь. Он попросит вызвать вашу добрейшую кузину. Она скажет ему, как вы себя чувствуете, а Рику передаст мне ее ответ.
   Госпожа Овиз молчала, устремив в одну точку неподвижный взгляд. Фердинанд действительно намеревался послать к ней Рику, поручив ему передать от его имени какое-нибудь подношение, например жардиньерку английского фарфора с редкостными цветами; он иногда давал, как мужчина мужчине, такие поручения этому отцовскому доверенному, который был еще холост и не состоял на службе лично у него. Сейчас он чувствовал, что нужно безотлагательно восстановить злополучно прерванные отношения в интересовавшей его области.
   - Я попрошу также мою сестру навестить вас, - добавил он.
   - Мне будет очень неприятно, сударь, что из-за меня вы причините ей столько беспокойства.
   - Ах, дорогая госпожа Овиз, ей это будет чрезвычайно приятно. Если я не дам ей такого поручения, она мне никогда итого не простит. Ведь я не стану скрывать от нее, что моему отцу и мне посчастливилось завязать с вами дружбу.
   Госпожа Овиз перевела взгляд на какую-то другую точку в пространстве и
   - Да что это я! - воскликнул Фердинанд, воодушевляясь... - Я уж чувствую: лишь только вы уедете, мне в Буа-Дардо не усидеть! Я сам приеду к вам в своей коляске и повезу вас в Лоншан подышать воздухом и выпить кружку парного молока.
   Госпожа Овиз поджала губки и отрицательно покачала головой; он попытался пожать ей кончики пальцев.
   - Кузина! - позвала она. Фердинанд отдернул руку.
   Вошла кузина. Больная потребовала лекарство, сказала, что очень утомилась. Посетителю пришлось удалиться.
   - Ну, это уж чересчур! - возмущался Фердинанд, спускаясь с отцом по лестнице.- Викторен забрался к ней и набезобразничал, а она злится на меня.
   Фердинанд никогда еще не говорил с отцом так откровенно по поводу своих галантных похождений. Впрочем, старик из деликатности ничего не ответил.
   На следующий день утром обе дамы уехали. Госпожа Овиз попросила, чтобы ей дали закрытый экипаж, и это позволило старику Альбаре проводить ее на станцию. Любезная вдова простилась у крыльца со всеми гостями.
   - Прощайте, сударь, - сказала она Фердинанду, избегая его взгляда.
   - На следующей неделе,- сказал он вполголоса,- я приеду к вам.
   Она вдруг надменно вскинула голову, словно актриса в роли оскорбленной королевы, и, смерив его взглядом, проронила:
   - Меня не будет дома.
   Фердинанд так и застыл на въездной аллее, посыпанной гравием: провожая взглядом карету, умчавшую его несбывшееся любовное приключение, он стоял, растерянно вытаращив глаза, и немного напоминал в эту минуту собаку, у которой слишком рано отобрали миску с похлебкой.
   - Мы идем прогуляться по парку,- сказал один из гостей,- не хотите ли присоединиться?
   - Разумеется,- ответил за Фердинанда отец. Старик стоял возле сына в той же самой позе, что и он, быть может желая этим повторением уменьшить ее необычность, которая могла удивить зрителей. Жестом он попросил Фердинанда взять его под руку, и они двинулись вслед за престарелой четой. Воспользовавшись отлучкой Альбаре, гости доставили себе удовольствие прогуляться не в ту сторону, где росли груши. Фердинанд опомнился. Старик Буссардель услышал, как он пробормотал сквозь зубы:
   - Ну теперь, милый сыночек, я с тобой расправлюсь.
   Раз госпожа Овиз уехала, естественно было, что мысли его приняли именно такое направление. После сцены с кринолином он больше занят был молодой вдовой, чем Виктореном, и пока наказал его только тем, что запер в своей комнате, предварительно затворив там и даже заколотив оконные ставни.
   - Чтоб я о тебе больше не слышал, пока не позову. Щенок паршивый, ты опозоришь всю семью.
   Викторен, еще не оправившийся от различных волнений, испытанных им во время своего приключения и очень удивленный гневом отца, обычно относившегося весьма снисходительно даже к серьезным его провинностям, счел за благо вести себя осторожно в ожидании дальнейших событий; попав в карцер, он не стал мстить за это каким-нибудь мерзким озорством, а проспал почти двое суток. Три раза в день слуга приносил ему еду, перестилал ему постель, водил его в нужник и приводил обратно, проделывая все это молча, так как получил категорическое распоряжение не разговаривать с барчуком. В доме все без труда поверили, что Викторен заслужил такое суровое наказание: ведь решительно все, даже самые здоровенные парни среди слуг, боялись его злых выходок, а гости господина Альбаре не жаловались на проделки Викторена только из уважения к его родным.
