Эриа Филипп. Семья Буссардель

   И все же Теодорина была печальна и немного оживилась, лишь когда заявила, что она снимет все резные панели со стен, лепные орнаменты из большой гостиной, роспись над дверьми и два барельефа работы Клодиона, украшавшие фасад. Хоть это увезти с собою вместе с мебелью и картинами. Муж поддержал разговор на эту тему, увидя в ней средство отвлечь жену от печальных мыслей, и сообщил, что на улице Людовика Великого у него есть на примете особняк более просторный, чем их дом, и там как раз мог бы приложить руку изобретательный человек, имеющий опыт в декоративном искусстве. Теодорина вскинула глаза и посмотрела на Фердинанда с неопределенной улыбкой, в которой была и признательность за его доброе намерение, и желание показать, что ее не обманешь, и еще какое-то более грустное чувство.
   - Хорошо, друг мой, - сказала она. - Ты меня свезешь завтра посмотреть наш новый дом.
   Прошло несколько недель. Теодорина больше не заговаривала о том, что придется расстаться с улицей Басе дю Рампар. По просьбе Фердинанда никто из родных не делал ни малейшего намека на строительные работы, которые уже велись по соседству, и не произносил слова "Оперный театр". Теодорина только потребовала, чтобы ее предупредили, с какого числа ей надо готовиться к переезду. Но тут случилось происшествие, из-за которого она сама ускорила срок. Однажды осенью, когда она прогуливалась под уже пожелтевшей листвой крытой аллеи, к ней явился садовник и сообщил, что колодец, вырытый в саду, лишился воды.
   - Хотите верьте, барыня, хотите нет, - добавил он, - но во всем квартале воды нет в колодцах. Говорят, Опера тут виновата. Там, где они котлованы рыли, очень уж много оказалось грунтовой воды, восемь месяцев ее откачивали. А как раз эта вода и шла в наши колодцы. Вот беда-то! Я думаю, обязательно надо барыне сказать.
   Теодорина вернулась домой и, застав в туалетной комнате горничную, занятую там приборкой, не могла удержаться и рассказала ей о случившемся.
   - Вы только подумайте, Роза, голубушка! Из моего собственного колодца воду у меня отняли!.. Из-под ног, можно сказать!.. Нет, надо переезжать. Здесь я уже не чувствую себя дома.
   Она отдала распоряжение приступить к съемке барельефов, и, быть может, для нее было утешением то, что она собственноручно нанесла первый удар киркой по стенам особняка Вилетта. Ей казалось, что, начав сама это вынужденное разрушение, она меньше будет его чувствовать. Она немного уподобилась тут несчастной женщине, которая, угадав, что любовник хочет бросить ее, спешит его опередить и первая порывает с ним, обманывая свое страдание.
   Но этими панелями, этой скульптурой, мраморной облицовкой каминов, на которые она обрушилась, желая спасти их, Теодорина не собиралась воспользоваться для украшения особняка на улице Людовика Великого. Она уделила своему новому жилищу ровно столько забот, сколько понадобилось для того, чтобы в нем удобно было жить и устраивать приемы, но его убранство всегда носило какой-то временный характер, чувствовалось, что хозяева расположились тут на бивуаках. От тех, кто знал, что у маклера Фердинанда Буссарделя есть земля в Монсо, он не скрывал своего намерения вскоре построить там собственный дом. И им казалось непонятным, почему он купил, а не взял в аренду огромный особняк на улице Людовика Великого.
   Вообще Фердинанд Буссардель как будто стремился все заново переделать вокруг себя. Потому ли, что ему было грустно вести дела в том помещении, где ему все напоминало отца, или потому, что у него уже не было теперь причин терпеть некоторые неудобства, он решил перевести контору в другое место. Договор на квартиру в бельэтаже на улице Сент-Круа он расторг уже два года назад. Аделина не захотела в ней остаться, находя, что она слишком велика для нее одной; теперь тут жила другая семья, Буссардели даже не знали ее фамилии.
   Для конторы Фердинанд нашел превосходное помещение на площади Лувуа. Два этажа, просторные комнаты, напротив - Императорская библиотека, прекрасный вид на площадь и на красовавшийся посередине ее фонтан Висконти. Все имело внушительный, даже роскошный вид и соответствовало значительности, которую приобрела в Париже контора Буссарделя, поэтому Фердинанд легко расстался с антресолями на улице Сент-Круа. Пыль от папок с бумагами, неизбежная закоптелость, характерные для всякого рода деловых контор, затушевали там следы прошлого, и у Фердинанда не было такого чувства, что он покинул родной дом.