   Старик Буссардель некоторое время лишь посматривал на сына, молча шагавшего рядом с ним.
   - Да ведь этот негодяй натворил бог знает что! Просто немыслимо! воскликнул вдруг Фердинанд таким тоном, словно продолжал начатый разговор и искал сочувствия у отца, несомненно разделявшего его негодование.
   - Да уж, признаться...- согласился старик Буссардель.
   - Нет, ты подумай! Ведь ему только пятнадцатый год пошел, а он уже лезет к даме. Нагло воспользовался ее сном!
   Фердинанд подчеркивал свои слова широкими жестами. С тридцатилетнего возраста у него появилась наклонность к театральности.
   - Страшно подумать, - продолжал он, - что произошло бы, если бы я сразу же не схватил его... Ведь эта несчастная женщина спала!
   - Может быть, она и сама немного виновата, голубчик. Она постоянно ласкала мальчика, повсюду таскала его за собой.
   - Я согласен с тобой, что госпожу Овиз не назовешь образцом сдержанности и целомудрия... Но все равно, в четырнадцать лет! Нет уж, надо признать очевидную истину: сын у меня существо ненормальное!
   - Ну что ты, Фердинанд! Мальчик физически развился несколько преждевременно, но зачем же преувеличивать!..
   - Я знаю, что ты хочешь сказать! - поспешил прервать Фердинанд отца, так как угадал его мысли.- Если бы тут было только преждевременное развитие, меня бы это не тревожило...
   Он махнул рукой, желая показать широту своих воззрений, и умолк, чтобы перевести дыхание, но во время этой краткой паузы перед глазами обоих Буссарделей возник призрак шестнадцатилетнего юноши, одетого в старомодную курточку, а вслед за ним промелькнула бледная прихрамывающая тень.
   - Но у него множество других недостатков,- вновь заговорил Фердинанд, уже более спокойно, как будто гнев его немного улегся. - Ты не хуже меня знаешь, что он грубый, скрытный, лживый и ленивый мальчишка. Все эти милые качества с годами могут разрастись, и это приведет нас к пропасти. Ну так вот... Еще до октября я его помещу в специальное учебное заведение... Я знаю такие училища, одно, например, есть в Жавеле... Да ты не беспокойся, отец, это не тюрьма для малолетних, а так сказать... пансион... Но пансион, специально организованный для исправления трудновоспитуемых детей. Телесные наказания применяются редко, пансионеров хорошо кормят... Сказать по правде, я подробно осведомился об этом заведении еще прошлой зимой, когда этот негодяй нарочно столкнул с лестницы няню наших младших девочек...
   - Не спеши принимать решение, Фердинанд. Смотри, как бы потом не пожалеть. Ведь если ты его отдашь в такой пансион, придется оставить его там. А как же с занятиями?..
   - Но там это очень серьезно поставлено! Проходят всю школьную программу. Занятия, распорядок времени и работ - все продумано со строжайшей методичностью. Для нашего птенца во всех отношениях будет полезно посидеть в клетке. У молодца, развившегося не по возрасту, утихнет преждевременный пыл, раз вокруг него не будет ни женщин, ни девиц. И отлично! А поскольку в этом пансионе питомцев не отпускают домой ни на каникулы, ни в праздничные дни, то нам с этой стороны беспокоиться за него не придется. Если понадобится, я этого красавца продержу в Жавеле до самой его женитьбы, как держат девиц в монастырских пансионах. И он пойдет под венец девственником, да-с!.. Не первым и не последним будет, в особенности в нашей среде! Родной его дядюшка женился будучи невинным, и, насколько мне известно, Лора Эрто весьма счастлива с ним.
   - Как! - с крайним удивлением воскликнул старик Буссардель. - Твой брат?..
   - Он самый!
   - Да неужели? Я предоставлял вам обоим полную свободу, когда вы учились на юридическом... Так почему же наш милый Луи?..
   - Почему? Ну, знаешь, этого я объяснить тебе не смогу.
   А в его сыне эта беседа пробудила слишком много воспоминаний, слишком много волнующих мыслей. Вечером он проявлял такую нервозность, играя на бильярде, что, не выдержав, бросил партию. Видя, что он не успокоился и на другой день, отец, прекрасно знавший его характер, посоветовал ему вернуться в Париж, где его ждало множество дел.
   - Возьми с собой Викторена, отдай его поскорее в Жавель, - подсказал в качестве предлога отец.- Я же побуду пока здесь вместе с Амори, а то ведь несправедливо раньше срока лишать мальчика каникул.
   Итак, разгневанный отец, захватив с собой недостойного сына, уехал, расставшись с господином Альбаре, изумленным и глубоко огорченным всеми этими внезапными и совершенно для него непонятными отъездами.
   XVII
   Ну, что же, дети мои, теперь положение вполне ясное и вопрос решен.
   Старик Буссардель передал папку секретарю; тот привел в порядок собранные в ней бумаги и спрятал ее в портфель. Разговор происходил в ландо с опущенным верхом, где сидело четверо: Буссардель старший и Фердинанд занимали заднюю скамью. Луи и секретарь - переднюю, напротив них. Кучер остановил лошадей на пригорке, поднимавшемся над Ротонд де Шартр. С этого наблюдательного пункта перед Буссарделями открывались не только их первое владение - "Терраса", но и новые участки, купленные с помощью Альбаре. Отыскивая знакомые приметы некоторых отдаленных клочков земли, расположенных в стороне бульвара Этуаль или часовни Божона, они передавали друг другу подзорную трубу, которую захватил с собою секретарь; и тогда эта группа людей напоминала военный штаб, сошедший с полотна художника-баталиста, - они всегда группируют вокруг полководца его сподвижников, а его самого изображают в картинной позе простирающим руку к равнине, где ему предстоит одержать новую победу.
   - Господин Рику, - сказал старик Буссардель, - нам уже больше не понадобится ваша помощь, и, так как в моем кабинете вас ждет срочная работа, вы можете вернуться. Полагаю, вы где-нибудь неподалеку найдете фиакр.
   - Не беспокойтесь, - ответил секретарь, выбираясь из коляски, - тут совсем близко конечная остановка омнибуса линии Пантеон - Курсель.
   - Только не садитесь на империал! - воскликнул старик Буссардель, взявший в привычку критиковать новшества. - Недаром пресса недавно повела кампанию против империалов. Ведь это же вернейший способ сломать себе шею. Империалы существуют шесть лет, и за это время они уже успели сбросить на мостовую более ста человек! До свидания, друг мой!.. Обратно, на бульвар, сказал он кучеру. - Поезжайте бульваром до заставы Руль. Шагом!
   Стоял апрель. Был светлый прохладный день, но у троих седоков ноги были покрыты пледом, и они могли не бояться свежего ветра. Ландо, из которого, как из корзины, выглядывали три головы, увенчанные высокими цилиндрами, двигалось вдоль парка; верхушки деревьев четко вырисовывались в небе.
   - Послушай, отец, - сказал Фердинанд, - почему тебе полюбилось именно это предместье?
   - Право, голубчик, не могу тебе сказать...
   - И всегда оно тебе было по душе?
   - Кажется, всегда.
   - Конечно, жалеть тебе об этом не приходится, - сказал Луи, - и нам тоже, разумеется, не приходится на это жаловаться, но вот мы как-то раз говорили с Фердинандом и...
   - Да, и спрашивали друг друга, - подхватил Фердинанд, - по какому счастливому наитию тебя заинтересовали именно эти участки.
   Буссардель недоуменно поднял брови и вдруг сказал:
   - Да вот... Помню, как-то раз отец водил меня сюда на прогулку... Давно это было, очень давно. Еще в прошлом веке, во времена Директории... плохо помнится, как это было... но возможно, да, весьма возможно, что это поразило мое воображение.
   Он никогда не умел разбираться в самом себе. Действительно, он не знал, чем долина Монсо так сильно пленила его и когда началось это своего рода взаимное тяготение. Он не мог распознать, что все зависело от того душевного состояния, в котором он сорок три года назад возвращался в Париж от кормилицы его сыновей, крестьянки деревни Муссо. В тот день, хотя Лидии уже не было в живых, он сознавал, что будущность семьи обеспечена рождением двух наследников мужского пола, - для него это была та решающая пора жизни, когда все способности, все чувства и ощущения человека обострены до предела, один из тех, переломных моментов, когда душа ширится, раскрывается и ждет. А теперь старый Буссардель, желая сказать что-нибудь связанное с покойным отцом, произнес:
   - Ах, бедный отец! Замечательный был человек!