   Прошло три года со времени раздела наследства, а стоимость земельных участков, собственниками которых оказались Буссардели, все увеличивалась. Однако четыре наследника по-прежнему ничего не продавали. Они упрочили свой финансовый союз и для согласования действий проводили в определение даты совещания. Жюли посылала на них мужа в качестве своего представителя, а тетя Лилина - доверенного, на которого вполне полагалась, особенно потому, что он управлял владениями нескольких монашеских общин; Фердинанд, впрочем, признавал, что этот человек, носивший фамилию Минотт, понимает толк в своем деле и даже проявляет незаурядные познания в вопросах судебного крючкотворства.
   Помимо родственной привязанности, всех отпрысков Буссарделя соединяли теперь новые узы. Место умершего отца отныне занял и сплотил их личный интерес. Благодаря своей солидарности эта группа представляла собою финансовый блок, большую силу. Будь они не так тесно связаны, им труднее было бы устоять перед искушениями, перед неожиданностями, перед уловками всеобщей спекуляции; а главное, каждый из них в отдельности не получил бы от Эмиля Перейра того, чего они добились от него. В некоторых местах, где были участки и у них и у него, они занимали главенствующее положение, а в других местах первенство принадлежало ему, в основном на участках, окаймлявших парк Монсо. Таким образом, между маленькой кучкой Буссарделей и крупным банкиром не раз создавалось своего рода равенство положения, что вносило некоторую поправку в неравенство средств, которые были когда-то пущены в ход, и нынешнее неравенство капиталов. Соперники вступили в переговоры, прибегли к компенсациям: Буссардели не отдали ничего, что было для них жизненно необходимым, а то, что они сохранили, поднялось в цене.
   Первым построился, конечно, маклер. После некоторых колебаний он решил возвести дом на своем участке на авеню Ван-Дейка; это была широкая и очень короткая улица, одна из тех, что были недавно проложены по планам инженера Альфана на месте парковых аллей; она являлась продолжением (вслед за улицей Курсель) авеню королевы Гортензии, которое шло, прямое как стрела, от Триумфальной арки до парка Монсо. Место для постройки дома Фердинанд выбрал на том углу, где авеню Ван-Дейка подходило к парку. Такое расположение позволяло разбить при доме сад, как в те времена, когда в Париже не боялись потратить лишний арпан земли, а между тем планировщик отвел под насаждения небольшую площадь: ворота выходили на авеню Ван-Дейка, находившийся перед домом сад примыкал к парку и поэтому казался большим.
   Буссардель остановил свой выбор на архитекторе, о котором тогда много говорили, - на Пьере Мангене, достигшем известности постройкой особняка для виконтессы Паива. Маклер отправился в его ателье, но без жены; он заявил Теодорине, что их особняк должен быть построен в самом новом стиле, и Теодорина тотчас же отстранилась, ссылаясь на то, что она мало смыслит в современном искусстве. Заказчик предоставил молодому архитектору показывать свои чертежи, планы, излагать свои воззрения, а затем продиктовал ему собственные пожелания. Их было три, и сводились они, во-первых, к требованию некоторой пышности, каковую Буссардель пожелал сообщить даже наружной отделке дома. Затем требовалось разбить перед домом сад, а позади дома устроить двор, и, наконец, требование более бытового характера, вероятно навеянное воспоминаниями об особняке Вилетта: нужно было устроить на участке, окружавшем дом, второй выход, менее заметный, чем решетчатые ворота. Пьер Манген предложил проделать калитку в садовой ограде - через нее можно было бы сразу же проходить в парк.
   - Это было бы очень удобно для ваших детей, - сказал он.
   - Прекрасно. Итак, в отношении этих подробностей мы с вами договорились, - ответил Буссардель. - Во всем остальном вам предоставляется полная свобода действий.
   Луи тоже решил построить себе дом на площади Малерб.