   Внуки никогда не слышали о своем деде, в доме не было его портрета, никогда тень его не проникала в семью. Фердинанд спросил:
   - Он похоронен в Пер-Лашез? Я не помню, где его имя мавзолее.
   - Да его там и нет. Увы. Дедушка ваш умер в Амстердам во время кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Сами понимаете, с каждым годом все возрастали препятствия перевозке праха! Это не только стоит очень дорого, но, главное, чтобы добиться разрешения, нужны бесконечные хлопоты министерских канцеляриях и большие связи... Нет, на кладбище Пер-Лашез, в склепе, который я построил во время оккупации, покоится только ваша дорогая мама и славная старушка Рамело.
   И он умолк, не найдя нужным сказать сыновьям что-нибудь еще по этому поводу; а после его смерти никто уже не мог рассказать, что об этом мавзолее мечтал, что его хотел построить и оплатил не сам Флоран Буссардель, а его отец - таможенный инспектор, чей прах одиноко дотлевал на чужбине.
   Итак, образ неведомого внукам деда отошел в туманную даль, туда, где уже затерялись их дед и бабка с материнской стороны. Между предками, умершими далеко от Парижа, и их потомками, родившимися в Париже, первый Буссардель, ставший биржевым маклером, первый богатый Буссардель создал зону мрака и безмолвия. Пройдет еще некоторое время, и, наводя порядок в ящиках столов, чья-нибудь рассеянная рука разорвет старые бумаги, исписанные порыжевшими чернилами, извещения о рождениях, браках и кончинах, сохранявшиеся до тех пор, а тогда позабудутся даже имена и фамилии прадедов и прабабок и родоначальником семьи окажется один-единственный человек.
   - Так-то вот!.. - сказал Буссардель, мысли которого шли тем временем своим путем. - Я очень доволен нынешним днем. Вам давно уже известно, что представляют для меня операции с земельными участками, но вот эти дополнительные объяснения, которые я дал сегодня, совсем не будут лишними. Скоро начнутся большие дела, если правда, что осуществится наконец давнишний проект проложить бульвар от площади Мадлен до заставы Монсо. Теперь вы сами можете не хуже меня вести эти операции. Да, пожалуй, и лучше меня...
   - Отец!.. - с ласковой укоризной прервали его сыновья.
   - Да, да. Я верно говорю, верно: лучше меня... Вы молодые, вы идете в ногу с непрестанным прогрессом, вам понятны новые нравы, новые требования жизни, а я теперь фигура отсталая... Вы не забыли, дети, сколько вашему отцу лет? Семьдесят два года. Возраст почтенный.
   Буссардель произнес эти слова с некоторым уважением и покачал головой. Ведь он лучше всех знал, как хлопотлива была его жизнь, как он начал с малого, сколько он трудился в Казначействе, в своей конторе на улице Колонн, как несколько раз попадал в беду, - едва удавалось выбраться благополучно. На все это тоже опустился покров забвения. В самом деле, уже лет пятнадцать конторой ведал Фердинанд, и все эти годы отец посвятил устройству своих имущественных дел. Участие в крупных предприятиях позволило ему вчетверо увеличить наличный капитал, а благодаря покупке особняка Вилетта и "Террасы" он стал владельцем земельных участков, ценность которых с каждым годом значительно возрастала.
   Он опять заговорил, и оба его сына, которые обычно любили дружески подшутить над ним, так как положение вдовца, сходное до некоторой степени с положением старого холостяка, как-то сближало его с ними, слушали его серьезно и терпеливо. Фердинанд, биржевой маклер, и Луи, нотариус, каждый уже ставший известностью в своей области, всегда бывали особенно почтительны к отцу, когда он заводил речь об источниках своего благоденствия, из которого проистекало и их благополучие. В вопросах профессиональных он проявлял не угасшую с годами живость ума, подобно старым актерам, которые угрюмо фланируют по городу, но вдруг обретают весь свой блеск, лишь только выйдут на сцену.
   - Видите ли... - говорил он отрывисто, так как с некоторого времени у него усилилась одышка. - Даже если бы я почувствовал, что качусь под горку, я бы отнесся к этому спокойно. Пусть себе приходят болезни, зато вы у меня здоровы. Перед тем как вытянуться на смертном одре, могу утешаться мыслью о тех, кого я оставляю, о тех, кто будет моими продолжателями. Ведь чего только не скажешь себе, когда знаешь, что у тебя два хороших сына и что они пойдут по тому самому пути, с которого ты скоро сойдешь! Вот несчастные люди, у кого нет сыновей! Как мне жалко старого моего друга Альбаре! Я частенько вспоминаю басню о том, как восьмидесятилетний старец сажал яблони для своих потомков. Послушайте меня, дети, - большие предприятия, которые затевает человек, не успевают принести все свои плоды до его смерти. Жизнь наша коротка, одному поколению не всегда удается собрать жатву - нередко лишь через несколько поколений сказываются результаты отцовских начинаний. Ах, как я боюсь этих философов последней школы, которые хотят уничтожить среди прочих установлений право наследования. Наследование! Да ведь это лучшее средство, найденное людьми, чтобы им жить в чем-то и после смерти! Религия скоро сойдет со сцены, а если право наследования исчезнет, то распадутся самые устои буржуазии, как дом без креплений, - а какое же это получится общество, раз в нем не будет больше буржуазии? Грош цена такому обществу!.. Стойте! - сказал он кучеру. - Мы сейчас сойдем и прогуляемся немного пешком. Подождите нас здесь.
   Окружив себя многочисленной челядью лишь на склоне лет, он не научился пренебрегать ее присутствием и не любил говорить при ней о своих делах. Он попросил Фердинанда взять его под руку, а сделав несколько шагов, оперся, против обыкновения, и на руку Луи.
   - Да, - заговорил он опять, - идея наследования, или, вернее, преемственности, - великая идея. Она мной руководила, поддерживала меня в тяжелые дни; именно благодаря ей я и достиг того душевного спокойствия, которым наслаждаюсь теперь, когда близится час смерти.
   - Да что ты, отец!- укоризненно сказал Фердинанд. Старик остановился и с подчеркнутым удивлением посмотрел на него.
   - Что? Тебе тяжело слышать, что я говорю о неизбежном? Разумный человек должен смотреть смерти в лицо, заранее свыкнуться с мыслью о ней.
   Ему приятно было, что он проявляет твердость духа в таком вопросе. Полюбовавшись собою, он двинулся дальше.
   - Если бы я не думал постоянно о вас, моих детях, о том, что я должен оставить вам наследство и, стало быть, накопить его для вас, моя жизнь была бы бесцельна и пуста. Ведь я остался один с вами и с вашими сестренками; нужно было работать, чтобы всех вас четверых воспитать, устроить вас в жизни. Сначала одного, потом другого. Завертела меня жизнь, я так и не знал того, что принято называть счастьем. Значит, я был прав, когда стал себе искать счастья в будущем - в вашей будущности, дети.
   Он говорил теперь менее наставительным тоном. Потом умолк и снова остановился. Они дошли в ту минуту до Шартрской улицы. Старик повернулся и стал смотреть на высокие деревья и кустарники парка Монсо. Он заметил, что стоит как раз там, где вместо изгороди устроена была широкая канава и где взгляд терялся в густой зеленой чаще. Он постоял с минуту в какой-то растерянности, вытянув шею и опираясь на руки сыновей, и вдруг пробормотал:
   - А мама ваша... мама ваша...
   Сыновья переглянулись. Звук этого старческого голоса поразил их. Они почувствовали в его возгласе нечто иное, чем в той случайной его фразе, которую слышали четверть часа назад в коляске по поводу неведомого им деда, покоящегося в Амстердаме. Образ матери, которая дала им жизнь и умерла в несчастных родах, складывался у них в детские годы из своего рода заклинаний, из постоянных и туманных обращений к умершей, всегда происходивших в отсутствие отца, - в их детских молитвах, в их перешептываниях с Жюли, в наставлениях, которые им постоянно читала Аделина; но Рамело, без отца охотно отвечавшая на их расспросы о покойнице, наказывала им никогда не говорить о ней с отцом. "Нельзя, дети, ему будет тяжело..." И вдруг он сам в этот вечер нарушил это почти полувековое молчание.
   - Она была такая милая! - говорил он еле слышно. - Такая прелестная! Все говорили, что она само очарование, просто совершенство!..
   Он совсем согнулся, и сыновьям пришлось сделать усилие, чтобы его подхватить и не дать ему упасть, а по тому, как вздрагивали его плечи, они поняли, что старик плачет.
   - А как она, бывало, покраснеет... опустит глаза и вдруг поднимет их и скажет что-нибудь... и слова эти в ее устах какое-то особое значение получают... да, совсем особое... Никогда... Нет, никогда...