   Жюли с мужем занимали теперь одни огромную квартиру на площади Риволи. Свекор и свекровь умерли, дети один за другим обзавелись своей семьей и покинули родительский кров; Жюли пришлось запереть несколько комнат. Ей тоже улыбалась мысль построиться на одном из своих земельных участков, но Феликс Миньон не сразу дал на это согласие: он заявлял, что надо подождать, пока этот район застроится. Несколько лет тому назад жена отговорила его строить новый дом в Европейском квартале, где у него были неплохие участки, и тогда она ссылалась на то, что из окон их квартиры прекрасный вид на дворец и сад Тюильри. Феликс не позабыл ее сопротивления и теперь в отместку тоже не соглашался переселяться. Целых двадцать лет он в супружеской жизни покорно исполнял все желания Жюли, однако ж и у него была своя семейная гордость: он не желал, чтобы спекуляцию, проводимую Миньонами, ставили ниже спекуляции Буссарделей.
   И, наконец, старик Альбаре, который во времена военных советов четырех наследников нередко принимал в них участие с правом совещательного голоса, вздумал тоже строиться, несмотря на свой преклонный возраст, и уже договорился с подрядчиками. Он отвел под постройку участок, расположенный между проспектом Валуа и новым проспектом Веласкеза и соответствующий участку Фердинанда, с противоположной стороны парка, на авеню Ван-Дейка. Отношения Фердинанда и Луи к Альбаре были проникнуты сыновней близостью, как и при жизни их отца. Этот добряк, не имевший ни потомков, ни родственников по боковой линии, всегда давал понять, что все его состояние перейдет к детям его старого друга. Братья предполагали, что дом, строившийся на проспекте Веласкеза, достанется в дальнейшем Оскару, сыну Луи Буссарделя и крестнику старика Альбаре.
   Только тетя Лилина отказалась перенести свои пенаты в долину Монсо. Прежде чем расстаться с улицей Сент-Круа, она принялась подыскивать себе новую квартиру, искала долго, не допуская при этом ничьих подсказок и советов. У нее была своя мысль. Аббат Грар, ее духовник, которому она осталась верна, состоял тогда священником в женском монастыре Тайной вечери и жил при нем на улице Регар. Старой деве хотелось поселиться как можно ближе к нему. Она полагала, что братья и Жюли останутся недовольны ее решением и каждый из них будет стараться перетянуть ее в свой дом, ибо по собственному ее мнению, чем больше она старела, тем становилась лучше, милее и для всех приятнее. Кроме того, она подозревала родных в корыстных побуждениях.
   - Они хотят держать меня под башмаком, они зарятся на мои деньги, надеются, что тетя Лилина оставит наследство их деткам, - говорила она госпоже Леба-Дотье, своей прежней приятельнице, которая, овдовев, опять стала с ней неразлучна. - Погодите, друзья мои, придется вам потерпеть! Здоровье у меня превосходное. И я не позволю вам взять меня под опеку, нет уж, не позволю!
   Решив поселиться подальше от родных, она полагала, что сыграет с ними таким образом досадную для них шутку. Как у них тогда вытянутся физиономии! Тем более что Буссардели и представить себе не в состоянии, как это можно жить на левом берегу Сены. Послушали бы вы только, как эта модница, Жюли Миньон, бросала насмешки, вроде следующих: "Госпожа такая-то? Она очень уж с левого берега. Ее не назовешь провинциальной, старомодной, отсталой от жизни, - просто она с левого берега. Этим все сказано!"
   Старая дева сняла квартиру в пять комнат в начале улицы Нотр-Дам-де-Шан, оттуда было две минуты хода до монастыря; если бы аббату Грару случилось заболеть, она сразу же примчалась бы ему на помощь - ей стоило только пересечь улицу Вожирар. Переселение тети Лилины на новую квартиру не вызвало, однако, большого смятения, вопреки ее надеждам. "Неблагодарные!" - подумала она.
   - Отец хотел, чтобы его дети жили неподалеку друг от друга, - сказал Луи. - Но у тебя, верно, есть свои причины.
   Аделина закричала, что, конечно, у нее есть причина одна-единственная, но зато важнее целой сотни причин: спасение душ ее близких! Надо же, чтобы она для этого потрудилась, так как в ее семье вера ослабела!.. Квартал Нотр-Дам-де-Шан, где много монастырей, часовен и богаделен, больше всего подходит для нее, ей легче будет там молиться и творить добрые дела; с тех пор как она лишилась горячо любимого отца, только в молитве и добрых делах находит она себе поддержку и утешение. Только они и заполняют ее жизнь.
   Никто с ней не спорил, не возражал ей, что было бы куда логичнее, если б она сама вступила в какую-либо духовную общину или же просто поселилась в этой самой Тайной вечере, где для дам, искавших уединения в ее стенах, устанавливались весьма легкие правила. Но ведь даже людям, совсем не отличавшимся наблюдательностью, видно было, что тетя Лилина очень дорожит комфортом, роскошью, что она любит командовать своими слугами и, занимаясь благотворительностью, проявляет обычную бесцеремонность богачей и всюду хочет быть на виду. Ей необходимо было общество, и притом такое общество, где ее репутация богатой старой девы давала бы ей вес. Что же касается монастырей, то с нее достаточно было их соседства. Она прониклась уверенностью в своей святости, стучась в двери, украшенные крестом, бывая в монастырских приемных, блистающих фламандской опрятностью, разговаривая с монахинями шепотом по их примеру. Домой она возвращалась довольная собою и провидением и для того, чтобы проделать путь и двести-триста метров до своего дома, садилась в поджидавшую у ворот карету, где была приготовлена для нее грелка с горячей водой, полость, подбитая мехом опоссума, и слуховая трубка, в которую она то и дело распекала кучера за то, что он, лентяй, не хочет погонять лошадей и они еле-еле плетутся.
   Из угловой комнаты своей квартиры тете Лилине видна была улица Флерюс, перпендикулярная к улице Нотр-Дам-де-Шан, и хотя это была совсем маленькая комнатка, подходившая скорее всего для гардеробной, она меблировала ее как гостиную, правда в темных тонах, назвала своим кабинетом, и, взяв за обыкновение сидеть там у окна, приказала поставить около него удобное глубокое кресло. Уютно устроившись, она размышляла и, отдыхая от размышлений, смотрела на довольно оживленную улицу Флерюс, по которой мелькало много белых головных уборов монахинь и священнических сутан. Вскоре она уже знала обитателей квартала, подмечала их повадки, их интриги и даже их прегрешения, так как не строила себе никаких иллюзий относительно добродетелей своих ближних. У окна "кабинета" она проводила все свои досужие часы, остававшиеся у нее от обязанностей благочестия и благотворительности, от приема гостей и от поездок по гостям - она охотно посещала семьи двух своих братьев и замужней сестры. Тетя Лилина по ним скучала гораздо больше, чем они по ней. Ей хотелось их видеть, быть среди них, убедиться лишний раз, как щедро благословило небо эти три домашних очага, где выросли не только дети, но уже множились и внуки.
   Одиночество тяготило тетю Лилину, но она ни за что на свете не согласилась бы это признать, а может быть, и сама о том не ведала. Ей уже было за пятьдесят. Она еще довольно часто раскрывала свой столик, доставала краски, карандаши, всякие принадлежности для рисования акварелью, а так как лишь очень немногие лица нравились ей, она брала за натуру самое себя и, глядясь в зеркало, писала автопортреты. Черты ее нисколько не изменились, на голове не было ни одного седого волоска, но цвет лица испортился, так же как и нрав его обладательницы. Молочная белизна кожи перешла в желтизну, а характер стал желчным.
   Жюли в конце концов уговорила мужа построить новый особняк на улице Прони, неподалеку от ее братьев. Супруга Феликса Миньон, хотя и не носила теперь отцовской фамилии, оставалась больше Буссардель, чем Аделина, старая дева, кото* рая уже не могла быть продолжательницей рода.
   Феликс Миньон согласился. Он сдался перед очевидностью: в долине Монсо один за другим возводились особняки; богатство, роскошь, хороший тон крепко обосновались там.
   Да и во всем остальном Париже совершались метаморфозы. В городе гул стоял от ударов киркой и молотом; повсюду визжала пила каменотесов; все менялось на глазах, везде происходили торжественные открытия новых зданий. Канал Сен-Мартен ушел под землю, над его перекрытием протянулся длинный бульвар, который освятила императорская карета с упряжкой цугом, прокатившая по бульвару от Фоли-Мерикур до площади Бастилии. В театральных обозрениях, появившихся на сцене в конце года, Париж времен Филиппа-Августа вел беседу с современным Парижем, детищем барона Османа. Маленькая Польша в символическом костюме со вздохом пела жалобную песенку и проваливалась в люк, а фонтан Медичи плакался перед будкой суфлера, что в столь почтенном возрасте люди потревожили его и заставили перейти на другое место.
   Появились первые открытые враги Жоржа Османа.
   В парке Монсо снесли павильоны Фоли де Шартр. Затем разрушили Загородный домик, Башню, Голгофу, Форт, Мастерскую. На их месте проложили улицы Мурильо и Рембрандта, служившие продолжением Лиссабонской улицы. Старый парк, уменьшившийся от самой своей старости, тесным кольцом обступили теперь богатые особняки и виллы.
   К тому времени на бульваре Капуцинок, который уже не окаймляла улица Басе дю Рампар, выросло высокое и обширное пятиугольное строение, называвшееся "Отель Мира".
   Пока Теодорине Буссардель приходилось жить на улице Людовика Великого, она, выезжая из дому, всегда приказывала кучеру свернуть на улицу Нев-Сент-Огюстен. Она не желала видеть этот караван-сарай на пятьсот номеров для приезжих, расположенный на том самом месте, где лишь несколько месяцев назад поднимались стройные коринфские колонны творения Броньяра.
   Впрочем, она знала, что скоро расстанется с кварталом Оперы. Когда она устраивалась на улице Людовика Великого, Фердинанд, желая уберечь жену от привязанности к новому жилищу, по секрету сообщил ей, что существует проект соединить проспектом площадь Оперы с площадью Биржи. Прокладка этой новой улицы неизбежно должна была повлечь за собой отчуждение и второго их особняка.
   XIX
   Со времени неприятной истории в Буа-Дардо Викторен, запертый в закрытый пансион, проявлял там весьма слабые успехи в учении.
   Заведение это походило на долговую тюрьму, на духовную семинарию и на сумасшедший дом. Голые стены, чрезвычайно жесткие постели, дворы без единого деревца; в жаркое время года ученики и учителя на переменах жались к самому зданию, к узенькой полосе тени. При доме был большой огород, где все произрастало великолепно благодаря близости Сены, овощами из него кормили пансионеров; но он был окружен высоким забором, а калитку всегда держали на запоре. Сами садовники работали тут, как в тюрьме. Хозяин этого заведения, требовавший, чтобы его именовали господин директор, держал в ежовых рукавицах и свой персонал и пансионеров. Между многочисленными питомцами не могла установиться товарищеская близость: их разделяла большая пестрота возрастов - от десяти до двадцати пяти лет; худосочный ученик коллежа, отстававший от сверстников из-за продолжительной болезни, соседствовал здесь с наследственным идиотом и порочным юнцом. К счастью, Жавелевский пансион обязан был своей славой системе исправления, особой для каждого воспитанника, для чего применялись физическое и моральное разъединение пансионеров.
   В этом питомнике медлительное продвижение Викторена по стезе образования упорядочилось: он регулярно просиживал по два года в каждом классе; это было уже прогрессом по сравнению с тем, чего раньше могли добиться от него. Имелись и другие достижения: его злые выходки почти совсем прекратились. Это объяснялось не только постоянным надзором, от которого он не в силах был ускользнуть. Прежде чем поместить Викторена в этот пансион, отец откровенно объяснил директору, по каким причинам он решил доверить ему своего сына: Викторен тревожил его преждевременным развитием некоторых способностей и отсталостью умственного развития; последнее следовало подстегнуть, а первое усыпить. Директор, видимо имевший большой опыт в применении всяческих систем принуждения, пообещал ему избавить своего нового воспитанника от нежелательной возбудимости.
   И директор сдержал обещание. Помимо холодных ванн, гимнастических упражнений, которыми он заставлял молодого Буссарделя заниматься ежедневно утром и вечером, он еще давал ему принимать капсюли с камфарой, приготовленные в аптеке Вожирарского мужского монастыря, с каковым Жавелевский пансион поддерживал добрососедские отношения. Умело меняя дозировку в зависимости от времени года и наблюдений ночного надзирателя, удалось приглушить пыл Викторена. Но вместе с тем применявшиеся целебные снадобья притупляли ум юноши. Теперь Викторен уже не придумывал более или менее жестоких шалостей, к которым питал прежде такую склонность. Он жил в постоянном оцепенении, улучшавшем его поведение, однако весьма неблагоприятном для занятий науками; впрочем, все педагогическое искусство директора как раз и было направлено на то, чтобы поддерживать у своих воспитанников равновесие между необходимыми, но противоположными требованиями.
   Отец предпочел бы не отрывать столь решительно Викторена от семьи. Он почти жалел, что ни его младшие сыновья, ни его племянник не имеют таких дурных наклонностей, как Викторен, и поэтому нельзя послать в Жавель еще одного дрянного мальчишку. Эдгар, Амори и двоюродный их брат Оскар учились хорошо. Один за другим, когда приходило время, они поступали в лицей: Эдгар по слабости здоровья учился за городом, в Версале, Амори и Оскар - в лицее Кондорсе, где получала образование вся молодежь мужского пола с Шоссе д'Антен. Все трое по желанию отцов были пансионерами. Биржевой маклер и нотариус, у которых и состояние и социальное положение были более прочными, чем у покойного Флорана Буссарделя в те годы, когда они сами были школьниками, придерживались более строгих взглядов, чем отец.
   - Надо дать нашим сыновьям суровую подготовку к жизни, - говорил Фердинанд, хотя в глубине души страшно гордился тем, что для Буссарделей подготовка такого рода стала излишней.
   Но то, что мальчиков отдали в разные лицеи пансионерами, было не только согласно с принципами родителей, а имело еще и то преимущество, что делало менее заметным необходимость держать Викторена в особом учебном заведении.
   Директор Жавелевского пансиона отказался отпускать Викторена домой на воскресные дни. Он все обнадеживал родителей, что на следующий год будет отпускать к ним сына по праздникам. На короткие зимние и на большие летние каникулы Викторен приезжал домой; правда, вместе с ним являлся и неотступно, как тень, следовал за своим питомцем посланный из пансиона надзиратель, который ходил с мальчиком на прогулки, участвовал в его играх, сидел возле него за семейным столом и спал в его комнате. Впрочем, и юные девицы Буссардель находились под столь же строгим присмотром гувернанток, да и мальчики никогда не выходили на улицу одни: по воскресеньям в Версальский лицей и в лицей Кондорсе за ними утром приезжали надежные лакеи; поэтому присутствие в доме жавелевского надзирателя не казалось чересчур уж странным и не удивляло завсегдатаев. Надзиратель этот был чахлым существом и поначалу не привлекал к себе внимания. Но постепенно он стал вызывать у окружающих какое-то тревожное чувство: человек без возраста, избегавший смотреть людям прямо в глаза, в застегнутом наглухо сюртуке, он возбуждал какие-то смутные подозрения; впрочем, через некоторое время те, кто знал его роль, говорили себе, что, несомненно, он кажется им странным только из-за их предубеждений,- вот так же, например, многие находят, что у смотрителей каторжной тюрьмы руки убийц, а у врачей-психиатров безумные глаза. Директор пансиона ручался за него.
   На пасху этот надзиратель, по фамилии Пэш, сидя в карете рядышком со своим воспитанником, сопровождал супругу Фердинанда Буссарделя и остальных детей в Гранси. Но летом Пэш возил своего воспитанника в Швейцарию, где они совершали экскурсии, или же в Дьепп на морские купания, рекомендованные Викторену.
   В семье считалось, что эта система, сочетавшая правила Жавелевского пансиона с видимостью семейного воспитания, является временной. Родители все надеялись, что вот на следующий год их сын сможет поступить в лицей. Но какой-нибудь неприятный случай, неожиданное препятствие расстраивало их планы и статус-кво затягивалось еще на один год.
   Иной раз Фердинанд Буссардель терял терпение: тоска, чувство унижения, бешенство охватывали его, когда он видел, что этот парень дерзит ему, своему отцу. Да какому отцу! Человеку, перед которым все склонялось. Негодование переполняло его сердце, он уже не мог сдержать себя и давал волю своему гневу. Обычно это случалось в Жавеле, когда, встревоженный письмами директора, он мчался туда, пренебрегая делами в конторе и удовольствиями светской жизни. Ему докладывали о проступках Викторена, совершенных им в минуты пробуждения от тупой дремоты, вызывали преступника; подобно многим отцам, теряющим самообладание и сознание своего превосходства при объяснении с провинившимися детьми, Буссардель выходил из себя.